vladimir Жанр прозы:

20 июня 2015 Мистика в прозе

Горластая толпа не признает признаний Пилата. Ею уже завладела звериная жажда расправы. Будем свирепы! — вот ее кредо. Черный рот ее искажен ором:

— Распни, распни его!..

Эти клятвопреступники готовы распять самого прокуратора. Жажда моей крови спаяла их в звериную пасть расправы. Эти горлодеры довели Пилата до бешенства. Глаза его горят гневом. Побелевшие от злобы, они не выражают ничего, кроме ненависти. Пилат, конечно же, удручен тем, что ни одна живая душа не восстала против этого немилосердно-жестокого дикого вопля — "распни!", ни одна слеза жалости не упала к моим ногам. То, что каменные бесчувственные сердца римлян, проливающих кровь, как воду, не будут стиснуты спазмой совести, это можно себе представить, но невозможно вообразить, чтобы так жаждали расправы над соплеменником люди, души которых наполнены верой в Бога. Пилату, я вижу, хочется зарычать. Его лошадиные зубы в волчьем оскале. С полными ярости глазами он бросает толпе:

— Возьмите его и распните сами...

Он цедит эти слова с отвращением и злостью.

— ... ибо я никакой вины в нем не нахожу.

Вот что значит испугаться толпы. Теперь она чувствует свою власть над Пилатом.

— По закону нашему он должен умереть, потому что сделал себя Сыном Божиим.

Страх! Страх пронизывает все тело Пилата. Конвульсия страха пробежала от макушки до пят, я вижу, как дрожат кисти рук, как еще сильнее белеют глаза, но не от злости, а теперь уже от страха: может, и в самом деле, Он Сын Божий? Страх ослепляет Пилата. Таким поведением он лишает меня уверенности в исходе нашего поединка. Я жду не дождусь его победы над самим собой, чтобы он мог довести наше дело до конца, до желаемого конца. И вдруг — страх! В состоянии страха можно ведь такого натворить, что потом и не расхлебаешь. Нужно успокоить Пилата. Я открываю было рот, чтобы подсказать ему выход, но он вдруг произносит:

— Ты кто?

Вот те на! Ничего другого Пилат придумать не мог! Уверен, что ему уши прожужжали кто я и откуда, и чем живу... К тому же, мы не так давно объяснились на этот счет.

— Так кто же ты?!

Я понимаю, что терпению Пилата пришел конец, и весь план исполнения пророчества находится под угрозой срыва. У меня единственный выход — сказать правду, раскрыть-таки ему глаза на истину. Но иначе и быть не может!

— Иисус, — произношу я, — сын Марии.

Я еще не Христос, но давно Иисус, это правда. Может, это признание приведет к равновесию его разум. Не рассказывать же ему снова, что я рожден покровительствовать истине и повсюду защищать справедливость.

— Иисус... — едва слышно шепчут его губы. Но глаза молчат. Это имя ни о чем ему не говорит, оно не разрешает его сомнений.

Воцарившаяся тишина требует вмешательства. И Пилат приходит в себя.

— А отец, кто отец?..

— Иосиф, плотник...

— Но как ты!..

У Пилата перехватывает дыхание.

— ... как ты, сын плотника и какой-то Марии можешь быть царем?! Царем!..

Эти слова выпадают из его уст, как камни. Я держу паузу, чтобы у Пилата налитые кровью и отяжелевшие от гнева глаза не вывалились из орбит. Затем:

— Я, — говорю я, открыто и тепло глядя в глаза Пилата, — сын Иосифа и Марии, и Сын своего Бога, и, значит, Царь своего народа... Царь Иудейский... Я же это уже говорил.

Твердым движением головы Пилат подтверждает мои слова.

— Да.

Только это и произносит Пилат.

— Такое в жизни бывает, Пилат, — говорю я.

— Да-да, бывает, бывает...

Он о чем-то думает какое-то время и вдруг снова спрашивает:

— Чего же ты хочешь?

Что может ответить рабу раб? Я скажу ему чудесную правду, она сделает его тверже, сильней.

— Царствовать.

— Царствовать?!

Ничего другого посулить я ему не могу.

— Вызволить свой народ из рабства тьмы, освободить его от...

— От насилия Рима?

— От насилия.

Пилат еще раз каменеет и умолкает. Затем звучит его новый вопрос:

— Ты враг кесарю?

Осветив свое лицо небесным светом, я заявляю:

— Я — Царь Иудейский.

— Царь?..

— И если есть неправда в руках моих, если я платил злом тому, кто был со мной в мире, — я, который спасал даже того, кто без причины стал моим врагом, то пусть враг преследует душу мою и настигнет, пусть втопчет в землю жизнь мою и славу мою повергнет в прах.

Теперь тишина.

У Пилата нет вопросов, но, выждав какое-то время, он зачем-то опять спрашивает:

— Так откуда все-таки ты?

Что на это ответить? С Небес! Сказано же: Сын Божий. Но и Человеческий тоже. Сын Божий и Сын Человеческий — все это я, Я! Я — Человек, но и Бог, Человек и Бог, Богочеловек. Это так же просто, как любовь... Это такое редкое сочетание... Такое редкое и такое простое... Истина в том, что впервые в истории, да, впервые в истории вечности на земле, на этой, пропитанной грехом земле... Да, впервые: БОГОЧЕЛОВЕК! Это-то и непостижимо. Отсюда — такое угрюмое непонимание, такое убогое недоверие... И все эти вопли, стенания, стоны и страхи, все это лицемерие и предательство, и предательство... Ком, целый ком страстей. Липкий ком, стремительно несущийся вниз и обрастающий грязью... Отсюда — страх смерти. У меня же ни йоты страха! Думаю, что и Пилат, несмотря на светлую голову, не в состоянии осознать все это. Язычник он и есть язычник. Я чувствую в себе желание все о себе рассказать Пилату, и поэтому грустно молчу. Не время сейчас для душевных бесед.

Пилат ждет. Наконец произносит:

— Мне ли не отвечаешь?!

Так я и предполагал: Пилат нашел для себя лазейку. Он выбирает атаку в лоб, чтобы я почувствовал себя виноватым.

— Не знаешь, что я имею власть распять тебя и власть отпустить тебя.

На его квадратном лице и белые глаза теперь кажутся квадратными. Фонтан гнева, который вдруг выпускает из себя Пилат, не может обмануть меня. Я делаю шаг навстречу Пилату и произношу:

— Ты не имел бы надо мной никакой власти, если бы не было дано тебе свыше.

С нарочитой медлительностью я едва шевелю губами, но Пилат слышит каждое мое слово. Он еще не осознает того факта, что если бы наши дороги не пересеклись, история никогда бы не услышала имени Понтия Пилата. А пока он молчит. Затем снова обращается к толпе:

— Это Царь ваш...

Вот что важно! Пилат овладел этой мыслью, и его мозг теперь зорко сторожит ее. Я верю, что он в это верит. Он верит. Он взывает к совести моих соплеменников. Бедный Пилат. А томимая неутолимой жаждой скорой расправы толпа звереет.

— Распнираспнираспни...

— Царя ли вашего распну?

— Нет у нас царя, кроме кесаря...

Бедный, бедный, убитый неизбежностью и объятый грустью Пилат. Я не знаю, как ему помочь.

— Если отпустишь — ты не друг кесарю.

Пилат молчит. По всему видно — он не может взять мою сторону, и это его не первое поражение. Он закрывает глаза и так стоит какое-то время, каменный, мучая указательным и большим пальцами своей властной руки мочку своего римского уха, затем, коротко взглянув на меня, произносит:

— Aequa legenecessitas sortitur insignes et imos. От судьбы не уйдешь.

