vladimir Жанр прозы:

20 июня 2015 Мистика в прозе

.

Звон кинутых в медный шлем игральных костей приоткрывает мне веки. Жребий брошен. И кровавые руки палачей бесстыдно и дружно делят между собой мои одежды, которые еще хранят тепло моего тела. Кому-то достанется плащ, кому-то пояс. Я вижу, как косится на мои сандалии этот коротышка, который, оступившись, чуть было не уронил крест. Ему нравятся мои мягкие кожаные шлепанцы, которые я надел к празднику. Царская обувь. Головной платок достается толстяку. Он тут же снимает шлем и набрасывает платок на голову. Воин в платке — потешное зрелище. Их четверо, поэтому хитон необходимо тоже разыграть. Не драть же его на части. Снова медный звон раздается у моих ног. Эта льняная рубаха дорога мне, как дар. Сотканная дорогими милыми руками ниточка к ниточке, она пропитана нежностью и заботой. Дар высокой любви, предназначенный для меня, комкают чужие грубые руки, на которых еще не высохла моя кровь. Они делят не только мои одежды, но и дурную славу своего будущего.

— Господи, — произношу я, — прости им, ведь не ведают, что творят.

Вряд ли они, занятые дележкой, слышат эти слова. Вряд ли их слышит и приунывшая толпа, которой наскучило переминаться с ноги на ногу в ожидании дальнейших событий. Они вдруг осознают, что все, чего они так жадно жаждали, уже произошло. Ждать больше нечего. Видимо, их это разочаровывает, и они начинают потихоньку расползаться. Потом они придумают мои первые слова, которые я произнес с креста. Те из них, кто позлее и позадиристей, протискиваются ко мне, злословя и сверкая глазами, крича своими рыбьими ртами:

— Эй, разрушитель Храма, как тебе там?

Вопрос задан, как издевка, без всякой надежды получить ответ. Но раз уж вопрос задан...

— Ничего, — произношу я, — только улыбаться больно.

Мне еще висеть и висеть... Нельзя ведь взять и сойти со креста. А то бы... Мне снова слышится голос Рии.

— Я хотела проверить тебя: ты — человек?

— Кем же я еще могу быть?

— Нечеловеком.

ГЛАВА 110. Я ДАЮ ТЕБЕ ШАНС

Я вижу, как ты берешь весы...

Испытывая потребность укрыться от этого мира в сильных руках, в теплых крепких ладонях, ты стремглав бросилась на поиски этой крепости из тепла и уюта, и тотчас же нашла ее. Тебе повезло. Что теперь тебе наша любовь? Пустяк, пар... Ты меня потрясла. Надо же! Так точно, так ровненько и гладенько все рассчитать. До точечки, до копеечки... Тютелька в тютельку, и ты — в дамках. Надо же!

Я вижу, как ты берешь весы...

Тщательно, до пылинки, ты сметаешь с одной чаши залежавшуюся пыль и, до блеска протерев влажной тряпицей, старательно, как только ты умеешь это делать, чересчур старательно и методично, укладываешь на нее все, что тебе дорого в жизни: свою силу и слабость, бескорыстие, ум, бесконечную нежность и щедрость души, не забыла и зависть, и подсыпала грусти, и щепотку печали, только где же тут совесть? ах, ну вот, отыскалась… Прилепи и ее. На, возьми вот и славу… Радость, нежность и смех… Не забудь сладкий шепот, прихвати вдохновенье. Что еще? Нетерпенье, прицепи как-нибудь, и терпение тоже, и любовь, и любовь, как могла ты забыть?! Приколи ее вилкой, все ж приличный довесок... Моя тень! Присобачь и ее. А теперь и измену, и продажность (Иуда!), и притворство, и ложь... Ну, а все остальное? Не нужно? Да ладно… Унитазы, горшки... Накидай их горой. Чашки, ложки, тарелки, ножи, зеркала... Что еще позабыто? Ах, цепи! Ты и их прихвати. Прихвати и... Вспотела? Ну, а как ты хотела — это жизнь, это жизнь... Нужно все же остановиться. Что еще, что еще? Ах, да, лето, наше лето, ты помнишь?! Как могла ты оставить лето?! Наше лето, прохладу моря, камень-кит и оскалы скал, наше небо и наши зори, и церквушечку в облаках? Отказалась от них? Ну, ладно... И без них чаша тянет вниз. Что еще?.. Абрикосовая дорога... Апельсиновая река... Намотай их на вертел жизни, сунь поглубже в мешок, на дно. Что теперь? Вот другая чаша. Тебе нужно уравновесить груз... И я вижу: не вымыв рук и не сдув даже с чаши пыль, ты кладешь в нее мою душу. В ней ни грамма живого веса, она соткана из небес, из разлуки длиною в вечность, из зарниц и запаха звезд. В ней пылающие закаты и нетающие снега, и осенние ароматы, и не мокнущие стога. Стрелка вздрогнула и застыла, и стремительно поползла. Моя чаша коснулась пола, а весь скарб твой взлетел наверх...

Никогда ему не удастся перевесить святую чашу. Так зачем ты взяла весы? Чтобы выпачкать мою душу? Не трудись, тебе этого не суметь. Мы уйдем и тогда наши души никогда не найдут друг друга...

Я даю тебе шанс, спеши.

ГЛАВА 111. ЖАЖДУ

Не раны больше всего беспокоят и изнуряют меня. Невыносимо ранит преданная любовь. Впасть в транс и умереть в нем? Не могу представить себе последней своей минуты. А ведь остались считанные часы. Висеть распятым на виду у своих соплеменников, вглядываясь в их гневно сверкающие глаза распаленным взглядом в надежде на понимание — это ли не добровольное сумасшествие? Кому-то понадобилось исподтишка запустить в меня камнем. Никто на это не обратил внимания, а у меня заныло в груди: сколько же у них еще ненависти. Надо же! Их разочарование бесконечно. Такого конца никто не ждал. Никто и не спорит: время разбрасывать камни, но собирать... Для этого ведь и существуют и день, и ночь, и камни, и люди... А какая буйная, веселая, беспримерно-решительная, просто кипуче-кипящая и радостно-безответственная весна распоясалась! Она упала на землю, как топор на плаху. Голова зимней спячки скатилась наземь, и тут же брызнули жадные соки жизни... Как раз время собирать камни. Разочарование и этот беспросветный хамсин омрачили землю. Хоть бы дождик прошел. Тем не менее, если дать волю воображению, отсюда, с высоты моего креста открывается такой живописный, такой сказочный вид на весь мир. Ни с какой самой высокой горы этого не увидишь. И пока ясен мой взор и свет не угас, мне хочется видеть Рию. Сейчас мне кажется, что я знаю ее. Знаю шелк ее волос, нежность кожи, которую привык читать кончиками пальцев. От ее шепота я едва не теряю власть над собой, а когда она слизывает своим язычком влагу с моих губ, земля уходит у меня из-под ног. Она готова была мыть мои ноги, но я не сделал из нее служанки. Я дарил ей нежность, осыпал ее ласками, а теперь вот дарю этот мир, это небо. Ей и этого мало, я знаю, мир без меня для нее — пустота. Вероятно, поэтому так черна глубина ее глаз. В них горе, у которого не может быть слов, потому что вырван язык, который мог выразить это горе. Привет, шепчу я беззвучно, и пока... Оказалось, что жизнь — интереснейшее предприятие, но и в смерти тоже немало любопытного. Бывает, что яркие считанные минуты смерти могут затмить собой годы вяло влекущейся жизни. И дело тут не в героической жертве собственной плоти, как все они думают, нет. Они еще долго не смогут осмыслить всей глубины моей Жертвы, потом потихоньку станут осознавать, кляня и порицая себя за недоумие, и в конце-то концов прозреют. Я надеюсь...

И вот я на кресте...

Надо же мне было родиться в субботу! Днем раньше или позже, во вторник или в четверг... Я мог бы родиться и женщиной. И не был бы распят... Или вторников и четвергов уже не бывает? Как-то вдруг исчез горизонт. Неужели я так долго был в беспамятстве, что не заметил наступления вечера? Или это боль прикрыла мне веки? Вряд ли скоро появится солнце: желтый туман хамсина скрыл горизонт и теперь головы людей, как круглые дыни, покрытые платками, без каких-либо признаков лиц. Только зияющие рты по-прежнему черны. Я открываю глаза и снова обращаю свой взор к матери.

— Вот сын твой... — едва слышно произношу я, указав глазами на единственного из друзей, стоящего с поникшей головой. Этими словами разорвана последняя нить, удерживающая нас вместе, разрушены узы рода, чтобы прикоснуться к вечности. В ответ на это она, лишь покорно качнув головой, на мгновение прикрывает веки. Она принимает и этот удар судьбы. Ему же я говорю:

— Вот матерь твоя.

Сейчас я не требую от него понимания. Важно только то, что он слышит меня. Чтобы ему не показалось, что он ослышался, я повторяю сказанное еще раз.

— Слышу, слышу... — говорит он, вскинув голову и слушая меня теперь и глазами.

