Немарксистский патриотизм

«Немарксистский патриотизм» и прочее любопытное

(ещё раз о книге И.Берлина «История свободы. Россия»)

В предыдущей статье «Не всякая истина приятна»  я лишь мельком коснулся того, что говорил И.Берлин о советской идеологии и советской интеллигенции по его наблюдениям 1945 – 1965 годов.

По итогам поездки в СССР осенью 1945 года он составил для Форин офис обзор  «Литература и искусство в России при Сталине» (с.  391 – 421). Позже, с учётом поездки 1956 года добавился очерк  «Советская интеллигенция» (с. 489 – 509), наконец – итоговый обзор «Встречи с советскими писателями» (1945 и 1956)», в том числе – и о встрече с Ахматовой в Оксфорде в 1965 году (с. 422 – 498).

ВОСПИТАНИЕ НОВОГО ЧЕЛОВЕКА

«Еесли в ленинской политике есть хоть один постоянный элемент, то это желание сделать из тёмного люда полноценных людей, способных стоять на собственных ногах, которых высокомерные западные соседи  признали бы равными и даже высшими. Для этого ничего не жалко. Организованный материальный прогресс всё ещё рассматривается как фундамент, на котором держится всё остальное;  и если принять, что интеллектуальная,  да и гражданская свобода тормозит или задерживает  превращение советских холопов в народ, достаточно развитый, чтобы понимать  технологически новый постиндустриальный мир и противостоять ему, то такие «предметы роскоши» надо принести в жертву, или, по крайней мере, временно отложить» (с. 421).

Начнём со впечатляющих метаний кипучей ленинской мысли, о которых мельком напоминает И.Берлин, о границах реально достижимого и нравственно допустимого, через   которые вождь бестрепетно перешагивал. И.Берлин, наверное, имел в виду, прежде всего, средства борьбы за власть и за её удержание. Я же ограничусь здесь лишь несколькими наглядными иллюстрациями, никак между собой не связанными.

И.Эренбург в самом начале «Курбова» уподобляет Ленина шару (а Зиновьева – трапеции).  С чего бы так?

А.И.Солженицын (СС в 30 тт, т. 15, с. 491, 492)  привёл высказывание В.Чернова (апрель 1917), заметив, что  «Чернов, не в силах говорить  на уровне идей, говорит о лицах»: «Ленин – крупная фигура по своим задаткам, но беспощадно измельчённая обстоятельствами своего времени… он весь как из единого куска гранита, но круглый, как бильярдный шар, зацепить его не за что, и он катится с неудержимостью, сам не зная куда, его ум – однолинейный: не знаю, куда иду, но иду решительно… Не понимает истинных интересов социализма. От однобокого волевого устремления  у него несколько притуплена  моральная чуткость» (без этого высказывания В.Чернова понять  метафору Эреньурга совершенно невозможно). 

НАРОД

Никакого нового человека в результате 40-летнего эксперимента (на уровень 1956 года) не получилось (И.Берлин, с. 499). Народ производит впечатление неглупого ребёнка  с богатым воображением, скорее инфантильного, отсталого в развитии, чем превосходящего в развитии население западных стран (с. 415). После смерти Сталина всеобщий страх рассеялся, действует простое правило: «не рыпайся, и тебя не тронут». «Они осознают, что им запрещено участвовать в обсуждении целей в развитии страны и средств, предназначенных для достижения этих целей, но относятся к этому подобно смышлёным школьникам – с весёлым смирением» (с. 500, 501). «Словом – это благодатная почва, слишком мало возделанная»  (с. 415).

«Троцкий и Луначарский заботились об активной интеллектуальной жизни  интеллигенции» (что, конечно, способствовало бы и общему развитию страны). В 1945 году, разумеется, никто об этом не вспоминал (с. 417).  Людей всячески оберегают от «западного влияния», не поощряют чтение западных авторов, всячески культивируется  «советская гордость» (с. 419, 420).