И вздохнув, добавляет:

— Ibid ad crucem. Ты должен идти на крест.

Он все-таки поднимает камень осуждения и бросает в меня.

Должен! Какая чудовищная несправедливость! Кости мои потрясены: должен! А ведь это, и правда, мой долг. Я должен, должен служить человечеству. И дару своему, и долгу. Служить роду своему — мое предназначение. И судьба. Судьбу ведь не претерпевают, ее творят.

Я — Творец, я готов.

Мне назначено нести все грехи человечества, и я не отказываюсь.

— Imiles, expedi crucem!

Металлические нотки уверенности звучат в голосе Пилата. Теперь зубы ему не мешают, округлилось, как лепешка лицо, лениво обвисли щеки и засинели глаза. Пилат уничтожил все пути моего спасения. Что он вбил себе в голову, за то он теперь и держится. Он осуждает! Он принял решение, и никто не заставит его от него отказаться. Вперив холодный взгляд в какого-то несчастного, он произносит:

— Иди, воин, приготовь крест!

Вот правда жизни! И, как всякая правда, она требует настоящих мужчин. Я вижу Пилата на вершине своей пирамиды. Наконец-то! Осознает ли он, что вот так простецки теребя мочку уха, он входит в историю человечества, в вечность. Свои деяния — Acta Pilati — он вершит для суда потомков. На самой вершине.

Сотник, кому выпала эта честь, смотрит мне в глаза, словно я должен подтвердить приказ Пилата. И я не заставляю себя долго ждать, я прикрываю глаза и киваю головой: иди, воин, готовь...

Покидая это пекло, у меня нет желания вернуться сюда снова. Но разве я раздавлен? Нет. И моему великодушию нет границ.

— Иди, иди, воин, — произношу я, — и радуйся, радуйся...

И воин, кому судьба подарила эту честь, делает свой первый смелый шаг. Это его победа. Это его хорошая победа.

А мне нужно крепко ухватить нерв роли, которую выпало сыграть на подмостках мира и не ждать оваций и аплодисментов. Радоваться еще рано, но придет и время радостей. Придет. Я это знаю и этим утешен.

С тех пор как я последний раз играл в шахматы, прошло немного времени, но сколько событий произошло, сколько разрушено судеб!.. Тем не менее надо жить... Надо жить собственным распятием.

ГЛАВА 101. Я УМИРАЛ

Вот и все, время кончилось...

Я открываю глаза, чтобы по легкому трепету листвы убедиться, что время не остановилось. Считанные минуты остаются до начала новой эры. Насколько я знаю, еще не совсем ясно, все ли готово к такому событию. Муки совести отброшены в вечность и толпа притихла. История замерла в ожидании тайны. Что, что же произойдет? И все-таки время приостанавливает свой веселый бег: свет померк, застыли в ожидании и листики на деревьях, они словно приморожены к бездвижному воздуху. Мир желт, серо-желт, землисто-сер: агония. Я ступаю по пустому миру, вымирающему, и мне не жаль его. Семь часов утра. Или восемь. Или около девяти? Никто толком ответить не может. И ни у кого не спросишь, ведь еще не придуманы наручные часы, а солнца не видно. Может быть, оно выкрадено у этой галактики? Известно только, что еще утро, но и закат. Да, это конец всего старого, край... И хотя удары колокола еще не оповещают о наступлении всего нового, они уже зреют в недрах Вселенной. Еще никто не ступил на дорогу света и праведности, не ступил, потому что я не сделал своего последнего шага. Никто не указывает мне путь, я сам выбираю дорогу, и сейчас занят ожиданием той минуты, что упадет в бессмертие. Я поворачиваюсь, чтобы сделать свой первый шаг по дороге скорби, но ноги вдруг становятся ватными. Они отказывают мне, хотя голова твердо знает что делает, голова светла, взор мой ясен и смел, вот только ноги... Ватные. В них умерла жизнь. Они так исправно служили мне все эти трудные дни и годы, и вот, когда выдалась такая редкая и ответственная минута, они предают меня. А выход таков: нужно падать вперед, лицом вниз и, чтобы не упасть лицом в грязь, нужно подставлять ноги, выбрасывать их одну за другой, шаг за шагом, пока не почувствуешь уверенность и твердую почву. Ведь чтобы перевернуть мир, нужно крепко стоять на ногах. Я падаю — шаг. Еще шаг и еще, и я уже не падаю, а иду. Так-то лучше. Не надо заглядывать в будущее, настоящее тоже прекрасно. Будущее нужно покорять, лезть из кожи вон, приближать его всеми силами...

Шаг, еще шаг...

Шаг за шагом, я покоряю пространство и время, и всякие сомнения рассеиваются, как дым. Даже вечность покоряется мне. Вот она застыла, прижалась к земле, замерла, испугавшись. Тебе, глупая, нечего бояться, я тебя не трону, мы ведь с тобой, как сиамские близнецы. Срослись душами. Она ждет меня не дождется, но я не ускоряю шаг. Всему свой черед. Как и прежде, сейчас идет плотная работа по обустройству людского рода, и мои дела теперь вершатся и без меня. А по щекам уже поползли струйки. Это не пот, это и не слезы, еще чего! это струйки крови. Шипы царской тиары, смеясь, ожили, и теперь с каждым шагом они весело впиваются в кожу, прожигая ее терновой яростью. Вот кожа моя и плачет рубинами крови. Принимая во внимание бессонную ночь, я все-таки выгляжу молодцом. И хотя голод меня не мучает, я не отказался бы от кусочка жареной рыбы. Но и от этого можно отказаться. А вот как отказаться от надежды? Так хочется жить! Желание жизни непобедимо. Еще никому не удавались восторги по поводу ее утраты. Самое время взять в помощники волю. Главное — не раскиснуть на глазах у толпы, у Пилата, у будущего... Не расплакаться!

Глоточек вина бы!

Не стоит беспокоиться о том, готов ли мой крест. Как только мы выходим на площадь, я вижу его длинное, крепкое еще живое белое тело, распятое на озябшей испуганной земле. Теперь слышны и удары топора по живому дереву — последние стежки. Мне кажется, что я слышу и стоны дерева при каждом ударе, я даже чувствую боль и ощущаю запах стружки, запах детства. Для меня нет в мире слаще этого запаха. Даже когда я был уже плотником, этот запах...

Но какая нестерпимая боль!

Вдруг я слышу вопрос:

— Что такое любовь? Расскажи...

Я скажу: это, знаешь-таки, совершенство. И как у всего совершенного, у нее есть только один закон: несмотря ни на что!

Боль не отпускает меня.

— Где же ты был все это время? Чем занимался?

Хочется крикнуть: "Вот жизнь моя: таинственно сверкнув, явиться в этот мир, ожечь умы людей и, прихватив грехи, спокойно догореть... Грешить, рукоплескать, орать, бороться, побеждать... — тропа людей".

— Я умирал, — говорю я.

— Умирал?!

— Умирал.

Ты можешь найти капли моего кровавого пота на каждой странице книги моей жизни. Я ведь не могу позволить себе роскошь остаться в живых. Этого Рия пока не может взять в толк.

— Как это?

Разве об этом расскажешь по пути на крест.

Бежать? Бежать! Бежать?.. Эта мечта делает меня несчастным.