Он бросается было ко мне, но тут же останавливается, словно наткнувшись на стену. Последнее слово его теряется в общем гуле, а губы продолжают что-то шептать. Пройдет, вероятно, не один день, пока он осознает услышанное. Оно перевернет его жизнь. Я ловлю себя на мысли, что с того самого момента, когда я, будучи пригвожден к кресту, впервые увидел эти большие черные печальные, уставшие от немого крика родные глаза, эти чистые родники глубокой скорби и муки, с этой самой минуты я ни на йоту не усомнился в верности своего выбора. Эта мысль с каждым часом утверждается во мне, и я рад этому, рад. Ведь самое трудное для человека — овладеть мыслью. А я все еще человек. Одному Богу известно, сколько мне еще здесь висеть. Глоточек бы вина. Множество вопросов, которые я задаю самому себе, имеют точный ответ, а некоторые обращены в пустоту.

— И ты готов принести себя в жертву, ради этой... ради этого?..

— Я это уже сделал.

— Но ты еще жив, и в твоих руках...

— Гвозди.

— Одно твое желание, одно только слово...

Я хочу, чтобы они поняли наконец, что свет той лучины, которую я зажег и несу через годы, прикрывая собственным телом от холодного ветра их чванства и сытой важности, чтобы этот свет не померк. Еще недавно были минуты отчаяния, когда я с трудом сдерживал себя, чтобы не дать оплеуху какому-нибудь уроду, один вид которого удручает, а манера смеяться или, скажем, шутить просто убивает. Из-за таких вот сквалыг может опостылеть все человечество. В такие минуты живешь на грани срыва, но понимая, что какая-нибудь незначительная оплошность может препятствовать достижению успеха, берешь себя в руки. Чувствуешь себя, конечно, раздавленным. А ведь все очень просто: нужно уметь отличать великое от малого. Нужно, живя в малом и довольствуясь малым, жить великим. Они все никак не уймутся:

— Пусть теперь сойдет с креста, и уверуем в него...

Бедняги. Они смешны в своих притязаниях. Небо по-прежнему мрачно. Я вижу, как мои опекуны, сидя полумесяцем у моих ног, играют в кости, потягивая вино из кружек, непринужденно болтая и похохатывая, а то и заразительно смеясь. Если бы кто-нибудь знал, как хочется пить! Эта мучительно-палящая жажда сводит меня с ума. Видимо, силы оставляют меня и я слышу, как в тишине кричит моя плоть: "Жажду!". Без всякой надежды быть расслышанным, я вишу, призвав темноту, которая теперь принадлежит только мне. С кем разделить эту муку!

Жажду! — хочу крикнуть я и не кричу. Я жажду вашего просветления.

Рия, ты? Да ладно, живи уж... Эта мысль о Рие пахнет уксусом.

— Жажду!..

Вот и не удержался.

Запах почти ударяет в нос и, с невероятным усилием разлепив веки, я вижу у самых своих губ губку, с которой падают слезы прохладной жидкости. У меня хватает сил, вытянув шею, приблизить и без того поникшую голову к этой дразнящей тряпице, чтобы ухватить губами и выжать из нее, как сок из граната, немного влаги. Когда мне это удается, я понимаю, что на свете нет ничего слаще, чем этот разбавленный уксус и нет человека, счастливее меня... В знак благодарности сжалившемуся надо мной язычнику я только прикрываю веки, вишу теперь с кляпом во рту, не в состоянии, конечно, произнести ни слова. Я держу его крепко, как пес держит кость и моих оставшихся зубов вполне достаточно, чтобы из меня не вырвали этот родник прохлады и свежести. Два-три крохотных глоточка мне все-таки удается сделать, больше — нет, как я не впиваюсь зубами в обмякшую тряпку. Потом я эту кислятину просто выплевываю на бороду... Я не знаю, как спасти этих женщин от пытки видеть все это. Попросить уйти? Но они не оставят меня. Этот день для них — день слез. Единственное спасение — умереть сейчас же.

Quatis vita, et mors ita. Какая жизнь, такая и смерть. Вот вывод какого-то стражника. От такого утверждения даже солнце тускнеет. Но его золотая колесница вскоре промчится и над моей родиной.

Бедолага-пастырь, где же твои овцы? Неужели они тебя бросили и разбрелись по свету?

Рия, и ты, ору я беззвучно, и ты с ними?!!

Предан. Чего еще желать?

Мир, и правда, кишит Иудами. Камень подними — они там, дерево разруби — они там... И ты с ними? Уверен, что нет. Невозможно предать то, что совершенно. Я ни к кому не питаю мстительных чувств. Займись я местью, ничего бы в мире не изменилось. Мысль о том, что я мог бы отомстить за предательство, усмиряет меня. Нет. Мстить — значит жить прошлым. Силы искать нужно в будущем, а не в прошлом.

Один, теперь абсолютно один...

Наконец-то!

Чего еще желать?

И все же, и все же жгучая печаль легла мне на душу: предан. Вот она жалкая порода людей! В какой грязи мы живем? В какое время, о Боже, Ты повелел мне родиться!.. Но нельзя, нельзя ни на гран расслабляться. Слабость опасна и даже преступна. Теперь нужно заботиться о том, чтобы корона не слетела с моей царственной головы.

Уже больше часа я на кресте...

ГЛАВА 112. ЗНАКИ ПЕЧАЛИ

В сердце каждого из нас есть вера в удивительное будущее. Я замуровал ее, но она не разрушена. Это сильнее меня. Стой, кричу я всем телом, остановись!.. Нам теперь некуда спешить, у нас впереди — вечность. Хорошо, что все это я не ору с креста. Нелегка ноша мира. Нужно то и дело поддерживать огонь духа, чтобы дойти до рассвета. Вот и Дисма расслышал мое молчание. Этот грешник, что распят справа от меня, что-то шепчет, бубнит себе под нос. Какие мысли теснятся в его голове? Я много раз замечал его внимательный взгляд во время своих проповедей, но он, хозяин разбойничьей пещеры в диких оврагах долины Голубей, так и не стал моим сподвижником, хотя слова мои нашли приют в его сердце. Когда нас распяли, он был вне себя от ярости. По всей видимости, он считает себя обманутым. Я уничтожен, унижен и, кажется, проявляю безмерное слабодушие и покорность. Как же так? Как же так! Такие сладостные грандиозные обещания и такой жалкий конец! Дисма полон презрения и даже ненависти. Но вот эта самая моя покорность, кажущаяся моя слабость и уничижение, мое, наконец, безмолвие, величественное безмолвие в муках распятого, разожгли в его сердце едва мерцавшую веру в каждое, произнесенное мною слово, веру в мое царство, в то, что и он будет принят мною и найдет в нем для себя пристанище. На какое-то время он умолкает, затем заставляет умолкнуть распятого слева от меня грешника, который оголтело выкрикивал какие-то гадости, затем, обращаясь ко мне, вдруг говорит:

— Помяни меня в своем царстве.

И вот в этом скопище тьмы и разгула страстей, в этом спертом воздухе среди оцепеневшей природы вдруг воссияло лицо мое. Как свеча, как заря, как свет солнца...

— Я беру тебя в свое царство, — шепчу я.

Только он слышит мой шепот, но все видят сияние моего царства.

Мне больно? Еще как! То жуткое одиночество, в котором я существую, бьет меня точно палка по голове. Не дай Бог кому-нибудь пережить эту боль... Затем снова тьма, скорбь, страх... Всеобщее оцепенение природы. Я чувствую, как качнулась земная ось, а время сочится сквозь пальцы и уходит в песок вечности, и не могу ничем помешать этому. И эта не наступившая весна так и останется в памяти людей роковым знаком человеческой глупости.

Как тянется время: два часа на кресте... Звуки труб стали глуше, свет померк... Это знаки нашей печали.

Мне больно? Ни капельки. Я привык к боли, одолел ее и уже не знаю, что такое боль. Да и нет нужды оставаться в рабстве у ран, нанесенных жизнью. И только немой крик плоти дает мне знать, что я все еще человек. Я — не слепой, хотя глаза мои и закрыты. Во мне теперь тысяча глаз, я вижу будущее моего мира, и открываю глаза, чтобы по легкому трепету листьев небольшого деревца, выросшего, вопреки всем предрассудкам на этой горе, убедиться, что время не остановилось. Этого еще не было в истории человечества, но оно само того не подозревая, вот-вот начнет сочиться вспять, как песок, сквозь пальцы Вселенной. Наступит новый отсчет дней. А спроси кого-нибудь сейчас, в чем заключается эта самая новизна — никто не ответит. Бывает, что здесь, на кресте, сознание покидает меня и я, погружаюсь в пучину умопомрачения, теряя и чувство боли, и чувство бешеной ярости, которая все еще кипит во мне, и тогда меня возвращает к жизни вдруг сверкнувшая, жалящая мысль: жалкое отродье, дешевка, дешевка...

А готов ли мой гроб? Выдолблена ли в известняковой скале ниша? Не тесна ли? Готов ли камень-катун? Не тяжел ли? И другие вопросы...

Тишина, воцарившаяся вокруг, все еще скованна темнотой. Ни одна собака не лает. Впечатление такое, что находишься на краю света. У них уже нет ненависти ко мне, только жалость.

— Уповал на Бога; пусть же теперь Бог избавит его, если он угоден ему, — вот все, что они могут сказать.

