Пятницкая, 25. Два рассказа

                                 Краткое вступление

       В конце 1975 года я пришел в Дом на Пятницкой по объявлению. На работу в Гостелерадио приглашали молодых людей с высшим гуманитарным образованием. В общем отделе кадров у меня дружески поинтересовались, чем бы я хотел заниматься, в каком подразделении работать? Я скромно ответил: на «Маяке».

       – Ну, вы и шутник… Тут нужна специальная подготовка, которой у вас нет.

       Я так, конечно, не считал и тогда обиделся. И только впоследствии понял, что это был вежливый намек на то, что у индивида с улицы всегда будут появляться проблемы со специальной подготовкой.

       – Есть замечательная редакция, – продолжил разговор кадровик. – Вы будете знать раньше других о самых важных и интересных событиях в стране и мире.

       – Как называется?

       – Просто главная редакция.

       – Так не бывает.

       – Бывает, молодой человек.

       – А меня туда возьмут?

       – Скорее всего…

       Перед собеседованием я заполнял пространную анкету. Инспектор из отдела кадров прочитал внимательно и спросил:

       – А у вашей мамы не псевдоним?

       – Нет, – удивился я.

       – Тогда так и пишите.

       – Как?

       – Девичья фамилия Зиновьева. В скобках: не псевдоним…

                                Бирюков

       Здание на Пятницкой мне напоминало трапецию с внутренним двором. Я могу ошибаться, но ничего перепроверять не буду. Относительно узкий фасад был преимущественно заселен начальством с Сергеем Георгиевичем Лапиным во главе на четвертом этаже, финансово-административными службами на других этажах и многофункциональным залом – на девятом, где на День радио обязательно выступал Ираклий Андронников. Левое крыло принадлежало техническому корпусу со студиями, аппаратными, операторскими и режиссерскими помещениями. Правое крыло было заселено редакционными комнатами, кабинетами главных редакторов и их замов.

       Я работал на почетном четвертом этаже в техническом крыле. В нашем длинном и узком коридоре было два кабинета, одна операторская зала и более двух десятков так называемых «кабин», где и совершались всякие тайные дела, а в 1968 году, как рассказывали очевидцы, оттуда подавались сигналы для включения глушилок. При моем появлении специальные кнопки, которые нажимали рядовые (!) редакторы еще сохранились. В правом редакционном крыле находились тогда две главные редакции общегосударственного масштаба – Спортивная и радиостанции «Маяк». У нас стоял милицейский пост, у них была творческая разлюли-малина.

       В этом коридоре, обрамленном толстыми звуконепроницаемыми дверями, я проработал около 35 лет. Летом 2014 года еще висела табличка рядом с моим кабинетом с указанием ФИО (должности указывать было не принято). Но, по словам моей бывшей сотрудницы, некогда очень даже живое пространство представляло собой мерзость запустения…

       Однако пока завершался только 1975 год. В кабинете меня поджидал Яроцкий – на вид человек лет сорока пяти (ему исполнилось 57). Был он в хорошем расположении духа, шутил и ковырял зубочисткой в зубах.

       – Немного поработаете и займете мое место, – такими словами завершилась наша непродолжительная беседа.

       Главный редактор (редакции без названия, для служебного употребления – «радиоперехватов») направил меня к Бирюкову, который заведовал практической работой нашего таинственного заведения, а теоретическую (писанину) возглавлял Андреев, о нем – позже. Андрею Дмитриевичу Бирюкову тогда было 36 лет, выглядел он старше. Мне при встрече с ним еще представилось, что если полностью забинтовать ему голову, то она будет напоминать большой пинг-понговый шарик, такая она была необычайно круглая. Глаза тоже были круглые, светлого непонятного цвета. В сероватых волосах проглядывалась седина и лысина (у Яроцкого то и другое отсутствовало). Бирюков обладал уже двумя подбородками и солидным брюшком, был он среднего роста и позиционировал себя как человек вежливый и   строгий. Первым делом он заглянул в свои аккуратные записи и определил ночную смену, в которой мне суждено было начинать работу.

       Узнав, что я по образованию педагог, он мне сказал, криво улыбнувшись, что мы почти коллеги. На вопрос о том, что придется делать, Бирюков сжато и четко ответил, что в следующее воскресенье мне надо подойти к семи вечера, захватив с собой шерстяной плед и желательно небольшого размера подушку.

