Не всякая истина приятна

НЕ ВСЯКАЯ ИСТИНА ПРИЯТНА

(И.Берлин о Канте,, Толстом и Сталине)

В 2001 году  издательство «Новое литературное обозрение»»  опубликовало в двух томах лекции Исайи Берлина под общей редакцией А.Эткинда: «Философия свободы. Европа» и «История свободы. Россия» (далее ссылки на страницы этих кнпг сопровождаются соответственно литерами  «Ф» либо «И»).

ИСАЙЯ БЕРЛИН

I. (А.Эткинд Предисловия:  Ф: 5 — 6, И:  5 — 8)

И.Берлин (1909 — 1997) родился в Риге, 1916 — 1919 годы находился в Петрограде. Далее учился и работал в Оксфорде. Основная область его научных интересов история политической мысли в Европе.  В целом в России — в особенности. Главная его тема -  свобода, во всей сложности толкования  этого понятия. Соответственно он гневно клеймит всякое неоправданное ограничение свободы.

*  *  *

{Здесь требуется  развёрнутое отступление.  Заглянем в бунташный , первый век Римской империи, он практически ровесник нашего летоисчисления. Императоры боролись со своеволием Сената, душили в нём малейшие признаки самостоятельности. В так называемой гражданской войне 68 — 69 годов изловчились укокошить с января по декабрь 69 года трёх императоров (Гальбу, Отона, Вителия; а если присовокупить доведение до самоубийства Нерона, получится — четырёх императоров менее, чем за полтора года) и это — не считая наследников («принцев»), которых тоже именовали Цезарями.

Сменивший Вителия Веспасиан знаменит не только тем, что его сын Тит, взятием Иерусалима положил крнец Иудейской  войне 66 — 70  готдов. Не тодько тем, что именно при нём Везувий,   раздражённый безобразиями, творившимися на Апенинском полуострове, уничтожил Геркуланум, Помпеи и Стобии (не считая прибрежных поселений, пострадавших от  большого наводнения, вызванного сопрововдавшим  извержение землетрясением. Именно Веспасиан затеял строительство гигантского Колизея.

Привлеает внимание «высылка философов» в 72 году  (совсем как большевики ровно через 1850дет и по тем же причинам): Веспасиан прогнал из Рима киников  и стоиков  - идеологов сенатской  оппозиции.

Зелоты в Иудее боролись против двойного гнёта — Рима и собственных богачей, верили в скорый приход мессии, который утвердит «царство правды»; какре-то место в этой мкчте занимали и справедливость, и личная свобода. Христиане считали, что мессия уже приходил, ожидали второго его пришествия. Наиьольшим влиянием они пользовались в крупных городах Восточного Средиземноморья , в которых иудеи длительное вркмя проживали по соседству с «язычниками»— греками и другими  (Александрия, Дамаск и др.)  Лоэтому так важна для них формула «нет ни  эллина, ни иудея». Есть у них место и о личной (внутренней) свободе: «познайте истину, и она сделает вас свободными».

В те же годы на проитивоположном, северо-западном  краю Римской империи похожие проблемы волновали и жителей Британии, завоевание которой римляне начали - «возобновили» («налёт Юлия Цезаря,оставшийся без продолжения — не в счёт) при  Божественном Клавдии в 43 году.. В 77 году Веспасиан направил в Британию опытного полководца Юлия Агриколу. Из «Жизнеописания Юлия Агриаолы», состпвленного его зятем Корнелием Тацитом  (К.Тацит. Соч. В 2 тт. «Наука», Лен. отд., 1969, т. 1, с. 327 — 353) мы можем выудить кое-что полезное для нашего разговора.

<Тут требуется ещё одно отступление, так сказать, - второй степени (совсем как у Галковского).  И сам Агрикола, и тем боее находящисядалеко от этих мест Тацит  очень мало знали о географии острова. Промсходившее там в 82 — 83 гг. я  понимаю следующим образом. В результате двух этих, летних походов Агрикола уничтожил целый народец «каледонцев», обитавших на юго-западе острова. В результате в дальнейшем Каледонией именовали лишь территорию ынешней Шотландии (как бы сделал бывшее небывшим): 1. .Тацит прямо говорит, что «каледонцы»  жили на краю Британии, обращённом к Иберии (Испании); 2. Домициан только что забрал у Агриколы IX  легион для подавления восстания в лругой провинции, и каледонцы сразу же напали на отряд,, разместившийся в освободившемся лагере (и такая осведомлённость, и тауая прыть совершенно немыслимы у каледонцев, живших на территории  нынешней Шотландии); 3..два многомесячных  похода (в 82, потом — в 83 годах (только до широты современного Глазго километров 500  по прямой ), с боями были бы совершенно немыслимы и потому никакого намёка на что-либо подобное в тексте Тацита нет. Эти события не имеют отношения к нынешнему проливу Фор оф Фе,  Эти события происходили в основании полуострова Корнуолла у северо=восточной оконечности Британского залива.>

Самое впечатляющее в жизнеописании — это, несомненно,  речь, с которой обратился к британцам их предводитель (Тацит, т. 1, с. 342 — 344): «Вы не знаете оков рабства... Размышляя о причинах этой войны и о претерпеваемых британцами бедствиях, я не сомневаюсь, что  этот день и ваше единодушие положат начало освобождению всей Британии … зза нами нет больше земли. Даже море не укроет нас от врага... Даже для трусов бой и оружие — единственный путь к спасению». В предыдущих сраженичх с римлянами британцы «в случае поражения знали, что мы сильны и поддержим их... Мы самый древний народ Британии» (галлы — кельты — самое древнее население Британии, Н.Б.)  « не оскврннив даже  глаз наших лицезрением» поработителей — римлян. «Живя на к раю мира... единственные не утратившие ещё сврбоды» … «Теперь крайний предел Британии» … «За нами нет ничего больше, кроме волн и скал» … «Надменность римлян не смягчат ни покорность, ни уступчивость»: они – «расхитители  всего мира» … «Ни Восток, ни Запад их не насытят».

Даеее, обращаясь уже к британцам вцелом, и покорённым, и сопротивляющимся.  «Они отнимают у нас самое дорогое, детей, родичей, набирают в войско, чтобы превратить в рабов где-нибудь на чужбине. Нашим жёнам и сёстрам, даже избежавшим насилия, они наносят бесчестие, присваивая себе имя наших лрузей и гостей.  Они изнуряют нас податями, поставками, повинностями — строительством дорог черз леса и болота». «Ьритания должна день за днём платить за своё рабство … Мы новички в этом мире закоренелого рабства, ничео в нём не стОим и подлежим уничтожению... им незачем нас щадить». «Властителям ненависта наша доблесть и строптивость. Они не оставят нас  непокорёнными. Мы, ещё не раздавленные врагом должны показать ему, каких мужей приберегла для снбя Каледония». «Разорять, грабить — на лживом языке римлян называется господствовать».  «Создав пустыню, они говорят, что принесли мир».

Разумеется, высказывание этого каледонца дошли до нас  в той или иной степени искажённом виде, возможно, и сам Тацит приложил  тут свою руку блестящего оратора и писателя. Возможно также, что  Тацит даже вставил в этот текст кое-что из собственных наблюдений, таких, которые   в собственном тексте Тацита могло бы не понравиться тому же Домициану. Тем не менее, мы явно имеем  здесь удивительную возможность услышать и голос древнего каледонца. То, что думпли цивилизуемые о цене  цивилизации  19,5 веков назад}.

*

*  *  *

Иосифа Флавия Берлин, конечно, читал, относительно «Агриколы» я этого не знаю. Но опосредованно он имел дело со всем, что накопила европейская цивилизация (да и не  только европейская) за эти века: после упомянутых ранних    высказываний о свободе и угнетении, о доблести и унижении; на арамейском, древнееврейском, дрквнегреческом и на каком-то из диалектов, относящихся к корням английского.