Моя плоть на кресте — как вяленая рыба. И все ради одного: чтобы взошло семя мира, чтобы росток новой жизни пробил себе путь... И что еще меня утешает — никто никогда не увидит меня старым. В памяти людей я всегда буду красивым и молодым, тридцатитрехлетним. Надо надеяться, тьма когда-нибудь рассеется, и честь моя будет восстановлена. Какое-то будущее есть у каждого даже после смерти. Мир еще никогда не останавливался в своем движении и все, что составляет этот мир, пустыня это или песчинка, жизнь или смерть имеет свое завтра. В первый же день после смерти жизнь продолжается. Даже при последнем вздохе. Желто-коричневая чума опустилась над миром, но это не последний день на земле, не умопомрачение Вселенной, это умопомрачение людей, а Вселенная будет сиять вечно.

Время от времени мне удается немного забыться и потерять счет времени. Ничего страшного, ведь часы истории не остановились.

Душа не на месте. К тому же я мерзну. Уфф!

ГЛАВА 113. ЛУЧШЕЕ В МИРЕ

Около трех часов сидят уже мои сторожа, бросая игральные кости в медный шлем. Судьбу выигрыша они определяют, вероятно, наощупь, ведь не видно ни зги. Вообще, надо признать, наощупь живет еще все человечество. И по всем признакам, если верить умнейшим мудрецам и пророкам наших дней и прошедших столетий, человеческая пыль в конце концов будет сдута с лица земли чьим-то злым и бесстрастным дыханием. Тогда придет конец. И пока еще теплится во мне жизнь, я готов отдать ее за то, чтобы эта большая дикая ленивая обезьяна нашла тропинку, ведущую к человеку. Больше всего на свете я желаю именно этого превращения. Хочется, конечно, и пить. Но всех вод земли вряд ли хватит, чтобы утолить жажду прозрения этого унылого стадца людей, сбившихся в жалкую кучку, напуганную темнотой. Мне трудно поднять голову, но я в состоянии еще поднять веки: тьма рассеивается. Пройдут считанные минуты, и засияет солнце новой эры. Это — радует. Но потребуется немало времени, прежде чем они прикоснутся к тайне сегодняшнего дня.

Негодуя и насмехаясь, пуча черные глаза и надувая щеки, они плюются. Затем скалят белые зубы, тыкая в меня указательными пальцами, похохатывают и, пыля сандалиями, уходят. Кто-то оборачивается на ходу, кто-то произносит:

— Жалкой смертью кончил презренную жизнь.

Так могут думать только слепые.

— Жалкой смертью кончил великую жизнь.

Неужели кому-то удалось оценить величие моей жизни? И она ведь не кончена, только начинается. Порой меня раздражает такое непонимание, а иной раз все выглядит просто смешно. Среди этого хора укоров и ненависти я различаю нытье гиены:

— Если ты мессия, спаси себя и нас.

Будь он поближе, он бы укусил меня. Но он, как и я, завис слева на кресте чуть поменьше моего и, вероятно, испытывает те же муки. И будущее его не радует. У него его просто нет. Висящий по правую руку тоже не молчит:

— Или Бога ты не боишься, когда сам осужден на то же?

Видеть друг друга они не могут и ведут перепалку на слух, так сказать, сквозь меня. Теперь он обращается ко мне:

— Помяни меня, когда придешь в царствие твое.

Помяну, конечно. Но сейчас ему нужны слова утешения.

— Дерзай!

Я говорю это и ему, и миру, уже разделенному мною надвое. Как ад и рай. Я уже вижу это, я ведь не слепой. Бывает, что тень сомнения в правильности моего выбора затемняет мой мозг, но лишь на долю секунды. Ведь я обошел полмира в поисках истины и, кажется, нашел ее. Здесь, на кресте. Поэтому смело могу повторить:

— Истинно говорю тебе: дерзай!

Что толку держаться за жизнь, если она уже исчерпала себя! Она только отдаляет тебя от мира. Прежде мне всегда недоставало времени, теперь я не знаю, что с ним делать. Я дождался, дождался-таки: развалины человечества — у моих ног. Ветер купает шелк моих огненно-рыжих волос, я живу, я счастлив... Хотя жало жизни и не жалеет меня. Я жду, когда упадет последняя капля крови и плоть перестанет тяготить меня. В этом коричнево-черном плену, кажется, и дышать труднее. Совершенно не видно лиц. Но его, даже прячущегося за спины других, я узнаю по очертанию головы. Желтое лицо и рыжая борода почернели, сросшиеся брови теперь смотрятся сломанным засохшим сучком, а глаза упрятаны в глазницы, как улитка в раковину. Иуда! Я узнал бы тебя, если бы ты превратился в пиявку. В жабу или даже в клопа. Я бы распознал тебя по делам твоим. Или по запаху. Шрама на лице тоже не видно. Зачем ты сюда пришел, ведь тебя отпустили? Или ты хочешь представить себя на моем месте? Спасибо тебе, дружище, за то, что не позволил не сбыться пророчеству! Спасибо за поцелуй!

Эта пятница, крохотный зазор в вечности, запомнится им надолго. Все вокруг погружено в коричневое месиво хамсина, которое через минуту-другую станет черным. Сгустится ночь до непрозрачности. Без единой лучины, без единой звезды. Красные цветы, тюльпаны или маки, такие ранние в этом году, теперь как серое покрывало. Их уже не различишь во мраке. Стихли птицы и, удивительно, — ни одной назойливой мухи. Даже толпа перестала роптать. Конец света? Да, конец. И начало всего. Вот так из темноты возникает новая эра. Как первая слеза счастья в глазах Рии. Никто по этому поводу не произносит ни слова, но все это сознают: сегодня день рождения мира. И человечество становится вполне терпимым и сносным, когда мой взор находит несколько сбившихся в кучку немых созданий. Мои нежные, милые, кроткие, славные... Я покорен их мужеством и тем достоинством, с которым они несут свою муку. За все это время, пока меня подвергали позору и пыткам, они не проронили ни звука. Ни единым движением не выдали возмущения или гнева, презрения к толпе и палачам. Только слез не могли удержать. Славные мои, милые, нежные... Лучшие из лучших. Не каждому мужчине дано такое мужество. Но только мы понимаем, что другого выхода у нас нет. Что, только расставшись, мы обретем жизнь на века. Отсюда — их тихие слезы. Да, пришло время слез. И не будьте унылы, как лицемеры... Улыбайтесь! Я люблю, когда люди улыбаются, и стараюсь, чтобы улыбка всегда сияла на моем лице. Не всегда это, правда, получается.

— Altum selentium... Эти два слова произносит кто-то из воинов стражи: мертвая тишина. Это — правда. А в храме, я знаю, распорота завеса. Надвое, напрочь. Для того, чтобы я, наконец, явлен был миру! Быть или не быть? — Это великий вопрос. Его еще зададут человечеству.

Все, что находится сейчас в моем распоряжении — это время, считанные часы. Мне не нужно длить их бесконечно долго, хотя день-другой можно было бы жить в этом мире. Но главное дело сделано. Остаются мысли, которые волновали всегда. Им, этим мыслям, еще нужна моя голова. Ничего другого не остается, кроме как висеть и думать. Бывает, что я пугаюсь собственных мыслей. Как же я несовершенен. Это начало и конец, начало конца и начало начал, это край и вершина. Точка. Но и точка отсчета, это — крик, первый крик нового мира. Я не думаю, что плата за это непомерно велика.

Вероятно, от потери крови так хочется пить, но это чувство не сравнимо с жаждой любви, которую я питаю к этим бедным овечкам, заплутавшим в потемках бытия. К ним любовь моя бесконечна, и в душе они это чувствуют, но пока не умеют противостоять страстям. Вид распятого на кресте им гораздо приятнее созерцания собственных душ. Понимание придет позже, а пока они, как дети, ослепленные сиянием звезд.

Властелин Вселенной? Хххех!.. Иногда и мне не хватает веры.

Трудно определить от чего озноб: то ли от ветра, то ли от ран. Так или иначе, жар уже начался. Нет-нет, я не победитель, я не ощущаю вкуса и запаха победы, я просто следую чувству своего долга, своей судьбе. Я — не пуп земли... Но самое лучшее в этом мире — это я сам. Скоро вы все это признаете. И даже умирать будете с моим именем на устах.

ГЛАВА 114. ЕСТЬ ТОЛЬКО ОДНО СЧАСТЬЕ

Ты забыла, забыла!... Ты — олицетворение всех земных добродетелей, мерило всех моих дел и желаний. Мне хочется видеть тебя счастливой, признанной, превозносимой на зависть толпы. И менее всего я хочу видеть тебя великой. Может случиться, что твоя философия победительности подведет тебя. Неутолимая жажда успеха и стремление преуспеть во что бы то ни стало, отравят твое существование. Ты же прекрасно понимаешь, что счастье — это уловка дьявола, придуманная лишь для того, чтобы ввергнуть нас в пучину отчаяния. До сих пор всю свою жизнь ты отдавала свету. Так свети же и дальше! Я призываю тебя оставить заботу о своем имени и провести ее остаток в тени. Блеск твоих побед осеняет тебя сверкающим ореолом, который не покинет тебя и в уединении. Но ты не выдержишь этого блеска. Нельзя, да, нельзя позволять честолюбию взять верх над святыней смирения. Тебе не понравится то, что я тебе скажу: ты без меня пропадешь. Ты уже провалилась в яму обыденности и без меня тебе из нее не выбраться. И прошлое всегда будет настигать тебя и хватать за рукав, будет заглядывать тебе в глаза и спрашивать: ты нашла чистоту, стала добродетельней? В тебе нашел кто-нибудь добродетельную жену? Цена тебе — выше жемчугов и алмазов? Ты — купеческие корабли?.. Разве ты без меня ощущаешь себя любимой? А плодотворной?