       Из темной заснеженной воскресной Москвы я вновь попал в кабинет Яроцкого. На его месте сидел старший смены Юрий Александрович Новиков. Он был не слишком молод и не слишком стар, залихватски курчав. У него имелся тонкий и острый нос, которым он время от времени шмыгал. На маленьком столике, примыкавшем к огромному письменному столу, рядом с телефоном правительственной связи находился двухлитровый термос, из которого упомянутый Новиков пил не чай, а портвейн. Да он и не прятался передо мной, занюхивая «чай» сыром.

      – Какая работа? – переспросил он скороговоркой с серьезным видом. – Вот завтра услышишь какая работа, когда Виктор Ильич вопить начнет… Какая работа? Сходи вот, помоги товарищу в одиннадцатую кабину.

       Это была не кабина, а какой-то мини-бункер с дверью толщиной в двадцать сантиметров, с тройными стенами, облицованными прочной покрытой лаком фанерой в дырочку. На потолке была зарешеченная отдушина (ночью из нее подавали ледяной воздух, от которого можно было околеть). В помещении находился специальный стол с вмонтированным магнитофоном, которым еще, видимо, пользовался папаша Мюллер, наслаждаясь записями криков и стонов своих жертв. Впоследствии мне сообщили, что я почти угадал: немецкие трофейные аппараты были модернизированы в Венгрии. Из другой мебели тут находились стул, глубокое обшарпанное кресло, несгораемый сейф с человеческий рост и стеллаж во всю заднюю стенку для толстых папок с документами.

       На стуле сидел какой-то цыган, который изображал из себя зачем-то   ослепшего профессора.

       – Я сильно ослеп, – предупредил он меня хриплым пьяным голосом. – Я совершенно ослеп, дружище! Помогите мне.

       – Что я должен сделать? – забеспокоился я.

       – Возьмите эту пленку, включите магнитофон и напечатайте на машинке суть разговора.

       На столе рядом с магнитофоном возвышалась могучая электрическая пишущая машинка марки «Оптима». Мнимый профессор нетвердой походкой удалился.

       Суть разговора на записи была еще более безумной, чем то, что я уже успел увидеть. В Пхеньяне проходила международная встреча по пинг-понгу. И на эту тему говорилось около двух часов подряд. Два диктора на хорошем русском языке зачитывали обращение великого вождя товарища Ким Ир Сена к участникам соревнований, приветственное послание любимого вождя товарища Ким Чен Ира, а также специальный комментарий о значении пинг-понга и идей «чучхе» (северокорейского социализма) для будущего человечества, для мира во всем мире. Потом шел обзор международной прессы, где газеты типа «Нью-Йорк таймс», «Гардиан», «Ди Вельт», «Жэньминь жибао», «Известий» и иных такого же уровня рассказывали о самом главном событии года, которое проходило в КНДР. (Мировые СМИ печатали эту чепуху за большие деньги, поступавшие из Пхеньяна, как я выяснил впоследствии). Потом звучали песни бойцов народной армии, посвященные двум вождям, чучхе и пинг-понгу. Я окунулся в незнакомую мне обстановку всеобщего помешательства.

       Примерно в шесть утра появился в коридоре Яроцкий. Он брел от входа усталой походкой по нашему длинному коридору в партийном пальто с каракулевым воротником, с такой же шапкой в одной руке и черным кожаным портфелем – в другой. Виктор Ильич был похож на молодого Суслова. Он вежливо с полупоклоном поздоровался со мной. Из кабинета выбежал абсолютно трезвый, умытый и чисто выбритый Новиков. Он ловко очутился за спиной шефа и, как бы сопровождая его, быстро-быстро что-то ему докладывал. Я, не зная субординации, пристроился за Юрием Александровичем. В кабинете было убрано и проветрено, на обширном столе в аккуратных стопках были разложены подготовленные материалы. Шеф, сняв и повесив пальто на вешалку, уселся в солидное кресло и принялся переобуваться. Для внутреннего пользования у него имелись черные лакированные туфли. В одном   ботинке он обнаружил пробку от бутылки из-под портвейна. Стоявший в дверном проеме Новиков затрепетал и вознегодовал одновременно:

       – Виктор Ильич, влетела сверху через окно. Целую ночь не мог найти.

