«КОГО ЕЩЁ ПРОСЛАВИШЬ? КАКУЮ ВЫДУМАЕШЬ ЛОЖЬ?»

 (Д.Быков. Советская литература. Краткий курс. М., ПРОЗАиК, 2013) 

                                      1. ВСТУПЛЕНИЕ

     О Русской  революции будет написано столько же лжи, сколько о Французской.  Из этой лжи вытечет какая-нибудь новая беда. Мы, современники Русской революции (начавшейся в 1917 году), прекрасно знаем, какую роль в этом несчастье сыграли лживые изображения  революции Французской.     В.В.Шульгин «1920»

Как в воду глядел Шульгин! Новые беды не заставляют себя ждать.

Вот и Д.Быков подключился к этому процессу оболгания. Если руководствоваться авторским предисловием («От автора», стр. 5 – 6), речь идёт о «литературе советского периода». Соответственно Н.Александров («Дилетант», № 13 <2013, № 1>) отмечает причудливость отбора имён (нет Б.Пильняка, К.Вагинова, В.Некрасова, Л.Гинзбург и многих других), вольный характер построения книги и раскованность текста. Но мне кажется, что пафос книги совсем в другом. В том же предисловии Д.Быков пишет, что за каждым из героев книги – некая представительность: «за каждым стоит определённое литературное направление или конкретный поведенческий модус». Писатель третьего ряда может говорить об эпохе больше, чем писатель первого ряда (там эпоху заслоняет личность). Получается, что именно поэтому Д.Быков намеренно оставляет без внимания многих писателей первого ряда (например, А.Платонова, А.Белого, Е.Замятина, Л.Добычина, Н.Эрдмана, Вен.Ерофеева, А.Солженицына и т.д., а Маяковского и Мандельштама упоминает лишь мельком в очерках, посвящённых другим писателям) и так много говорит о писателях третьего ряда. 1 И вот самое главное: Д.Быков пишет «историю советской литературы – полную, свободную от идеологических клише»; пока это, конечно, лишь «штрихи к такой истории». О том, что такое «советская литература», «советский писатель», как Д.Быков это понимает, в предисловии не сказано, об этом можно судить лишь по тексту самих очерков. У него получается, в результате, что А.Ахматова, например, - «советская» и даже типичная в этом отношении, а, скажем, В.Маяковский или М.Светлов, - то ли недостаточно советские, то ли – недостаточно типичные.

Свой разговор о советских писателях Д.Быков и начинает самым неожиданным образом именно с Анны Ахматовой!  Один из доводов в пользу такой классификации писателей и такого описания этой их категории он приводит (стр. 57) уже в следующем за Ахматовой очерке, посвящённом Сергею Есенину: “Есенин – поэт тех тонких и сложных состояний, какие переживала вся Россия с 1916 по 1922 годы: кругом страшно, но чувствуется соседство Бога, близко сверхчеловеческое и внеисторическое состояние, нечто пугающее, но ослепительное, небывалое, способное, кажется, перевернуть судьбу всего мира. Из этого родились «Двенадцать» Блока, «Флейта-позвоночник», «Про это», и «Четвёртый Интернационал» Маяковского, «Сестра моя жизнь» и «Разрыв» Пастернака, «AnnoDomini» Ахматовой, «Вёрсты» Цветаевой, «Tristia» Мандельштама, «Пришествие», «Иорданская голубица», «Небесный барабанщик», «Пантократор», «Исповедь  хулигана» Есенина”. Все они, якобы, «без исключения воспринимали революцию как  пришествие Христа», и чуть ранее: «это грозная книга – поэзии русской революции».

Какая эпоха может сравниться по своему значению с революционной?  Но, обращаясь к ней, Д.Быков ссылается почему-то совсем не на «показательных» третьестепенных авторов (что следовало бы по упомянутому авторскому вступлению), а на самых что ни на есть первостепенных. На это раз, оказывается, их личности не заслоняют эпоху. 2

Итак, по Д.Быкову, перечень названных им произведений – «поэзия русской революции». Начав с расплывчатых указаний  на присутствие Бога (на «Бога по-соседству»), со «сверхчеловеческого» и «внеисторического», он переносит ударение на «ослепительное», «небывалое», «способное перевернуть мир» (миру сильно повезло – его не перевернули, только – нас). То есть, переводя все эти уловки и намёки на человеческий язык, Д.Быков утверждает, что названные им авторы считали революцию богоугодным делом и, мало того, даже мечтали о мировой революции. Все – без исключения! Допустим, сказанное в какой-то мере применимо к Пастернаку, хотя мечты о мировой революции я и у него не замечал. У Маяковского Бог присутствует в сколько-нибудь приличном контексте лишь в очень раннем стихотворении «Послушайте!» (1914), на которое Д.Быков и ссылается, но которое никак не может быть отнесено к рассматриваемому периоду 1916 – 1922 годов. А далее Маяковский быстро становится богохульником и богоборцем, нисколько не отставая от Е.Ярославского.

Левоэсеровский активист С.Есенин причастен в какой-то мере к мечтам о мировой революции, оправдывал жестокости революции в том же «Железном Миргороде». Но отношения с Богом и у него совсем не простые. Взять хотя бы один из вариантов того же «Миргорода»: «Милостивые государи! … Убирайтесь к чёртовой матери  с Вашим Богом и Вашими церквями. Постройте лучше из них сортиры!» Модернизации он сочувствует, но его явно заботит цена, которой достигается технический прогресс: что при этом происходит с душой народа, с культурой? Само брезгливое название очерка, посвящённого США – «Железный Миргород» - говорит о многом. Забавно: Троцкий считал, что Есенин самого себя изобразил в Пугачёве, а Есенин в том же «Миргороде» говорит о Троцком, как о Пугачёве, словами своего Хлопуши: «Мне нравится гений этого человека». Возникает трудный вопрос, насколько богоугоден Троцкий? Может быть, революция - небесная кара, как у Блока в «Возмездии»? Вот тогда – всё на месте, и Троцкий – Бич Божий?

Блок воспринимал революцию, как «Возмездие», наказание правящему классу и образованной части общества за легкомыслие, историческую безответственность.  И за Христом у него следуют, вместо двенадцати апостолов – двенадцать каких-то бандюг («Запирайте этажи  -  нынче будут грабежи!») Именно этим  бандитам предстоит строить  «церковь нового Христа».  Второе пришествие состоялось, но радоваться рано и нечему. Одновременно с «Двенадцатью» Блок писал «Иуду Искариота» и главного героя срисовывал с руководителя революции – всё того же Троцкого. «Раздуть  мировой пожар» обещают именно эти, с позволения сказать, «апостолы», а не сам Блок; это ведь совсем разные вещи. А в 1921 году, накануне смерти, Блок писал («Пушкинскому дому»): «Пушкин, тайную свободу/ Пели мы вослед тебе. / Дай нам руку в непогоду, / Помоги в немой борьбе!» Вот так: «непогода» и «немая борьба», а совсем не «благословенные года»! О «пришествии Христа» он, конечно, больше не вспоминал.

Таким образом, обсуждаемая формула Д.Быкова никак не приложима ни к одному из четырёх рассмотренных писателей. Те, кто воспевал революцию, в явных неладах с Богом, могло ли быть иначе, если остервенелая борьба советской власти с религией, церковью, свяшеннослужителями была в названные Д.Быковым годы в основе политической жизни. А те, кто не забыл о Боге, никак не могут прославлять такую революцию, тем более – мечтать о мировой  революции. Обратимся к остальным трём писателям из названного списка.