И наше прошлое теперь тоже принадлежит смерти. Если оно было ничтожным — оно достойно забвения, а если прекрасным — проклятию. Куда я ни кину взор — тебя нигде нет. Чем дальше мы живем, тем глубже моя рана, тем мучительнее недостает мне тебя. Я вынесу и эту муку! Мне и это посильно. Бог ведь не по силам не дает. Я зализываю свою рану, как пес. И чем старательнее я это делаю, тем шире ее берега. И все же я как-то приду и рухну перед тобой на колени: прости, прости мне все твои тихие слезы...

Но неужели мой мир для тебя — пустыня?

В моем сердце теперь пустота, которую ничем не заполнишь. Я никого туда и не впущу. Я поселю там Бога.

ГЛАВА 102. VIA DOLOROSA

Три белых креста — знаки нашей печали. Но и вечности тоже. Все меня уже ждут, меня одного, все готовы. Без меня все стоит. Еще двое смертников замерли у своих крестов, словно сторожат их. Они выбрали их для себя, и теперь никого не подпускают, будто кто-то может у них отобрать эти кресты. Они смотрят на меня немигающими глазами, словно надеются, что я могу спасти их от распятия. От этого нет спасения. Каждый должен нести свой крест. Я подхожу. Одному мне его не поднять. Великолепно вытесанный остов, белый, как мрамор. Дерево дарит пальцам приятную прохладу. Это кедр, конечно же, это кедр. В этом я не могу ошибиться. Его ни с каким другим деревом не спутаешь. Мне помогают приподнять свободный от поперечины конец креста, я подхожу под него и примеряю плечо. То одно, то другое. Все-таки левое... Охватываю столб двумя руками и пытаюсь, удерживая на плече, оторвать его от земли. Дудки. Не тут-то было. Чтобы уравновесить оба конца, нужно еще подсесть, а затем, уцепившись руками, привстать... Ну же!.. Ну еще... Ох-хо-хо... Вот. Готово! Тяжеленный какой! Как же я его дотащу?! Уже через несколько шагов меня качает так, словно я опьянел. Я, и в самом деле, пьян от счастья: сделаны первые шаги по дороге скорби. Держись, говорю я себе, и поздравляю себя с преодолением первых метров пути, по которому, надеюсь, пойдет все человечество. С крестом в голове, а не на плечах. Когда-то я эти кресты носил, как тростник. Десятками за день. Тщательно вытесанные, они радовали глаз своей белизной, а кончики пальцев гладью теса. Когда-то они нужны были другим, и вот теперь крест понадобился мне. Это последний мой крест. Я существую теперь только для того, чтобы донести этот крест до места назначения. Больше от меня никакого толку. Мозг ни о чем думать не хочет, кроме одного: как бы не грохнуться. Невольно усмехаешься тому, как недолговечна на свете любовь. Пытаешься найти объяснение этой быстротечности и не находишь. Иногда мелькнет мысль о Петре, об Иуде... Но исчезает так же внезапно, как и приходит. Она не захватывает меня, не восхищает и даже не удивляет, поэтому и не задерживается надолго. Не упасть — вот главная забота. И вот я ступаю на тропу неизбежных побед, и теперь нет в мире сил, способных меня остановить. Эту дорогу нельзя назвать дорогой — каменная крошка, пыль, на пути попадаются целые валуны, на которые с удовольствием присел бы отдохнуть. Боли не чувствуешь, даже когда наступаешь на мелкий камушек. Они словно нарочно разбросаны по дороге. Куда ни глянешь — то крупа крошки, то вдруг выпячивается валун. Потом эту каменную крошку и желтую пыль упакуют в мрамор, и каждый день будут усыпать розами... Via dolоrоsa — дорога скорби. Так вскоре назовут этот трудный путь, но сейчас никому не приходит в голову думать о дороге, все ждут зрелища. Когда кто-то, вероятно, из желания мне помочь, поднимает сзади остов креста, я едва удерживаюсь на ногах. Счастье, что меня тут же подхватывают идущие рядом. Придавленный крестом пророк на пути в вечность. Истории бы это понравилось. Ничего подобного она не упомнит. Иногда можно слышать взрыв хохота где-то в стороне, а в остальном — тишина. Я даже рад, что кому-то весело. Я и сам теперь история. И всегда был ею. И история, и география... Я и вчера, и сегодня, и завтра, и неделю тому назад, и три тысячи лет. В эпоху голоцена, и в мезозойскую эру, когда, помню, человека не было и в помине. Это не бред, никто этого оспорить не может. Пройдет еще пара тысячелетий и мир, конечно, прислушиваясь к моим словам, выпрямится. Вся его горбатость исправится, как только люди осознают мои заповеди. Как только они признают мое иго, освободившее их от страстей и жестокости, они тут же воздадут мне хвалу. Мои заповеди защитят их от беды и неправды, освободят из рабства и плена, дадут приют сироте и больному, бедность возведут в блаженство, а сострадание в добродетель. Придадут ангельскую красоту целомудрию и кротости, заставят, да, заставят упасть в ноги женщине, превратив ее в богиню. Презренную работу они назовут благородной обязанностью... Мои заповеди превратят людей из стада отдельных овец в единое человеческое братство и сделают человека Человеком. Горб язычества станет вершиной Духа. И святости. Засветится, засияет... Все это придает мне спасительную твердость. Ведь новый мир творится и сегодня, сейчас. Каждую долю времени в мире что-то происходит. Не хватит в мире слов, чтобы описать мгновение жизни мира, ни слов, ни чернил, ни бумаги...Ни всех этих книжников и писцов. Чтобы сложить нам цену. Все мы знаем себе цену и эту цену знают все, кто нас знает, и цена нам — ломаный грош, только грош, никого не обманешь. Но это — пока. Пока мы не достигли Вершины Духа, Величия Человека. Хотя боль в плече и притупилась, но крест тяжелеет с каждым шагом. Я делаю попытку угадать, сколько шагов успею сделать, пока не упаду под его тяжестью: двадцать, тридцать?.. Ни намека на передышку...

Шаг за шагом... Тишина. Слышится только немой крик моей крови, капельками которой, как бисером, вышита эта абрикосовая тропа жизни. Это и есть дорога в Небо. Я влачусь по ней, как последний доходяга, и хотя это слишком трудно, с каждым шагом во мне крепнет зерно духа. Чтобы здесь, на земле, строить Небо.