       – Вместо этого лучше бы работали… Бросьте ее, пожалуйста, в мусорную корзину.

       – Слушаюсь…

       Тут Юрий Александрович заметил меня и нетерпеливым движением левой руки прогнал прочь. Я пошел в роскошный туалет на четвертом этаже. Он блистал чистотой. Его убирали почти каждый час. Здесь всегда наличествовали туалетная бумага, салфетки, хорошее мыло, чего не было на других этажах. А все потому, что главный туалет этого здания посещали почетные гости товарища Лапина. Обнаружить их тут в такую рань было невозможно. Я встретил вчерашнего «профессора». Он стоял у огромного окна и вглядывался в морозные предрассветные сумерки. Мой вчерашний знакомец казался бодрым и попыхивал вишневой трубочкой.

       – Ну, как – справились? – улыбнулся «ослепший» и посмотрел на меня лукавым взглядом темных глаз.

       – Надеюсь.

       – А я не сомневался. Герман меня зовут.

       Он протянул руку, и мы познакомились. Говорить было не о чем, и я спросил о первом пришедшем на ум:

       – Бирюков, действительно, по образованию педагог?

       – Нет, он по образованию велогонщик, а я – сельский милиционер, участковый. Сущая правда. Сейчас мы оба валяем дурака в Высшей партийной школе. Андрей и заманил меня сюда, в этот перманентный ужас. Отучусь и уйду.

       Вскоре Герман так и поступил.

       – А как же он стал завом? – продолжал расспрашивать я. Должность мне представлялась недостижимо высокой.

       – У него жена Ирина Петровна Желтова.

       – Ну и что?

       – А вы не знаете генерала Желтова?

       – Нет.

       – Командует всеми советскими ветеранами. Большой человек…

       В следующие четыре года я мало сталкивался с Бирюковым. Он занимался чисто административной работой: составлял графики дежурств, комплектовал смены, распределял нагрузки. Пропускал мимо ушей замечания Яроцкого по поводу промахов сотрудников своего отдела. Он считал, что главное, чтобы они были вовремя на своих местах и своевременно их покидали. Андрей Дмитриевич никогда не повышал на нас голоса, в отличие от Виктора Ильича, который орал с разной интенсивностью каждое утро. А.Д. держал с нами дистанцию, отгораживался от нас   невидимой стеной. Иногда мне думалось, что для него мы – люди второго сорта.

       Через пару лет ввиду текучести кадров (тяжелая работа, нервные перегрузки) я стал понемногу продвигаться по службе. Уже будучи руководителем смены, столкнулся со стабильными исчезновениями Бирюкова. Они сопровождались утренними звонками Ирины Петровны Желтовой (свою важную фамилию она не собиралась менять и, когда к телефону вместо Яроцкого приходилось подходить мне, представлялась просто: Желтова). И всегда она говорила не о болезни, а о каком-нибудь происшествии: то на Андрея Дмитриевича что-либо падало сверху, то появлялось какое-нибудь препятствие   снизу. Однажды после такого исчезновения Бирюков появился в темных очках и с большим фингалом под глазом.

       Сколько помню А.Д. при Советской власти, он всегда заседал в парткоме Центрального вещания на зарубежные страны (Иновещания), куда формально входила наша организация. В те годы партком за редким исключением гарантировал прочное положение и продвижение по служебной лестнице. Став заместителем заведующего отделом, я возглавил партийную организацию Главной редакции без названия. Это было требование Яроцкого. Он и в партию заставил меня вступить. Не то, чтобы я принципиально не хотел, у меня просто не было никаких идейных соображений. Я жил без плана, ни к чему не стремился – во всяком случае в здании на Пятницкой, 25. Без партии нельзя было стать даже старшим редактором.

       Партийные дела нас с Бирюковым немного сблизили, приходилось чаще общаться. Однако до некоторых пор он по-прежнему меня к белой кости не причислял. Да так оно и было. Однако в какой-то день Андрей Дмитриевич, заменяя Виктора Ильича, позвал меня в его кабинет.

       – Хочешь позвонить отцу по вертушке?