2. ОСИП  МАНДЕЛЬШТАМ

Прославляет ли Русскую революцию сборник О.Мандельштама «TRISTIA», прославляет ли её, как «пришествие Христа»? Название сборника «Скорбная элегия» заимствовано у Овидия Назона (Ахматова так ему и сказала:«Никто не жалуется – только Вы и Овидий жалуетесь»). Годится ли такое название для прославления чего-либо, хотя бы – и революции? Странно, что Д.Быков не обратил на это внимание.

Дело, конечно, не в одном названии сборника: Мандельштам подбирал его очень тщательно – таково и содержание книги. Около трети сборника – чистая лирика, не содержащая никаких откликов на революционные события, вроде открывающего сборник стихотворения «Как этих покрывал», посвящённое Федре («Злая ложь и правда мудрая/ Пред тобой равны, любовь!»). Есть стихи, так сказать историософского содержания, вроде «На розвальнях, уложенных соломой» (1916) – своего рода бунт против петербургского, европейского проекта, чуждого духу России. Косвенно – это критика и самой революции и условий, которые к ней привели (вслед за прекрасным стихотворением И.Анненского «Сочинил ли нас царский указ/ Потопить ли нас шведы забыли» и за стихотворными высказываниями этого направления у М.Цветаевой). Есть англофобского, пожалуй, звучания стихотворение 1916 года «Собирались эллины войною», которое, конечно, не могло быть напечатано тогда же.

Остаются от половины до 2/3 стихотворений, в которых можно увидеть отклики на революционные события. Мандельштам высказывается на этот счёт (в том числе – и по цензурным соображениям) замысловато, апеллирует к нашему чутью, сообразительности, хорошему знакомству с предметом. Поэтому для прочтения этих стихотворений в соответствии с волей автора совершенно необходимо привлечь стихи тех же лет, которые не могли войти в сборник, стихи последующих лет (1923 – 1925) и, разумеется, повесть «Египетская марка».

Именно «Египетская марка» явно свидетельствует, что Мандельштам относился уже и к Февральской революции очень осторожно, даже – настороженно. Совсем не разделял общего угара, энтузиазма, нелепых надежд на скорое наступление «царства Христа». Чего стоят хотя бы такие его суждения: «Нами правило лимонадное правительство. Тогда не было ни властей, ни полиции», «Одно время казалось, что граждане так и останутся навсегда, как коты, с бантами». «Обманные рычаги управляют громадами и годами». С ужасом и отвращением писал об актах самосуда. 3

Из стихов 1921 – 1925 годов напомню такие. «Нельзя дышать и твердь кишит червями,/ И ни одна звезда не говорит … Железный мир так нищенски дрожит» («Концерт на вокзале»). 4  О себе: «Чёрствый пасынок веков – / Усыхающий довесок/ Прежде вынутых хлебов» («Как растёт хлебов опара»); «Не своей чешуёй шуршим, / Против шерсти мира поём, / Лиру строим, словно спешим / Обрасти косматым руном» («Я по лесенке приставной»); «Как будто холода рассадник/ Открылся в лапчатой Москве» («Московский дождик»; в очерке «Холодное лето» он писал: «жить нам в Москве … с воробьиным холодком в июле»); «Время срезает меня, как монету, / И мне уже не хватает меня самого» («Век»); «Двурушник я, с двойной душой», «Здесь пишет страх,/ Здесь пишет сдвиг» («Грифельная ода»); «И некуда бежать от века-властелина … Белеет совесть предо мной» «Кого ещё убьёшь? Кого ещё прославишь? / Какую выдумаешь ложь?» («1 января 1924»);  «Нет, никогда, ничей я не был современник» «И мне гремучие рассказывали реки / Ход воспалённых тяжб людских»; «Только и свету, что в звёздной колючей неправде» («Я буду молиться по табору»); «Изолгавшись на корню, / Никого я не виню» («Жизнь упала,  как зарница»).

Вооружённые этой информацией об идеологии Мандельштама, мы можем вернуться к сборнику «TRISTIA». Воспевает ли Мандельштам Февральскую революцию, как «пришествие Христа»? Разумеется, нет.

«Завладел дикарь священной палицей Геракла» («Зверинец», 18 июля 1917); «Жертвы не хотят слепые небеса, / Вернее труд и постоянство» («Декабрист, июнь 1917). И, самое главное: «Прославим, братья, сумерки свободы, / Всемирный сумеречный год!» (написано в мае 1918). И далее: «Прославим власти сумеречное бремя, / Её невыносимый гнёт. / В ком сердце есть, тот должен слышать, время, / Как твой корабль ко дну идёт». «Мы будем помнить и в летейской стуже, / Что десяти небес нам стоила земля».

Если он так высказывался о Февральской революции, чего же от него ожидать большевикам, которые поначалу и Горького не волне устраивали? Разумеется, никакого восторга, который приписывает ему Д.Быков, Мандельштам здесь не проявил. В ноябре 1917 года он писал: «Когда октябрьский нам готовил временщик / Ярмо насилия и злобы, / И ощетинился убийца  -броневик/ И пулемётчик низколобый, - / Керенского распять! – потребовал солдат, / И злая чернь рукоплескала: / Нам сердце на штыки позволил взять Пилат. / И сердце биться перестало!» «И если для других восторженный народ / Венки свивает золотые – / Благословить тебя в далёкий ад сойдёт / Стопою лёгкою Россия». 5 Достаточно красноречиво в этом отношении упомянутое стихотворение «Восславим, братья». И соответствующие стихи сборника «TRISTIA». «Здесь царствует не Афина, а Прозерпина» («В Петрополе прозрачном мы умрём», 1918; Прозерпина – царица в царстве мёртвых; Афина – покровительница афинского народа, символ мудрости и процветания). «Природа – тот же Рим и отразилась в нём. / Мы видим образы его гражданской мощи/ В прозрачном воздухе, как в цирке голубом, / На форуме полей и в колоннаде рощи. / Природа тот же Рим, и, кажется, опять / Нам незачем богов напрасно беспокоить, - / Есть внутренности жертв, чтоб о войне гадать, / Рабы, чтобы молчать, и камни, чтобы строить» (ноябрь 1917). «Мы сходим медленно с ума» («Когда на площадях», конец 1917); «Твой брат, Петрополь, умирает» («На страшной высоте», март 1918); «Солнце ночное хоронит возбуждённая играми чернь» («Когда в тёплой ночи!», май 1918, Москва). «Нашей жизни скудная основа, / Куда как беден радости язык!» «TRISTIA», 1918); «Словно тёмную воду я пью помутившийся воздух: … Вчерашнее солнце на  чёрных носилках несут» («Сёстры – тяжесть и нежность», март 1920, Коктебель). В стихотворении «Веницейской жизни» (1920) он достаточно прозрачно и сочувственно сопоставляет врангелевский Крым с пышной венецианской республикой. Но, к сожалению, «всё проходит. Истина темна». «В Петербурге мы сойдёмся снова, / Словно солнце мы похоронили в нём» (25 ноября 1920). И там же: «Дикой кошкой горбится столица, / На мосту патруль стоит». «Не превозмочь в дремучей жизни страха» («Возьми на радость», март 1920).

«Пусть имена цветущих городов/ Ласкают слух значительностью бренной. / Не город Рим живёт среди веков, / А место человека во вселенной. / Им овладеть пытаются цари, / Священники оправдывают войны, / И без него презрения достойны, / Как жалкий сор, дома и алтари» (ноябрь 1917).

Так выглядит акафист, который пропел в своём сборнике Мандельштам (по утверждению Д.Быкова) Русской революции и царству Христа, якобы установившемуся в её результате.