ГЛАВА 103. ЭТО МОЙ КРЕСТ

А следует ли за мной мой Пилат? Ответить на этот вопрос нет возможности — я ведь не могу оглянуться. И Анна, и Каиафа тоже в толпе. Это точно. Пока не увидят меня распятым, они не успокоятся. И слухам никаким не поверят. Они должны видеть все собственными глазами. Не может быть и речи, чтобы пустить дело на самотек. Раз уж они заварили эту кашу с распятием, они доведут ее до конца. Собственно, и я не противлюсь этому. За мной теперь, как за преступником, следит история. Приходится выверять каждый шаг, каждое действие. Ни остановиться, ни присесть на камень. Толпа увязалась за мной, улюлюкает. Лениво тащится стража, тыкая наконечниками копий серый саван неба. Воины морщатся, сморкаются, плюют от злости себе под ноги. Как можно так медленно плестись! Пока я сделаю несколько шагов, они успевают посидеть на валунах, разбросанных по обочине дороги. Я все это вижу, не поднимая головы, краем глаза. Мочевой пузырь скоро лопнет! Я и о нем должен постоянно думать, чтобы вдруг на глазах у всех... Чтобы не давать повода истории для новых насмешек. Я уже не прислушиваюсь к отдельным выкрикам, а гогота не слышно. Нагоготались. Вялость и леность наползли на них как-то сразу. Скука одолевает и толпу, уже слышится только шарканье сандалий и протяжный плач какой-то птицы. Струйки крови засохли на лице, кожу стягивает, но пот ее увлажняет. Как и следовало ожидать, вскоре боль в плече становится невыносимой. Нужно остановиться и, еще более наклонившись вперед и руками удерживая на себе крест, подставить под него теперь правое плечо. И снова выпрямиться. Стража тоже приостанавливается, а с ней и вся толпа. Всем интересно, справлюсь ли я с этой задачей. Я справляюсь. Равновесие восстановлено и можно продолжать свой путь. Никто не торопит меня, хотя всем надоела эта медленная скука. Подобными шествиями никого здесь не удивишь. Никому и в голову не приходит, что они являются свидетелями ниспадающего на землю листопада грез и желаний. Вдруг забастовали ноги. Они отказываются мне подчиняться, даже когда я делаю над собой усилие, чтобы пройти еще хотя бы несколько шагов. И я оседаю на землю. Хоть кнутом меня стегай. И, конечно, тотчас встаю. Не хватало, чтобы они видели меня, своего царя, выбившимся из сил! Стою, как вкопанный. Единственное мое спасение — молитва. Да святится имя Твое, шепчу я... Я стою и молю Бога: дай мне сил донести свой крест. Утверди шаги мои на путях Твоих, да не поколеблются стопы мои... И пройдя немного, вот уж досада, снова падаю. Я знаю, что силы Неба безмерны и неистощимы, и все-таки падаю через несколько шагов, подвернув ногу, как стреноженный конь. Видимо, это угодно Богу — быть придавленным собственным крестом. Сознание того, что любое дело должно быть доведено до конца, а крест не настолько тяжел, чтобы его не донести до назначенного места, что дорога, в общем-то, не так уж трудна, как это бывает в горах или в пустыне, это сознание придает мне сил и я, конечно, на удивление всех любопытствующих встаю. Да, встаю. Сперва выбираюсь из-под креста, а затем, присев на него, отдыхаю минуту-другую, на удивление всех любопытствующих. И встаю. Небо так и не посветлело, хотя солнце и поднялось. Его не видно, но все знают, в каком оно месте на небе. Без креста я мог бы даже бежать. Ни одного деревца, ни птицы, ни крика осла, ничего живого. Толпа мертвецов. Желто-серые лица, желто-серое небо, и одежды, земля, и трава, и близкие вершины гор — желто-серые. Агония старого мира. Только крест бел, неизменно бел и крепок. Как кость, как основа основ. Костяк, который вскоре обрастет живым мясом жизни. Я поднимаю его без всяких усилий и несу, свой крест, несу...

Крест — как флаг.

На беду, даже ветер притих. Скоро лето, цветет миндаль, затем зацветет лаванда и вызреют персики, затем... А вон те деревья я сам сажал, я видел на них первый лист. Вдруг пахнет сладким запахом горькой полыни. И порой из толпы донесется вздох облегчения, как признание собственного бессилия: вот и это сделано без моего участия. Мол, и слава Богу, что распяли его без меня, и нет теперь на мне греха соучастия. Есть. Я не произношу это вслух. Но это мое безмолвие красноречивее множества громких слов. Теперь нет, не минует меня чаша сия, и нужно заботиться о том, чтобы не расплескать ее содержимое.

Ну еще хоть полшага...

Господи, крепость моя, твердыня моя и прибежище мое, избавитель мой и скала моя, на Тебя уповаю, щит мой, рог спасения моего и убежище мое... Цепи ада облегли меня, и сети смерти опутали меня. Призываю достопреклоняемого Тебя — не оставь меня! Нужно продержаться какую-то сотню шагов, а потом до вечера и потом — всю жизнь... Светлая мысль о Рие придает мне сил. И я снова проваливаюcь в прошлое, как в омут немыслимых наслаждений. И утрат. Мне хочется поскорее добраться до места, поскорее взлететь на свой крест, устроиться на нем поудобнее, как птенец в гнезде, и рассматривать мир с его высоты. Помню, мы как-то с Рией затерялись в горах среди каменных исполинов... Тогда счастье ютилось в наших сердцах, счастье, да-да, счастье... Эх, ты... Это не упрек, так, вырвалось. Мы ведь с трепетом и благоговением относимся к тем, кто разрушает наше счастье. Ты знаешь, что я не имею права спешить, но ты ненавидишь ждать. Ты даже готова разменять отборное золото нашей любви на копеечную похлебку сытой повседневности. Я понимаю: теперь тебе нужно заставлять себя любить нелюбимое. Это — трудно. Что ж, если тебе нужно бежать — беги. Только не рви на себе волосы. И не реви, не реви! Когда ты плачешь, я всегда чувствую себя виноватым. Как несправедлива и недружелюбна судьба. Или все-таки дружелюбна? Я не задумываюсь над этим, следую своей судьбе, как мне и предписано Небом, исполняя Закон и воплощая единственную свою обязанность: подарить миру Любовь. Я благоговею перед Ее дарами. Ты — Ее дар...

Преступление, раз уж оно распростерло свои скорбные объятия, теперь торжествует во всем: и в том, что Рия ринулась в бездонную пропасть греха, и апостолы мои разлетелись, как мухи, и Иуда своим поцелуем вверг меня в пучину мученичества, и что Анна с Каиафой, и народ, мой народ не смогли распознать мой лик, не расслышали моих слов, не разглядели своими подслеповатыми глазами тех чудес, что являл я им, как милостыню, да, и в том еще, что Пилат, что Пилат... Даже солнце упало в пропасть, потускнев от такой преступной несправедливости. Но преступно даже думать о том, что, учинив надо мной расправу, подвергнув меня уничижению и пыткам, они совершили преступление. Они лишь исполнили пророчества и выполнили волю Всевышнего. Слава им и хвала! Когда мы выходим за стены города, крест снова обрушивает на меня всю свою тяжесть. Он словно оживает, обволакивая и повисая на мне, как медуза, как спрут, связывая по рукам и ногам все мои движения и мысли, вяжет тело и мозг, слепя и оглушая, липнет, как мокрое белье, не давая возможности двигаться дальше, просто клеит ступни ног к дороге и давит, давит так, что нет уже никаких человеческих сил держать его на своих плечах. Сбросить? И на это нет сил. Отравленный чувством близкой кончины, я стою и не знаю, что предпринять. Никто не бросается мне на помощь, никто не спрашивает: как ты?.. Первая же попытка победить эту трудность заканчивается крахом. Я мешком оседаю на землю, и теперь уже, как ни стараюсь, не могу выбраться из-под креста. Если я еще могу шевелить руками, то ноги едва ли подвластны моей воле. Крест — это все-таки крест, и никому еще не удавалось выскользнуть из-под его тяжести.

Это — мой крест, но не крах.

Я теряю сознание всего на несколько минут, но этого достаточно, чтобы по приказу центуриона орудие моей казни погрузили на чьи-то крепкие плечи. Эти плечи еще прославит история. Я им тоже благодарен.

Шаг за шагом...

ГЛАВА 104. ТЫ – КАК ГОРЕ

Я теперь вне человечества. И над ним. Я ищу путь в его глубины, в его сердце. Мне нужно пропитать собой его жилы, свить в нем свое гнездо, поселить в его разуме веру, наполнить своей радостью его кровь... Разве это не здорово? Это прекрасно! Я не перестаю радоваться своему творению: ты великолепно! Росток твоего величия пустил крепкие корни...

Но ты и как гнус, как ржа, как какая-то там зараза...