       Он раскрыл телефонную книгу кремлевских абонентов. Олег Леонидович Кедровский отвечал в СССР за уран и всякое такое, но не был мне отцом и даже родственником. С моим отцом они были тезками. Но я воздержался от правды и мне до сегодняшнего дня немного стыдно за это. Я соврал, но как-то удачно, сказав:

       – Нет, не хочу. Чего я буду отвлекать его всякими глупостями?..

       Мы сидели вместе на совещаниях, ездили на партийные активы в «Софрино». Я стал узнавать кое-какие подробности из жизни Бирюкова от него самого. Я узнал, что Ирина Петровна находится почти на вершине советского общества, она была инструктором ЦК КПСС, то есть по значению приближалась к министру. А вот он, Андрей Дмитриевич, в этой высокой компании был просто «мужем Желтовой». Его это сильно задевало. У них на троих с сыном была трехкомнатная квартира с двумя туалетами и двумя холлами. В самом центре Москвы. А.Д. уже несколько лет копил на собственные «Жигули», а пока ездил на машине супруги по доверенности (у него была своя гордость). Кстати, был он классным водителем.

       Постепенно вырисовывалась картина того, что любил Андрей Дмитриевич и что ненавидел. Промежуточных понятий он не признавал. Бирюков как-то убеждал меня в том, что живет только ради отпуска. Самое чудесное мгновение было тогда, когда в четыре часа утра они с Ириной выезжали на машине из дома и за день почти без отдыха преодолевали километров восемьсот. Останавливались, усталые и голодные, у какой-либо закрытой для обычных людей гостиницы, принадлежавшей ЦК КПСС. Там их уже встречали, ждал роскошный ужин с изысканной выпивкой, там были такие апартаменты, которые простым гражданам и не снились, там постельное белье меняли каждые сутки. Сказочные эти отели, по его словам, располагались по всей стране, так что каждый год они выбирали разные маршруты по разным направлениям. Он мне про эту «черную икру, намазанную на осетрину», рассказывал постоянно вплоть до очередного отпуска, а возвращался из своей сказки утомленный и помятый.

       Ненавидел А.Д. больше всего Яроцкого. Не за то, что вопит (к Бирюкову это не имело отношения), а за то, что засиделся. Бирюков ставил в вину В.И., что тот не умеет руководить, что лично вмешивается во все дела, а надо работать только с начальством рангом ниже, надо уметь властвовать, надо уметь царствовать и ничего в этом дурного нет. Андрей Дмитриевич ненавидел перестройку и лично Горбачева не за то, что теперь ему вменяют в вину, а за то, что дал дорогу всяким «безродным тварям».

       У Яроцкого была заместителем Лия Александровна Хаткевич – жена дипломата. Она ни во что особенно не вмешивалась, дожидаясь новой командировки мужа. И дождалась. Бирюков стал, наконец-то, заместителем главного редактора. Я случайно присутствовал в кабинете в тот момент, когда Ирина Петровна позвонила Виктору Ильичу по аппарату правительственной связи.

       – Понимаете, не от меня это зависит, – лукавил Яроцкий.

       На той стороне провода ему возразили:

       – С теми, от кого это зависит, вопрос улажен…

       Яроцкий сдался и жаловался мне, что ему выкручивали руки, что не хотел он брать этого праздного человека в свои замы. Прошло несколько лет.  Виктора Ильича отправили на пенсию весной 1989 года. Чуть ранее я был назначен вторым замом по стечению обстоятельств, о которых будет поведано в другой истории. Я помню, что Андрей Дмитриевич со мной несколько дней не разговаривал, потому что по служебной лестнице я сравнялся с ним, а это было неприемлемо даже с учетом «уранового» Олега Леонидовича. Но с уходом В.И. справедливость, с точки зрения А.Д., была восстановлена, он возглавил редакцию.

       Виктора Ильича внесли в список на увольнение еще в январе. Список этот состоял не только из стариков, речь шла о неблагонадежных для дела перестройки руководителях, которых становилось всё больше. Ирина Петровна предпринимала шаги по продвижению своего мужа, но вряд ли это имело решающее значение. У Яроцкого были враги, на него постоянно писали. Многие мечтали видеть его исключительно на покое, включая и меня, грешного. Правда, последствий этой ситуации я до конца не понимал. Честно говоря, я вообще не понимал, что до краха СССР остается около двух лет.