3. МАРИНА ЦВЕТАЕВА

В чём никак не откажешь Д.Быкову, так это – в оригинальности подхода к теме: всё свежо, необычайно, но не в ущерб же прочим достоинствам сочинения!

Так и на этот раз. Нас интересует, что думала, и что писала Цветаева о Русской революции? У Цветаевой есть два сборника этой поры: «Вёрсты», в которых нет ни слова о революции (чистая лирика) и «Лебединый стан», целиком посвящённый непосредственно революции. Как поступил бы в этой ситуации примитивно мыслящий человек, вроде меня: отложил бы с благодарностью «Вёрсты» до другого случая и погрузился бы в «Лебединый стан». Но не таков Д.Быков! Ни за что не догадаетесь, как действует он: сделал вид, что никакого «Лебединого стана» не существует и заявил, что Цветаева в «Вёрстах» воспевает Русскую революцию, как «пришествие Христа!!!» Как говорится, хоть стой, хоть падай!

Но, может быть Д.Быков, не читавший ни «Вёрст», ни «Лебединого стана», каким-то сверхъестественным образом  правильно угадал отношение  Цветаевой к революции? Чего только не бывает на свете! Обратимся, поэтому, к «Лебединому стану» (как говорил А.Платонов в эссе «О любви»: «стыдно жить без истины»). Это замечательная книга, она не только высокохудожественна, но вдобавок это удивительный поэтический дневник, тщательно и детально датированный. Кстати, в отличие от «Вёрст» - стихов 1917 – 1918 годов, «Лебединый стан» охватывает чуть ли не весь обсуждаемый Д.Быковым период – от 2 марта 1917 года (!) до января 1921 года.

Как и Мандельштам,  Цветаева совсем не разделяет общего восторга от Февральской революции.  Уже 2 марта 1917 года она пишет: «Проходят … / Революционные войска. / Ох ты барская, ты царская моя тоска! / Нет лиц у них и нет имён, / - Песен нету!» («Над церковкой – голубые облака»). А 26 мая: «- Свобода! – Гулящая девка / На шалой солдатской груди!» («Из строгого, стройного храма /Ты вышла на визг площадей»). Вспоминает: «Свобода! – Прекрасная Дама / Маркизов и русских князей» (Это напоминает истошные вопли «Свобода!» дикаря Калибана из «Бури», накушавшегося хересу).

Писала, как и Мандельштам, о безначалии, о жертвах тлеющих уже очагов грядущей Гражданской войны («Юнкерам, убитым в Нижнем», 17 июля 1917 года), о большевистском перевороте в Феодосии, тогда даже птицы летали пьяные (конец октября 1917 года): такое вот, изволите ли видеть, «пришествие Христа»! Несколько позже о том же: «Графские вина пейте из луж! / Единодержавцы штыков и душ!» («Кровных коней запрягайте в дровни!»,  22 марта 1918; Цветаева игнорирует большевистское летоисчисление, так что по-современному это 4 апреля; в дальнейшем сохраняю всю датировку по старому стилю, так, как у неё).

«Рыжим татарином рыщет вольность … Над пепелищем рёв застольный / Беглых солдат и неверных жён» («Трудно и чудно – верность до гроба!», 11 апреля 1918 года).

В 1918 году большевики, несмотря на протесты патриарха Тихона, запретили верующим вход в Кремль, в кремлёвские соборы на Пасху. Цветаева пишет: «Запрета нет на крылья! / И потому запрета нет на Кремль! («О самозванцев жалкие усилья!», апрель 1918).

«Андрей Шенье взошёл на эшафот/ А я живу – и это страшный грех. / Есть времена железные для всех, / И не певец, кто в порохе - поёт  … Есть времена, где солнце – смертный грех. / Не человек, кто в наши дни живёт» («Андрей Шенье», 17 апреля 1918).

«Коли в землю солдаты всадили штык … Коли Бог под ударом глух и нем … Коль на Пасху народ не пустили в Кремль … Солнце красное в полночь всходить должно» (апрель 1918).

«Как слабый луч сквозь чёрный морок адов» («Блоку», 9 мая 1920).

«Родоначальник – ты – Советов … Родоначальник – ты – развалин …  На Интернационал – за терем! За Софью – на Петра!» («Петру», август 1920). «Как будто сама я была офицером/ В Октябрьские смертные дни» («Есть в стане моём офицерская прямость», сентябрь 1920). Красные командиры думали, что это про них, и очень любили эти стихи.

«Я на красной Руси/ Зажилась – вознеси!» («Об ушедших – отошедших», октябрь 1920). К этому стихотворению близок по смыслу диалог с поэтессой Адалис примерно в то же время («Герой труда»):  удивлённая Адалис спрашивает Цветаеву, что она делает в темноте, без света? «– Жду. – Когда зажжётся? – Когда большевики уйдут».

Многие из подобных, острых стихов читала с вызовом в красной аудитории.

В эмиграции Цветаева писала поэму о царской семье в Сибири, о её гибели. Написала поэму «Перекоп» по дневникам С.Эфрона – о том, как войска Врангеля в июне 1920 года прорвались из Крыма к Днепру. Создала прекрасную поэму «Крысолов», где крысы вспоминают, как брали Перекоп (но уже – в ноябре того же 1920 года) и говорят на языке газеты «Правда».

В 1938 году Цветаева, отправляясь в СССР и понимая, что везти в СССР такие вещи невозможно, оставила «Лебединый стан» и другие опасные тексты в библиотеке Базеля. В 1958 году Г.П.Струве издал «Лебединый стан» в Мюнхене. «Крысолов» ходил по Москве. Ярополк Семёнов  наизусть читал его, в том числе – в присутствии Цветаевой. Эти «деяния» отражены в числе других «преступлений» в его деле (О.Рубинчик/ Звезда, 2012, № 11, стр. 135).

4. АННА АХМАТОВА

Ахматова в представлении Д.Быкова – типичный «советский» писатель, иначе не стал бы он именно с неё начинать разговор о советской литературе, о советских писателях: ей в книге предшествуют лишь Горький с Луначарским, но они как бы на особом счету. Д.Быков пишет (стр. 42): «На раннем своём этапе советская власть далеко не опиралась на традиционные фольклорные установки, весьма резко отбрасывала “коренное”,“национальное”, почвенническая ориентация  появилась только в тридцатые. Эстетически Ахматова - явление русское, а не советское, и подлинная всенародная слава началась, когда советское уже побеждается и поглощается  русским, архаическим, “консервативно – монументальным”». Договорились, советский писатель это тот, кто не советский, по крайней мере, начиная с 30-х годов. 7 Но, что же, всё-таки, происходило во время революции? То, как поэты воспевали революцию – «пришествие Христа», осталось обсудить применительно к Анне Ахматовой.

                                                                               *

Воспевает ли Ахматова революцию в сборнике «ANNODOMINI», как «пришествие Христа»?  8 Название сборника «Благословенные года» может, действительно, сбить с толку. Но вся суть – в содержании сборника. Он существует в двух вариантах: «Петрополиса», 1921 – 1922 и берлинском1923 года. Берлинскому изданию Ахматова предпослала строчку из Тютчева: «В те баснословные года». «Баснословные» здесь означают – далёкие, неправдоподобно прекрасные. В этом стихотворении «Я знал её ещё тогда» Тютчев говорит о том, что помнит эту даму ещё в те далёкие годы, когда она была ребёнком, и женщина в ней только просыпалась. Точно так и у Ахматовой. В определённой мере о прошлом говорится и в первых двух стихотворениях берлинского сборника: «Согражданам» и «Видел я тот венец златокованный», но третье стихотворение «Бежецк» уже до краёв наполнено именно указанным содержанием «баснословных лет». Похоронив замученного большевиками Блока, оплакав расстрелянного Гумилёва, она приезжает в конце декабря к матери Гумилёва  и своему с Гумилёвым сыну Лёве. Ей страшно вспоминать, что были годы её с Гумилёвым счастья, она остерегается погружаться в эти воспоминания, чтобы сохранить силы, выстоять. Близки к этому по смыслу многие стихи сборника, в нём немало стихов 1915, 1914, есть  даже  и 1913 года. Прекрасная «Колыбельная» 1915 года – по случаю награждения  Гумилёва георгиевским крестом. «Спи, мой тихий, спи, мой мальчик, / Я дурная мать. / Долетают редко вести/ К нашему крыльцу, / Подарили крестик белый / Твоему отцу. / Было горе, будет горе, / Горю нет конца. / Да хранит святой Георгий/ Твоего отца!»