Нужно было родиться в империи, в которой евреи считались как бы подданными второго сорта, шестилетним что-то впитать от чудовищного по своей  бессмысленности и безобразного по исполнению грандиозного переселения евреев из прифронтовой полосы (большой успех гнусной провокации  германской пропаганды по замыслу эстонца Кесколы), в 8 -10 лет наблюдать российскую революцию в самой её гуще — в Петрограде, причалить к сионистскому берегу, быть влюблённым в русскую культуру, расти и творить в Оксфорде -  в британской традиции  критического эмпиризма, чтобы именно в Оксфорде, совсем недалеко от упомянутой мной «забытой Южной Каледонии» так писать и говорить  о свободе и деспотии, о справедливости и заблуждениях и т. п.

«Сделал своей профессией  говорить о свободе».

«Совместил ясность британского либерализма с антиутопическим уроком русской истории и с обострённой потребностью принадлежности, свойственной беженцам».

Он  “объяснял XIX век  и предсказывал  XXI”.

“Олицетворяя общение культур, следил за их отдельностью и своеобразием.  Очищал идею национализма от злокачественных новообразований, которые она приобрела в XX веке».

“Самые необычные его решения часто связаны с его российским происхождением».

«Он рассказывал в оксфордских аудиториях, лондонских клубах, ньюйоркских гостиных».

«Его собеседниками были  Джон Кеннеди и Хаим Вейцман, Андрей Сахаров и Маргарет Тетчер».

«Его радиолекции были популярнее мыльных опер». «Это позиция публичного интеллектуала, но и его академическое влияние было велико. В 1976 году его избрали президентом  Британской Академии наук».

«И он, и Ахматова считали самым главным событием в своей жизни  их встречу в Лененинграде в ноябре 1945 года. Его отвращение к советскому режиму вошло в центральные позиции его философии и в ено исторические работы».

«Русские с их крайними идеями, роковыми надеждами и смертельными успехами были подлинным предметом его страсти. Он рассказывал о Герцене и Толстом, о непредсказуемости истории».

«Два великих беженца Набоков и Берлин встречались в Гарварде» Они покинули Россию практически одновременно, в 1919 оду, Набоков 20-летним, Берлин - 10-летним (И: 423).

«Набоков  в «Даре» высмеял Чернышевского,  Берлин возвеличил Герцена, оба автора, возможно, превысили меру справедливости. Такова логика постреволюционной мысли: альтернативы надо искать  не в плодах, а в корнях». Оба – и Берлин, и Набоков  - страстные поклонники Толстого (у Набокова – роман «Пнин» и лекция о Толстом).

Народничество — магистральная линия русской традиции,  самая  своеобразная её сторона, глубочайшая причина революции. Отказ от народнической идеи — пересмотр всего русского наследства. Из предшественников Берлина это осознал один Бердяев» (ни в «Философии», ни в «Истории» нет ссылок на Бердяева, Н.Б.).

«Он умел говорить о фигурах непонятных, как Вико и Сорель, он причислил сюда и Герцена...  и о забытых... и о самых почитаемых, как Кант или Толстой. Он не искал своих идей у мыслителей прошлого, наоборот, увлечённо писал о своих антилиберальных героях как де Местр, Моррас или Бакунин».

 (кстати, об антилиберальных героях: совсем не идеальный в глазах Набокова герой его «Подвига» так говорит о гражданской войне в России: «одни бьются за призрак будущего, другие — за призрак прошлого». Для Набокова   прощание с родиной в апреле 1919 года было очень серьёзной  проблемой: именно в это время его ровесник и друг его юности Рауш неподалёку, в Новороссии отдавал жизнь за этот самый «призрак прошлого». Впрочем, Набоков не любил отвлечённостей: его Пнин с насмешкой судит о русистах: «одни занимаются историей философии, другие — философией истории». Ведь это, в том чтсле — и о И.Берлине).

*  *  *

«О необычном характере его языка ходили легенды».  Быстрый поток его речи «соединял оксфордские интонации с русским акцентом».

.*  *  *.

I.        Исследованиям Берлина по истории политической мысли в Европе и России в двухтомнике предпосланы четыре его статьи с изложением его позиции и метода: «Стремление к идеалу», Чувсиво  реальности», «Естественная ли наука история», «Два понимания свободы».

 В очерке «Стремление к идеалу» Берлин сказал : «Сорок лет своей долгой   жизни  я потратил на то, чтобы прояснить  самому себе всё разнообразие идей» в которые воплощаются жизненные ценности и цели». В результате  «его мысли в самой сердцевине» темы «изменились».  «До некоторой степени этот  рассказ станет автобиографическим».

Он долго находился под влиянием Маккиавелли.

Его взгляды во многом сформировались под влияникм русских  писателей и мыслителей XIX века.

В Оксфорде он вооружился принципами критического эмпиризма (Ф: 13, 8, 11).

«Многие и сегодня верят в грядущую победу разума». «Будет ли у драмы истории счастливый конец?» (Ф: 13, 12).

«Если победа разума невозможна, то в чём же идея прогресса?» (Ф: 13).

«Некоторые люди  середины XIX  века» иногда подобно Толстому  знали, что: «даже если свобода — иллюзия, то всё равно она остаётся важным ориентиром» (Ф: 10).

«Мечта  о  гармонии — подкоп  под  репрессивные режимы» (Ф: 11).  Но ценности конкурируют между собой; мы в силах лишь поддерживать их неустойчивое равновесие.

Берлин цитирует (Ф: 25) бодрую фразу Л.Толстого из «Севастопольских рассказов»: «Правда была, есть и юудет красивой». Но Берлин не обещает «царства правды»: много правды — не всем по силам («тьмы низких истин...). Там же — в конце «Стремления» Берлин замечает: «Не было в свете более строгого моралиста, чем Иммануил Кант, но в минуту просветления он сказал: «из кривых горбылей рода человеческого не построишь ничего прямого».

История, по И.Берлину — наука, но — особая, к ней не имеет смысла предъявлять требования, которым должны отвечать  естественные науки, например — по Декарту. От историка, кроме  знания множества фактов, в большой мере требуется интуиция, нечто вроде художественного прозрения. В этом смысле подлинный историк близок к художнику или писателю. Берлин называет это «чувством реальности».  Именно уважению к реальности его научили в Оксфорде (я об этом уже упоминал выше). Обязательна для историка (как и для всех, кто изучает мысли, чувства и поведение  отдельных людей и их сообществ)  - способность уловить глубокие корни этих мыслей, чувств и мотивов поведения. Обычные научные методы в этом мало эффективны. Теории, не учитывающие этого рода факторов, в своём практическом применении неизбежно ведут к катастрофам. Такова судьба революций, особенно  - 1789, 1792-93 и 1917 годов.

И.Берлин цитирует (Ф: 95-97) рассуждение И.Тэна (1880) о 20 миллионах французов конца XVIII века, в том числе —   их мысли   и стремления сплетались «в гигантскую паутину с бесчисленными узлами».  Тэн анализировал отдельные части этой паутины, касающиеся отдельных групп населения, считая, что эти нруппы внутри себя гомогенны (то же самое, что делали марксисты применительно к «классам», Н.Б.). И.Берлин комментирует: «Этот текст как нельзя лучше иллюстрирует позитивистский оптимизм, в котором истина и ложь слиты воедино». «Наш единственный путь к пониманию культуры или эпохи  - детальное,   изучение репрезентативных индивидуумов, групп и семей». Но цели нашего обобщения - «понять отношение частей к целому: пытаться воссоздать  неизвестное на основе известного».

.*  *  *

Возможно, сюда  пригодится поразивший меня пример того, как художественный по своей природе приём  позволяет вникнуть в самую гущу паутины, о какой писал Тэн. В нескольких словах — самая суть события!