       Как бы то ни было, Андрей Дмитриевич Бирюков стал главным редактором примерно в мае 1989 года, было ему около пятидесяти лет. Я остался его единственным замом и на это были веские причины. Бирюков собирался сидеть на троне и ему нужен был надежный исполнитель, знавший хорошо все участки работы. Других даже приблизительных кандидатур у него не было. Все более или менее способные люди уже давно из-за несносного характера Виктора Ильича покинули редакцию.

       Придя к власти, А.Д. первым делом лично прикрутил табличку с собственным именем не на двери кабинета, а у милицейского поста при входе в коридор. Получалось, что весь коридор со всем содержимым входил в его владения, а это было далеко не так (технические службы непосредственно нам не подчинялись), это был какой-то неумный тщеславный шаг, исходящий от человека неглупого, просто он слишком долго ждал, когда перестанет быть «мужем Желтовой». Ему мерещилось, что он теперь будет на равных с другими мужиками их круга – и на охоте, и за дружеским столом.

       Вторым его делом было то, что он снял большой портрет Горбачева, висевший у него над головой, и забросил его за шкаф. Это был поступок.

       Третье, что он сделал, упразднил все отделы по подобию Спортивной редакции, с которой как бывший велогонщик брал пример. Тут смысла особого не было, кроме сокращения объема работ, а это штука обоюдоострая, но в ЦК поддержали. Он часто вызывал меня и немногих других руководителей на посиделки в кабинет, где непременно упоминал по нескольку раз, кто здесь главный редактор.

       А.Д. отменил гонорары за творческую работу, а ее сократил до минимума. Он исходил из той аксиомы, что никто больше начальника в редакции получать не должен (при Яроцком таких людей было несколько). За первый год правления Бирюкова примерно треть сотрудников уволилась. Новые работники понимали, что чинопочитание важнее реальных способностей и уровень профессионализма резко начал падать. Впрочем, как и по всей стране. В кабинет главного редактора теперь почти ежедневно стали заглядывать гости, чаще без производственных причин. Иногда – совсем посторонние. Один из них был егерь, обслуживавший начальство, а второй – массажист из элитного бассейна «Чайка». Приходил и руководитель Телерадиофонда. Они когда-то вместе «крутили», как любят выражаться профессиональные велосипедисты. Этот смешливый мужик в первый же раз сказал, намекая на вывеску перед пунктом охраны:

       – Андрей, такой приемной, как у тебя, нет ни у одного президента.

       Я видел, как Бирюков покраснел, но табличку снимать не стал. Потом этого умника посадили за продажу американцам ценных архивных документов. Не задешево он это сделал: купил просторную квартиру на Тверской. Архивист-велогонщик, по-моему, был первым и единственным, который оказался в тюряге за подобные шалости.

       Частенько наведывался к А.Д. Владимир Анатольевич Андреев, который перед уходом Яроцкого стал заместителем председателя Гостелерадио по вещанию на зарубежные страны. Как мы помним, при моем появлении на Пятницкой, 25 оба они были заведующими отделами под начальством Виктора Ильича. Андреев был в ранге замминистра, но Ирина Петровна стояла ступенькой выше на служебной лестнице и это как бы уравнивало ситуацию между двумя сослуживцами, один из которых теперь для другого являлся непосредственным начальником. Порой они вместе выпивали в бывшем кабинете Яроцкого, порой даже очень сильно выпивали.

       89-й и 90-й годы, видимо, были лучшими в судьбе Бирюкова. Он наслаждался властью – везде, где нужно, присутствовал и заседал, участвовал в мероприятиях людей из круга Ирины Петровны, не чувствуя себя бедным родственником. Первое время он еще заставлял себя с утра приходить на службу после советско-светских вечеринок, дыша тяжелым перегаром, а потом просто стал звонить мне и вечером, и ночью, сообщая, что его не будет и что придется выходить мне.

       Чего он не запускал, так это партийных дел. Не все они были бессмысленны. Помню, как однажды дал мне задание съездить в один из райкомов партии Москвы с требованием починить протекающую крышу в доме, где жила наша сотрудница. Я взял для убедительности с собой атлета – ответственного секретаря, и в райкоме этот вопрос был решен в течение суток.