А революция присутствует лишь страшным, отвратительным фоном, как угроза, как источник всякого зла, какое уж там «царство Христа»?!

После похорон Блока она пишет прекрасное «А Смоленская нынче именинница».

После гибели Гумилёва  - «Страх, во тьме перебирая вещи» (25 или 26 – 27 августа 1921), «Земной отрадой сердце не томи» (декабрь 1921): «Не пристращайся ни к жене, ни к дому, / У своего ребёнка хлеб возьми, / Чтобы отдать его чужому … И назови лесного зверя братом, / И не проси у Бога ничего». И 7 декабря 1921 года «Я с тобой, мой ангел, не лукавил, / Как же вышло, что тебя оставил/ За себя заложницей в неволе / Всей земной непоправимой боли? …  И шальная пуля за Невою/ Ищет сердце бедное твоё. / И одна в дому оледенелом, / Белая лежишь в сиянье белом, / Славя имя горькое моё». «Заболеть бы как следует, в жгучем бреду» (1922); «Хорошо здесь: и шелест, и хруст» (1922): «В каких-то далёких веках! / Здесь с тобою прошли мы вдвоём».

А очень скоро (1924) напишет своё знаменитое «Муза»: «”Ты ль Данту диктовала / Страницы Ада?”Овечает: “Я”». То есть,  прямо назовёт происходящее адом. Какое уж там «пришествие Христа»! Побойтесь Бога!

Д.Быков продолжает своё рассуждение: «Не зря её снова начали печатать в сороковом». Очередная изворачивающаяся, увиливающая от сути дела формулировка: можно подумать, что когда-то ранее её вовсю печатали, и государственные издательства дрались за её сочинения! Спасибо, что издание «Петрополиса» в 1922 году не запретили (других хлопот тогда хватало), а до Берлина руки не дотягивались! За лукавой формулировкой Д.Быкова – негласный запрет 1925 года на публикацию сочинений Ахматовой.

Как практически выглядело это «снова начали печатать?»  С помощью М.Лозинского и Ю.Тынянова Ахматова подготовила для  Лениздата  сборник «Из шести книг. Стихотворения», включавший новые стихи 1923 – 1940 годов («Ива», позднее она назвала эту книгу «Тростник») и значительное число стихотворений из пяти предыдущих книг. Ю.Тынянов указан редактором сборника. Не обошлось без борьбы уже на стадии подготовки сборника, не всё вошло в сборник из новых стихов, которые Ахматова хотела опубликовать после 17-летнего перерыва. И, тем не менее, Ахматова писала: «Через 6 недель книга была изъята из библиотек, запрещена в букинистической продаже (по распоряжению Сталина). Пресса была исключительно ругательная». Б.Пастернак писал ей 28 июля и 1 ноября 1940 года, радовался появлению этой книги, сочувствовал по поводу враждебного тона казённых рецензий, рассказывал, какие очереди выстраивались из желающих приобрести книгу. В первом письме передавал информацию от Платонова, сколько дерут за книгу при перепродаже. Говоря, что тон казённых откликов возмущает всех, добавил «тут думают (между прочим Толстой), что кто-нибудь из настоящих писателей должен написать о Вас в журнале, а не в газете». Таким «настоящим писателем», глубоким истолкователем стихов  Ахматовой и выступил Платонов. Хотя его статья «Анна Ахматова» («Размышления читателя», 1980) тогда не увидела свет. У них есть глубинное родство. Оба – художники трагедийного мироощущения. Их боль – не только личное чувство (В.Перхин, 1995; А.Павловский /Творчество А.Платонова. Исследования и мат-лы, кн. 2. РАН, Ин-т  Русск. лит-ры<Пушкинский дом>, СПб, Наука, 2000). Н.В.Корниенко (Творч-во А.Платонова, кн. 3, 2004, стр. 106) видит в сцене с поющей «буржуйкой» и её мёртвым братом («Чевенгур», «бак с сахарного завода») расстрелянного Гумилёва и Анну Ахматову, продолжающую писать стихи, хотя её с 1924 года перестали печатать (вот почему Чепурный говорил об «изгнании остаточной сволочи» - «с истреблением»; тут можно было бы вспомнить также Блока, Чеботаревскую и т.д.). В 1934 году Платонов, находясь в командировке в Туркмении, записал по памяти в своей записной книжке 9 строк из стихотворения Гумилёва  «Волшебная скрипка» (1907:«Духи ада любят слушать …»). Вскоре (вернувшись в Москву?) он записал и адрес Ахматовой «Фонтанка, 34», видимо, собирался посетить её. Но после убийства Кирова обстановка в Ленинграде не располагала к таким визитам. Платонов  начинает свой разбор стихов Ахматовой со стихотворения «Ива», которым открывался сборник и которое дало название шестой книге её стихов. Платонов указал год написания этого стихотворения – 1940. Следующим Платонов переходит к знаменитому сегодня стихотворению «Муза» («Ты ль Данту диктовала?»), причем год его написания (1924) не указывает. Но это не небрежность и не обман читателя, это – указание на то, что стихотворение в равной мере относится к сегодняшнему дню, к сегодняшней действительности. За описанием ада средневековой Флоренции Муза обратилась к Данте, за описанием сегодняшнего, советского ада – к Ахматовой. Можно понять и так, что у Маяковского, например, иные отношения к творчеству, он сделал свою Музу постоянной сотрудницей, и за описанием ада к нему поэтому не обратились бы. Ахматова – голос народа (в другой рецензии того времени Платонов говорит о силе народа в его противостоянии злу, когда народ начинает действовать как один герой). Современный советский мир несовершенен, в том числе и потому, что какие-то ничтожества ради своей жалкой корысти присвоили себе право решать, которые из шедевров увидят свет, а которые – нет.

                                                                               *

«Что заставило расправляться с ней в 46-м … Ключевой текст Ахматовой – крошечное предисловие к “Реквиему” – две строчки из него – “А это вы можете описать?” “ И я сказала: могу”» (стр. 42). Но постановление Оргбюро ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград» от 14 августа 1946 года опубликовано через неделю – 21 августа, а две строчки, на которые ссылается Д.Быков, Ахматова вписала лишь в апреле 1957 года. Допустим, у властей была возможность знакомиться с неопубликованными текстами и необходимость откликаться на такие тексты. Но предвидеть то, что будет написано через 11 лет – это уже чересчур, даже в тексте Д.Быкова, который, казалось бы, ко всему нас уже приучил,  приучил ничему не удивляться. Весь текст Д.Быкова держится на подобных аргументах, то есть – на пустоте.