Бунин записал («Окаянные дни») в своём дневнике: «Стихийность революции: в меньшевистской газете «Южный рабочий», издававшейся в Одессе прошлой зимой (1917-18, Н.Б.), известный меньшевик  Богданов рассказывал о том, как образовался знаменитый совет рабочих и солдатских депутатов: пришли Суханов-Гиммер и Стеклов, никем не выбранные, никем не уполномоченные, и объявили себя во главе этого ещё не существующего совета».  Подробный рассказ А.И.Солженицына («Март 17-го», «Апрель 17-го») о первых двух месяцах революции несомненно показывает, что, хотя формально всё было совсем не так, но Богданов в несколько условной форме  сумел передать самую суть происходившего, может быть, самое важное, что полезно знать о Февральской революции. Я уже писал об этом в статье «Визжали скрепы».

.*  *  *

Масштабные обобщения Гегеля, Шпенглера, Тойнби  слишком общи(Ф: 89).

Естественные науки изучают общее, история — индивидуальное (Ф: 80).

Пагубное пристрастие к теории, доктринёрство — худшее оскорбление для историка  (Ф: 81).

Внимание к рядовым явлениям, стремление различить — где результат личного участия, гле — безличной силы.  Это — скорее искусство, «дар» (Ф: 98).

Наши ошибки в понимании  людей, сообществ, цивилизаций, в числе прочего, часто результат пренебрежения подсознательным, вклю чая — коллективное подсознательное по К.Юнгу и Ф.Сорелю (Ф: 103).

Если моё чувство гармонии -  выдумка … меня называют глупцом, а то — и сумасшедшим  (Ф: 104).

История отличается от естественных наук, в том числе, и своими целями. Может быть самая важная  истина про историю то, что эта наука являктся амальгамой  из результатов ряда наук (социологии, экономики, политологии...).  Это поиск ответа с учётом максимального числа точек зрения, максимального числа уровней, максимального числа компонентов, факторов, акцентов (Ф: 106, 107).

В области морали и эстетики возможны глубокие прозрения с выявлением категорий всемирного значения. Это доступно наиболее проницательным, как Вико, Кант, Маркс, Фрейд.  Мы называем их гениями.  Это оказалось доступным им, поскольку они воспринимали человека не как вещь, а как действующего члена общества (Ф: 108, 109).

Важное различие между действиями историка и  деятелями естественных наук: историкам приходится восстанавливать прошлое в категориях и терминах этого самого прошлого. Без воображения историография немыслима (Ф: 111, 112).

Историку необходимо свойственное художнику «чувство общей структуры опыта». Естественнику, возможно, оно  полезно, но историку совершенно необходимо. К этому чувству и сводится «паутина Тэна» (Ф: 117).

«Кажется, Намиру сказал о чувстве истории: нет априорного короткого пути к познанию прошлого» (Ф: 118). 

ИММАНУИЛ КАНТ

Из тех,  кому И.Берлин уделил наибольшее внимание,  я выбрал троих, каждого – по своим мотивам (про Толстого и Сталига объяснять не нужно) и по своеобразию (особенно это касается Канта)  подхода И.Берлина к ним. Ни о каких параллелях между ними речи, разумеется, нет.

«Попытка Фридрмха Великого в середине XVIII  века   внедрить в Восточной Пруссиии, самой отсталой из подвластных ему провинций элементы французской культуры  … вызвала со стороны этого, набожного, полуфеодального, преданного традиции протестантского общества (которое породило, кстати, также Гердера и Канта) исключительно острую реакцию («Противники Просвещения» (Ф: 306, 307). И.Берлин решительно отделяет Канта от восточнопрусского мракобесия. Кант разделял многое важное во взглядах  французских энциклопедистов, читал в Кенигсбергском университете курс естественного права, какой лет через 50 в николаевской России появлялся лишь эпизодически, лишь на короткое время, чтобы затем снова надолго исчезнуть.

Процитированную мной фразу Канта о «кривых горбылях» (Ф:25)  И.Берлин повторил ещё дважды  (Ф: 183, 363), там (в переводе) речь идёт о «кривой древесине»; мне «горбыли» нравятся значительно больше. Напомню, И.Берлин (Ф: 25) отметил, что это — признание Канта «в минуту просветления».

Поговорим сначала о громадных заслугах Канта и в какой форме И.Берлин их констатирует.

Напомню о только что процитированном высуазывании  И.Берлина (Ф: 108, 109) о достижениях Вико, Канта, Маркса и Фрейда. Нельзя упускать из виду, что это относится лишь к сфере  морали и эстетики.

И.Берлин, к случаю, упоминает, как ясно писал Кант в «Критике чистого разума» о «противопоставленных друг другу взаимодополняющих человеческих потребностях»: а)  в единстве и гомогенности и б) в разнообразии и гетерогенности (Ф: 113).

А вот — в дополнение к уже упомянутой мудрости из Евангелия: «Святой Амвросий говорил: «Мудрый человек, даже если он раб, свободен, а глупец, даже если он властвует,  пребывает в рабстве».  Это вполне могли бы сказать Эпиктет или Кант (Ф: 141).

Кантовский свободный  индивид …  находящийся  за рамками природной причинности … стал сердцевиной либерального гуманизма … (Ф: 144).

Мораль стоиков и Канта отчаянно протестовала против авторитаризма (и так 0 вплоть до националистических и коммунистических диктаторов) во имя  свободного разумного индивидуума  («Два понимания свободы», Ф: 161).

Но многое важное в наследии Канта И.Берлин никак не модет простить ему.

«Кант вывел на свет исключительно всепроникающие, исключительно фундаментальные категории — пространство, время, число, вещнопть , свободу, нравственную личность; и хотя, кроме того, он был систематичным, а часто — педантичным философом, неудобочитаемым, малопонятным логиком, рутинным метафизиком, моралистом профессорского склада, его при жизни признали не просто гениальным человеком, но одним из немногочисленных, подлинно глубоких, а значит , революционных мыслителей в истории человечества, который не просто обсуждал то, что обсуждают другие, не просто видел то, что описывают другие, , и не просто отвечал на то, о чём обычно спрашивают, но проникал сквозь толщу предположений и допущений, которые сам язык воплощает в навыках мышления, базовых системах, в рамках которых мы мыслим и действуем, и затронул их. Ничто не сравнится с ощущением, что тебе открывают свойства самых сокровенных орудий, посредством которых  ты думаешь и чувствуешь, - не задач,  решения которых ты ищешь, даже не решений, но самых глубоких понятий, самых укоренённых категорий, которыми, а не о которых ты думаешь. Тебе являют пути, которыми идёт твой опыт, а не природу этого опыта, каким бы значительным и поучительным ни был бы его анализ» (Ф: 44, 45).

Комментируя яркое высказывание немецкого писателя и философа И.Г.Гамана (1730 — 88): «Бог — поэт, а не математик», И.Берлин замечает: «это люди, подобно Канту, страдающие «от гностической ненависти к материи, навязывают нам бесконечные языковые конструкции, слова, выдающие себя за концепты, или, того хуже, концепты, выдабщие себя за подлинные явления.  Учения ... выводящие свои законы в пустоте … системы — тюрьмы духа … ряд идеологических химер … мёртвое чучело, которому вопиющее неразумие предрассудка приписывает божественные свойства» (Ф: 309).

Так, в самых общих чертах, выглядит Кант у И.Берлина. Не так уж просто примириться с мыслью, что всё это сказано об одном человеке одим автором ( а — не о разных, или разными). И.Берлин докапывался до самых глубин и не поступался ни объективностью, ни добросовестностью.