       Наступил тяжелый 1991 год. Я тогда верил в роль личности в истории и считал, что, прежде всего, надо убрать Ельцина и разогнать российский парламент. Бирюков был убежден, что надо убрать Горбачева и все вернется на круги своя… Примерно в начале апреля А.Д. повеселел и с загадочным видом сообщил мне, что к концу лета, в августе, всё наладится.

       – Как наладится? – удивился я.

       – Сам увидишь, – неопределенно, но уверенно ответил он.

       В августе Бирюков ушел в отпуск, завещая мне ничего не менять, а главное не вздумать продавать нашу секретную продукцию (такие предложения уже поступали). Вернулся он только во второй половине сентября, когда редакция стала называться агентством «Эфир-дайджест», гриф «секретно» с материалов был снят, а милицейский пост ликвидирован. Выпускались иные сборники с иными названиями, существовала платная подписка для всех желающих и бесплатная – для новой номенклатуры. Я нарушил заветы шефа, поскольку неукоснительно и оперативно выполнял все распоряжения сверху. Возможно, это и уберегло нашу лавочку от закрытия, хотя вероятность того, что я ошибаюсь, не менее велика.

       Андрей Дмитриевич был мрачнее тучи и недели две со мной не разговаривал, в работе никакого участия не принимал, только ходил на летучки к Андрееву. Видимо, Владимир Анатольевич, которого еще не прогнали, посоветовал Бирюкову переговорить со мной. А.Д. вдруг позвонил вечером мне домой и предложил завтра, после рассылки бюллетеней, с утра на машине отправиться к нему на дачу в Пушкино собирать яблоки. Ничего не помню про яблоки, но во время поездки я убедил его в своей невиновности. А он мне признался, как ненавидит всех этих выскочек.

       С тех пор Бирюков остался без привычных занятий. Парткомы, партактивы отменили, гостиницы и охоты передали другим людям. Ему подумалось, что это – крах. Он ошибался: это было начало нового открыто воровского этапа существования элиты, в том числе и ее прежней составляющей. Если бы он немного потерпел, то стал бы жить еще лучше.  

       Нельзя исключать и того, что информированность А.Д. оставалась на прежнем уровне, и ему заранее было известно о снятии Андреева и назначении человека из совсем другого круга. И тогда понятно, что перед самым этим назначением, примерно в апреле 1993 года, Бирюков застрелился из охотничьего ружья. (По слухам, снес себе полчерепа). Утром того дня он сказал, что в полдень поедет по авторемонтным делам, потом ему куда-то нужно было за город. Говорил он абсолютно спокойно, у меня не возникло никаких подозрений. Был он бодр и даже как-то немного посвежел.

       А поздним вечером Ирина Петровна позвонила на работу и сообщила дежурному, что Андрей Дмитриевич скончался от сердечного приступа и попросила передать мне, чтобы я выходил с утра и предупредил Андреева. Я разбудил Владимира Анатольевича и известил о случившемся. Потом вышел на лестничную клетку и закурил (обычно я покуривал только на Пятницкой).

       В девять часов утра на совещании у Андреева смерть Бирюкова почтили минутой молчания. После летучки Владимир Анатольевич предложил мне и еще двум членам коллегии поехать на квартиру А.Д. В гостиной Ирина Петровна накрыла нам выпить за упокой души, рассказала, что муж вчера приехал поздно и перед сном ему стало плохо с сердцем.

       – Он лежит там, в комнате за стеной. Хотите посмотреть? – неожиданно предложила она.

       Андреев ответил за всех, что не нужно. А ведь странно было, что труп до сих пор находится дома. Но я ничего такого тогда не подумал. Я ничего такого не подумал и тогда, когда произносил речь над гробом. А в гробу вместо головы лежал полностью забинтованный огромный шар, напоминавший увеличенный в сотню раз мячик для пинг-понга.

       Через несколько месяцев мне позвонил тот самый Герман, который изображал ослепшего профессора. Мы с ним не виделись лет пятнадцать. Он был пьян, насколько сильно, по таким людям трудно определить, и уверенно говорил о самоубийстве. А потом спросил:

       – Как вы думаете, Бирюков был полковником КГБ?

       Я сказал, что не знаю. Я и в данную минуту не могу понять, почему заканчиваю историю об А.Д. этим дурацким вопросом?