*  *  *

Для  лучшего восприятия следующих цитат из И.Берлина придётся сделать отступление. «Для нас, учеников 33-ей школы на Первой Мещанской предвоенные годы были безоблачны. Было уже ясно, что мировая революция не за горами, хотя немного и изумляло, что это там рабочий класс медлит» (А.Володин «Записки нетрезвого человека»: вступление). А вот он же, уже 2 года отслуживший в армии, в 1940 году «мирно» (артиллеристы получили ориентиры, но в последний момент артподготовку отменили) вторгающийся в пока еще независимую Латвию…

И вот, наконец-то «объявили: война с Германией! Это значит конец казарме, заграничные страны, после победы – домой. Мы…  пели, хохотали, и командиры нас не останавливали, было смешно, что женщины у дверей и ворот плакали… Ходили слухи, что Будённый уже взял Варшаву, Ворошилов подступает к Берлину. Война вот-вот могла кончиться без нас. Спрашивали политрука, когда же, наконец? Немецкие самолёты тихо летели над нашими головами куда-то в тыл, и там сбрасывали бомбы. Вскоре нас подняли по тревоге и повели назад, к разгромленному местами Полоцку» (там же: «Почемучки»).

(что же спрашивать с меня – мне было без малого 12 лет. Узнав о начале войны, я ликующий примчался домой. Что сказал отец, я не помню, но через день-другой, видя, как мимо станции Гатчина-Товарная идут на запад эшелоны с красноармейцами – они пели, играли на гармониках – горло сжимало. ( Конечно, я не мог тгда рассуждать последовательно, но что-то ведь застревало, хотя бы -  в подсознании, из прочитанного в «Пионере» и услышанного по радио о доблести немцев, топивших британский линкор «Хууд» и захватывавших Крит).

Ясно, что непомерно большие надежды возлагали на рабочий класс Германии, ожидали, что он свяжет руки Гитлеру, есть об этом у Слуцкого, да и мало ли у кого.

Вот один из двух боевых эпизодов упомянутых Володиным. «Первые месяцы войны. Прорывались на восток». В деревнях денег за молоко не брали – теперь деньги будут другие. «Какая-то полевая кухня вылила прямо в поле гороховый суп с молоденькой картошкой. Мы пили его прямо с травы, пока не доставал автоматный огонь. Подхватили винтовки, побежали дальше. Бегу рядом с танком. Выхлопные газы – не продохнёшь. Хотя бы  с одной стороны я защищён.  Но глянул на этот танк – на броне – белый крест. Фашистский. Они и не цокнули из пулемёта, наверное, потешались там, внутри, надо мной, в обмотках» («Записки»: «Почемучки»).

*  *  *

О послевоенной ситуации Володин (там же) заметил коротко и самокритично: «Война была уже позади, а эйфория победы ещё не угасла… душа моя была безоблачно аполитична. А должно должно было бы понять, что уже совершалось в стране. И многие понимали. И кто-то платил за это страшной ценой».

И.Берлин (с. 420) так говорит о «борьбе с космополитизмом и низкопоклонством перед Западом». Люди должны вернуться «к ортодоксальному  ленинизму-сталинизму и отказаться от немарксистского патриотизма, который пышным цветом расцвёл во время войны».

(Этот «пышный цвет» - наглядный пример того, с каким трудом пробивалась к нам мысль И.Берлина: в тройном переводе – от И.Берлина – на каком уж там языке он мыслил – на его небезупречный английский, оттуда – на конвенциональный английский, и лишь затем – на русский).

Победители почувствовали себя субъектами, были готовы  строить прекрасное будущее, крестьяне, конечно, мечтали о роспуске проклятых колхозов. У правительства не было других вариантов, кроме беспощадного подавления этой, неуместной самостоятельности.