Нет!

А плодородной?

Без меня ты останешься пылинкой у подножья моей пирамиды, я же — затащу тебя на ее вершину. Мой мир — искренний мир, только в нем ты найдешь свое счастье. Без меня, знай это знай, тебе не найти себя в этой жизни. Не заставляй же себя еще раз изменить себе. Не теряй в меня веры. Давай руку, идем! Не трать свое сердце на пустяки. И пойми, наконец, в мире есть только одно счастье — любить и быть любимой.

ГЛАВА 115. СОМНЕВАЮЩИЙСЯ ПОДОБЕН ВОЛНЕ

Они исчерпали во мне всякое любопытство.

Слава Богу, голод меня не мучает. Хотя жареных зернышек я бы пожевал.

Тут случаются сильнейшие засухи, мелкие реки просто исчезают, скупая растительность на склонах гор превращается в ежовые кустики, которые просто впиваются в ноги. До ближайшей воды, где можно было бы спастись от жары часа полтора ходьбы. Но эта большая вода — Мертвое море — от жары не спасает. Начало апреля не жаркое и, поскольку солнца нет, ветерок приносит прохладу. А тишина такая, что слышен даже журавлиный лет. Через каких-нибудь две-три недели из каменистой земли стремительно ринется вверх густая буйная молодая поросль. В мае трава здесь достигает нижних ветвей оливковых деревьев и запахами свежести невозможно надышаться. Сейчас все серо. И если эту каменистую почву не насытить живительной влагой моих проповедей, на ней не взойдет ни один росток. Нельзя запретить светить звездам, невозможно заткнуть жерло вулкану, нельзя изменить кровь народа... Ему можно перерезать вены, чтобы кровопусканием обновить кровь. Или перегрызть горло... В попытке оторвать от земли свои бренные ленивые тела и приблизиться ко мне хоть на йоту, они понастроят таких чудовищ, понасоздают уродцев, поналепят подобие птиц... Они захотят взобраться на Небо, завязнув по уши в земной грязи. Но им без меня не достигнуть тех душевных высот, где отборное золото не имеет цены. Пока не поселят меня в своем сердце.

Не в моей власти что-либо менять. Вот я и тащу на себе тяжеленный груз плоти... На крест. И теперь у меня никаких сомнений: я — на верном пути. Сомневающийся подобен морской волне, я же — подобен камню.

ГЛАВА 116. ИУДЕ — ИУДИНО

Разве о таком будущем моих апостолов я мечтал! Матфей, ты будешь вознесен в Небо на копьях язычников, с тебя, Варфоломей, сдерут, как с овцы, живую кожу, а тебя, Симон, распилят, как бревно, пополам, ты, Иаков, будешь побит камнями, а ты, Иуда Фаддей — убит молотом, и ты, Петр, знаешь свое будущее, и ты, Филипп, пойдешь по моим стопам и будешь распят, и вы, остальные, знаете свое будущее... Ваши имена вываляют в грязи, а добрые дела ваши предадут и заставят забыть. А Иуда из Кариот, знаешь ли ты, чем кончишь? Ты не заслуживаешь человеческой казни. Меченный клеймом предательства, ты сам изберешь себе жуткую смерть, достойную нечеловека. Я вижу, как ты, пересыпая из ладони в ладонь эти злополучные дешевые монетки, о чем-то напряженно думаешь, думаешь, точно принимая какое-то важное решение, теряя серебро в песок и не переставая думать и думать, застывая на месте, как каменное изваяние, а затем приседая и снова вставая, и вертясь, как юла, то ли от злости, то ли от досады, что-то бормоча себе в бороду и даже вскрикивая фальцетом, выкрикивая какие-то слова, издавая какие-то нечеловеческие звуки, и плача, да плача, рыдая так, что слезы застилают весь мир, но ты вытираешь их кулаком, крепко сжимая в нем горсть горячих, как жар монет, вытираешь то одним кулаком, то другим, кося свой кривой глаз в сторону, словно боясь быть распознанным, плачущим и узнанным, и вдруг стихаешь, упав на колени. Что случилось? Ты молишься? Ты молишься! Зная, что содеянное тобой не простится, что нет тебе пощады, ты все-таки надеешься на прощение. Но такое — не прощается, ты же знаешь, и продолжаешь молиться и надеяться... Потом вдруг встаешь, вскакиваешь, как ужаленный, на крепкие ноги, стоишь, полный решимости, уверенный в себе, в правильности принятого вдруг решения, и, вдруг размахнувшись крепким плечом, запускаешь монеты в стороны. Веером. Сначала в одну сторону, затем в другую. Словно сеешь семена злобы. И не надейся! Эти зерна никогда не взойдут. Никогда еще предательство не пускало ростки добра и блаженства. Ты этого не знаешь и делаешь первый шаг. В предательское бессмертие. И вот ты уже ищешь крепкую бечеву и плетешь из нее петлю, поплевывая на пальцы, то и дело испытывая ее на прочность, подергивая и тяня, напрягая мускулы и кряхтя... выдержит ли? Выдержит... И вот ты уже ищешь, кося в сторону свой кривой глаз, ищешь дерево... Смоковница, кедр, кипарис... Осина! Вот дерево, которое понесет твой позор в вечность. Ты легко ее находишь даже в темноте. Крепок ли сук? Тебе нужно набросать гору камней, чтобы, взобравшись на нее, проверить прочность сука. Ты доволен! Какие мысли варятся в твоем черепе? Об этом ты не думаешь, тебе ясен каждый твой шаг.

Кажется, все готово. Прекрасно!

Осталось самое простое: привязать петлю к суку, удержать равновесие на камне, сунуть в петлю голову... Привязано. Тебе не нравится камень, и ты его меняешь. А вот этот тяжел, зато поустойчивей. Ах ты, Боже мой! — соскользнули босые ноги. Больно, конечно, больно... Теперь проблемы с головой? Великовата. С этим ничего не поделаешь. Но можно расширить петлю. Готово и это...

Я представляю себе: ночь в мире, но твоя ночь еще не наступила. Окинь мир кротким прощальным взглядом и — в петлю. Смелее, смелей!

Трудно удержаться на камне.

Звездное пшено рассыпано по небу... Скалится издевкой щербатая луна...

Пора.

Стопы еще ощущают прохладу камня.

Какие звезды! Какие звеззз-з-з...

Вот и все, вот и...

Когда я думаю о чудовищной глупости моей родины, я невольно спрашиваю себя: а достаточно ли она наказана? Я погружен в бездонную печаль и тоску.

ГЛАВА 117. МАТЕРЫЙ ДУХОБОР

Можно приподнять голову и открыть глаза — картина не меняется. Словно каменные изваяния стоят они на своих местах и чего-то ждут. Кровь уже не сочится из ран, но немало хлопот доставляют мухи и оводы. Особенно мучительно, когда муха сядет на нос. Ее можно сдуть или согнать, мотнув головой. Но невозможно ничем потереть кончик носа, который зудит, как угорелый. Тщетными остаются и попытки частым миганием век осушить слезящиеся от ветра глаза. Когда солнцу все-таки удается проколоть толщу туч своим золотым лучом, когда ветер шелестит в листьях магнолий, а мандарины горят золотыми шариками, когда дождь не льет, как из ведра и вода не хлюпает под ногами, когда пыль не скрипит на зубах и глаза широко открыты от удивления, когда к запаху лаванды примешивается аромат ее волос, а ладони переполнены нежностью ее плеч, когда весь превращаешься в слух, ожидая шепота ее губ и слышишь биение собственного сердца, когда видишь в глазах соплеменников понимание — жить хочется вечно.

Элои! Элои! ламма савахтани? Зачем, зачем Ты меня оставил?!

Ну вот и не сдержался. Но зачем же так орать? Или мне только кажется, что в этот крик я вложил весь остаток своих сил. Может, его никто не расслышал?

Услыхали.

— Non haec amplius tst liminis, aut aquae coelestis, patiens latus. Это тело больше не в силах переносить пребывание под открытым небом или терпеть ливни.

В рассеивающейся темноте я вижу, как зашевелились черные дыни-головы, затем заволновалась вся эта серая масса, что-то внутри нее зашушукалось, и стал постепенно нарастать гул голосов. Ни одного слова сначала нельзя было разобрать, хотя все отчетливее вырисовывались черты лиц. Я не помню, чтобы когда-нибудь свет так стремительно покорял темноту. Ни одно солнце еще не вставало так быстро. Я замечаю, как их глаза, еще час назад переполненные жаждой мести и злобой, вдруг яснеют. Кто-то даже жалеет меня, есть глаза, в которых бьется испуг. Они — словно детский крик.