Ты сидишь на вые жизни и уже расползаешься по лицу планеты, тесня жизнь и марая ее своей сажей, безобразя своими безумными, худогрудыми идеями, роя кротьи ходы, штольни и штреки, гудя гудом своих огнедышащих детищ, дымя их трубами...

Ты — как горе.

Тонкая, совсем невидимая с высоты, даже с высоты птичьего полета, ничтожная и жалкая пленка плесени на лице планеты.

Ты — как болезнь, как чума...

Застилая ясные взоры жизни жуткой катарактой своих побед, черным бельмом своего бездумья, вырывая с корнями буйную шевелюру лесов, травя луга и пашни, утверждая власть пустыни, ты преуспело и в нечеловеческих пытках: ты сдираешь живую кожу с лица планеты, угрожаешь миру звенящей пустотой, злобным опустошением, оставляя лишь струпья проказы...

Ты — как стригущий лишай...

У тебя трещины на губах, а в уголках рта — заеды. И зубы твои — как жернова, грязно-бурые жернова, крушащие все в округе, но и крошащиеся... И хотя все это черное дело тебе по зубам, пасть у тебя осклабившаяся. И в угрюмо-уныло-убогой ухмылке. Но рот твой, черный твой рот не затягивается паутиной, хотя ты — как паук.

Ты — как раковая опухоль...

Прыщи твоих нефтяных вышек, тяжесть гор твоих терриконов, оспины твоих карьеров, вялые ноздри забоев, бородавки свалок, язвы помоек, мокнущая экзема болот...

Ты — как сифилитический шанкр...

Где твои веснушки? Где блеск твоих глаз, запах до хруста вымытой кожи, где чистые ее поры? Где твой смех, твои песни?.. Провал твоего рта, запавшие щеки, опавшие плечи и обвисший фалл... Разве ты можешь кого-нибудь оплодотворить нежностью, вдохнуть в кого-то новую жизнь, кого-то одухотворить?.. Не можешь. А твои обвисшие мохнатые уши, разве способны они расслышать симфонию утра? В твоей груди уже не слышно гула горячего сердца, и не бьется ниточка горячего пульса на твоем виске, а дыхание твое зловонно. Ты настолько дико и глупо, что удовлетворение любопытства повседневности для тебя гораздо важнее осознания бессмысленности собственного существования. И, знаешь, конца этому не видно. А как божественно неравнодушна к тебе природа! С какой нежной любовью и надеждой глядят на тебя верблюды и аисты, слоны и сороконожки. Деревья, трава, пески, волны... Беременное идеей самоспасения, ты еще надеешься на что-то. На что, собственно?

И все-таки ты, человечество, прекрасно! Просто ты валишься с ног от усталости, бредя по земле в потемках собственных страстей. Твои герои рушат крепости и берут города, проливают реки крови и слез, извергают фонтаны мочи и спермы, плавят золото, золото, золото ради золота, золота...

Остановись!

Увы! Герои твои прут и прут, глухие. На глазах — золотые шоры, руки, ноги в цепях и оковах, жиры шей разрывают петли ворота, лица рябые, зады лоснятся, брюха виснут, пальцы скрючены, куцые и толстые, как раздутые веером кишки... Сердце их — пагуба, гортань их — открытый гроб и нет в их устах истины. Ты только и знаешь, что тянуться своей мордой за тенью чувственных наслаждений, упуская дымящееся мясо животворного духа. Течку страстей твоих не в состоянии остановить никакие потоки спермы, потому что в этих жалких живчиках жизни нет, только похоть, только липкий кисель сладострастия и греха. Этот пир бушующих страстей будет кочевать по планете, то замирая, то возрождаясь еще не одно тысячелетие до тех пор, пока сосцы, питающие его, не истощаться разумом человечества, пока не будут высосаны до конца и ум, и мудрость, и здравый смысл, и расчет. Потому что нет никакого здравого смысла в смысле земного существования. И все эти революции и открытия, все эти охи и ахи по поводу и без повода, все эти всплески руками от удивления и аплодисменты восхищения — тлен. Жрать, блудить, блевать и мочиться, ковыряться в носу и чесать задницу, воздыхать на престоле или гнить в канаве, и снова жрать до отрыжки в зобу, чтобы хоть на фаянсе унитаза оставить свой след в истории — вот и весь смысл. Вот и все счастье — счастьице впопыхах.

Лучше сдохнуть!

Ты обладаешь запасом глупости столь же вечным, как и ты самое. Тебе надо бы влепить увесистую пощечину, чтобы приостановить порчу нашей породы.

Так я думаю. Я никогда не умел притворяться.

Я хочу разбросать по миру мосты, чтобы люди по ним тянулись друг к другу, торопясь и спеша, вприсядку и рысью, стремглав и с полными от восторгов ртами веселого ора... И чтобы сжигать эти мосты — стало забавой. Я хочу привести в движение мощный маховик мирового добра. Требуется время. Только время, летя, как птица, на своих легких и стремительных крыльях, где не сломано ни одно перышко, дает нам возможность приблизиться к вечности, к Богу. Время и изнуряющий до хруста хребта труд души. Чтобы в песках времени не затерялись наши следы.

А что же книжники, честолюбцы, властители? Ковыряясь в помойках повседневности, они смешны в своих попытках упорядочить существующий хаос жизни. Порядок, который они хотят навязать человечеству, выпирает рогом, мычит и чем-то похож на жабу и на ужа. Заикание — вот их музыка. Даже крот над ними смеется, понимая насколько уродливы их потуги. И, если вдруг среди тысячи лет, появляется росток света, идиот или выродок, небесный блаженный — тут же яро хрустит его хребет. Какая тоска! Даже звезды тускнеют. Но они не смогут до них дотянуться, даже встав на цыпочки... Все их планы и программы мертвы, нивы выжжены, а сады бесплодны, все неводы их пусты и колодцы высохли.



Только Дух, только Дух, только Дух...

Ж И В О Т В О Р И Т.

Только Дух, только Дух, только Дух...



Да! Дух и только, Всевселенская Мысль о Царствии Божием, Слово, которое в Начале всего, Логос — Его учение, Дух, да, Святой Дух!.. И пока этим Духом не наполнится каждый череп, пока Он не пропитает кишки и печенки этих пустомель, пока не покорит, поразит, как зараза, всякие гены и молекулы, всякие там атомы и протоны, мятежный душок страстей будет носиться в воздухе, попахивая блевотиной жалкого прозябания... И запомните навсегда: Мысль эта — материальна. Да! Попробуйте шевельнуть пальцем, не осознав необходимости этого шевеления. Вот-вот, то-то и оно. Из всех человеческих знаний это — краеугольный камень, это главное знание, которое, как и все остальные знания, рождает Веру. Вера — сияющий вымпел знания, его стержень и кость, свет и сила. Уверовавший в это, станет орудовать Мыслью, как рычагом, и с помощью этого рычага не только сдвинет гору — Землю перевернет. Поставит ее на крепкие ноги. И разлепит глаза человечеству: глянь, дитя неразумное, как прекрасен твой мир! Я буду ждать до тех пор, пока не запылает свежий утренний румянец на лице человечества. Пройдут, конечно, тысячелетия... Я буду ждать. И потом соберу свой урожай побед и восторгов. Я упрям и настойчив и иго моего упорства священно. Я цепко ухватился за жизнь и не отступлюсь до тех пор, пока не оплодотворю, не изнасилую эту рябую мычащую морду человечества сиянием своего Духа. И ни один век не будет заперт для Его света. Я просто заткну своим жизнерадостным будоражащим светом все, все черные дыры этой грешной Вселенной. Вот и все, вот и все...