ПРАВЯЩАЯ КОРПОРАЦИЯ

Любопытно, что И.Берлин (с. 504, 505) констатирует в 1956 году «относительное отсутствие того, что можно было бы назвать  «мистическим коммунизмом» - «самое поразительное в так называемой советской интеллигенции.  Без сомнения, много убеждённых марксистов в Польше, Югославии, где угодно. Но я не верю, что их много в СССР, где марксизм стал формой приятного, неоспоримого, бесконечно наскучившего официального краснобайства» (мне кажется, что в большинстве случаев «краснобайство» уместнее было бы заменить «бубнёжем»). Может быть И.Берлин не там искал: ему бы пошарить в списках убитых, в лагерях, в психушках, в шарашках:  подобный герой А.И.Солженицына  («В круге первом») Рубин в 1949 году обитает именно в шарашке.

Труженики идеологического фронта не надрывались. «Аспирантов, читавших книги было чрезвычайно мало по сравнению с теми, кто читал чужие диссертации, а также «Правду» и другие коммунистические газеты» (с. 505).

Сейчас, через 100 лет после Кронштадтского восстания, наглядным примером разлмчия  между официально вдалбливаемой идеологией и реальными представлениями идеологов о жизни может служить сообщение  Дзержинского Ленину  о роли организации Бьюкенена  «Лига защиты России от болбшевиков» в  этой истории («В.И.Ленин и ВЧК». М., 1987, с. 402). Ленин одобрил поиски ВЧК в этом направлении. Но в то же самое время Я.Агранов очень трезво писал Сталину о причинах восстания; современному  объективному и добросовестному историку просто не о чем спорить с ним. Кронштадтцы демонстративно отказались от любой помощи даже со стороны правых эсеров, никакого Бьюкенена они и на пушечный выстрел не подпустили бы. Страна была объята пожаром крестьянских восстаний (в гражданскую войну каждый из трёх участников: красные, крестьяне и белые –воевал на два фронта; с конца 1920 года остался один фронт: красные против крестьян). Основной лозунг кронштадцев был тот же, что у крестьян: «За советы без коммунистов». Крестьяне поступились этим требованием за 7 -  8 лет передышки.

Внутрипартийные баталии первых десятилетий в самом общем виде можно описать формулой: «в 20-е годы прагматики одолели фанатиков, а в первой половине 30-х – добивали уцелевших». Именно так представляет ситуацию А.Платонов (не в «Чевенгуре»!) в одновременных с «Чевенгуром» «Эфирном тракте» и «Усомнившемся Макаре», а позже – в «Ювенильном море», «Джан» и в трагикомедии «Шарманка».

*  *  *

И.Берлину не с кем было поговорить  здесь о философии. То, что преподаватели называли «философией» - «окаменелая бессмыслица» (с. 503).

*  *  *

И.Ьерлин считал роман «Доктор Живаго» гениальным, Ахматова рассматривала роман как неудачу Пастернака.  Даже если она упомянула об этом в беседе с И.Берлиным, он, видимо , посчитал неуместным сообщать такое публично.

*  *  *

Пониманию того, что говорит И.Берлин о вынужденном двоемыслии, лицемерии, должно помочь очередное яркое свидетельство всё того же А.Володина («Записки»: «Ода кофейному ликёру»). На просмотре эпизода (фильм «Дочки-матери» по сценарию Володина) он удивился, почему И.Смоктуновский  «подхихикивает как-то понэпмановски и вообще играет человека неприятного?». С.Герасимов  ответил: «Сашенька, давайте сверим концепции. Из ьаких вот и вырастают Сахаровы и Солженицыны». Володин твёрдо знал, что – совсем не из «таких», но покорно промолчал. Уже и не важно, что на самом деле думал об этом Герасимов (про сеья: его герой в фильме цитирует ранние стихи собеседника, довольно «солжениценские»). Зато он хорошо знает, что пропустят малоразвитые, но могущественные «инстанции», а что – зарежут. И на какой крючок их можно поймать. Середина 70-х, Сахаровым и Солженицыным пугают, как Бармалеем, или Карабасом-Барабасом.  Вот и приходится Смоктуновскому играть какую-то карикатуру на эти фантазии «инстанций», на всю эту невыносимую ложь, и на себя самого, мучающегося в этом идеологическом стойле.