В книге Д.Быков  предоставляет значительно больший простор мистике по сравнению с другими своими сочинениями, относящимися (казалось бы) к жанру nonfiction. Имелись вполне земные и значительно более веские причины для демонстративной расправы с Ахматовой: её несанкционированные встречи с сотрудником британского посольства И.Берлином 16 и 17 ноября 1945 года (4 и 5 января 1946 года он заходил прощаться; в следующий свой приезд в СССР в 1956 году он понял из телефонного разговора с Ахматовой, что встреча невозможна) и не имеющее аналогов её стихийное чествование в Колонном зале Дома  Союзов 3 апреля 1946 года (накануне её также восторженно встречали в клубе писателей).  9

И главное, что заставляет Д.Быкова относить Ахматову к числу советских писателей: он обнаружил у неё (стр. 44 – 45) «предельное выражение глубоко советской и весьма благотворной установки – ориентацию на самосовершенствование, а не взаимодействие; индивидуальный перфекционизм, а не достижение гармонии с другими». «Советская система координат, сущность бесцерковного аскетизма 20-х – 30-х годов – в общем наплевательское отношение к  “товарищам”, несмотря на прокламируемый альтруизм и заботу каждого о всех … Человек не самоцель – а повод». Лирика Ахматовой – «разговор только о себе». «В этом смысле Ахматова куда больше подходит советской власти, чем Маяковский».

То есть, если я сочувствую людям, то я это делаю только для собственного самосовершенствования, а, значит, - сволочь по Зороастру, Ницше и Быкову; а если мне наплевать на других людей, то я просто сволочь, но зато ни в чём не провинился перед этими тремя менторами. 10

Интересная тут проглядывает закономерность: чтобы не совсем советского писателя запихнуть в советские, его нужно предварительно в каком-то смысле обгадить, без этой процедуры он не уложится в стандарты.

Но читателя не обманешь. Он умеет отличать подлинное, человечное, от натужного, сочинённого равнодушным. Узницы ГУЛАГ”а очень ценили ахматовские строчки: «Двадцать первое. Ночь. Понедельник. / Очертанья столицы во мгле. / Сочинил же какой-то бездельник, / Что бывает любовь на земле» (из «Белой стаи», 1917). Можно ли что-либо подобное по человечности найти у советских авторов? Там больше надчеловеческого: «Человек - звучит гордо», «Рождённый ползать не может прыгать»,  «Человек не таракан, он выше сытости».

Именно здесь и проходит существенная грань, и никакому Быкову её не поколебать. Никаких усилий для этого не хватит, никаких ухищрений, никаких подтасовок, никакой лжи.

                                                                               *

Очень трудно примириться и с более ранними высказываниями  Д.Быкова  о поэтах, воспевающих Русскую революцию. В книге «Борис Пастернак»  (ЖЗЛ. М., Молод.гв., 2005, стр. 133) в главе IX «Сестра моя – жизнь» (она написана совместно с Л.Мочаловым) читаем: «Судьба, словно в предвидении будущего, каждому периоду русской революции подобрала летописца (прозаики почти не справились с задачей – явления  мистические лучше удаются поэтам) январь и февраль восемнадцатого достались Блоку («Двенадцать»), девятнадцатый и двадцатый – Цветаевой (лирика Борисоглебского переулка, «Лебединый стан»), двадцать первый – Ахматовой («AnnoDomini», 1921), двадцать второй – Мандельштаму («Tristia»), двадцать третий – Маяковскому («Про это»).  Семнадцатый – год Пастернака: это благодаря ему мы догадываемся, как всё было. Пастернак предчувствует пожар – даром, что никакой политики в книге нет».

Здесь всё в куче: время описываемых событий, время написания стихотворения, время опубликования отдельных стихов и поэтических книг. В такой мутной водице ловит Д.Быков свою рыбёшку. Блок совсем не ограничился январём и февралём восемнадцатого года, прекрасные стихи «Лебединого стана» (в 2005 году у Цветаевой, оказывается, была такая книга о революции, а к 2012 году она перестала существовать в сознании Д.Быкова!) посвящены событиям, происходившим начиная со 2 марта 1917 года и тогда же написаны. И лучше Цветаевой эти дни никто не описал, я таких не знаю. «AnnoDomini» Ахматовой – о каких-то событиях, начиная с довоенных времён, писала эти стихи в разные годы, начиная с 1916 года (и даже – с 1913 года)и кончая 1923 годом («Новогодняя баллада»). Стихов 1921 года, действительно больше, но остальными никак нельзя пренебречь. Издана эта книга в 1922 и 1923 годах. Совсем весело – с Мандельштамом. В «Tristia» я нашел лишь одно стихотворение «Феодосия», и то – с датировкой не 1922 годом, а «1920,1922». Есть одно стихотворение 1919 года, одно 1915 года, несколько 1916 года, остальные распределяются примерно поровну между двумя периодами: 1917-1918 годы и 1920 год. С этим Д.Быковым точно – не соскучишься! Про 1917 год писал, конечно, совсем не один Пастернак. О том, «как всё это было», следует судить совсем не по одной книге «Сестра моя – жизнь», хотя и в Пастернака, и в эту его книгу, разумеется, следует при этом заглядывать для полноты восприятия. К сказанному придётся ещё вернуться в дальнейшем.

5. ПОЭТЫ О РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ 

          «Подлинная природа революции совсем не похожа на те, романтически-иллюзионистские представления о ней, которые столь часто складываются у её безусловных апологетов … Революции … плохой метод улучшения материального и духовного благосостояния масс. Обещая на словах множество великих ценностей, на деле, фактически они приводят к противоположным результатам. Не социализируют, а биологизируют людей, не увеличивают, а уменьшают сумму свобод» и т.д. «Апологеты революций – “Дон-Кихоты” … , не желающие видеть прозаическую девицу из Тобосо или таз цирюльника, а видящие вместо них прекрасную Дульсинею Тобосскую и чудесный шлем рыцаря». «Невозможное кажется возможным, гибельное – спасительным. С этим вступают в революцию. Массы даже не задают себе вопроса – возможно ли то, что им обещают».   П.Сорокин. «Социология революции»

           Вот как пишет Д.Быков («Дилетант», 2012, № 3) о романе  «Тихий Дон»: «Перед нами история самоуничтожения лучшей части русского народа; история, в финале которой – полный крах, поскольку вся надежда – на последние, архаические, родовые связи. Ни идеологических, ни нравственных нет … Это история о том, как народ уничтожает себя – отлично сознавая, что делает; о побеждающей дикости, о небывалом зверстве … книга о том, как все оказываются чужими всем … как цветущий край превращается в пепелище».

А вот письмо Ленина членам Политбюро 19 марта 1922 года: «Именно теперь и только теперь, когда в голодных местах едят людей и на дорогах валяются сотни, если не тысячи трупов, мы можем и поэтому должны провести изъятие церковных ценностей с самой бешеной и беспощадной энергией, не останавливаясь перед подавлением какого угодно сопротивления … Все соображения указывают на то, что позже нам сделать этого не удастся … Мы должны именно теперь дать самое решительное и беспощадное сражение черносотенному духовенству и подавить его сопротивление с такой жестокостью, чтобы они не забыли об этом в течение нескольких десятилетий  … Чем большее число представителей реакционной буржуазии и реакционного духовенства удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше» («История России. XX век. 1894 – 1939». К.Александров и др. Под ред. А.Зубова.М. АСТ. Астрель, 2009, стр. 750 – 752). Было уничтожено не менее 6 тысяч представителей духовенства и монашества. Награбленное пошло на финансирование революции в Германии и на другие великие цели.

В этой фазе гражданской войны главными врагами большевиков были крестьяне и духовенство.

Как должен был относиться ко всему этому рассудительный и честный человек, тем более – поэт, с его обострённым восприятием действительности?