А возможны к тому ещё и неоправданные и недобросовестные ссылки на того же Канта. Применительно к движению «Штурм и натиск»  (в том числе о высказывании Гердера «я здесь не для того, чтобы думать, , а чтобы быть, чувствовать, жить»)  с «их ненасытной жаждой свободы  от любых заданных извне законов», И.Берлин говорит: «Странным  образом, именно Кант, насквозь рациональный, точный, неромантический ... стал, благодаря преувеличению и искажению  отдельных его положений, одним из отцов безудержного индивидуализма» (Ф: 318, 319).

ЛЕВ ТОЛСТОЙ

В очерке «Отцы и дети» И.Берлин  (И: 129, 130) пишет о Тургеневе: «в отличие от своих великих современников Толстого и Достоевского, он не был проповедником и не желал потрясти своё поколение. Ему было важно вникнуть во взгляды, идеалы, нравы... он хотел вникнуть в чувства, убеждения и позиции, чуждые, а то и противные ему». «Поскольку он не стремился навязывать читателю, проповедовать, обращать, он оказался лучшим пророком, чем оба эгоцентричных, сердитых  литературных гиганта,.. разглядел рождение социальных проблем, которые стали с тех пор общемировыми». И.Берлин цитирует также   замечание  Короленко о Тургеневе: «он понимал, его понимали». Получается, то, что говорит И.Берлин о Толстом в  специально посвящённых ему текстах, - выяснение именно этого, как мешала Толстому художнику и мыслителю, его претензия на роль проповедника и пророка, начиная с очерка «Толстой и Просвещение».

«Отзывы Толстого «о Шекспире, Данте и Вагнере принесли ему репутацию «нигилиста», хотя у него были свои неприкосновенные ценности, но не во всём совпадающие с общепринятыми». Больше всего он хотел докопаться до истины. «Насколько разрушительной бывает эта страсть,  показывает нам пример других людей, которые решились копать чуть глубже свойственных современной им мудрости пределов, - Макиавелли, Руссо; автора «Книги Иова»... Компанию ему могут составить  только разрушители, задающие вопросы, на которые не было, да, видимо, и не будет ответа, по крайней мере такого, , который приняли бы они сами или те, кто их понимает». «Что же касается позитивных идей Толстого — а они менялись на протяжении  его долгой жизни значительно меньше,  чем иногда пытаются представить, - они совсем не уникальны: кое-что роднит их с французским Просвещением XVIII века, кое-что — с идеями века XX; доминирующим идеям собственной эпохи  он практически совершенно чужд». «Он не был ни радикальным интеллектуалом откровенно прозападной ориентации, ни славянофилом, то есть сторонником христианско-националистической монархии. Его взгляды просто не сводимы к такого рода категориям» (И: 270, 271)

«Крестьян он понимал лучше, чем дворян,..  людей средних сословий почти нет в его романах» (И:273, 274;  мало того, их практически нет и в его футурологии — в публицистике 90-х — начала 900-х, Н.Б.)

«Он ушёл из Казанского университета,  ибо решил, что профессора некомпетентны и занимаются одними банальностями». «Толстой чувствовал себя уютнее среди реакционных славянофилов. Он отвергал их идеи, но сами они, как ему казалось, сохраняли хоть какую-то связь  с действительностью... по крайней мере , они верили в примат духовных ценностей и тщетность попыток изменить  человека, меняя лишь самые поверхностные стороны его жизни … Но славянофилы верили в православную церковь, в уникальное историческое предназначение русского народа, в святость истории... в великое мистическое тело... Умом Толстой всё это отвергал, но сердцем, нравом принимал, и даже слишком» (И: 274, 273).

«Презрительно называл «прогрессистами» и царских чиновников, и самодовольную доктринёрскую интеллигенцию», которым недолго осталось сидеть «на шее народа» (И: 273).

«Как мыслитель он очень близок к философам XVIII века. Он тоже считал, что патриархальное российское государство и церковь, любезные сердцу славянофилов, - это организованный и лицемерный преступный сговор, подобно мыслителям Просвещения, он искал ключевые ценности не в истории, не в священной миссии наций, культур и церкыей, но в личном человеческом опыте»  (И: 274).  Возлагал основные надежды на образование, но жёстко связывал образование с принципом равенства, чтобы оно одновременно было одинаковым для всех людей и сословий (И: 271).

«Толстой, Шекспир, Достоевский, Кафка» лучше проникали в суть событий, чем «Г.Уэллс и Б.Рассел» (Ф:  48).

И.Берлин считает (Ф: 55), что «пуританская ненависть историков к воображению» губительна для историографии.

В 1903 году И.Д.Сытин опубликовал составленный Толстым сборник «Мысли  мудрых  людей». Толстой включил туда около 600 цитат из текстов различных мыслителей за вс историю человечества. Титульный лист сборника украшают  четыре портрета: Марка Аврелия, Паскаля, Конфуция и Рескина! Ещё поразительнее само содержание сборника: 120 цитат из Рескина чуть ли не затмевают всех прочих.  Талмуд — коллективный труд многих поколений представлен 92 цитатами, заметно отстаёт от Рескина Марк Аврелий со своими  56 цитатами, из Биьлии  - чуть поменьше — 51 цитата.  На всех остальных авторов приходится в среднем не более 10  цитат на каждого. Из Конфуция — 23 цитаты, из Паскаля — 13, так что — цитат из Рескина немногим меньше, чем  из остальных  авторов с титульного листа вместе взятых.

Чем Рескин так привлёк Толстого? Вряд ли его невероятной популярностью на рубеже веков, о которой свидетельствуют, в часиности, Г.Честертон и  («Бегство») М.Алданов.

И.Берлин дважды вспоминает о Рескине. В очерке «Национализм»: «Образ разумного, чистого, запасливо устроенного миропорядка,  который возвещали  Бентам и Маколей,.. вызывал глубочайшее отвращение Карлейля, Дизраэли, Рескина и Торо»(Ф: 336).  А вот из очерка «Марксизм»:  «Еще при жизни Маркса (хотя  в большей степени после его смерти)  люди начали смотреть на современную им действительность, то есть га человеческую разобщённость, причиной и одновременно симптомом которой были безличные институции, бюрократия, армия, политические партии, как на неизбежную фазу развития человечества, у которой есть свои положительные стороны. Ницше и Карлейль, Уитмен и Толстой, Рескин и Флобер — каждый по-разнему -   испытывали удушающий страх перед современной им эпохой» (Ф: 402). Здесь Рескин и Толстой  - не только в одной, очень серьёзной компании, но даже оказались рядом — между Уитменом и Флобером. Вот и всё, что И.Берлин счёл нужным сказать о Рескине, так трепетно почитаемом Толстым-проповедником.  Возможно известную роль при этом сыграло то, что И.Берлин, кроме романов Толстого, опирается лишь на его письма и дневник, а проповедями Толстого рубежа веков большей частью   попросту пренебрегает. Ну а историческую роль Рескина И.Берлин оценивал вполне трезво. Свою беспощадную объективность И.Берлин не растрачивает попусту, но приберегает для гигантов, как мы уже видели — для Канта, и, как увидим позже — для Толстого.

«ВОЙНА - одно  из наиболее планируемых человеческих занятий»  («Жозеф де Местр»; Ф: 259). Де Местр оказал большое влияние на философию Толстого,  в том числе — на описание войны в романе «Война и мир». Однако, взгляды самого Де Местра на войну изложены И.Берлиным на мой взгляд (во всяком случае, ак это выглядит в переводе) небезупречно.  Продолжим цитирование Де Местра. «Но ни один человек, видевший сражение собственными глазами, не станет утверждать, что ход событий определяется приказами военачальников. Ни его подчинённые не в силах сказать, что происходит; пальба, сумятица, вопли раненых и  умирающих, изувеченные тела («пять иди шесть противоположных чувств и упоений»), ярость и беспорядок слишком велики. Лишь тот приписывает победы мудрым распоряжениям генералов, кто не понимает сил, из которых складывается жизнь. Кто одерживает победу? Те, кто исполнен неизъяснимого чувства особенного превосходства; ни войско, ни военачальники не могут точно объяснить, какая пропорция меду их потерями и потерями противника». «Именно воображение и проигрывает битвы». «Победа _ явление скорее нравственное  и психологическое».  Де Местр вновь и вновь затрагивает темы «неизбежного хаоса, царящего на поле битвы и  несущественности мнимых распоряжений командования. Впоследствии эти суждения Де Местра сыграли немаловажную роль в «Пармской обители» Стендаля (Фабрицио в битве при Ватерлоо) и несомненно оказали большое влияние на философию Толстого в романе «Война и мир».