Что если у всех на виду вдруг отречься от своих слов, упросить Пилата отменить эту гнусную казнь? Еще не поздно. И они выходят меня. Плюнуть, плюнуть на все эти муки горести, стать даже другом Пилата или каким-нибудь саддукеем, каким-нибудь книжником, но не фарисеем, или разводить овец или пчел, стать рыбаком или тем же плотником, мытарем, пастухом... Да хоть первосвященником или даже царем! И жениться на Рие, наконец, жениться, нарожать детей и дождаться внуков. И потом уж, потом умереть в один день, умереть счастливыми, никому неизвестными, умереть как все... Мы спасли бы жизнь миллионов людей, миллионы жизней. Думаю, можно было бы убедить Пилата и начать новую жизнь. А затем — повеситься на осине. И не было бы никакой смены эр.

Я ни о чем не прошу, никому не хочется казаться слабым. Сейчас не время совершать глупости. Ведь я, матерый духоборище, никогда себе этой слабости не прощу.

Пройдет, я уверен, и этот соблазн.

ГЛАВА 118. ПРИКОВАННАЯ К ТЕНИ

И вот ты живешь-поживаешь... Без тревог, без забот, в изысканно-уютном плюшевом мире. И тебе кажется, что это и есть настоящая жизнь. Убаюканная ею, ты и не подозреваешь, что живешь в великолепной могиле. Вот построен твой новый дом — видишь? Вот и вошла в него смерть, смотри: все прах и все тлен, и все во мраке ночи. Ни лучика света, ни лучины тепла. Холод и зыбь, ложь и покой. Уютно? Еще бы! Но ты умираешь, уже умерла. Разве ты этого не чувствуешь? Разве ты живешь? Как невод удачливого рыбака полон рыбы, так твой дом полон обмана. Ложь, как тень, преследует тебя, и ты прикована к этой тени.

Я скажу тебе вот что: в нашем храме любви ложь не найдет себе места, а наша история еще ждет своего эпилога.

Да святится имя твое... Я ставлю сто тысяч свечей только за то, чтобы имя твое стало свято. Я славлю тебя и преклоняю колена.

Любовь наша не умерла, она всегда наша, она в прошлом, а значит, в самом надежном месте. Ей теперь не грозит агония, она недоступна смерти.

ГЛАВА 119. СОВЕРШИЛОСЬ

Три часа на кресте! Доколе?!

Мне кажется, я чувствую, как с мира сдирают кожу.

Свечи, свечи, плачут желтые свечи жаркой росой чистых восковых слез... Царство свечей на пиру моей души... Плачьте, плачьте... Сгорайте, светя...

— Abba! bidach aphked runi! Отче! в руки передаю дух мой!

Я прислушиваюсь: тишина, я всматриваюсь — ночь, я кожей спины не ощущаю шершавой древесины креста, исчезла боль, и вот я уже чувствую, как напрягла все свои силы Вселенная, чтобы моя мечта, к которой я так трудно и настойчиво шел, наконец воплотилась: распят.

Шесть крестных слов я уже произнес, осталось последнее...

Ну, давай там, держись... Ну, пока...

— Moschelam! Tetelestai! Совершилось!

Это мое последнее слово на этой земле. Скоро его будут произносить на всех языках мира.

Распят.

15-е Нисана (7 апреля) 783 года от основания Рима (30 г. н. э.). Первый день Пасхи. Пятница.

Вот и этот день выпит до дна. Наконец, наконец-то и эта высота покорилась мне... И теперь это — всегда. Слава, слава Тебе, Господи!..

Не прозевать первый час своей славы.

Все в порядке. Зря, значит, я волновался... Отрадно сознавать, что мечты воплощаются, что свершилось задуманное... Свершилось-таки!.. Вот и пришло время радоваться! Совершенство свершилось!

Жизнь только начинается.

Жаль только, что по-прежнему никто не желает участвовать в строительстве моей славы. Каждый стремиться добиться своей. Когда мир будет извещен о моей кончине и через много веков, может быть, может быть, через тысячи лет люди станут со слезами на глазах или пеной у рта убеждать друг друга в святости и преданности моим идеям, я присяду на дождевое облачко и тихо заплачу. Или засмеюсь.

Только сейчас, когда мой мозг омрачен и окутан дурманом ожидания смерти, приходит понимание того, что сделано. Каждый мой шаг по земле выверен и дотошно прочувствован. Целеустремленность, с которой я покорял вершину величия, достойна похвалы. Я и сейчас еще, находясь на плахе, восхожу к пику славы, изранив до крови руки, уцепившись за последний уступ. Нужно отдышаться, собрать воедино всю мощь своих мускулов... Еще одно маленькое усилие, последний шажок, и ты — Бог.

Завтра мне исполнилось бы...

Этот день моего рождения согнется под тяжестью будущих лет и тысячелетий.

Или послезавтра?

Никто не знает точной даты моего рождения, но все знают, что мне 33. Время кончилось, но жизнь только начинается...

И нет другого имени под Небом, кроме моего.

Дайте, дайте же, наконец, мне имя!

Медного звона уже не слышно...

Слышишь?

Все, что сказано здесь о тебе плохого — неправда. Это так — накипь зла на стенках медного чана, в котором варится мед моей хрупкой души. Это хромодушая выдумка, плод больного воображения. Мне ведь хочется оправдать себя не только в глазах человечества, но и в собственных глазах. А уверен я только в одном: мне нет оправдания. Я же знаю наверное: ты — святая...

Ты — моя женщина навсегда.

ГЛАВА 120. СЕРП СМЕРТИ НЕУМОЛИМ

Света, света!..

Мне кажется я никогда не выберусь из этой липкой западни тьмы и безмолвия, небытия и забвения, не выкарабкаюсь, не выскочу, не взлечу… Я — как птица, вдруг упавшая в нефтяное озеро, бескрайнее и бездонное — не за что зацепиться — озеро-силок, спеленавшее крылья и запеленавшее взор, нет ни почвы под ногами, ни надежды выбраться на берег, да, даже надежды, я это знаю, и все попытки, любые мои телодвижения бессмысленны, да этого и не надо, никому этого и не надо, и никому до этого нет никакого дела, тьма, безголосица, мне не надо даже видеть это, я знаю, один, разве что моя кроткая мать в муке бессилия, уронив свои нежные плечи, еще уповает на чудо, которое уже состоялось, свершилось! И вот я мог бы теперь, когда она молча смотрит на меня, вдруг сойти со креста...

Нет.

Это наша пятница, в небе где-то есть солнце, от которого люди прячут меня, занавесив небо своими предательскими мыслями, я хочу разорвать эти занавеси, я задет за живое, но уже ничего не вернешь, золото апельсин, зарево жерла кузницы, абрикосовая дорога, немыслимая лазурь ее глаз, флейта, да, звуки флейты, которую я все-таки, все-таки осилил, тес креста, мастерская, голоса, голоса, легионы бесов, жар пожарища и жара, и ее глаза, грустные от того, что нельзя ничего изменить, выя жизни прогнулась, и сыпью взялась кожа лица, дыбом волосы, смех, и дурацкий смех идиота, прыскающий в коричнево-черный простор, и дошло уже до того, что даже улыбаться не больно...

Умопомрачение...

Света!..

У меня есть короткая минутка, и я обращаюсь к Небу:

— Господи, Господи, помоги мне, раз уж Ты так решил... Да святится имя Твое, да будет воля Твоя... Я горю, я сжигаю душу...

Наконец мне удается разлепить глаза, очистить перья и вырваться, вырваться из объятий обмякшего, вялого, безжизненного и измученного тела, в котором до сих пор теснился мой дух, вырваться из плена человеческих мук, выпростать свою душу, расправив все ее уголочки и складочки, вмятины и загибы, нагрести в нее весенней свежести, наполнить небесной синью: аааах!.. Наверное это признак старения, если все, что сейчас способен разглядеть представляется только мраком. А как же рассветы, закаты, а лазурь дивных глаз?..

Никогда, никогда я не буду старым...

Абрикосовая дорога, апельсиновая река...

Тем не менее, поднимаешься выше и выше, открываешь глаза... И тьма, окутавшая землю с самого рассвета, вдруг рассеивается. Солнце, солнце, много солнца, золотистый тихий нежный свет. Утро теплое, как ладонь матери... А что слышится? Ни слова не произнесено в утешение. Ни звука благодарности, ни шепота сострадания, ни восторженных признаний в любви. Тишина мертвая. И я не разрушаю ничем этого царского безмолвия. Наконец сияющий торжествующий свет! Дождались! Завеса тьмы разодрана напрочь! И тут же — это как гром среди ясного неба — я слышу, как трещит, раздираемая сверху донизу, завеса в храме, чтобы впустить меня в самое небо. Треснула и раскололась исполинская притолока святилищных врат, крушатся вереи железные... Путь на небо свободен! Я зову всех: идемте!.. Но что это, что это?! Землю трясет, как в лихорадке, качает, как утлую лодчонку, и скалы расселись, и огромные каменные блины, закрывающие входы в гробницы — отвалились, и гробы отверзлись...

Я вижу, как зашевелились в гробах мертвецы, как дрогнули их, отягощенные смертью, вежды... Империя смерти задрожала в страхе: кто это, кто это смел посягнуть на мой вечный покой?!

Я!

И просияло лицо мое...

Я! Хозяин жизни во веки веков.