Богоборческий, бесчеловечный большевизм поддержали, в сущности, лишь два поэта: Есенин и Маяковский. Есенин, в результате, достаточно быстро пришёл, подобно другому богоборцу – Ивану Карамазову, к разговору с «чёрным человеком» о «стране негодяев», «стране самых отъявленных громил и шарлатанов». А Маяковский в 1929 году в Ницце плакал («Если бы выставить в музее»), говоря Ю.Анненкову (Ю.Анненков.Дневник моих встреч): «Я уже перестал быть поэтом. Теперь я чиновник». Но он не хотел сдаваться. Ему трудно было расставаться со своими идеалами, предавать их. Написал две остросатирические пьесы «Клоп» и «Баня», беспощадно обличающие реальный большевизм, коммунистических чиновников. Пьесы быстро запретили. К этому же времени относятся его полноценные бунтарские стихи: «Я знаю силу слов я знаю слов набат / Они не те, которым рукоплещут ложи/ От слов таких срываются гроба / шагать четвёркою своих дубовых ножек … звенит века и подползают поезда / лизать поэзии мозолистые руки» (жаль, что осталось неоконченным; сохраняю отсутствие пунктуации).

Блок, как уже сказано, не замечен в каком-либо сочувствии идее мировой революции. Достаточно быстро разочаровался он и в своих попытках примирить реальности русской революции с имевшимися у него представлениями о её целях, задачах, ориентирах и допустимых конкретных действиях. Блок говорил на вечере в Доме литераторов, посвящённом памяти Пушкина 11 февраля 1921 года: «Покой и воля необходимы поэту для освобождения гармонии. Но покой и волю тоже отнимают. Не внешний покой, а творческий. Не ребяческую волю, не свободу либеральничать, а творческую волю – тайную свободу. И поэт умирает, потому что дышать ему уже нечем; жизнь потеряла смысл. Пускай же остерегутся от худшей клички те чиновники, которые собираются направлять поэзию по каким-то собственным руслам, посягая на её тайную свободу, препятствуя ей выполнять её таинственное назначение». Лечиться за границу его, тяжелобольного, не выпустили, и через  полгода он умер.

Д.Быков утверждает, как уже упомянуто,  что Пастернак воспел пришествие Христа в революции, своё трепетное ожидание мировой революции книгой «Сестра моя – жизнь» и «Разрывом» (раздел четвёртой книги Пастернака «Темы и вариации»).  Но в «Разрыве» нет ни слова о революции и абсолютно никакого намёка на неё. А насчёт книги «Сестра моя – жизнь» Е.Б.Пастернак и Е.В.Пастернак цитируют  (Б.Пастернак. ПСС в 11 тт, т. 1, стр. 453, 454) очень важное пояснение Пастернака из очерка «Люди и положения». В стихах книги нашла выражение «заразительная всеобщность» общественного подъёма, которая «стирала границу между человеком и природой. В это знаменитое лето 1917 года, в промежутке между двумя революциями, казалось, вместе с людьми митинговали и ораторствовали дороги, деревья и звёзды … Это ощущение повседневности на каждом шагу наблюдаемой и в то же время становящейся историей, это чувство вечности, сошедшей на землю и всюду попадающейся на глаза, это сказочное настроение попытался я передать в тогда написанной по личному поводу книге лирики “Сестра моя – жизнь”». Эпиграф «портрет любимой на фоне бури» взят у австрийского поэта Н.Ленау. Но, конечно, не на фоне «пришествия Христа», как требовало бы обсуждаемое обобщение из очерка о Есенине. 15 августа 1922 года в письме Брюсову Пастернак вносил полную ясность в этот вопрос: дух книги отражает «наиболее близкую сердцу и поэзии» стадию революции, её утро и взрыв, «когда она возвращает человека к природе человека и смотрит на государство глазами естественного права». Яснее не скажешь, в следующей, большевистской стадии революции уже не осталось ничего  близкого  сердцу и поэзии; революция не только перестала смотреть на государство глазами естественного права, но полностью пренебрегла всяким правом, и естественным, и предписанным законодательно, пренебрегла, как глупой буржуазной выдумкой.

Всё это хорошо видно и в стихах Пастернака, написанных после «Сестры». «Мы были музыкой во льду» и должны сойти с исторической сцены («Высокая болезнь»). Стихи не были востребованы, их «звук  исчез под гулом выросших небес» (там же). О многом – и упомянутая цитата из «Спекторского», насилия и самосуда с приходом большевиков не стало меньше, скорее – наоборот. Но и то, и другое постепенно «национализировалось» карательными органами (герои Платонова остроумно называют «Чрезвычайку» - «Обычайкой»). Удивительно по дерзости стихотворение «Кремль в буран конца 1918 года»: «Последней ночью, несравним/ Ни с чем, какой-то странный, ценный весь, / Он, Кремль, в оснастке стольких зим / На нынешней срывает ненависть». «За морем этих непогод/ Предвижу, как меня разбитого,  /Ненаступивший этот год / Возьмётся сызнова воспитывать», тем более, что кто-то, в наручниках пытается с кем-то здороваться за руку. А стихотворение «К Октябрьской годовщине» (1925) вызывающе дерзко закончил горьким сарказмом: «Мы – первая любовь земли». Троглодиты, которые ведали революционной печатью, Тютчева не читали («31 января 1837»:«Тебя ж, как первую любовь, России сердце не забудет!»). А кто и заметил, промолчал, всё, как ни странно, сошло благополучно.

 В своей книге «Борис Пастернак» (2005) Д.Быков, кажется, знал обо всём этом, а к 2012 году многое из этого подзабыл, и теперь хочет убедить нас, что весь рассматриваемый им период (1916 – 1922) граждане так и ходили по выражению непочтительного Мандельштама – подобно «котам, с бантами». И, соответственно, слово «русская» в сочетании с «революцией» стал писать с заглавной.

                                                                            *

Если нас интересует, что писали поэты о русской революции, можем ли мы покорно, вслед за Д.Быковым, ограничиться тем списком из семи авторов, который он предложил? Разумеется – нет, ни в коем случае! В своей избирательной подтасовке, «забывая» целые книги и сборники поэтов, всё перетолковывая вверх ногами, в пренебрежении здравым смыслом, он, конечно, «не заметил» двух, таких важных для этой темы авторов, как Н.Гумилёв и М.Волошин. Попытаемся в какой-то мере восполнить этот пробел.