Мысль о том, что я мог бы влепить пощечину Пилату, все еще занимает меня. А влепи, и колесо истории дало бы крен. Или пустилось наискосок. Можно было бы плюнуть ему в глаза, и он бы это естественное проявление возмущения несправедливостью проглотил. Да что уж теперь...

Только теперь, когда крест устремил свой ясный радостный взор к высокому Небу, все они вдруг осознали, как надругался над ними Пилат. Ошеломляющая правда, как издевка, ярко выписанная на щуплой дощечке крепкой рукой Пилата, гордо и вызывающе сияет над моей головой, скупо, но торжественно провозглашая: "Царь Иудейский". Даже на кресте, поруганный и распятый, я для них — Царь. Своим распятием они надеялись унизить и уничтожить меня, и что же? Чего они этим добились? Я — Царь и царствую над ними. На голове — венец, а над головой — сияющий щит:

«Царь Иудейский ".

Глядя Пилату в глаза, я произношу:

— Ты верно написал — Царь.

Пилат шутит:

— Я не знал, что ты умеешь читать.

Этими словами закончен наш спор.

— Зачем ты написал это "Царь Иудейский", а не "Я Царь Иудейский", как он говорил? — накинулись они на Пилата.

Но Пилат теперь уже не тот Пилат, который был час тому назад. Мятежный вопль беснующейся озверевшей толпы он затыкает своим смелым и властным кляпом:

— Что я написал, то написал!

И точка!

"И была надпись вины его: "Царь Иудейский".

Это неправда. Никакой вины за собой я не чувствую.

Вижу себя со стороны и не верю в случившееся: я — на кресте!

Вот и слава пришла.

ГЛАВА 105. ОКАЯННЫЕ ДНИ

Неужто, Иерусалим, ты надеешься спастись, спрятавшись под своими крышами и куполами, невежественный и погрязший в грехах? Ты ведь не лучше Содома и Гоморры. А что по этому поводу думает Фукидид? А Тацит? Геродот помалкивает. Они никогда уже об этом не вспомнят. Только Иосиф Флавий говорит, что после осады Иерусалима с его царственной короной неприступных и гордых башен, считающегося одним из чудес света, после осады его Титом, никто бы не узнал это чудо в пустыне груд и развалин.

А я ведь предупреждал...

Мне не нужно ничего себе представлять, я закрою глаза и вижу...

Вот и пришло к тебе долгожданное горе. Я вижу его в гневных высверках глаз Тита, который, стоит у твоих стен, воин, гордый победоносный воин, у ног которого лежит теперь вся твоя страна, победитель, тихо шепчущий себе под нос какие-то заклинания или молитву, может быть, даже клятву, а затем цедит сквозь зубы грозные и злые слова, и грозит тебе едва слышно: я возьму тебя, я возьму...

А ты все еще алчешь славы. Горе тебе, Иерусалим. Оно подступило под твои стены, как ком подступает к горлу, прильнуло к твоим воротам лавой языческого войска, припало к твоей груди жаждой пожара и разрушения.

Горе, горе тебе...

Камня на камне от тебя не останется. Горе сломит тебя, разрушит, растопчет... Горе тебя победит. Твои труднопобедимые стены дрожат от страха, из шпилей твоих башенок вот-вот брызнут струи крови, и рвы твои наполнятся густым кровавым месивом поражений. Два величественных холма, которые дали приют домам твоих жителей — как грудь матери, питающей молоком своих неразумных детей, припавших к ее сосцам и не дающим себе отчета в том, что творят. Теперь эти холмы — как горбы горбатых. Бедный город, бедные твои обитатели. И те, кто под властью Симона, и кто в узде Иоанна. И идуменяне, и зелоты с их вожаками и предводителями. Иоаков, Симон, Элеазар, Ямра, Иоанн... Что вам делить? Вражда ощетинила вас, поселила в вас ярость, озлобила. Она разделила народ на две части, рассекла пополам. В этом и кроется опасность. Теперь друг без друга вы — как праща без камня, как копье без резца, как очаг без пламени. У вас теперь по одному глазу да и те с бельмом. Вы теперь друг без друга — как разбавленное водой вино, как преданная любовь... Мир просто сошел с ума. Рок по своему произволу без всякого разбора швыряет и мечет, как кости, человеческие судьбы, и конца этому не видно. Опомнитесь! Не то прольются дождем на вас горящие угли, огонь и сера, и палящий ветер станет вашей долей из чаши. Господь праведен. Слова Его — серебро, очищенное от земли в горниле, семь раз переплавленное. Откройте уши свои и слушайте, слушайте... Нити ваших дружеских уз разрублены мечом злобы, скрепы вашего союза взялись ржавчиной, ум ваш сер и жесток, глаз кривой, а язык груб и мрачен. Славные ваши песни поруганы ором, музыка ваших слов заглушена ревом и рычанием. Испуганная, она заикается и что-то бубнит. Грабеж стал для вас милым делом, а насилие вас веселит. От жестокости Симона верхний город уже стонет, камни большой стены до самого Кедрона просто пенятся и пузырятся от страха, кладка рушится, образуя глубокие черные щели, где гнездится жабье и гады. Силоамский источник прокис и кишит пиявками. Да вы просто ничтожны! И тяжесть вашего ничтожества придавит вас к земле. Горе, тихо свирепствуя, входит в каждый дом.

А что сталось с дворцом Елены? Он погиб! Галереи его скособочились, загорбатился тес полов, окна выбиты, вздулась крыша, искривились стройные ноги колонн... Не дворец — тюрьма. И дворец Монобаза не лучше. В нем даже золото потускнело. Иоанн, что ты сделал с Храмом?! И зачем так безжалостно изуродовал Кедрон? И ты, Симон, и ты, Иоанн разделили владения своей власти полосой огня и пепла, разрушив часть города и превратив эту мертвую теперь землю в арену борьбы. Разве вырастет на такой земле когда-нибудь роза взаимной приязни или лотос любви? Никогда. Междоусобица похоронит вас в этом пепле. Мне кажется, что только римляне, эти кровожадные язычники, ваши враги, способны положить конец распрям, вашей злобе, которая, оказывается, сильней и крепче самих стен города. Разве вы слепы, разве не видите, как Тит косит свой языческий глаз в поисках бреши в этой стене? Пока он еще не нашел ее, пока он прощупывает каждый камень, расшатывает могучую кладку. Пока вы еще можете объединить усилия и дать ему должный отпор. Пока еще... Чего же вы ждете? Затяжной изнурительной осады? Вы ее уже дождались: я вижу, как римские легионы, опустошая все на своем пути, бросаются в поиски камней и бревен на постройку валов. Вы только посмотрите, с каким усердием они таскают эти бревна и эти камни, как искусно прилаживают их друг к дружке, как растут на глазах валы. Вы думаете это для вашей пользы? Это для вашей погибели. И зачем он расставил между валами пращников и стрелков? Чтобы они напевали вам песни? Как бы не так! А скорпионы, баллисты и катапульты! Вы видите, какими стройными рядами они расположились, распоров свои черные рты, из которых на вас вот-вот будет выплюнут густой град стрел и камней. Зазвенели топоры, запели пилы... Гулко ухают, падая, срубленные деревья. Лысеет земля. Пахнет потом, злым потом опустошения и разрухи. Гики, гул, окрики и крики, глаза красные, жилы вздулись, мускулы взялись буграми, спины горбатятся, раздаются стоны, кто-то даже падает замертво от натуги, кто-то валится с ног от усталости, кто-то спит, свернувшись калачиком, а другие спят стоя, как статуи, работа кипит, разрушительная работа, земля горит под ногами, стонет от горя...