*  *  *

А.Володин поместил в свои «Нетрезвые записки» два фрагмента из «Доктора Живаго», вот один из них. «Для вдохновителей революции  суматоха перемен и перестановок единственная родная стихия… построения миров, переходные периоды – это их самоцель. Ничему другому они не учились, ничего не умеют. А знаете, отсюда эта суета вечных приготовлений?  От отсутствия определённых способностей, от неодарённости. Человек рождается жить, а не готовиться к жизни, и сама жизнь, явление жизни  так захватывающе нешуточны». Добавлю к этому сказанное о священнике Н.Н.Веденяпине, дяде Юрия Живаго: «он жаждал мысли, окрылено вещественной, которая прочерчивала бы нелицемерно различимый путь в своём движении и что-то меняла на свете к лучшему, и которая даже ребёнку и невежде была бы заметна, как вспышка молнии,.. жаждал нового».

  *  *

«Оттепель» подарила нам Фолкнера, скота Фицжеральда, Маркеса, Кортасара… По телевидению и в кино – чуть ли не всего Шекспира. Но за проявлениями свободомыслия  следили внимательно, некие рамки поддерживались в неприкосновенности. В 1945 году И.Берлин (с. 402) упоминал три вида «ниш», которые дозволялись известным писателям.  «1) Одни, как А.Толстой («Вергилий новой империи»), служили власти безупречно. 2) Другие высчитывали, сколько они могут уступить требованиям государственной пропаганды, и сколько при этом останется личной честности. 3) Третьи же придерживались дружественного нейтралитета  по отношению к государству, не сталкиваясь с ним и надеясь, что их не втянут… они довольны, если им дозволяют жить и работать без наград и признания».

А.Володин («Записки»: «Ода кофейному ликёру»)  вспоминает. «При Хрущове, когда сажали за «связь с иностранцами», «арестовали писателя Кирилла Косцинского». Володина вызвали в Большой дои свидетелем». «Следователи давали понять, что они теперь не такие, как были раньше. Говорили дружелюбно. Речь шла о разговоре в небольшой компании у Косцинского» «при американце». Володин отпирался, говорил, что ничего не помнит. «Дали прочитать показания одного человека». «Вот память, слово в слово!» В том числе, что жена Володина на балконе процитировала из «Мандата» Эрдмана, обращаясь к Косцинскому:  «Карлуша, посмотри в окошко, не кончилась ли советская власть?»  «Но у Кирилла балкона не было!» Это кто-то неудачно всобачил, наверное, думал, что заметает следы. Было «подслушивающее устройство в люстре». На суде судья упрекал Володина: «как же вы работаете, если ничего не помните?» Володин соглашался сокрушённо: «да, мне очень  трудно работать».

*  *  *

Очередное свидетельство И.Берлина о России 1945 года: «несмотря на трудную и даже отчаянную ситуацию, в которой нередко оказывались в России образованные и независимые люди, они не утрачивали некоторую степень интеллектуальной и социальной весёлости,.. своеобразного и часто тонкого юмора, который делает их жизнь не просто терпимой, но и достойной».

*  *  *

В литературоцентричной русской культуре обращает на себя внимание  повышенная тяга к поэзии, особенно – в эпохи перемен и потрясений. Литература тем самым как бы возвращается к своим корням – к поэзии, которая выросла из заговОров, заклинаний, ритмических текстов, сопровождавших религиозные обряды и ритуальные танцы. «Хитрая проза жизни может соблазнить лишь тем, что крадёт у поэзии» (Володин «Записки»: «Город Достоевского»). Поэзия как бы выговаривает общие со всем народом переживания, тем самым она как бы демократичнее прозы. Особо ценится авторское исполнение стихов (полнота высказывания автора). Поэтому так естественно появление авторской песни. И.Берлин приехал в Россию в 1956 году, когда это важное явление только зарождалось (первые напевы Новеллы Матвеевой и др.), не мог его заметить.