Я вижу, как в гробах забился нежный пульс жизни, как напряглись мышцы тысяч шей в попытке приподнять головы, как взялись пузырями мышцы тысяч вялых брюх, чтобы усадить этих мертвецов, как прервался первый вдох напряжением воли, крепким кулаком погрозившей вдруг смерти: смотри у меня, карга старая!.. Нет-нет, родные мои, не надо пыжиться. Не тужьтесь, не трепыхайтесь. Ваш час еще придет, ждите... Первые тихие мгновения славы, которая мне совсем ни к чему. Во всяком случае, я — равнодушен, но они еще не подозревают всей моей славы. До сих пор не ведают. Мне не жаль себя, брошенного там, на кресте. И покой в душе, и душа на месте, рассыпана теперь в мире, как свет по небу, и эти ее россыпи — как манна небесная... Все еще длится пятница, которая с закатом солнца перельется в святость субботы, святой Пасхи. Нельзя допустить, чтобы висящие на кресте трупы осквернили этот праздник, вот и зашевелились там, внизу, в муравейнике... Я вижу, как сотник заспешил к крестам. Отсюда, с высоты жаворонка или даже орла, кресты, поперечины, кажутся тремя белыми черточками — как белые кости. Черные тела распятых прилепились к ним сбоку — как черные ямы... Все ли распятые мертвы? Чтобы рассмотреть получше, я опускаюсь пониже. Окунувшись однажды в смерть, мне хочется разузнать ее поближе, пошептаться с ней, посплетничать. Ей ведь есть о чем рассказать.

Распят. Нужно продолжать жить. Чтобы украшать свою родину, этот мир людей.

— Истинно человек этот был праведником.

Это восхищенный и пораженный сотник еще раз провозглашает миру мою правду.

— Воистину Он — Сын Божий...

Это и есть вся правда.

Сотник какое-то время стоит без движения, затем, взяв себя в руки и, я знаю, призвав на помощь все свое мужество и глубоко вздохнув, обреченно бросает:

— Crurifragium...

Едва слышно, едва шевеля губами. Без всякой надежды на даже ничтожненькую возможность невыполнения своего приказа. Но воинам, давно ждущим команды, вполне достаточно и этого зловещего шепота. Это значит, что казненным, чтобы ускорить их конец, нужно молотом перебить голени. Поочередно перебивают ноги обоим разбойникам, моим крестным соседям. Кажется, в них нашли признаки жизни. Да, они еще живы, я вижу, как конвульсивно задергались их тела. Воины выжидательно наблюдают.

Все обстоит так, как и предсказано пророками, именно так и не иначе, и у меня нет оснований беспокоиться, и я чувствую себя готовым ко всему. К чему, собственно? Тут я начинаю задавать себе множество вопросов и не на все нахожу ответы. Главный же вопрос, который мучил меня все эти годы и дни (Быть или не быть?), теперь не имеет надо мной власти. Вечное "Быть»— это ответ, это и долг, и судьба, и мое предназначение.

Я никого ни в чем не упрекаю, нет, я думаю об открывшихся мне истинах и благодарю Бога за это, за все, что со мной было и будет, за Рию, за крест, за друзей моих и врагов, за предательства и мои победы над этими предательствами...

Когда последнее дыхание жизни оставляет тела разбойников, воины тупо уставились на меня: еще жив? Подойдя поближе ко мне, высвеченному теперь золотом вечернего солнца, и удостоверившись в том, что жизнь покинула меня с последним возгласом (Совершилось!), они не стали трощить мои голени. И чтобы исключить всякую оплошность и вполне удостовериться в моей смерти, один из воинов для верности лениво вонзает мне в бок острие своего копья. Я вижу, как он щурит глаза, прикрывая их от слепящего солнца, как он затем для убедительности протыкает мне сердце и, выждав секунду-другую, выдергивает копье: дело сделано, можно не сомневаться. Никто не знает имени этого воина, никто не станет в веках проклинать это имя.

И тотчас истекла кровь и вода. Опустели сосуды жизни. И этой крови, и этой воды вполне достаточно, чтобы уверить всех сомневающихся в том, что смерть победила мою плоть. Чтобы всякие там нечестивцы не чесали потом языками будто я притворился мертвым. Нет, я и в самом деле убит, и последние капли крови предательски бросили мое тело, и даже сукровица вытекла из предсердия. Без крови и с дырой в сердце никто не живет на этой земле, сколько бы он ни притворялся. Теперь это уже не тело — ком безжизненных и безвольных мышц, клок волос и бесчувственной рваной кожи. А глаза, а глаза... В них теперь только мутный рассол прекратившихся мук и страданий. Ключевая вода жизни вытекла из них при последнем вздохе, распахнув врата смерти и переполнив ее сосуды.

Труп.

Да, серп смерти неумолим.

Но это там, там — на кресте. А здесь, здесь в преддверии рая и царства вечной жизни я — жив. Жив! Как мне знакомо это чувство блаженной свободы: наконец-то один! Но как мне приятен и легок груз этого одиночества, его милое и нетленное иго. И вправду — своя ноша не тянет.

Страх, что мой мозг остался теперь где-то там, на земле, в черепной коробке и мертв, этот страх меня больше не пугает, и все страхи и беды, и радости мои — теперь пустота. Но мир никуда от меня не денется. Мир несется в свое умопомрачительно блистательное будущее. Без меня... Но ведь это неправда. Без меня теперь этот мир и шагу не сделает.

Я наслаждаюсь: я — счастлив!

Меня могут спросить: и чего ж ты достиг? Я отвечу: всего! Скажем, стал себе другом. Нет теперь языка и нет наречия, где бы ни слышался голос мой. По всей земле проходит звук его, и до пределов Вселенной долетают слова мои. В них теперь жилище солнцу. И оно выходит, как жених из брачного чертога, и шествие его до края небес, и ничто не укрыто от теплоты его.

ГЛАВА 121. СОВЕСТЬ ПРОСНУЛАСЬ

А между тем святая суббота во всем своем блеске и с великой торжественностью зацепила арканом солнце и тянет его, стаскивает с вечернего небосклона, заявляя о своих всевселенских правах дня великого и священного — Пасхи. Каменные гробы уже жадно зияют своими черными ртами: подавайте нам ваших висельников. Я вижу, как бережно одно за другим снимают с крестов тела разбойников. Их родственники, словно соревнуясь в скорости, поочередно, кто с помощью вил, а кто-то даже копьем пытаются сдергивать кисти рук мертвецов с гвоздей, кто, закусывая язык от усердия, кто-то даже злясь, что не все у него ладится. Кисти трупов мертвой хваткой уцепились за гвозди и не отпускают. Дошло до того, что кресты стали просто расшатывать, чтобы повалить их наземь и уж тут, на земле, одолеть мертвецов. На меня, свидетеля всех этих смертных пыток, никто не обращает внимания. То тут, то там раздаются только охи и ахи, когда трупы, то один, то другой, кажется, вот-вот сорвутся с гвоздей и рухнут поочередно на землю. Наконец кресты удается повалить, родственники и те, кто вызвались им помочь, набрасываются на трупы, как муравьи на падаль, сдирают кисти рук с гвоздей, сдергивают с гвоздей ноги и, облепив трупы, как муравьи, спешно уносят их в разные стороны. Словно опасаясь, что разбойники могут ожить.

Унесли. Тишина...

Тишина длится ровно столько, сколько необходимо оставшимся на этой Лысой горе, чтобы осознать происходящее: разбойникам досталось по заслугам, испокон веков поступали так же, а что делать вот с этим несчастным, Царем нашим? Царем! Никто не произносит этого слова, но вдруг все понимают, что Пилат не ошибся: "Царь иудейский". Да, Царь! Не только надпись на черной дощечке теперь свидетельствует о том, кого они распяли, об этом свидетельствует теперь и крик их совести. Это они каких-то три часа тому назад заполнили на тысячи лет вперед своим ором пространство между землей и небом: "Распни его, распни!..". Это они стегали его плетьми и бросали в него камни, это они оплевывали его с головы до ног и вбивали в его руки каленое железо, это они обнажили своего Царя донага и вывесили на позор и посмешище... Это они ополоумели, превратились в свору голодных собак. Шакалов. Наконец опомнились. Закачали головами, запнулись, заикали... Все взгляды сплелись в единый стыдливый взор, все глаза слились в одно око, и слепые прозрели, и кривые выпрямились... Из тишины молчания вдруг вызрело:

— Кого мы распяли?! Себя, себя...

Воины лениво повели головами в мою сторону. Они даже не пожимают плечами, мол, что с этого-то возьмешь? И в самом деле: мое безжизненное, как смерть, тело с поникшей головой, провисшими, как веревки, руками, с проступившими сквозь натянутую кожу ребрами и безвольно повисшими, навсегда утратившими под собой землю, ногами — жалкое зрелище! — мое тело, труп, вызывает только жалость, только щемящее чувство утраты. Труп — как венец жизни земной, как вершина стремлений. Как итог, точка. Разве есть что-то более совершенное в этом несовершенстве страстей?

И вот я вижу, как совесть народа, набравшись смелости, шагнула вперед. Губы народа зашептали молитву прощения, как весенняя поросль потянулись к небу руки, ноги привстали на цыпочки... Вскоре лысина горы покрылась буйной шевелюрой юных тел обновленного народа. Забравшись на приставленную к кресту лестницу, совесть, как только она умеет это делать, бережно и нежно, чтобы ни на йоту не повредить разодранные донельзя ладони, почти ласково, извлекает клещами из ран свои кованые, сизые от огня, граненые гвозди.