             На Февральскую революцию Н.Гумилёв откликнулся, как уже сказано, стихотворением «Мужик», которое высоко оценила М.Цветаева и, конечно, не одна она. Возвращение на родину из Англии в апреле 1918 года Гумилёв отметил стихотворением «Франции». Читал его в Тенишевском, в июле оно опубликовано в 15 номере «Нового Сатирикона» (специальный номер:«О прекрасной Франции»).  Само участие в этом эсеровском журнале (редакторы А.Аверченко и А.Бухов) было несомненным вызовом власти. В журнале печатались тексты, издевательские по отношению к большевикам, их «марксизму», их политике и особенно беспощадные комментарии – к позорному Брестскому миру.  Тем более как дерзкий  вызов властям  воспринималось участие в этом, оппозиционном журнале после подавления восстания в Ярославле, расправы с левыми эсерами и дальнейшего развязывания красного террора. Стихотворение «Франции» открывает этот номер журнала, номер посвящён не столько национальному празднику Франции, сколько тому, что Россия предала свою союзницу в тяжёлый период войны: «бежали, женщин обижали, пропивали ружья и кресты». Большевистская пропаганда (1917 года) братания с немцами практически разворачивалась часто в продажу немцам винтовок, а иногда – даже орудий. Естественно, немецкие офицеры не только приветствовали такое братание, но и с готовностью его организовывали. Проницательный социолог П.Сорокин назвал в сентябре 1917 года Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов, в котором тогда уже господствовали большевики, «советом лодырей и дезертиров». Н.Пунин бросился в декабре 1918 года защищать «наши великие революции» от «некоторых поэтов (вроде Гумилёва)»,  от «неусыпной реакции Гумилёва», «пробравшегося в советские круги», «притаившейся гидры реакции».      Стихотворение «Либерия» опубликовано впервые, в сборнике Гумилева «Шатёр».  Сборник отпечатан за одну ночь в Севастополе чекистом-поэтом В. А. Павловым и С. Колбасьевым. Включает 12 стихотворений (в Ревельском издании 1922 года Гумилёв включил в сборник ещё «Суэцкий канал» и «Замбези»). На поверхностный взгляд, сборник — этнографический, некоторые комментаторы его так и воспринимают. Но истолкование «Либерии» ни в коем случае не может ограничиваться одной этнографией, тем более — одной африканской этнографией. Прочитанное целиком в рамках этнографии африканских племён, стихотворение становится чудовищно расистским, идёт, так сказать, поперёк всего африканского цикла Гумилёва. Тем более — в варианте, напечатанном в Севастополе (в ревельском издании добавлены нынешние строфы III–IV об отважном племени кру, несколько сглаживающие «расистское» звучание стихотворения). Очень важно время написания этого стихотворения. На обложке севастопольского сборника значится «стихи 1918 года». К восприятию остальных одиннадцати стихотворений это указание ничего не добавляет, но для «Либерии» — в пару с «Франции» — это впечатление Гумилёва, вернувшегося на родину в мае 1918 года. В таком случае «посевы благонравных брошюрок вашингтонских старых дев» относятся равно и к Либерии и к России — Россия как бы повторяет либерийский опыт — искусственного, придуманного государственного образования. Но расистская байка об обезьяне, управляющей государством, — именно благодаря указанию на 1918 год, — начисто отрывается от африканской почвы (тем более — при наличии строф о славном племени кру) и целиком обрушивается на советскую Россию. Эти обезьяны — те самые, кто «пропивал ружья и кресты». Я думаю, это ловкий ход Павлова — он вставил слова «стихи 1918 г.» против воли Гумилёва: в ревельском издании этого указания нет. В отношении большинства остальных стихотворений сборника это просто неверно, «Египет» опубликован в 1910 году, правильнее было бы сказать: стихи 1910–1920 годов. А в отношении «Либерии» указание правильно и раскрывает обличительную («контрреволюционную») сущность стихотворения.

     В 1920 году Гумилёв вписал в альбом матери Оцупа (она жила в Царском): «Не Царское Село — к несчастью, / А Детское Село — ей-ей. / Что ж лучше: быть царей под властью / Иль быть забавой злых детей?» В «Либерии» обезьяны, здесь на их месте – «злые дети». У властей, у ЧК к моменту ареста Гумилёва накопилось немало претензий к нему, кроме участия в заговоре.

                                                                                                       *

                Октябрьскому перевороту посвящено много стихотворений Волошина, написанных как непосредственно вслед за событиями: «Отдалась разбойнику и вору» («Святая Русь», 19 ноября), «безумствуют, кричат, … казнят и жгут» («Трихины», 10 декабря: Волошин отсылает читателя к «Преступлению и наказанию» Достоевского), «Бесы земных разрух / Клубятся смерчем огромным» («Из бездны», 15 января 1918 года), так и ретроспективных: «Враждуют призраки, /Но кровь / Из ран её течёт живая … Мечтой врачует мир Россия» («Русская революция», 12 июня 1919 года). О сюжете стихотворения «Красногвардеец» (10 июня 1919 года) Волошин писал Ю.Л.Оболенской 1 февраля 1918 года «Узнал, что пятеро из моих “приятелей” красногвардейцев, что приезжали водворять большевистский строй в Коктебель, расстреляны под Старым Крымом матросами за грабёж и убийства». Революционный угар – бесовщина, одержимость бесами, сумасшествие («Русь глухонемая», 1918), упомянутое в Евангелии: «в комиссарах – дурь самодержавия, / Взрывы революции – в царях». «Не замкнут список палачей, / Бред разведок, ужас Чрезвычаек». Эпиграфом к стихотворению «Северовосток» он взял слова св. Лу, епископа Турского, обращённые к Аттиле: «Да будет благословен приход твой, Бич Бога, которому я служу, и не мне останавливать тебя». Этой же покорностью Бичу Божьему он и заканчивает стихотворение. Решительный протест вызывают у Волошина переговоры, начавшиеся в Бресте. Стихотворение «Мир» написано 23 ноября 1917 года, сразу же, как только была получена информация о начале переговоров. Он воспринимает переговоры, ожидаемые уступки немцам, в том числе – значительные территориальные, как «Иудин грех»: «С Россией кончено …  На последях / Её мы прогалдели, проболтали; / Пролузгали, пропили, проплевали, / Замызгали на грязных площадях». Подробный историософский анализ происшедшего Волошин дал в 1924 году в поэме «Россия» (тогда опубликовать её не удалось ). «Где-то на Урале, средь лесов, / Латышские солдаты и мадьяры / Расстреливают царскую семью». «Великий Пётр был первый большевик … Он, как и мы, не знал иных путей, / Опричь указа, казни и застенка, / К осуществленью правды на земле». «Дворянство было первым Р.К.П./  – Опричиною, гвардией, жандармом». «Один поверил в то, что он буржуй, / Другой себя сознал, как пролетарий, / И началась кровавая игра». «Истории потребен сгусток воль: / Партийность и программы безразличны». «В России нет сыновьего преемства, / И нет ответственности за отцов. / Мы нерадивы, мы нечистоплотны,/ Невежественны и ущемлены. / На дне души мы презираем  Запад, / Но мы оттуда в поисках богов / Выкрадываем Гегелей и Марксов». «В анархии всё творчество России». «В мире нет истории страшней, / Безумней, чем история России».

                         Написанное 12 января 1922 года стихотворение, посвящённое памяти А.Блока и Н.Гумилёва, он и назвал соответственно «На дне преисподней»: «С каждым днём всё диче и всё глуше / Мертвенная цепенеет ночь. / Смрадный ветр, как свечи , жизни тушит: / Ни позвать, ни крикнуть, ни помочь. / Тёмен жребий русского поэта … Горькая детоубийца – Русь! … Умирать, так умирать с тобой / И с тобой, как Лазарь, встать из гроба!» А в 1925 году написал стихотворение «Поэту», очень актуальное в свете рассматриваемого  сочинения Д.Быкова: «Если тебя невзначай современники встретят успехом, - / Знай, что из них никто твоей не осмыслил правды: / Правду оплатят тебе клеветой, ругательством, камнем. / В дни, когда Справедливость ослепшая меч обнажает, /  В дни, когда спазмы любви выворачивают народы, / В дни, когда пулемёт вещает о сущности братства – / Верь в человека. Толпы не уважай и не бойся. / В каждом разбойнике чти распятого в безднах Бога».

                             Таким образом, прославляли большевистскую революцию, мечтали и о мировой лишь двое: Есенин и Маяковский, да и их хватило ненадолго. Ещё быстрее них разочаровался в большевиках Блок. Остальные шесть поэтов к Февральской революции относились по-разному (Мандельштам и Цветаева – довольно настороженно, Ахматова была как бы в стороне от этих событий), а в отношении большевиков были практически единодушны.  Но большей частью по цензурным соображениям им приходилось высказывать своё осуждение иносказательно, обиняком, как бы случайными проговорками, многозначительными деталями текста.

