Портрет

       Ещё недавно он висел в галерее, окружённый какими-то особенными, присущими только ей, запахом и тишиной, услаждая взоры любителей искусства. И вот теперь он стоял, прислонённый  к неведомой опоре в полной тьме и беспросветности. Последнее, что он видел перед собой при ярком дневном свете – грустную даму в тёмном платье, освежённом белым воротником и такими же белыми широкими манжетами с кружевами. Недвижное  выражение её тонкого, чуть приклонённого лица, её руки, на которых (он успел заметить) были запечатлены браслеты с отражённым бликом, и скрещённые пальцы как бы выказывали скорбь, недовольство и осуждение. Он так и смотрел на неё, посылая благодарные взгляды, пока чья-то корявая кисть, вымазанная отвратительными красками, мало-помалу управляясь не скрыла от него последний лучик света. Его прощальный взгляд, брошенный на невольную свидетельницу чудовищной над ним расправы, как бы говорил: «Простите… дружески кланяюсь… навеки преданный  Вам…»
А потом... чуть потрескивая и обдавая неприятным запахом, сохли на нём омерзительные краски.  Несколько раз его переносили из стороны в сторону и, наконец, обернули плотной бумагой и туго связали.
Загнанный в неоднородную многослойную тьму, он всё ещё старался как можно дольше удержать в своей памяти, тронувший его до глубины души, сочувственный взгляд  печальной девушки - взгляд,  беспомощно рвавшийся из мира волшебного хаоса застывших красок в мир живой плоти. 
        Однако дурные предчувствия всё-таки не давали ему сосредоточиться на чём-то одном. Ко всему прочему, его будоражила эта - как будто русская - и всё же довольно странная речь захвативших его людей.  Интонация их голосов – удивительно резкая и агрессивная, словно кто-то нарочно исподтишка всё время задевает болезненную рану, и они, от бессилия увернуться, готовы броситься друг на друга…

-Ты что, идиот! – вскричал один из них. -  Думаешь проскочить на своей мазне? Сейчас такие эксперты, аппаратура там всякая…  надо прятать под двойное дно!
-Ты не внедряешься, Бурый! – перебил другой. – Чем непринуждённей везёшь, тем меньше подозрений, понял? Всё, трогаем!

…Он почувствовал, как его подхватили  и, точно окунули в бушующие волны разноголосицы и шума. В суматохе движения – казалось, хаотичного и бесцельного  - им овладела вдруг какая-то пустота и нечувствительность, что  для такой ситуации было,  в общем-то,  неоправданно и даже дико.  "В самом деле, ни одной мысли в голове! А ведь он так любил нередко пресечь поток бытовой сутолоки глубокими размышлениями о милом своём семействе, о Боге, - и о своём земном пути. Пусть это случалось с ним в то далёкое время, когда он ещё не был только портретом – но осталась же привычка! И потом – художественная воля, повелевшая ему застыть в позе ненарушимого уединения! И вот беда – ни одной мысли! Может, волнение и беспокойство виной тому?  Ведь не было случая, чтобы они породили хоть одну фразу, полную ума и изящества..."

      Потеряв свой облик, и вот уже теряя и мысль (а это грозило ему впоследствии гораздо более страшной потерей: утратой потаённого смысла некогда угасшей жизни, всё равно, что живой крови его бытия), он хотя бы из чувства самосохранения стал прислушиваться к голосам окружающих его людей. А у людей всё шло своим чередом…

      - Бурый, сейчас уже мало времени, скоро объявят рейс, ты жди возле кассы, а я сейчас, - засуетился Гарила и помчался из здания аэропорта по направлению к телефонной будке.
- Алё, Бык? – суетливо и подобострастно пробулькал Гарила.
- Да… - ответили ему.
- Бык, это я. Я, в общем,  рассчитаюсь, только не сейчас. Бык! Мне нужно время, деньги ж    немалые, сам понимаешь…
- Да, люлюша, понимаю… а что у тебя там за звуки? Будто самолёты взлетают, чё ли?
- Да-а-а… м-м-м… да ты мне верь, Бык! –  замямлил струсивший Гарила, - Ты же меня знаешь …
- Да, люлюша, знаю, - ответил ему непреклонный голос,- а ты меня знаешь, Гарик?
- Знаю, Бык…
- Ну, ну, ладно тебе, не делай в штанишки. Конец связи.
- Бык! Бык! Дак ты мне веришь? Бык… 
Гарила положил трубку и, омрачённый  разговором со своим спонсором, спешно побежал к кассе.
Объявили регистрацию рейса. Большой поток людей с сумками и билетами в руках хлынул, выстраиваясь в длинную очередь.

…Он долго стоял (правда, боком, не очень удобно) в покойном ожидании. Слушал смешанные гулкие звуки. Среди них выделялся один, не звук даже, а звучание; звучание женского голоса, властвовавшего надо всеми остальными звуками и шорохами. Было в этом голосе что-то умиротворяющее и непостижное, рождающее в сердце и разуме особенное движение. « Это движение мысли! - встрепенулся он. – Слава Тебе, Господи! Я снова ощущаю её!»  Но как в печальной пантомиме, она пронеслась сначала воздушной девушкой - затем зрелой женщиной – и запечатлелась уже дряблой старухой, шепеляво твердившей о бессилии и покорности судьбе.
     ...Ах, он по-прежнему мужественно и твёрдо держал свой взгляд под изогнутой бровью. Так же тесно сжимал свой посох в крепкой руке. Но испытывал при этом такую степень униженности и отчаяния, которая была «ну уж слишком высока… даже для крепостного».
Крепостным был его умерший двойник, чья житейская душа досталась ему по наследству. Отчего-то он вдруг воскрес в его памяти. С некоторой завистью он подумал о нём, что всё же какая упоительная тайна потустороннего мира открылась счастливчику. И тут же осёкся, вспомнив о могильной участи безжизненного тела. «А не моя ли это участь! – осенило его. - Только без упоения и тайны. Одна могила. Могила и тлен. Да, да, конечно, это так – одна могила, и она уже близка». Погребённому под слоем «вонючей  жижи», такой вывод мог бы показаться и логичным и естественным. Но как раз такие выводы и предшествуют последнему отчаянию, которое незаметно подкрадывалось к нему, таилось – и вдруг кинулось на него  удушающей хваткой. Это вызвало невольное движение его плеч…