                                  Яроцкий

       Весной 1989 года исполнилось тринадцать с половиной лет с тех пор, как Проведение направило меня в самую настоящую тюрьму – на главную информационную службу Советского Союза. Называлась она по-другому, а официально вообще никакого наименования не имела и работала на власть предержащих, которым в те времена предоставлялся по особой подписке более или менее правдивый обзор событий в стране и мире. Остальные люди, как и сейчас, могли полагаться только на интуицию.

       Рассказ мой не о том. У меня сложилось тогда настроение, что все эти тринадцать с половиной лет я отбывал наказание. Я говорил сам себе, что и сроков таких у нас не бывает: после десятки – расстрел. Не кривя душой, скажу: я был абсолютно несчастен. Похвастаться своим положением я мог только в очень узком кругу близких мне людей, поскольку стал носителем государственных тайн, которые для думающих людей являлись секретом Полишинеля. Да и сладость хвастовства – вещь эфемерная, ею сыт не будешь, а за любой даже пустяковой сладостью обязательно придет горечь. На удовольствия, мнимые и действительные, нужно время, а я им не располагал.

       Я абсолютно не принадлежал себе, жизнь моя практически не делилась на работу и дом. Домой я приезжал на несколько часов поспать и уже к пяти утра следующего дня должен был присутствовать на рабочем месте. В моей карьере встречались периоды, когда не удавалось получить ни одного выходного в течение месяца.

       Я уже дорос до того, что мог с женою ездить в правительственный санаторий на Валдае, но это был лишь соблазнительный миг на фоне изнуряющих, вцепившихся в меня железными когтями беспросветных будней. Я не мог заниматься полученной мною дачей в тридцати километрах от Москвы, я не мог спокойно сесть за письменный стол и написать книгу, к чему меня тянуло, сходить в театр или в кино, даже телевизор посмотреть не получалось. Порой просто не хватало сил и времени как следует поесть. У меня все чаще появлялась и во мне укоренялась мысль каким-то образом исчезнуть из этого мира и сдохнуть.

       И тут, весной 1989 года, появилась надежда, что скоро от моих ужасных страданий не останется и следа. Однажды поздним вечером меня вызвали в партком Центрального вещания на зарубежные страны, куда входила наша партийная организация. Секретарь и внук остзейского барона Георгий Вирен достал из сейфа список на увольнение руководящих кадров.

       Я взглянул на протянутый листок и в первой десятке обнаружил фамилию Яроцкого. В этом человеке я видел причину всех моих бед и невзгод. Один местный мудрец мне как-то сказал: если бы не Виктор Ильич (даже за глаза его не величали Витя или Витек), мы могли бы ничего не делать, потому что нас никто не может проверить. Я уже лет десять с нетерпением ждал, когда Яроцкого отправят на пенсию. И вот – свершилось! Вернее, свершалось.

       – Зачем ты мне это показываешь? – спросил я у Вирена, обнаружив в себе довольно сильное волнение.

       – Формально первичная партийная организация должна дать согласие.

       – А если не даст? – спросил я, отупев от происходящего.

       – Документ секретный, и ты не можешь у каждого коммуниста спрашивать, что он думает по этому поводу. Просто завизируй от имени партбюро, я там галочку поставил, где подпись нужно поставить.

       – А если не завизирую?

       – Александр Никифорович Аксенов уже подписал приказ. Ничего изменить нельзя, просто будут неприятности…

       Аксенов был тогда председателем Гостелерадио СССР.

       Я подписал, но провел тяжелую ночь. Пытался сообразить: сказать или не сказать завтра шефу о приказе. И к однозначному выводу не приходил. А что сказать? Дело сделано и не мной, успокаивал я себя. Да, добрались до неприкасаемого Яроцкого! А ведь его отец работал в Коминтерне, лично знал Сталина. Сам же Виктор Ильич принадлежал к настоящей элите, пять лет сидел в Лондоне атташе по культуре…

       Утром, когда нервы были на пределе и раздавались из-за оплошностей яростные вскрики во время формирования сборника оперативных сообщений, не было предлога переговорить. Такой разговор казался неуместным. И я думал: пусть сначала сходит на доклад к Аксенову. Может быть, тот ему и озвучит неприятную новость. А если нет, то по возвращении от председателя придется выложить все как есть. И получить, можно надеяться, не самую слабую порцию воплей.