«В древности поэтов называли певцами… но постепенно отпала необходимость личного исполнения, затем отпала и мелодия, стали необходимыми рифма и размер, , а иной раз даже мысль, сама поэзия стала служить недостойным целям… тогда она спохватилась: воссоедините меня!

В нашей стране первым это сделал Окуджава. Первый раз в жизни я увидел его среди… московских поэтов, приехавших в Ленинград на поэтический вечер. Это было, кажется, в конце 50-х  годов».  После вечера Окуджава пел в гостинице «Октябрьская». «Он был ниспослан нам откуда-то свыше». «На другой день» Володин нашёл Окуджаву в гостинице, Окуджава согласился выступить в Доме кино. Володин взялся собрать «хотя бы несколько людей». «Дом кино был ещё маленький  на Невском. Собралось человек 15».  Окуджава спел 8 песен, по просьбе собравшихся повторил их. «Вскоре позвонил директор более парадного Дворца искусств». В результате на этот раз «перед Дворцом искусств – толпа. Спрашивают, кто приехал?» Отвечают «Аджубей»  (зять Хрущова, главный редактор «Известий»), то есть, никакой рекламы не было. Окуджава говорил, что «знает всего три аккорда на гитаре». А через день начались оголтелые поношения в газетах, сначала – в Ленинграде. «В этих песнях зеучала невероятная его душа. И тем самым он пронзал души многих и многих -… мещан и поэтов…» и т.д. «Пронзал болью своей души», но и «ощущением счастья единственной жизни, подаренной нам». «Скрепил друг с другом самых разных людей»». По окончании одного из ранних концертов Окуджавы Володин обратился к залу: «Какие у вас стали глаза. Носите их подольше» («Записки»: «Город  Достоевского»).

«СТИХИ ДО ДОБРА НЕ ДОВЕДУТ»

В воспоминаниях И.Берлина («Встречи»)  важны его беседы с Анной Ахматовой, прежде всего – в ноябре 1945 года.  «Навстречу нам медленно поднялась статная , седая дама» (Ахматовой было 56 лет).  Она «держалась с необычайным достоинством» (с. 469, 470).

Особый колорит этой встрече придаёт (с. 470)  неожиданное появление на сцене, как в привычных английских комедиях, Рандольфа Черчилля; он и Берлин знакомы с Оксфорда. Узнав, что Берлин в Ленинграде, он отправился на поиски, и истошно орал во дворе – под окнами Ахматовой «Исайя!» За ним, отъявленным антисоветчиком (не отставал от отца), разумеется, приглядывали. По словам И.Берлина, в результате в Ленинграде поползли слухи, что «У.Черчилль, многолетний поклонник Ахматовой», направил специальную делегацию «уговорить Ахматову уехать из России», собирался прислать специальный самолёт.

 *  *  *

Ахматова упомянула, что о её стихах пишут диссертацию в Болонье (с. 470).

Говорила, что Гумилёв ни в каких заговорах не участвовал, что Горький не любил Гумилёва и не стал за него хлопотать (с. 473).

Что для Мандельштама, «после того, как он дал пощёчину А.Толстому, всё было кончено (там же).

Рассказывала (с. 492), как она снова разочаровалась в К.Чуковском (в 20-е годы он недружелюбно иронически отзывался о ней, было всякое другое в разделявшей их пропасти). Ехали вместе в Ташкент, он был так радушен,    готова была его простить, а он: «какое это было время 20-е годы, какой замечательный период русской культуры!  Горький, Маяковский, молодой Алёша Толстой. Хорошо было жить тогда!»