Что уж теперь осторожничать! Как только руки мои ощутили свободу, они тут же бессильно падают на плечи совести, а голова моя, стукнувшись о лысину совести, скользит по ней к затылку, а затем по влажной спине между лопаток совести до самой поясницы. Совесть не ожидала, что на нее свалится такая безвольная тяжесть моего тела, и теперь ее задача заключается в том, чтобы удержаться на лестнице и не грохнуться с мои телом к подножью креста. Вот смеху-то будет! Или слез. Ступенька за ступенькой, шаг за шагом... Вот и земля.

У совести теперь есть возможность отдышаться. Бедняга намаялась за все эти дни и ночи. Ничего, потерпи, и это пройдет. Я вижу, как этот бедолага заискивающе заглядывает мне в открытые мертвые слепые глаза, в немые теперь уста, как он прислушивается: не сделает ли еще хоть один удар мое сердце... Не сделает. Мое тело мертво, и это должна знать даже совесть. Отсюда, с высоты голубя, я вижу тугое кольцо из густо стоящих тел, стиснутых обручем непосильной вины и раскаяния, с поникшими головами и блестящими от натиска слез глазами. Я, правда, не могу видеть этих глаз, я знаю. Они хотели бы обмыть мое тело слезами, но вдруг слез не стало. Они кончились, как кончается горе, которое утолило свою жажду соленой влагой потери и горькой славы предательства. Когда красное солнце заката стало лизать лезвие горизонта, приходит Иосиф с куском тонкого белого полотна под мышкой. Отшвырнув в сторону всякую предосторожность, этот возвышенной души и безупречной жизни аримафейский богач, видный поборник власти Синедриона и мой закадычный друг, наполнившись мужеством своего поступка, разрезает толпу плечом, как мечом, подходит к моему телу, которое теперь в полном его распоряжении: теперь он его властелин и владыка. Что теперь? Похороны... Ненавижу похороны!

— Принесите воды...

Приносят. Нежно обмывают истерзанное тело, стараясь не задеть уста зияющих ран, которые женщины украдкой целуют, точно надеясь своими поцелуями исцелить эти раны. Расчесывают бороду, причесывают волосы на голове... Наконец закрывают глаза. Они уже никогда не увидят солнце. Я вижу, как сквозь толпу пробирается Никодим.

— Вот...

Он приносит кувшины со смирной и алое. Литров сто, не меньше! Зачем столько? Никодим не слышит этого вопроса, глаза его застилают слезы, он утирает их рукавом и снова беззвучно плачет. Потом вдруг смеется... Это смех горя. Я знаю: сердце Никодима сейчас переполнено состраданием и угрызениями совести. Так всегда бывает с теми, кто набрасывает на себя узду сдержанности или даже скупости в проявлении нежных чувств к своим близким. Воистину так: потерявши — плачем. И пытаемся потом искупить вину царственными по щедрости приношениями, стеная и плача, и стремясь укусить собственный локоть... Не укусишь. Все. Едва успевают умастить тело мое благовониями, обвить его пеленами, обвязать голову белым платком и уложить в свежевырубленную известняковую келью, как солнце тут же упало в святую субботу. Все. Точка. Теперь устье моего пещерного гроба закатано каменным многопудным катуном. Никто не выберется из такого гроба!

Вот и это сделано...

Оторвите глаза от земли, устремите свой взор к небу, видите: оно прекрасно! Там ведь нет людей...

ГЛАВА 122. ЭТО МОЯ ПИРАМИДА

Смотри, смотри, какой дом я выстроил для тебя! Как он светится, как сияет. Как в нем все блестит и призывно ждет тебя, видишь! Ты заметила — в нем нет теней? Он весь, весь, весь из стекла-хрусталя. В нем не спрячешься, не забьешься в угол, как мышь. В нем — на глазах у мира, как на ладони. Я жду, когда ты придешь и кинешься мне на шею: "Слушай, у тебя такой дом! Я так люблю тебя...». Это моя пирамида, наш Храм. Входи, да, входи. Вернись в наше будущее.

А я спешу: меня все еще ждет моя судьба.

Но мне так нужен слушатель!

Да будь же Ты благословен, что не сделал из меня торговца рыбой!

Спор страстей, который кипит, не переставая, в сознании каждого живущего на этой земле, не стоит выеденного яйца. Я покидаю вас с надеждой, что мое возвращение утвердит в вас веру в мое царство, и эта вера перевернет вашу жизнь. Я даю вам редкую и единственную возможность установить в мире совершенное равновесие между мудрствующей философией и простодушной верой, между нравственностью и религией, идеалом и действительностью, внутренним и внешним, между кротостью и геройством, между самой до смешного примитивной утопией и самыми до крови и слез революционными планами преобразования мира на этой земле. Я дарю вам веру в такую возможность.

Я дарю вам жизнь...

Я никогда не умру, ведь у вечности не бывает смерти. Но ни одна кисть, ни один резец не способны высветить те смертельные муки, которые обессмертят имя мое. Жизнь все-таки отхлестала меня. Каждый день, словно пригоршни грязи, она швыряет в лицо нам горсти страстей. Попробуй тут увернуться. Вот и с флейтой проблемы. Я думал, что осилил ее, но нет. Это не симфония звуков — плач сыча... И все же, мне хотелось бы, чтобы меня помнили улыбающимся. Для этого у жизни, как уже сказано, есть и место и время.

ГЛАВА 123. ВСЕ МЫ ИЗМЕНИМСЯ

И вот пришло, настало-таки время явить миру чудо из чудес. Я думаю: с чего начать? Чтобы эти заскорузлые куцые, черствые души наконец поверили. Сперва я молюсь. Без молитвы, без гармонии с Небом, без того, чтобы быть пронизанным лучами небесной опеки мне и думать нечего о таком чуде. Каком? Чтобы камни заговорили...

Итак, я молюсь.

А душа, между тем, пробирается к телу. Ей не нужно отваливать гробовой камень, не нужно сочиться сквозь узкие щели, ей не нужно... Душа — это душа, для нее нет преград. Я не боюсь быть опознанным, узнанным, я ведь невидим, та пустота, что незрима, главная... К тому же, никто и не ждет меня в этой каменной могиле. Все, все поверили в то, что я мертв. В то, что тело мое теперь — прах. Тлен. Труп и ничего больше. В это верит теперь даже Рия: труп. Но ведь тело мое — это не я, и тем более — труп. Не я! Я же — жив, да, я жив и силен, и могуч, и крепок... Ветер налетает порывами, и я слышу, как он свищет среди камней.

Итак, я молюсь...

А вот и душа вернулась. Просочилась, втиснулась в тело, устраивается поудобнее. Чтобы все было lege artis. Нужно отдышаться. Непростое это дело — материализация. Нужно все подогнать, рассчитать до точечки, поднабраться сил... Не надо думать, что я плутую, я стараюсь изо всех сил, стараюсь для чуда. Ощущение такое, что тело стало легче, будто бы избавилось от лишнего веса. Только раны кажутся тяжелыми. Но и они затягиваются. Скоро сделает свой первый удар исцеленное сердце, и кровь заполнит спавшиеся жилы. Ранам нельзя зиять словно в крике... Перед тем, как приступить к такому ответственному делу, нужно хорошенько все продумать, подготовиться: это сделано и это... И чтобы голова была светлой. Это — как хорошо выспаться. Приходится кое-что вспомнить. С Лазарем чуть было не дал маху. Теперь это выглядит смешно, а тогда... Перепутай я тогда последовательность воплощения частичек жизни в мертвом теле Лазаря и... Это было бы крушение.

Холодно, как холодно! Ночь. И так звенит эта гробовая тишина! Мои стражники спят с полной уверенностью, что они зря только тратят здесь время: кого они здесь охраняют, мертвеца? Зачем? Не было еще на их памяти такого, чтобы мертвецы выходили из гробниц. Правда, говорят, что... Пусть говорят.

И вот я пытаюсь открыть глаза — веки свинцовые. Собственно говоря, зачем мне их открывать? Чтобы убедиться, что в гробу не бывает света? Или чтобы заглянуть вперед: что ждет меня завтра? Я и без того знаю каждый свой новый шаг по этой земле: жить! И никаких других вариантов не предвидится. Трудно сделать первый вдох, а тут еще тело скованно холодом и пеленами. Хочется разорвать их, но руки каменные. Я уже слышу первые удары сердца, но тепла пока не ощущаю. Я чувствую, как оно разливается по жилам — как вино первой любви, — как оно согревает ладони... Вдруг бурчит живот. Давненько он не лакомился жареными зернышками... Страха нет. Да и чего мне бояться? Какое-то недовольство собой я все-таки испытываю. Что-то меня тревожит. Что? Рия. Как встретит меня Рия? Минута ожидания, когда я наконец смогу пошевелить пальцами, кажется вечностью. Но куда я так тороплюсь? Первый вдох — как первая капля воды после километров пустыни. Самое время привести в порядок все мысли. Все ли продумано, ничего не забыто? Прислушиваюсь: тишина. Еще неделю тому назад я и представить себе не мог, что буду предан, избит, оплеван, что буду подвергнут унизительной пытке, наконец, распят... Как какой-то там злопыхатель и вор, как последний разбойник... Мог ли я предположить, что даже Рия... Сердце работает с перебоями. Как только я думаю о Рие, оно, кажется, обрывается в пропасть.