       Около девяти часов Виктор Ильич направился бодрой походкой на доклад к председателю, который сидел на нашем четвертом этаже. Бумаги у Яроцкого были сложены в малиновую папочку с жирной черной надписью в верхнем правом углу «Сов. секретно». В 71 год Виктор Ильич выглядел на здоровых 60. Густые слегка посеребренные волосы, лицо гладкое с едва заметными морщинками, прямая осанка, элегантный костюм… Конечно, наорется досыта, напугает всех до смерти, выпустит весь яд из себя – и ему хорошо. Мне 37 лет, а я абсолютно седой неврастеник. Нет, ничего ему не буду говорить…

       Доклад у председателя обычно длился от двадцати минут до часа. Я в это время заходил к себе в кабинет, брал газету из стопки, которую приносила секретарша, садился в кресло и засыпал почти мгновенно глубоким, незнакомым мне теперь, сном... Вытащил меня из небытия звонок Бирюкова – первого зама, я был вторым. У него была привилегия не участвовать в утренних разборках, зато он сидел на правительственном телефоне до шести вечера и позднее.

       – Катя выбросилась из окна, – сказал Бирюков.

       – Как? Что случилось? – спросил я невпопад.

       – Катя вышла в подъезд, поднялась на верхний этаж, открыла окно и прыгнула вниз, – объяснил Бирюков.

       Катя была дочерью Яроцкого. Очень приятная женщина лет двадцати семи. Я видел ее вместе с отцом в Большом театре на «Жизели». Это было обязательное праздничное посещение по пригласительным билетам. Яроцкий был какой-то домашний, раскованный, веселый. Бодрый джентльмен и молодая красивая леди излучали непередаваемое обаяние и доброжелательность. Я тогда позавидовал им. Живут же люди! Обожают друг друга.

       – Что же теперь делать? – спросил я у Бирюкова.

       – Нина Михайловна предложила… – сказал первый зам деловито и спокойно; не распускать нюни был его стиль. Речь шла о жене Яроцкого...

       – Там сейчас «скорая», судмедэкспертиза, ну, понимаешь, – продолжал Андрей Дмитриевич. – Надо сказать Виктору Ильичу, что некая зашедшая в подъезд девушка выбросилась из окна, а Катя – случайный свидетель, ее допрашивают…

       – Кати нет?

       – Вдребезги… Но ты понял: Катю допрашивают… Неприятная история. Необходимо его отправить домой. Я заказал машину, поедешь с ним, а я ему сейчас сообщу, как договорились… Сходи к Алле, она набрала лекарств.

       Я зашел в комнату к Алле, у нее был целый пакет, набитый всевозможными коробочками и пузырьками. Она, расширив глаза, повторяла:

       – Какой кошмар! Какой кошмар!

       Я с пакетом вышел в коридор. Там стоял Виктор Ильич и поджидал меня.

       – Ну что? Поехали, – сказал он обычным тоном.    

       Я кивнул. Мы вышли из коридора в холл и стали спускаться по мраморной лестнице. Мне было не по себе, я очутился в иной жуткой реальности.

       У парадного входа здания на Пятницкой,25 нас поджидала новенькая черная «Волга». Виктор Ильич сел рядом с шофером, я – сзади. Ни в какие разговоры никто не вступал. Водитель ничего не спрашивал, видно, был в курсе…

       Уже рядом с Рижским вокзалом Яроцкий обернулся ко мне и спросил:

       – У тебя есть валидол? Чего-то давит…

       Я ему тут же протянул таблетки. Подъезжали к дому. Нужно было развернуться, проехать вдоль фасада и свернуть направо, где все и произошло. У рокового поворота он велел остановить машину.

       – Миша, тяжело, правда?

       Я не знал, что ответить, и кивнул.

       – А что, Миша, вот так жизнь кончается?

       – Ну, почему? – пробормотал я, не ведая, куда спрятаться от страха.

       – Ты не ходи со мной, не ходи, я один… Поезжай на работу, поезжай…

       Он вышел из машины, став маленьким и сутулым. Поднял голову и взглянул на небо, чего-то там поискал. И побрел неуверенно туда, за угол. Навстречу смерти.

 Михаил Кедровский