Получается, про Алексея Толстого нужно поговорить особо.

*  *  *

Ключевое высказывание Ахматовой об А.Толстом следует в тексте сразу следом за её замечанием (с. 475): «вы живёте в человеческом обществе, в то время как у нас общество разделено на людей и…», и после паузы добавила «и даже теперь».

«Алексей Толстой меня любил». В ТашКЕНТЕ говорил, как хорошо будет в Ленинграде после эвакуации.  «Он был удивительно талантливый и интересный писатель. Очаровательный негодяй, человек бурного темперамента… он был способен на всё, был чудовищным антисемитом, был отчаянным авантюристом… любил лишь молодость, власть и жизненную силу. Не кончил своего «Петра»… говорил, что мог писать только о молодом Петре».  «Что мне делать с  ними всеми, старыми». «Был похож на Долохова» (с.  476).

*  *  *

Каким Толстой изобразил Долохова? Ограничимся первым томом романа.  В 1805 году Долохову лет 25, он офицер Семёновского полка, без усов. «Рот его был весь виден. Линии этого рта были замечательно тонко изогнуты. В середине верхняя губа энергически опускалась на крепкую  нижнюю острым клином, и в углах образовывалось постоянно что-то вроде двух улыбок, по одной с каждой стороны; и всё вместе, а особенно в соединении с твёрдым, наглым, умным взглядом, составляло впечатление такое, что нельзя было не заметить этого лица. Долохов небогатый человек, без всяких связей. И несмотря на то, что Анатль проживал десятки тысяч, Долохов жил с ним и успел сеья поставить так, что Анатоль и все знакомые их уыажали Долохова больше, чем  Анатоля. Долохов играл во все игры и почти всегда выигрывал. Сколько бы ни пил, он никогда не терял ясности головы. И Курагин и Долохов тогда были знаменитостями в мире повес и кутил Петербурга» (здесь и далее указываю арабскими номер части и главы, в данном случае – 1.6). Долохов навязал англичанину пари на 50 империалов (на 500 рублей серебром), что (уже не вполне трезвый) выпьет залпом бутылку рома, сидя (и ни за чио не держась) на покатом карнизе, ногами наружу  (на третьнм этаже, при тамошних высоченных потолках), и выпил же!  Только свободную руку вытягивал назад для баланса (там же).

О том, что происходило далее,  мы узнаём из рассказа княгини Друбецкой, пришедшей (это – уже Москва) поздравлять именинниц Ростовых  (1.7).  «Незаконнорожденный сын старого графа Безухова» так неприлично вёл себя на вечере у Анны Павловны Шерер. «Нынешнее воспитание». «Ещё за границей, предоставленный  самому себе, теперь в Петербурге, говорят, он такие ужасы наделал, что его с полицией выселили оттуда». «Он дурно выбирает свои знакомства. Сын князя Василия, он и один Долохов Бог знает что делали. И оба пострадали. Долохова разжаловали в солдаты, а сына Безухова выслали в Москву. Анатоля – отец как-то замял» (там же).

Далее Долохов появляется в битве при Шенграбене. Приказ Багратиона  пехотным полкам левого фланга преступно не доставлен (2.20).  «Застигнутые врасплох в лесу, выбегали из леса, и роты  смешиваясь с  другими ротами, уходили беспорядочными толпами» «Обошли! Отрезали! Пропали!» «Бежали, не слушаясь команды». «Наступила та минута нравственного колебания, которая решает участь сражений». «Несмотря на отчаянный крик прежде столь грозного для солдат голоса полкового командира» (22 года безупречной службы) «солдаты всё бежали». «Нравственное колебание, решающее судьбу сражений, очевидно, решалось в пользу страха». «Генерал остановился в отчаянии». «наступающие французы вдруг побежали назад». «В лесу показались русские стрелки… рота Тимошина», она «одна в лесу удержалась в порядке» и «неожиданно атаковала французов» «с такою безумной и пьяной решительностью», «что французы», «не успев опомниться, побросали оружие и побежали». «Долохов бежал рядом с Тимошиным» и «первый взял за воротник сдавшегося офицера. Бегущие возвращались, батальоны собирались… французы были оттеснены. Резервные части успели соединиться». Долохов – полковому командиру:  «Ваше превосходительство! Я взял в плен офицера, я остановил роту». Сорвав повязку с головы: «Ранен штыком, остался в строю».