Хорош и Иуда. Хорош!

— ...да будет воля Твоя...

Голос запечатан в гробу, как свет в яме.

Ну что ж, я — готов. Сперва нужно потерять тело. Не слышать дыхания, не ощущать холода, не видеть темноты... Не думать словами, забыть все слова, истребить мысли... Превратиться в нечто, а затем в ничто... И стать Всем! Раствориться в мире, как соль в море. И стать целой Вселенной! Все это требует усилий, требует трат.

"Все мы изменимся..."

С Богом...



Но вот и это сделано...

"Это" — непостижимое для человеческого сознания превращение, метаморфоза, преображение...

"ВСЕ МЫ ИЗМЕНИМСЯ..."

Я рассыпан в мире, как звездная пыль по небу... Что дальше?

ГЛАВА 124. ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ПОСЛЕ СМЕРТИ

"И весьма рано, в первый день недели, приходят ко гробу, при восходе солнца.

И говорят между собою: кто отвалит нам камень от двери гроба?

И взглянувши видят, что камень отвален; а он был весьма велик.

И вошедши во гроб, увидели юношу, сидящего на правой стороне, облеченного в белую одежду; и ужаснулись.

Он же говорит им: не ужасайтесь. Иисуса ищете Назарянина, распятого; ОН ВОСКРЕС..."

ОН ВОСКРЕС.

"Ha hakha. Его здесь нет".

...пустота гроба, святая Пустота, немыслимое Ничто, из которого пробивается к жизни росток Веры...

И вот — ОН ВОСКРЕС...

От этого не отмахнешься.

Сперва растаял, рассыпался, растворился и вот сгустился весь, как слиток золота... Как алмаз. Меня теперь можно видеть и слышать, до меня можно дотянуться рукой, можно с радостью кинуться мне на шею, припасть к моим ногам, улыбнуться навстречу моему взгляду...

— Здравствуй!..

Со мной теперь можно жить в счастье и в радости, и всегда...

Вечно...

Вот так-то, родные мои, трепещите теперь от немыслимости такого явления, от непостижимости этого твердого, как кремень, факта. И теперь — милости прошу в мое пекло, в Мое Царство! Да-да, в Царство Мое Небесное. Вот вам краеугольный камень веры: распят и воскрес! Оплеван, унижен, изувечен, истерзан, избит и — воскрес... Ррррраспяттт! И ожил! Жизнь вытекла из меня тяжелыми каплями крови, вместо глаз — впадины ночи, ослеп мой глазастый рот, проткнуто насквозь горячее сердце, придавлена последним выдохом грудь...

И вдруг — ожил! Человек, Дух Которого уже отлетел, ожил! От этого никуда не спрячешься. Казалось, круг жизни разорван, сломаны крылья и вырвано сердце...

Нет!

Казалось, я навсегда запечатан в каменном мешке гроба...

Нет!

Зерна веры посеяны и нет в мире огня, способного превратить в золу эти всходы. Нежное мерцание новой зари уже золотит серый свод нового неба.

Вот он — ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ПОСЛЕ СМЕРТИ...

Помнишь?..

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ...

— Кто ты, кто ты теперь?..

— Я? Ваш Сын... Кто Я, Кто Я теперь? Я — ...

Воздайте Господу славу имени Его. Дайте же наконец Мне имя! Или все громкие имена уже разобраны?

Абрикосовая дорога...

Мне тебя и сейчас мало...

— Ты — Солнце Мира, ХРИСТОС!

Наконец-то! Но я не Христос — Иисус.

Вот и наступила ЭРА ХРИСТА.

ГЛАВА 125. ПАРАД СЕРДЕЦ

— Рия, ты?!! Нет, не может быть! Ты откуда взялась?!!

Я не верю глазам.

— Ты ушла, потерялась, исчезла, пропала... Умерла! Это ты? Отвечай!..

— Это я...

— Это ты?..

— Этояэтояэтоя... Это — я!

— Как же, как?..

— А вот так!..

— Да откуда?..

— Оттуда!

Тишина.

— Я нашлась, появилась, вернулась, воскресла...

— Ты вернулась, воскресла?..

— Да, вернулась, нашлась...

— Ты нашлась?

— Да, нашлась... Я пришла...

— Ты пришла?..

Рия медлит с ответом, затем:

— Ты ведь примешь меня?..

— Как так примешь?..

— Я люблю, понимаешь!..

Ну вот!

— Я всегда это знал...

— Не могу без тебя.

Вот и это пришло.

— Я всегда это знал и дождался. Входи. Будь царицей, царицей...

— Нет, молчи, помолчи. Что такое любовь, расскажи...

— Вот мой Храм, заходи...

— Расскажи...

— Возвращайся, вернись...

— Хорошо. Расскажи...

— Ты же знаешь — любовь...

— Говори, говори...

— Это, знаешь, такое... такой...

— Говори...

— Хорошо, ты входи...

— Я вошла...

— Вот! Так знай, что пока ты со мной, ты — жива...

— Да! Я знаю! Да-да... Да, я знаю, я знаю...

И теперь — бриллиантики слез...

Это никогда не умрет, это — останется... Ведь нет в мире силы сильнее любви. И наша история никогда не закончится, даже если она уже рассказана.

И снова в моих ладонях россыпи сонного шелка ее волос…

Я понимаю Рию: хорошего всегда хочется побольше.

Неожиданная нежность наполняет меня и я готов отдать себя всего, до последней песчинки, до последнего лучика, до последней капли росы... Я готов! Я отдаю себя всего до последней йоточки, до последней нитки, до грана... До последней капельки пота... На! Держи! Хорошего — не жалко.

Родная моя, Великая женщина! Ну, вот ты и вернулась. И опять рассветила мне жизнь. И мы снова участники парада наших сердец.



И то, что он казнен, как какой-то разбойник, как вор, безусловно позорит его палачей. Теперь уже ясно, что он стал жертвой недомыслия своих соплеменников. Говорят, эта жертва спасет мир. Поживем — увидим.

Преступление, конечно, потрясло мир...

ГЛАВА 126. ФОРМУЛА ЛЮБВИ

Через неделю в Париже предстоит встреча с издателем. Он до сих пор не считает книгу законченной, но все, кто успели ее прочесть, отзываются о ней хорошо. Все, вкусам которых он доверяет. Я надеюсь, похвалы эти не приправлены лестью. Жаль, конечно, что настоящее так быстро становится прошлым. В продолжение тысяч лет каждый день жизни был настоящим, и вот теперь — все в прошлом. С другой же стороны, все, что было настоящим в том настоящем, оставшемся теперь в прошлом, никогда не исчезнет, поскольку все стоящее и настоящее из прошлого невозможно выдернуть, вытащить, выскрести, выцарапать... Невозможно изъять. Известное дело: настоящее — не умирает. Жаль, что ты этого не понимаешь и только и знаешь, что твердишь: «все, навсегда, никогда, теперь точка...". Чушь собачья!

— Знаешь, как я тебя люблю, знаешь как!..

Это было как будто вчера.

Он умолял: не спеши вычеркивать меня из своей жизни, не спеши выметать из памяти, не спеши терять меня... Не спеши! Ты ведь можешь успеть.

Она оглохла.

Он заклинал ее: стой! Потерпи, продержись, не дури!..

Она не прислушалась к его крику ни умом, ни сердцем и, рухнув в яму обыденности, своим замужеством обрекла себя на одиночество. Он помнит, как она однажды сказала: "Разуму и сердцу всегда наплевать друг на друга, когда им приходится встречаться лицом к лицу".

Я не знаю, зачем ему этот сверкающий "Мерседес" с бронированными стеклами. Никто не собирается в него стрелять.

Он мог бы позвонить ей, но только из прошлого. Сейчас он просто не знает ее телефона и не хочет узнать.

Это были самые трудные его дни.

Он думает, что мне никогда не удастся воплотить свои дерзкие планы, что их никогда не переубедить, не перестроить, не переуговорить, что мои аргументы жидковаты, а таких чудес с превращением воды в вино или хождением по воде, или, скажем, с умножением хлебов — в мире было, было... Исцелить прокаженного или выпрямить горбатого — да сколько угодно! Они никогда бы не поверили, что...

И на третий день Я воскрес.

Им теперь нечем крыть, просто нечем крыть, теперь — баста! Ха-ха-ха!.. Что теперь? Что теперь-то, друзья мои?!

Он лишь на мгновение прикрывает глаза — солнце сверкнуло своим ярким лучом в лобовом стекле — и видит ее профиль. Затем снова лента дороги. Куда он так бешено мчится, точно хочет убежать от прошлого?

Это только Я воскрес, он же остался там, на кресте.

Целый день дождь лил, как из ведра, вдруг — солнце в глаза.

Ей не следовало бы, конечно, дешевить, считает он. Тут я ему не советчик. А ей, будь на то моя воля, я задал бы трепки, устроил бы такую выволочку!..

Теперь кондиционер можно выключить, а окно приоткрыть.

Снова весна!

Он видит ее колени в черных колготках совсем рядом — можно дотянуться рукой — затем открывает глаза и кладет висящую в пространстве ладонь на переключатель скоростей: вот и поворот! Вдруг звонит телефон. Его нет.

Зачем мне его богатство?

"Не собирайте себе сокровищ на земле..."

Он не слышит.

— ... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10