                                         6. РУССКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ В ПРОЗЕ

Только второстепенные люди делают медленную пользу … Ускорение жизни высшими людьми утомляет её, и она теряет то, что имела раньше. Люди очень рано почали действовать, мало поняв. Следует, елико возможно, держать свои действия в ущербе, дабы давать волю созерцательной половине души. Созерцание – это самообучение из чуждых происшествий. Пускай же как можно длительнее учатся люди обстоятельствам природы, чтобы начать свои действия поздно, но безошибочно, прочно и с оружием зрелого опыта в деснице … Все грехи общежития растут от вмешательства в него юных разумом мужей. Достаточно оставить историю на пятьдесят лет в покое, чтобы все без усилий достигли упоительного благополучия.  А.Платонов  «Чевенгур»

        Теперь мы можем перейти к главному преступлению Д.Быкова перед читателями, к его главной лжи. Вернёмся для этого к цитате из книги Д.Быкова «Борис Пастернак», приведённой мной в конце главы 4, к фразе «прозаики почти не справились с задачей – явления мистические лучше удаются поэтам». Речь здесь идёт о воспевании Русской революции, те, которые не воспевали,  тем самым  - «не справились»! Получается, что воспевать удаётся лишь на мистическом уровне (на нём можно всё что угодно заболтать), а чуть ближе к земле, к существу дела – не получается никакого воспевания, песня застревает в глотке. Только  на потустороннем уровне возможно выдавать любую строчку за воспевание избранного объекта. Восхитительно это выражение «почти не справились», его корявость выдаёт с головой жульническую основу высказывания. Таким способом Д.Быков уговаривает нас не интересоваться тем, что писали прозаики про Русскую революцию. За семь лет после «Бориса Пастернака» позиция Д.Быкова явно не изменилась – у прозаиков не найти ничего путного о Русской революции, в этом дух и «Краткого курса». Этим своим подзаголовком Д.Быков  изящно намекает нам, что он в своей работе над книгой использовал примерно те же методы, что и его великий предтеча в своём «Кратком курсе» - ценность обоих сочинений, как источников полноценной информации примерно одинакова.

                               Начну, разумеется, с Андрея Платонова, с его «Чевенгура». А.Шиндель писал в 1989 году: «Может быть наше время войдёт в мировую историю только потому, что оно так засвидетельствовано». Книге уже 84 года, но опубликована она всего 25 лет назад, и многими ли достаточно внимательно прочитана … Вполне возможно, что в этом, косвенном сопоставлении её с «Илиадой» очень мало преувеличения.

                               Особенность позиции Платонова, его угла зрения в том, что этот мыслитель и величайший мастер слова смотрит на происходящее как бы из самой народной гущи. Он имеет уникальный опыт работы и на промышленном производстве, и гидротехнического обеспечения сельскохозяйственных работ, пламенного революционера в годы гражданской войны, участника военных действий, работы в советских канцеляриях и  партийной печати, участия в партийных дискуссиях.

                               Платонов не уклоняется от трудных вопросов, но, конечно, не ждёт скорых и простых ответов на них. Он как бы предоставляет своим героям высказываться по различным поводам, время от времени сам принимает участие в разговоре, советует рассмотреть проблему со всех сторон, не упуская её острых углов.

                               В качестве характерного примера я вынес в эпиграф к этой главе текст вымышленного писателя Н.Арсакова, стилизованный Платоновым под язык XIX века (подобные мысли можно встретить и в других текстах Платонова, в частности – в «Эфирном тракте»). Там же Платонов упоминает замечание своего героя о том, что «дети со слишком нежным телом» умирают уже в утробе матери из-за «грубости мира, проникающего даже в материнское лоно». «Если бы десять таких детей уцелело, они сделали бы человека торжественным и высоким существом. Но рождается самое смутное в уме и нечувствительное в сердце, что переносит воздух природы и борьбу за сырую пищу».

                               Очень важную для Платонова мысль высказывает самый главный в романе резонёр Захар Павлович: «большевик должен иметь пустое сердце, чтобы туда всё могло поместиться». Иначе говоря, большевик не должен иметь никаких привязанностей, помимо партии, мирового пролетариата и мировой  революции. Например, Россия – лишь средство для разжигания мировой революции. Но и это не всё – сердце большевика должно быть свободно от любых «буржуазных предрассудков», ограничивающих его действия при выполнении заданий партии, какими бы чудовищными ни выглядели эти задания и меры, необходимые для их выполнения. Только одна иллюстрация, причём – не из самых сильных: Копёнкин убивал «с тем будничным тщательным усердием, с каким баба полет просо». 11  Очарователен матрос Концов, стреляющий «в попутные огни железнодорожных жилищ и сигналов», чтобы «приобрести чувство обязанности воевать за пострадавших от его руки».

                  О революционном энтузиазме молодого коммуниста Саши Дванова Платонов пишет с грустью: «в нём  встала детская радость вбивать гвозди в стены, делать из стульев корабли и разбирать будильники, чтобы посмотреть, что там есть». И далее: «много хорошего прошло мимо узкого бедного ума Дванова».

                     Социальные корни революции гневно обнажает кузнец Сотых в Чёрной Калитве: «Десятая часть народа – либо дураки, либо бродяги, сукины дети, они сроду не работали по-крестьянски – за кем хошь пойдут … И в партии у вас такие же негодящие люди».

                     Игнатий Мошонков – «полномочный волревкома в Ханских Двориках» - «бедняцкая карающая власть и сила» - «думал о социализме как об обществе хороших людей». О том, что после революции люди станут лучше, мечтали многие. Этому уделено много места в романе Платонова. Я обсуждал это, в том числе, - в недавней статье «По страницам “Дилетанта”. II». Напомню также цитаты из П.Сорокина и Д.Быкова – эпиграфы к главе 5. Здесь же отмечу наблюдение Полюбезьева в Чевенгуре: «Ходили какие-то худые люди и думали о чём-то будущем». Это – очередная двусмысленность – Платонов обыгрывает двойное значение слова «худой»: и «тощий», и «плохой». Так как только что упомянуты упитанные чевенгурские дети, сохраняет силу лишь второе значение - «плохие». Яков Титыч так и говорит: «мы будущие, а плохие».

                     Платонов изображает всю жизнь в Советской России как «бред продолжающейся жизни». Очень характерно в этом смысле путешествие Александра Дванова из Новохопёрска в Воронеж. «В Лисках он влез в поезд, в котором ехали матросы и китайцы на Царицын». Но из Лисок в Воронеж и в Царицын ведут две совершенно разные железнодорожные ветки: в Царицын – через Бобров, Таловую и тот самый Новохопёрск. Путь в Царицын через Воронеж – совершенно немыслимое кругосветное путешествие. Тем не менее, Дванов  достаточно быстро добрался с ними до Воронежа, а они отправились дальше – в Царицын! Так же фантастичен ряд других деталей этого путешествия  (на отрезке Новохопёрск – Лиски).

                     Бредовы в своей основе все дебаты в Чевенгурском ревкоме и принимаемые им решения (в такой условной форме Плетонов обсуждает действия самого советского правительства). Б.Пастернак в «Докторе Живаго» тоже писал о декретах советской власти, как о «шалых выкриках», полностью оторванных от реальной жизни. Перед Сербиновым (а это сам Платонов)  «сплошным потоком путешествия проходила Советская Россия – его неимущая, безжалостная к себе родина … вспоминал бедных неприспособленных людей, дуром приспособляющих социализм к порожним местам равнин и оврагов». 12

                     Грустным, даже, пожалуй, трагическим обобщением выглядит наблюдение Дванова: «мужик чем-то походил на  … воробья – лицом и повадкой: смотреть на свою жизнь как на... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3