Сделать высказывания ДеМестра чуть менее категоричными, и всё станет на место. «Не все представления командующего о происходящем вполне реальны, не все его распоряжения в точности выполнятся, не все они выполнимы». Мы обязаны также  различать представления о происходящем у командующего и  и его наиболее информированного окружения, у рядовых участников сражения  и  у постороннего, вроде Пьера на Бородинском поле. Фабрицио у Стендаля попал на поле сражения перед самым закрытием занавеса, успел подстрелить прусского кавалериста, но какого понимания происходящего мы можем ожидать от 17-летнего юноши, который впервые держит в руках боевое оружие?

Как молитву, я запомнил (заучивать не пришлось) определение мудрости из прочитанного лет 60 назад учебника по исследованию операций: «Умение предвидеть отдалённые последствия принимаемых сегодня решений,  готовность идти на определённые издержки сейчас ради большего выигрыша в будущем и согласие управлять тем, что поддаётся управлению, не приходя в отчаяние от обилия неуправляемых факторов».

Толстой последовательный пацифист. В романе «Ворйна и мир» князь Несвицкий говорит (здесь и далее я указываю арабскими том, часть и главу: в ланом случае :  1. 2. 8): «Был бы я царь,  никогда бы не воевал». В «Анне Каренине» князь Щербацкий применительно к поджигателям очередной русско-турецкой войны (Вронский отправился героически освобождать болгар, которые никого об этом не просили) цитирует Альфонса Карра: «Кто проповедует войну – в особый передовой легион и на штурм, в атаку вперёд всем!» и  добавляет деловито:  «а побегут, так сзади картечью, или казаков с плетьми поставить». В обоих случаях это – мысли самого Толстого, тем более, что он заканчивал «Анну Каренину» именно в это время. Зарисовка – что думал о войне мирный мiр.

Одно исключение я готов сделать, говоря о влиянии цитируемых текстов Де Местра на содержание романа «Война и мир» Анна Павловна, находящаяся «в раздражённом состоянии,  полководца на поле битвы, когда приходят тысячи блестящих мыслей, которые едва успеваешь приводить в исполнение» (1. 3. 1).  Это – несомненная заявка  на предстоящее, резко критическое (вплоть до издевательского)  обсуждение действий всяческих негодных претендентов на роль полководцев – молодого князя Долгорукова, Вейротера,  двух императоров и т.д.  

Хаос, царящий на поле сражения, невозможно толком воспринять в отрыве от всей ситуации, сложившейся в данной военной кампании.  В этом смысле в романе в канун Аустерлица ключевую роль играет вещий сон князя Андрея (1. 2. 7).  «То ему начало представляться, что русские бегут, и сам он убит». Он послан в Брюнн к австрийскому императору с сообщением о  о разгроме дивизии Мортье на левом берегу Дуная, о двух пленных генералах, о трофеях (знамя, орудия). Но подсознание беспристрастно. Его не обманешь.  Древние греки догадывались о чём-то подобном: в снах, навеянных тогдашним дьяволом – Гермесом,  могла провозглашаться воля богов (недаром профессиональное враньё так разрушительно для организма). Шаг за шагом разворачивает Толстой перед читателем картину неустранимых предпосылок грядущей катастрофы.

Губителный в целом план кампании, подготовленный Чарторыйским.  И о самой этой войне и о плане Чарторыйского с явным отвращением высказывается Старый князь Болконский, провожая сына на войну.

Армия Кутузова, протопавшая не менее 1500 вёрст, не имела возможности прийти в себя: из-за позорной сдачи Ульма союзниками-австрийцами армии пришлось опять сниматься с места и , пятиться от преследующих французов по правому берегу Дуная и от  Вены – на север – навстречу двигающимся из России пополнениям.

«Князь Андрей был один из тех редких офицеров в штабе, клторый полагал свой главный интерес в общем ходе военного дела… он понял, что половина кампании  проиграна, понял всю трудность положения русских войск… Он боялся гения Бонапарта» (1. 2.3). «Войска были раздеты, изнурены, ослаблены  на 1/3  отсталыми,  ранеными, убитыми и больными» (1. 2. 9). Союзники-австрийцы оставили армию  один на один с французами.

Приказ  может не попасть по назначению, как это трижды  случилось в сражении при Шенграбене из-за адъютанта Жернова, побоявшегося  соваться под огонь противника (три приказа  об оступлении: один – левому флангу, и ещё два – батарее Тушина). Это обернулось очень острыми ситуациями, спасали опыт и доблесть других и многие  лишние  жертвы. Поэтому князю Андрею так противно бвло находиться на совещании у Багратиона рядом с этой бесстыжей и хвастливой штабной сволочью: он выложил, что знал о ходе сражения, о том, что оно выиграно благодаря доблести батареи Тушина, и ушёл.

На кого взгляды Де Местра (не сочинения, а личное общение)  сильно повлияли, так это – на Александра I.  Он «иногда в конфиденциальном  порядке   обращался за советом» к посланнику  Сардинии «к его советам, и Де Местр снабжал его наблюдениями и рекомендациями, применимыми явно не к одной лишь России, но ко всей Европе того времени»  (Ф: 270).Поэтому аббат – советник Александра, представляющий в романе «Война и мир» взгляды Де Местра,  говорит:  «Стоит одному могущественному государству, как Россия, прославленному за варварство,  стать бескорыстно во главе союза, имеющего целью равновесие  Европы, и оно спасёт мир!»  (1. 1. 3). Эта идея особой исторической миссии России (разумеется, - бескорыстно) – раздавить «гидру революции» и возглавить «Священный союз», воодушевляла и Анну Павловну, и многих её гостей (всю «петербургскую интеллигенцию»  – замечательный ругательный анахронизм Толстого!).  Окрылённый этой, бесподобной идеей,  будущий глава Священного союза  и приехал в армию в ноябре 1805 года.  Давить гидру революции было и увлекательнее и насущнее, чем корпеть дома над скучными и вряд ли разрешимыми делами. Впрочем Де Местр и там не замедлил с дельным советом.  «Человек вообще, будучи предоставлен самому себе, слишком порочен, чтобы быть свободным». «Без более или менее сильной аристократии общественная власть не годится», чтобы вести за собой большинство.  «В России с её византийскими истоками, татарским игом и отделением от Ватикана церковь недостаточно сильна; рабство в России существует, ибо оно необходимо, без него император не смог бы управлять страной» (Ф: 272, 273).

Екатерина II  решилась на участие в окончательной ликвидации самостоятельного Польского государства,  лишь выслушав «Марсельезу» с её устремляющей куда-то вверх музыкой и кровавым текстом («пусть нечистая кровь зальёт наши следы»). И лишь после того, как поляки приняли  «конституцию 1791 года», то есть, когда революция пришла к самому порогу империи.

Её сын продолжал бороться с гидрой революции, но после «18 брюмера» решил,что революция во Франции завершена и сразу же не только развалил Вторую коалицию,  но и начал сколачивать противобританский Северный союз, за что и поплатился жизнью.