ПРИЛОЖЕНИЕ

Представляется полезным привлечь к обсуждению текстов И.Берлина роман А.Житинского «Потерянный дом или разговоры с милордом», получить таким образом нечто вроде  абриса русской культуры всего советского  периода. О государстве, народе, интеллигенции.  Соответственно и название предыдущего раздела я позаимствовал у Житинского.

Житинский работал еад романом в 1975 – 85 годах, опубликовал его в 1987 году в журнале «Нева», затем – отдельной книгой. Прежде всего –о развитии неофициальной культуры – недоступном для иностранца и особенно бурном в последние десятилетия советской империи.

*  * 

Сначала – о зародышах политического противостояния. В романе «неонародовольцы» ведут учёт «несправедливостей»: «за взятку – в университет», «за взятку же – не попасть в Афганистан», «продавец овощного магазина обзавёлся японским видеомагнитофоном»; по своему готовятся к предстоящей борьбе за справедливость (гл. 42, 44: «Вагоновожатый», «Покушение»).

*  *  *

Много сказано о подпольной культуре Ленинграда. А.Житинский так и открывает главу 24 «Ночные бабочки»: «Не без трепета приступаю я к этой главе». «Интенсивность и серьёзность проблем этой культурной жизни не уступали официальной,  хотя имели несколько иную окраску. Здесь, как и в публичной культуре,  чрезвычайно сильны были людские амбиции с тою лишь разницей, что «там» они могли быть подкреплены званиями и наградами, а тут опирались исключительно на мнения кружков. Таланты и здесь были редки, и «здесь», как и «там»,  держались несколько обособленно, а кипучей деяьельностю и оформлением идеологии  занимались люди энергичные, но неталантливые,  отчего по сути,  обе стороны культурной медали оказывались похожими, так что непонятно иной раз, почему представители одной культуры проводят встречи в концертных залах и в Домах творчества, а другие довольствуются  котельными и дворницкими».  А.Житинский знакомит нас с образом жизни этих кружков в дворницких и котельных, он называет их «ночными бабочками»

*  *  *

Кроме кружков, ютящихся в  дворницких и котельных, функционируют некие их подобия в боле уютной обстановке, например нечто вроде литературного салона Арнольда Безича на Васильевском острове (гл. 23).  Гуманитарий по образованию,  он предпочитает какие-нибудь необременительные синекуры,, нкпример, некая должность в почтамте (возможно, занял её с помощью взятки). А последние 7 лет живёт вообще на заработки жены Зиночки – официантки в ресторане.  Она ласково называет его «Ноликом». На стенах его гостиной висят подлинники Пиросмани и Ларионова – наследство от деда. Безич забавляется тем,  что «покровительствует»  начинающим поэтам,  назначает их «гениями»,  развивающими традиции  Кузмина, Мандельштама, Волошина,  иногда помогает небольшими деньгами. Он  всегда одет так, как будто собирается на какое-то торжественное мероприятие, а галстук бабочкой напоминает  - он как бы  всей душой с «ночными бабочками».  И те, и другие действуют в неидеальных условиях, а потому и сами не идеальны.