Упала картина. Бурый поднял её и поплёлся вслед за Горилой. Они заняли очередь – и стояли, оглядываясь и перекидываясь редкими фразами. Бурый чувствовал напряжение своего дружка и тоже волновался.
- А, Гарила, привет, давно не виделись, - прогнусавил какой-то, малознакомый ему, здоровенный парняга и похлопал Гарилу по плечу. Тот быстро сообразив, резко повернулся и отбежал. Струсив  и побросав поклажу,  отбежал и Бурый.
- Бык! – вскричал Гарила, увидев шедшего к ним навстречу элегантного и,  со стороны, значительного  Быковского. – Я же сказал, всё отдам, дай срок!
- Бежать, люлюша, решил? Ну,  так беги, беги, - и, опасаясь уже "навостривших уши" дежурных по вокзалу, он молниеносно вытащил пистолет из кармана и выпустил несколько пуль в своего должника, а заодно и в Бурого. Под милицейский свист и крик людей убийцы выскочили на улицу…

Страшная сила отбросила его. И,  упав, он довольно чувствительно ударился об пол; хорошо, упаковка немного смягчила падение.
Находясь чуть в стороне и всё же в эпицентре событий, он был оглушён бранью и криками, стрельбой и ужасными воплями. Кто-то даже свалился на него, подмяв под собой хрупкое полотно. Было страшно и непонятно. Что-то вроде слезы просочилось из его правого глаза и смешалось с первым слоем подсохшей краски.
Он не мог поверить: «Я плачу? Это невероятно! Как это возможно? Получается, они все там терпят и плачут, а я здесь терплю и плачу – и значит и я живой, как они? Восхитительно! А ведь это уже второй случай, - размышлял он, припоминая. -  Бог мой! - возопил он в своём сердце. – Как я мог хоть на секунду уверовать в свою смерть! Уступить в своём праве этой бездарной мазне проходимца. Предать! Предать своего создателя, его бессмертный гений! Мне нет прощения. Но этому не бывать! Я чувствую! Последствия будут огромны!  Ещё немного, и душа моего мастера возопиет каждым мазком, каждой линией - и множество их образующих частиц микроскопическими водородными бомбами начнут взрываться, уничтожая всё вокруг…»
Разгорячив воображение, он силился стряхнуть как-нибудь, рассыпать мёртвые наслоения – и почувствовал едва слышное знакомо-бережное тепло: чьи-то руки подняли его и понесли. Вскоре он ощутил глухой рывок и шорох бумаги. И – О, Боже! Гвоздь! Конечно, это гвоздь! – он повис, покачиваясь, покуда  не приделали опору и снизу. От счастья он даже забыл, что образ его уже есть нечто другое, чем на самом деле, и понял это, когда услышал: «А ничего цветочки, правда, товарищ капитан? Пусть висят в Вашем кабинете».

Невероятное смущение овладело им, и он налился новой ожесточённой силой, силой, способной, может быть, кто знает, сотрясти и потусторонний мир.  Ему потребовалось усилие, чтобы сдержаться, успокоиться и подождать, ибо «волнение и беспокойство…»
И он дождался такой минуты, когда покой и равновесие довели его решимость до апогея, так что на этот раз обеспечили ему настоящую уверенность в собственных силах.
Он попробовал двинуть плечом, как тогда, в аэропорту, но ворс мехового воротника лишь слегка пощекотал основание инородной краски. Пошевелил головой – тот же эффект: прядь волос только чуть вспугнула красочную пыльцу. Он пытался тыкаться носом, как дятел, желая продырявить просвет, - ничего не выходило. От нетерпения он резко  пихнул рукой, держащей посох – и краска посыпалась. Несмотря на то, что просвета не получилось, он обрадовался неожиданному результату  и понял, в чём его сила. Он грозно и ещё крепче сжал свой посох и что было сил ударил. Отлетел маленький кусочек возле правой брови. «Ну,  уж, Бог любит троицу!» - подумал он и ударил ещё сильней. Большой кусок краски отлетел, открыв весь правый глаз с бровью. Он возликовал, ослеплённый ярким светом, льющимся из окна.
В это время младший лейтенант Нежин входил  в кабинет начальника. 
      -Товарищ капитан, младший лейтенант Нежин явился по вашему приказанию, - отрапортовал подчинённый, бросив невольный взгляд на новое украшение кабинета.
- Секунду подождите, - пробормотал начальник следственного отдела Вертигора, – присядьте пока.
Младший лейтенант послушно опустился на стул и, томясь в ожидании, принялся разглядывать картину - больше смотреть было не на что
Но созерцание неожиданно увлекло его. Даже придирчивый критик странно очнулся  в нём, грассируя о непропорциональности цветов и вазы. Выискивал ещё какие-то недостатки, как вдруг  -  зоркое око младшего лейтенанта Нежина наткнулось на, устремлённый прямо на него, строгий взгляд, выпадавший из сердцевины белёсой ромашки.
- Товарищ капитан! И.. э… а… -  

;

© Copyright: Лека Нестерова, 2014
Свидетельство о публикации №114101811019 

 Лека Нестерова