Наполеон в своём обращении к армии накануне Аустерлица ни словом не упомянул никаких идеалов революции, он говорил лишь об исторической роли французской нации. Соответственно и о русских войсках говорил презрительно как о «наёмниках Англии, воодушевлённых такой ненавистью против  нашей нации» (1. 3. 13).

Сразу вслед за приказом Наполеона  Толстой приводит очень важное своё наблюдение (1. 3. 14).  Солдаты обычно равнодушны к тому, куда на этот раз загнали их полк .Да и много ли увидишь вокруг из строя?  Но в канун сражения они начинают интересоваться, расспрашивать, во имя чего они должны рисковать?  Наполеоновское презрительное высказывание как о «наёмниках», вероятно, висело в воздухе.. Англия была чем-то далёким, абстрактным, а от немцев тут было просто не продохнуть: к немцам офицерам своей армии, не совсем уверенно владеющим русским  языком, здесь добавились всем распоряжающиеся австрийцы.  Виновники всех лишений, претерпеваемых их «наёмниками». В ходе сражения доходило до перестрелки русских с австрийцами.

Обо всём этом вкупе кричит старый князь Болконский, плучив известие о гибели сына (2. 1. 7): «Мерзавцы! Подлецы! Губить армию, губить людей! За что!..  Убит в сражении, в котором повели убивать лучших русских людей, русскую славу».  Здесь «за что» означает «ради чего», «ради каких ваших дурацких бредней».

 *  * *

В центре размышлений Толстого о философии военных действий находятся соответствующие страницы третьего тома «Войны и мира». Проницательность Толстого, его мощное, всеобъемлющее чувство реальности то и дело вступает в конфликт с мелкими скучными подробностями и с упрямством формальной логики. Глава о бессмысленности Бородинского  сражения (3. 2. 19) содержит смешные фактические и логические  ошибки. Ему наверняка на это указывали. Видимо, Толстой хотел сначала закончить роман, к этим мелочам вернуться позже.  Но, не окончив роман, остыл к нему, а значит – и к подробностям

.  *  *  *

О происходившем на Дунае осенью 1811 года Кутузов так рассказывает князю Андрею (3. 2. 16):  «Всё происходит вовремя для того, кто умеет ждать… Если бы всех советчиков слушать, мы бы там, в Турции и мира не заключили и войну не кончили… Скорое на долгое выходит. Если бы Каменский не умер, он бы пропал». «Терпением я взял больше крепостей, чем Каменский». Я уже упоминал о подробностях этой победы Кутузова (по А.Гейсману: моя статья «Категоричость вместо компетентности»).  Кутузов никак не ограничивался «ожиданием».  Барклай по просьбе Кутузова как бы двинул две дивмзии ему в помощь.  Визирь поспешил переправить на левый берег Дуная 35-тысячный отряд.  За одну ночь войско Кутузова прочно блокировало этот отряд надёжной системой укреплений с суши и  взяв под контроль  (корпус Маркова) правый берег: в тыловом лагере визиря захватили  много боеприпасов.. Правильно ли называть это «терпеливым ожиданием»? Ясно, что тут требуются какие-то другие слова. Из этой операции к маю 1812  года родился такой нужный для России Бухарестский мир, который так уязвил Наполеона, надеявшегося на серьёзную поддержку со стороны Турции.

Так и в Богемии в ноябре 1805 года Кутузов, узнав о том, что австрийцы отдали французам мост через Дугай, и французы торопятся  отрезать его армию  от войск, идущих из России,  не теряя ни минуты, отправил на перехват 4-тысячный отряд Багратиона. Мюрат слегка замешкался, и из очередной западни удалось выскользнуть. Какое же это, к лешему, «ожидание»?

Даже в описании Бородинского сражения Толстой выпячивает старческие полусонные слова Кутузова: «ступай, голубчик».  «сделай, голубчик». Но самое важное, самое страшное для Наполеона, чего он так боялся – удар по его левому флангу казаками и кавалерийским корпусом Уварова: «французы бежали» - происходит как бы само собой. Нет! Это – приказ Кутузова, отданный в тщательно выбранный момент. В результате в три часа, за четыре часа до наступления темноты Наполеон прекратил атаки, дальше действовала только артиллерия.

Толстой упоминает о высокой оценке Кутузова Наполеоном (Балашову – в Вильно):  «Кутузов хороший генерал, осторожный, хитрый. Но он не у дел» (о чём-то похожем – известная реплика Суворова: «Кутузова и Рибас не обманет»).  Узнав о назначении Кутузова главнокомандующим, Наполеон ещё усилил свою оценку: «Величайший – у Севера». Родня, провожая Кутузова в армию,с трепетом спрашивала, неужели он надеется победить Наполеона? Отвечал: «Нет, но обмануть – надеюсь». То, что теперь придётся иметь дело именно с Кутузовым, стало серьёзной проблемой для Наполеона.

О перемещении армии, покинувшей Москву,. Д.Бутурлин: Звезда, 2014, № 9, с. 141) пишет: «Князь Кутузов, считая, что пройденные по Коломенской дороге два марша убедили неприятеля в намерении русских не более чем перейти Оку, решил приблизиться к Смоленской дороге, дабы перерезать единственную операционную  линию». Сам замысел был умело исполнен и положил конец бедствиям России. Рано утром 5 сентября…  армия повернула на правый  берег Пахры».   Это – драгоценнейшие и весомейшие слова о замысле, «положившем конец бедствиям России».  В книге, написанной по поручению императора по горячим следам событий, на основе документов из двух Главных штабов –и Российского, и Французского, автор, генерал свиты, прекрасно знающий о стойкой неприязни Александра I к Кутузову, счёл необходимым написать так, как было.  Книга была опубликована в Париже на французском языке и в том же 1824 году, ещё при жизни Александра на русском, в переводе другого генерала свиты Хатова – имперской канцелярией. Ясно, что у самого Кутузова  замысел созрел именно в таком виде ещё в Филях, но там он единственный отметал все другие варианты, а с этим связывал большие надежды. Барклай писал Ростопчину, что «старик рехнулся».

А Толстой?  Не знал? Пренебрёг?  Упомянул лишь, что в Филях только Кутузов и Барклай были за то, чтобы оставить Москву без боя,  и на этом остановился. В бесконечном противостоянии Толстого – великого художника и небезупречного мыслителя в данном случае проигравшими оказалось немалое число почитателей его таланта. Своим перекосом в изображении Кутузова в виде бездеятельного даосиста Толстой, склрее всего, породил целые поколения воображающих, что они своей «мудрой бездеятельностью» «следуют  достойному примеру Кутузова». Возможно, именно по либералам этот удар пришёлся сильнее всего.  Именно таков Лаевский  в «Дуэли» Чехова, таковы генерал Благовещенский и князь Львов из «Красного колеса» Солженицына, множество подобных.

.*  *  *

И.Берлин внимательно анализирует отношение Толстого к просвещению. «Больше всего он хотел докопаться до истины. Насколько разрушительной бывает эта страсть, показывает нам пример других людей, которые решились копнуть чуть глубже свойственной современной им мудрости пределов». Я уже напоминал об этом применительно к Канту, но такое не грех и повторить. Компанию Толстому «могут составить только разрушители, задающие вопросы, на которые не было, да, видимо, и не будет ответа, по крайней мере, такого,  который приняли бы они сами или те, кто их понимает»  (И: 270, 271). Вслед за Руссо Толстой полагал,  что человек рождается невинным, нужно лишь не калечить его современного вида образованием (И: 272). Оберегать детей от догматизма стариков, а крестьян – от тех, кто именует себя «учёными» (И: 294). В общем, Толстой близок в этом к Руссо, Канту , сторонникам естественного права. Толстой, особенно в поздний  свой период,  считал достаточным удовлетворение материальных и духовных потребгостей человека дл его внутренней гармонии (И: 281).  Осюда следуют требования, которые Толстой предъявляет к искусству и к литературе, в частности: оперировать лишь «естественными ценностями» и решительно отказываться от сомнительных (И: 282, 283).  В этом он близок к современным ему либералам и марксистам (И: 286), недаром всё это так напоминает представления о «соцреализме».