*  *  *

К этому сюжету уже и я  приступаю не без трепета. Проще всего сказать, что здесь всё самое важное двоится.  Главного героя романа зовут Евгением Викторовичем. Зто, можно сказать, «Евгений  номер три» в петербургских повестях (после «Онегина» и «Всадника»: «Бог любит троицу»  -  «Пролог, параграф  2). Два сочинения  («Всалник» и «Потерянный дом») начинаются одинаково: «пришед домой» (у Пушкина) и  «…гений Викторович возвращался домой» -  (гл. 1 «На крыльях любви»). Онегин – «добрый приятель» Пушкина, Е.В. (так буду его дальше называть) – «сосед»: «Евгений Викторович, сосед мой» («Пролог, параграф 3).  За двумя Евгениями  («Всадник» и «Потерянный дом») скачут с тяжёлым топотом.

Особо подчёркивается аполитичность Е.В. «Политика вызывала в нём смутное недоумение – никогда он не мог понять людей, имеющих чёткие политические взгляды, как не мог понять и того, как на это можно тратить драгоценную человеческую жизнь. Был аполитичен -  наихудший вариант в мире, раздираемом противоречиями. Аполитичному достаётся с обеих сторон» ( (гл. 23 «Меценат»).

*  *  *

У Безича Е.В. случайно встречается с одноклассником Аркадием Кравчуком, которого после школы не видел.  Безич представляет Аркадия Е.В.:  «Знакомьтесь, первый поэт Петербурга!» (Позже называл Аркадия и «гением» и «классиком»).  Обоих, и Е.В., и Аркадия  относит к «жертвам произвола». А для его жены Зиночки все такие  -  ненавидимые ею «диссиденты».  Оба – бездомны,  и Безич с  удовольствием именует их «бомжами» (новое тогда слово).

Аркадий обитает в Комарово, на даче у «вдовы академика»: зимой присматривает за дачей, а летом – помогает вдове по хозяйству. Приютил там и обездомевшего Е.В.

Первое впечатление Е.В. от стихов Аркадия – никакие это не стихи.  «Прежде всего от них рождалось впечатление тесноты и неустроенности, в них трудно было дышать, они напоминали кашель чахоточного. Слова… были поставлены в такие сочетания, что казались давно изжитыми, как дедушкины галоши».  «Веяло началом XX  века или концом   XIX века».  И ради них Аркадий бросил нормальную жизнь. Посвятил им  последние 20 лет. Благодаря Безичу, он как бы сам себя загнал в угол и погибал там чуть ли не с упоением» (там же).

*  *  *

«Голубую дачу» «вдовы академика» в Комарово трудно отличить от дачи Ахматовой, дачу видно чуть ли не от самой станции.  Правда, вдову зовут не Анной Андреевной , а Анной Сергеевной (Ахматова Пушкину как бы младшая сестра, восхищающаяся старшим братом).

Вдова вечерами слушает «Голос Америки» - Ахматова, вероятно, слушала вражеские голоса. Вдова просвещает постояльцев за вечерним чаем – про Афганистан, про бойкот Олимпиады. Ахматова тоже уделяла какое-то время, скажем, Бродскому и его друзьям. Но в романе на этой даче о стихах не говорят.

Вдове 76 лет – Ахматова умерла именно в таком возрасте, Житинский лишь переместил её 76-летней из 1966 года в 1980-ый…

Кравчук кончил плохо: в 40 лет, отдав поэзии 20 лет, он, наконец, прозрел. Помогли  Безич, которому он надоел, и  (случайно)  Е.В.  Оказалось, никакие это не стихи, и никакой он не гений.  (На этот раз оценка Е.В. – сжата до предела: в стихах не было поэтической свободы).  Кравчук сжёг весь свой объёмистый архив и повесился. «Интеллигентного вида женщина» подвела итог: «стихи до добра не доводят!»

*  *  *

«Хитрая проза жизни может соблазнить лишь тем, что крадёт у поэзии. Но, заблуждаясь и погибая (в который раз!) простодушная  слепая поэзия, то и дело, одерживает победу и смотрит сверху на трезвую суетность жизни» (Володин «Записки»: «Город Достоевского»).

 Николай Боровко