Вы предпринимаете боевые вылазки, но метательные машины римлян швыряют в вас такие камни, что перед ними не могут устоять даже самые сильные воины. И летят они с такой скоростью, что одного такого камня достаточно, чтобы поразить сразу нескольких человек... Ночью вы не смыкаете глаз, а с первыми лучами солнца уже готовы ринуться в бой. Каждую минуту вы ожидаете очередной атаки язычников. Вы даже оспариваете право с величайшей готовностью броситься на ненавистного врага, чтобы первым вцепиться в его презренное горло. Они возводят валы, а вы бросаетесь на них с горящими головешками и сжигаете, сравниваете эти укрепления с землей, вы, озлобленные и ожесточенные, очертя голову, бросаетесь на них с мечом, копьем или камнем в руке, поражая их своей смелостью и отвагой и, пораженные их стрелами, устилаете родную землю грудами тел...

И так без конца... Без края... Стена за стеной...

То они берут верх над вами, то вы над ними. Вы хотите их победить, не понимая того, что побеждать нужно не камнями и стрелами, не горящими головнями, не льющимися потоками смолы, серебра или золота... Не сверкающими жемчугами и бриллиантами и даже не бицепсами — сердцем. Побеждать нужно сердцем. Вены Иерусалима еще полны крови, она еще не затопила землю вокруг, вы еще не тонете в ней, не захлебываетесь ею...

Это — успеется...

Я вижу, как вздулись эти вены от напора крови. И я не могу не признать: в этом городе доживает свои последние часы худшее из всех поколений, которые помнит история. Я не могу восхищаться этим народом и не питаю к нему никаких возвышенных чувств. Никаких. Мало того, что у него нет разума, но у него нет и сердца. Как предмет жизнеутверждения этот народ мертв. И на нем — вся вина мира. В нем нет созидательной силы, одна только разрушительная мощь. Вы не только себя погубите, вы разрушите Храм. Какой же вы народ без Храма? Где ваша душа найдет свой приют?

Вот и к тебе, Иерусалим, пришли окаянные дни, вот и тебя, Город Мира, одолела война... Сердце твое еще бьется, но и в его работе уже слышны перебои, и оно уже дышит хрипами...

ГЛАВА 106. ВСЕ ОСТАЛЬНОЕ

Я прощаю тебе твое счастье.

Ты делала для меня то, чего я никогда не забуду: любила меня. А теперь душа моя — вместо добычи... Но если тебе не удалось стащить с неба ни одной даже самой крохотной звездочки, как ты можешь надеяться заполнить свою утлую затхлую тюлевую спаленку золотым сияющим хохочущим солнцем? Весь этот растрепанный, шаткий и растерзанный мир я собирал для тебя по капельке, по песчинке, по лучику... Так собирают разбитое зеркало, пытаясь слепить расколотый лик красоты. Я собрал и слепил, сотворил тебе мир, целый мир... И что же?

Ты моя беда, а не вина. Рана. И твое будущее — это все то лучшее, чего у тебя нет в настоящем и чего уже не возьмешь из прошлого. Но все, что было, было прекрасно, а все, что будет — завидно здорово. Я люблю все, что было и будет... Мне кажется, что предать наше прошлое — последнее дело. На твоем месте я бы спал с одним открытым глазом. Мы ведь не какие-то там Тристан и Изольда, не какие-то Ромео и Джульетта... Мы — живые, настоящие, понимаешь! Поэтому и любовь наша живая, настоящая. Это ты понимаешь? Ты молчишь. Но я вижу, как мои слова, душу которых сковал тесный обруч обиды, переполняют ее сердце, проникают в ее дыхание, в движения ее пальчиков, которыми она теребит складку накидки, в то, как она молчит, крича только блеском немыслимой лазури своих дивных глаз: да, да, да, понимаю! Да, да... Ты же видела — я старался, как мог. Я из кожи лез вон, чтобы ты была счастлива. Разве ты этого не замечала? Я в кровь разбил кулаки, чтобы защитить тебя от набегов судьбы. Я приносил тебе в зубах сандалии! Чтобы ты была счастлива, я работал по тридцать часов в сутки: на три часа раньше вставал и на три часа позже ложился... Чтобы ты была счастлива. Ради нас я пожертвовал всем, что ценится на этой земле. Оказалось, ты жертв не признаешь. Ты их не прощаешь. Со мной так еще никто не поступал. Ты до сих пор считаешь, что это был лишь кошмарный сон. Для меня же — лучшие годы жизни. Я снова в поисках дороги к тебе. Ищу тебя, ищу, изо всех сил, правда. Тебя нигде нет. Но я понимаю, что находят именно тогда, когда уже не ищут и продолжаю искать. Чудак-человек.

Когда и все остальное потеряно, остается будущее.

Но иногда я отправляюсь в наше прошлое, как в путешествие. И тебя зову. Я уже вошел в реку вечности. Идем? В эту реку можно войти дважды. И трижды... Я понимаю: зря зову. Ты теперь не очень-то любопытна. Ты не совсем из того теста, совсем не из той глины, которую обжигают боги. Конечно, не все, что задумывал, удалось сделать. Чего я не успел: научиться играть на флейте... Живешь повседневностью, дробя жизнь на крохотные мгновения и не задумываясь над тем, что из них-то и соткана вся эта бесконечно непостижимая и загадочная вечность, имя которой — Бог...

Здесь все мои "за": Я люблю тебя.

И все мои "против": Я люблю тебя.

Как мало меняется мир.

Это нужно беречь.

ГЛАВА 107. АПЕЛЬСИНОВАЯ РЕКА

Как-то ночью приходит черт:

— Слушай! Брось ты все это, брось...

Я не могу слушать его молча.

— ...ты не понимаешь, — возражаю я, — ведь она — святая...

— Да какая она святая?

— Она, знаешь, ангел...

— Брось.

— Она, понимаешь...

— Слушай, брось.

Он изумлен моим рассказом, а я продолжаю:

— ... и представь себе, — говорю я, — она, знаешь...

И рассказываю, рассказываю... Мне повезло: он слушает! А мне есть о чем рассказать… Да! Да! Есть!..

— ... если бы ты хоть раз увидел ее, — говорю я, подсаживаясь к нему поближе...

— Ты просто светишься, просто сияешь...

— Я люблю ее...

— Ты бредишь ею...

— Если бы ты мог слышать ее...

Я кладу ему руку на плечо и не в состоянии больше сдерживать слезы.

— И она, — говорит он...

— Как дитя...

— И она...

— Да, святая, святая...

— И она... предала?!

Я только смотрю на него, и ничего не произношу. Разве есть ответ на этот вопрос?

И он сам отвечает:

— Она предала...

Это выстрел из пушки в упор.

— Это ты понимаешь?!

— Предала?!

Нет. Нет-нет-нет...

— Предала.

Он молчит. И вдруг так орет, так орет, словно хочет заглушить этот выстрел:

— Да она просто!.. Жалкое отродье, дешевка, дрянь!..

Он слушает эхо своего грозного ора и, утвердительно кивнув головой, добавляет:

— Да, дешевка, дрянь...

И упирается своим синим холодным взглядом в мои зрачки. И еще раз, чтобы я поверил в его приговор, произносит:

— Да!

— Правда?!

Я набрасываюсь на него со своим "Правда?!», словно ищу в нем оправдание своим мыслям.

— Да, — говорит он, — правда. Такого...