Всю жизнь Толстой метался между невинностью и учёностью (И: 297).

«Все  знают, что Толстой ставил правду выше прочих добродетелей… Мало кто настолько заслужил это редкое право. Толстой возложил на алтарь… в конечном счёте, собственную жизнь.  А истина дала ему взамен лишь сомнение, неуверенность, презрение к себе и неразрешимые противоречия. В этом смысле (хотя он бы с негодованием это отверг) он истинный герой и мученик – может быть самый одарённый – европейского Просвещения. Казалось бы, парадокс;  но ведь вся его жизнь свидетельствует в пользу того, с чем он так боролся в свои последние годы: истина редко бывает простой или ясной или настолько очевидной, как иногда представляется глазу обычного наблюдателя» (И: 298, 299).

ИОСИФ СТАЛИН

Очерки И.Берлина о Сталине тесно связаны с очерком «Молчание в русской культуре»; но прежде, чем перейти к «Молчанию», нужно обратить внимание на «приложение, клторым Берлин завершил очерк о Тургеневе (И: 180 – 182).  Это известное свидетельство И.Суворина  о разговоре с Достоевским в день покушения на Лорис-Меликова.  «Иллюстрация политической атмосферы 1870-х – 80-х годов.  Либералы их обоих считали «безнадёжными реакционерами». Достоевский размышлял, как он поступил бы, узнав о готовящемся подобном покушении. Пошёл бы в Зимний предупредить, бросился бы в полицию? Не пошёл бы. Либералы затравили бы. Да и разговор в полиции невозможно представить, ещё награду стали бы предлагать. «Ненормально это. У нас всё ненормально».

.*  *  *

Гегель относил Россию вместе с «уснувшим Китаем» к странам, находящимся  вне  исторического процесса. Торопливо навёрстывали упущенное, большей частью получалось – повестку вчерашнего дня. Приспосабливая «западное» к местным обстоятельствам, компенсируя недостаточный объём поглощённого и случайность отбора энтузиазмом и самоотверженностью. «В отличие от Запада, где философские системы слабели и постепенно выдыхались в атмосфере циничного безразличия. В России они становились символами веры, за которую сражались, веры, вскормленной ненавистью к консервативной идеологии – к мистическому монархизму , славянофильской ностальгии по старине, клерикализму» и т.п. ((И: 339).   Россия воспринимала всё в «куда более радикальном ключе,  чем Западная Европа».  В России поиски истины были доведены «до уровня острого и отчаянного героического наслаждения» (там же).  Основополагающая идея: «в чём бы ни заключалась цель человечества» - «эта цель имела право подчинить себе абсолютно всё» (И: 340 – 341). Получается, видимо, даже так: цель ещё не найдена, а безусловное подчинение ей  уже обеспечено, как об этом свидетельствует упомянутая проницательность Достоевского. Подчинение, гораздо более сильное, чем воля государства и воля этатистов. О чём то похожем упоминал В.Шкловский в «Сентиментальном путешествии»: как странно подменили историю русской литературы историей русского либерализма; только «Ералаш» и «Толстого» Горький написал не для Михайловского».

[Отголосок чего- то похожего можно усмотреть в иносказании “Аэлиты» А.Толстого.  Изобретатель Лось ищет попутчика – лететь на Марс, его цель очевидна: продемонстрировать своё детище в действии, ну и вообще посмотреть, что там делается.  Совсем иначе с Гусевым. После неудачи революционного похода в Индию, он пользуется оказией – на Марс, чтобы устроить революцию там, раз случай подвернулся. <Возможно даже фамилия героя не случайна. С.И.Гусев – член первого ЦК РСДРП. В Гражданскую войну он член Реввоенсовета Республики, в гуще военных событий. В том числе, в октябре 1920 года телеграммы о подотовке к вторжению в Крым Ленин получал за двумя подписями Фрунзе и Гусева. Затем он в Туркестане; вероятно, именно в связи с намечавшимся на 1921 год походом в Индию. Как раз тогда Ьрусилов  говорил на заседании СНК,  что хорошо бы «тайно переправить в Индию 10 миллионов винтовок». Тогда задача для Красной армии будет  осуществимой. Скорее всего, он – язвил: отбивался от чьих-то безответственных фантазий, не хотел быть вовлечённым в эту безумную авантюру. Не стоит упускать из виду ещё более сокрушительную притчу: сейчас эта повесть называется нейтрально «Граф Калиостро», а в 1922 она была опубликована во Владивостоке язвительно, как «Счастье любви». Об этом я уже писал, повторять не буду. Недаром А.Толстой так усердствовал, вернувшись – замаливал грехи начала 20-х}.

«Уже к началу  XX века стала очевидной неспособность марксизма объяснить и предсказать социальные и экономические изменения» (И: 346).  Но российские фанатики были способны из искорки, сохранившейся в забытой кучке пепла,  не то что раздуть пламя, но раскочегарить вселенское пожарище. Сделав этот намёк своим символом веры,  они стали очередной сектой, которая готова была в клочки порвать любого, кто усомниться в святости начертанного на их хоругвях. Что им Герцен, назвавший зарождавшийся на Западе марксизм «царизмом наоборот». Их привлекала идея всеобщего счастья и возможность достичь результата с помощью элементарной социальной инженерии (И: 346).

В связи с начавшейся войной доктор Гельфанд-Парвус (у него, совсем как у Герцена, журнал «Колокол», только – на немецком)  вооружил их великолепным силлогизмом: «война рождает революцию, мировая война породит мировую революцию».Разве может такая совершенная формула иметь изъяны? Мощный вал истории устремлялся в будущее, оставалось лишь не прозевать _ стать его частью.

«Ленин привнёс в марксизм требование сурового подчинения: партия , в его интерпретации,  более всего похожа на секту, строго управляемую и требующую от её членов, что бы те принесли в жертву самое дорогое (материальные ценности, моральные принципы, личные отношения), причём успех достигается тем успешнее, чем яснее демонстрировалось презрение к традиционной морали. Здесь чувствуется железный фанатизм, приправленный сардоническим смехом и мстительным попранием либерального прошлого, который претил многим соратникам Ленина, но привлекал таких его учеников, как Сталин и Зиновьев» (И: 346).

«Сталин до некоторой степени сопоставим с Наполеоном», но он  «не подавлял и не извращал революции, подобно Наполеону, ликвидировавшему якобинцев». «У русской революции не было своего Термидора» (И: 348, 349).  Значительную часть подобных трансформаций партия прошла ещё под началом Ленина.  За «уничтожаемых якобинцев» в такой ситуации впрлне сойдут левые эсеры, анархисты, и прочие интернационалисты и максималисты – все они отстранены от власти практически уже в 1918 году. А НЭП?  Война с крестьянами бушевала – от моря и до моря.  Вернуть к жизни разорённую дотла срану могла лишь здоровая частная инициатива, на 7 лет вернули  хоть и канализированный, но капитализм. Чем это не «Термидор»?

НЭП явился очень суровым испытанием, требовал гибкости. У прямолинейных было мало шансов удержаться на поверхности.  Рябрй Пётр так и говорит Макару: «держись за меня, а то сразу вниз треснешься» (А.Платонов «Уомнившийся Макар». 1929). Тем более, что Гельфанд-Парвус оказался коварным крысоловом с дудочкой – мировая революция отказывалась полыхать Многие молодые просто клинически рехнулись на всём этом.

  А далее, во второй половине 20-х – в 30-х  добивали остатки, скажем, «ленинцев», сохранявших  наивную веру в идеалы революции.

«Наполеон  понимал, что «феодализм в Европе обречён», что, « национализм – перспективная идеология»., а «политика централизации и унификации  наиболее приемлема на данном этапе».  «Сталин был марксистом и ленинцем». Верил «в обречённость капитализма». «Когда противоречия капитализма обостряются, необходимо форсировать кризисную ситуацию».  «Если  же противоречия ещё не достигли критической точки,  недальновидно добиваться преждевременного восстания» (И: 349). 

Когда стало ясно, что мировой революции не будет,  «Сталин сосредоточился  на трёх задачах: «: 1)  канонизация большевистского режима, главное тех «вождей, которые поддерживали власть Сталина»; 2) поддержка международного авторитета Советского Союза; 3) «объявлять несуществующими… все те события и факты,..  которые могли поставить под удар выполнение задач (1) и (2)» (И: 350).

«Почувстврвав силу, Сталин положил конец всем идеологическим спорам» - одна школа (неважно – какая) будто бы одержала верх над всеми остальными (И: 350, 351).  Теперь все должны были повторять одну и ту же санкционированную истину. «Сталинские установки очень похожи на те, что провозглашал Муссолини» (И: 351).  «В итоге мы имеем дело с пустой страницей в истории русской культуры. Если не брать в расчёт естественные науки, не будет преувеличением сказать, что между 1932 годом и, скажем, 1945-м. или даже 1955-м в России едва ли появилась оригинальная концепция или публицистическое произведение высокого уровня. То же касается и искусства». «За эти годы в России не было опубликовано художественного произведения, которое заслуживало внимания само по себе (И: 351, 352). И следом – о Сталине, организовавшем это «молчание». «Полуграмотный представитель униженного  национального меньшинства, познавший чувство унижения, исполненный чувства ненависти ко всем, кто был умнее… особенно – наделённым ораторским даром и любящим теоретические дискуссии». В первую очередь  «Троцкий вызывал у него чувсиво неполноценности» (И: 352).

.*  *  *

Разными могут быть «молчания». Очень трудно узнать страну на расстоянии, да ещё и происходящие в ней такие сложные процессы, в такое небывалое время. Двух посещений страны  (1945, 1955) , бесед с Ахматовой и пастернаком  - не хватило, чтобы в достаточной мере преодолеть  этот, серьёзный ьарьер. Влюблённость в русскую культуру – это немало – но и она  не вполне выручила. Многие оценки,  сами по себе, замечательны, но картина в целом, акценты  вызывают решительный протест; тут требуются существенные уточнения.

Очерки И.Берлина обнародованы более 60 лет назад; за это время многое прояснилось относительно содержания, скажем, русской литературы 1917 – 1955  годов.  Однако и то, что было ясно  уже к 1955 году,  И.Берлин учитывает  совершенно недостаточно.  Может быть, под влиянием Ахматовой («Я была тогда с моим народом») , он полностью игнорирует опубликованное за рубежом. «Не заметил» изгнания философов в 1922 году?  Но и многие другие уезжали не на Лазурный берег нежиться, а навстречу лишениям   - от  невыносимых безобразий («Тоска убийств, насилий и безсудств»).

«Ключ» и «Бегство» М.Алданова – лучшая художественная проза о 1917, 1818 годах (о 19170м – лучшая до документально –художественного «Красного колеса» А.Солженицына). Но чрезвычайно ценны и романы М.Алданова о Французской революции и о народниках. Но от «Пещеры» и «Самоубийства» тоже не следует отмахиваться; чего стоит один портрет Муссолини в «Самоубийстве».

Не слишком ли расточительно отказываться от «Дара» Набокова, от его же «Защиты Лужина», «Подвига», «Приглашения на казнь, от многих его замечательных новелл («Кто-то прочтёт и станет весь, как первое утро в незнакомой стране»)?

А – от Бунина, Замятина и Куприна?

Но и с теми, кто не уезжал,  не всё в порядке.  И.Берлин упомянул «беллетриста» Пильняка;  но «Повесть непогашенной луны» и «Красное дерево» -  острокритические, разоблачителные   тексты: «Дерево» - беспощадный памфлет.

Так и с другим «беллетристом» Бабелем:   «Конармия» - суровый, бескомпромиссный портрет красного казачества; недаром так всполошились всякие Будённые, весьма заинтересованные в поэтизации этих событий.

Упоминает И.Берлин и «драматурга» М.Булгакова. Но «Белая гвардия» конечно глубже и содержательнее «Турьиных». У прозаика Булгакова долго оставались неизданными «Собачье сердце», «Записки покойника», а позднее к ним присоединился роман «Мастер и Маргарита». А у драматурга Булгакова – такая же история с  «Кабалой святош» и «Мольером» («художник и власть».

Правильно ли писать о «молчании» и так мельком говорить о поэтах?  Мандельштама он упомянул  через запятую после Брюсова. Куда делось грозное «мы живём, под собою не чуя страны» (даже если пренебречь всем остальным)?  У И.Берлина об этом – лишь косвенно _ разговором Сталина с Пастернаком). Без упоминания «Страны негодяев» и «Пугачёва» Есенина? И.Берлин не упоминает  ни «Крысолова», ни «Лебединого стана» Цветаеврй. И ни слова о Волоштне.

Особо нужно поговорить об Андрее платонове. Самое важное из наследия Платонова  и в 1945, и в 1955 годах оставалось неопубликованным («Эфирный тракт», «Чевенгур», «Котлован» и т.д.). Но всё же он  много ценного для нашего разговора успел опубликовать к 1931 году.  Свежий его взгляд на революцию и Гражданскую войну поражает уже в рассказе «Бучило», заслуженно отмеченном авторитетным жюри конкурса.  В «Сокровенном человеке» Пухов говорит комиссару: «Вы очковтиратели, вы деллаете не вещь, а отношение».  То есть, у них вся энергия уходит в пропаганду: что строить социализм в каком- то смысле хорошо, и что объекты пропаганды именно этим и занимаются. Сербинов в «Чевенгуре» (готовый в 1929 году  набор романа был рассыпан) уточняет эту оценку: «бедные неприспособленные люди дуром приспособляют социализм к порожним местам равнин и оврагов». А «Епифанские шлюзы»!  Поздравление с 10-летием (трезвое подведение итогов, как и у А.Толстого – к 5-летию)  и грозное предостережение: с сегодняшними планами тоже гужно быть реалистичнее.   О «диктатуре чиновников» («Город Градов») я уже упомянул выше. А ко всему этому нужно добавит три (!)  издевательских плртрета Сталина («Город Градов», «Усомнившийся Макар», «Впрок»).  Вяч.Вс.Иванов говорит: «Величие Платонова состоит в том, что он сохранил простые ценности, растерянные другими в поисках примирения с властью.  Его спор с диктатором изумляет».

Такое вот получается «молчание», если воспользоваться той информацией, которая не была доступна И.Берлину и той, на которую он не обратил должного внимания. Конечно, многих передушили, многим заткнули рот, многих разогнали по заграницам, многое спалили в ненасытных печах.  Но тем более нужно ценить уцелевшее, бережно к нему относиться, стараться извлечь из него то, что хотели донести до нас.

.*  *  *

В заключение сошлюсь на замечательный роман, один из лучших русских романов  XX века. От революции ожидали многого, она должна была , как ураган, очистить воздух, людям следовало стать другими, оправдать надежды  ушедших полений. . В отношении возобладавшей идеологии М.Гаспаров  («Записи и выписки») сформулировал это так: «марксизм обещал, что недобрые станут добрыми». Нечто похожее Троцкий обещал (продолжал обещать) в прощальном слове на смерть Есенина.  Герои «Чевенгура» удивляются: «мы будущие, а плохие». Соратник Ленина (М.Алданов «Начало конца»)  под очередной конспират... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2