— Замолчи!

— Как же, счас. Да такого...

— Замолчи!!

Теперь звон тишины.

— Правда?..

— Правда-правда. Да-да!

Я только поражаюсь его откровению:

— Правда?..

— Да.

Я потрясен! Уничтожен, убит, поражен и, пораженный, не бросаюсь на него с кулаками.

— Да, — повторяет он, — и не трать, не рви свое сердце.

Я вдруг осознаю: теперь никто так не любит тебя, как не люблю тебя я. Думаю, что это и есть твое место в истории. Никогда не думал, что смогу так жить.

Теперь я — вечный маятник. То качнусь к любви, то к ненависти... В праздности меня не обвинишь.

Временами мне кажется, что ты умерла.

Я тебя не виню.

Только потом я понимаю, что все то наихудшее, что можно сказать человеку, является для него самым важным из всего того, что ему можно дать. Лишение земной власти и потеря любимой женщины — это крепкие шаги на пути к Богу. Я смирился с тем, что мне уже не слышать ее придышистого "Привет...".

Апельсиновая река... Алые крики рассветных вершин... И не янтарные берега, не хрустальные и даже не золотые — абрикосовые. И падают, падают тяжелые грозные желтые листья... Я слышу их погребальный звон.

ГЛАВА 108. ВРЕМЯ ПРИШЛО

Сначала все выглядит несколько нереальным, будто происходит во сне. Затем снова проступает реальность: блестящие шлемы с перьями, туповатый гул голосов, скупой кустик прошлогодней травы, смятый уверенной тяжелой ногой воина... Мне нравится, как они вышколены, как уверенны в себе, как хотят нравиться себе, как нравятся. О моем непослушании не может быть и речи. Единственное, что я могу себе позволить — это естественное достоинство, которое выражает мое лицо, принимаемое, вероятно, за высокомерие.

Им я отвратителен.

Все эти долгие секунды наполнены нетерпением, им хочется действий. Остаются считанные минуты, чтобы полюбоваться невеселым утренним пейзажем: невысокие желто-бурые горы в утренней дымке, линии горизонта нет, небо упало на землю и совершенно нет солнца, только бурый свет. Потом у меня еще будет время любоваться этим светом. Склон плешивой горы, на которую меня привели, сплошь усеян зеваками. Я вижу, как жаркая волна возбуждения прошлась по телам. Глаза людей выжжены любопытством, из них вытек свет разума и они переполнились блеском безумия. Пройдут считанные часы, и эти головы просветлеют. Я стараюсь отдалить ту минуту, с которой земля притишит свой стремительный бег в губительную бездну. Но каждое выигранное мною у смерти мгновение прибавляет им по капельке злости. Пусть. Чем дольше они купаются в злости, тем быстрее расправятся со мною, тем скорее свет разума озарит землю. И вот я чувствую, как древко копья тычется мне в бок: пора.

Сегодня пятница, вероятно, около девяти.

Я впервые ступаю на этот Путь. Раньше или позже я должен был это сделать. Я смотрю на небеса: нет на них света, смотрю на горы — они дрожат. Надо смело взглянуть в глаза смерти и пожать ей руку. С меня сдирают одежды, как кожу. Растревоженные, снова зудят еще свежие раны. Они раздевают меня донага, бросают какую-то тряпицу, чтобы я мог прикрыть наготу. Этого кусочка едва хватает, чтобы накинуть на бедра. Обращаются со мной, как с какой-то там тушкой, которую собираются свежевать. Мясники! Распятие для них просто забава. Чтобы лечь на жесткое деревянное ложе, нужно сначала опуститься на землю. Я становлюсь на колени... Зачем же на колени? Я наклоняюсь и, опираясь ладонью левой руки о свежевыструганную древесину, сажусь на четырехгранное бревно, как на скамейку. Хороший тес. Я наслаждаюсь работой плотника, приложившего руку к этому роковому дереву. Я бы тоже для стояка предпочел кипарис. Эти деревья словно созданы для крестов: ровные, стройные, белые на стесе, как кость. От запаха стружки дурманит голову. А поперечина — из кедра. Он подороже, зато помягче. Гвозди лезут в него, как в масло. Ветерок свежий, утренний, а напишут, что было около полудня. Теперь я ложусь вдоль стояка, кожей спины ощущая его прохладу, раскидываю руки в стороны, точно хочу обнять этот мир. Лежа на кресте с открытыми глазами, невозможно не видеть неба. Низкие облака, укравшие солнце, кажутся желтыми, землисто-желтыми, словно в них спрятана печаль. Не хочется думать ни о чем, тем не менее мысль о предстоящем испытании не покидает меня. То и дело впутываются воспоминания, и это спасает от того, чтобы не сойти с ума. Соскользнувшие было с перекладины руки, снова укладывают на место и, крепко ухватив запястья, прижимают к поперечине. Ноги тоже оказываются в тисках. Нет-нет и пахнет ароматом лаванды. Зацветет она в конце апреля, а этот аромат из осени. Собственно, все готово, теперь нужны веревки, которые оказываются у них под рукой. Я чувствую, как они почти одновременно врезаются в запястья обеих рук. Боль от этого не кажется такой уж несносной, и волосы на голове шевелятся не от боли, а от дуновения ветерка. Вижу я только небо, грустное желто-серое низкое небо, тяжелый давящий удушливый саван, укравший у людей солнце. Видимо, небу не безразлично, что происходит на этой грешной земле. Мысль о том, что я никогда не увижу солнце, еще пугает меня. Я рассчитывал только на веревки, а тут вдруг понадобились гвозди. Мало им того, что я, пока не выбился из сил, добрую половину пути тащил на себе этот тяжкий крест, теперь они хотят пригвоздить меня к нему. Неужели это правда? Оторвав взгляд от неба, я поворачиваю голову. Так и есть: кованые длинные лилово-черные гвозди лежат наготове. Впечатление такое, что поверхность камня, куда их положили, прогнулась под их тяжестью. Я слышу нестройный кривой гул толпы, призывно требующей расправы.

За что, собственно?

Вот и прошла жизнь, пронеслась, как праздник... Я лелею надежду, что она принесет верную и прочную пользу не только моей родине, но и всему человечеству.

— Ох, ты, Господи!.. — это кто-то поскользнулся на камешках и чуть было не грохнулся наземь. В общем-то, все они нетвердо стоят на ногах. Лежать почти совершенно нагим на жестких бревнах, разбросав руки, крепко прихваченные веревками — зрелище не из приятных. К тому же, то пятка соскользнет, то заноет затылок. Муравья, запутавшегося в бороде, убрать невозможно. И это сооружение из бревен не очень надежно. Стоит кому-то его неловко задеть, и ты соскальзываешь со стояка. А забраться на прежнее место не так-то просто. Когда легкий ветерок всколыхнет волосы, и они защекочут плечо — приходится терпеть и это. Не почешешь ведь пальцами, как обычно, можно только сдуть их, но это не спасает. Не хотелось бы никого просить и о каком бы то ни было снисхождении (скажем, перестать орать). Заладили одно и то же: "Пригвозди его, пригвозди...». Или, скажем, ослабить веревки. Зачем? Ведь тело дает мне возможность знать, что я существую.

И вот ладонь моей левой руки наполняется теплом чужих пальцев. Они неторопливо и щекотно шарят по коже в попытке выведать что-то тайное. Это пальцы слепого, читающие книгу моей жизни. В них чувствуется настороженность, даже испуг. Иногда они замирают в недоумении, выпытывают и слушают, о чем рассказывает моя ладонь, затем снова приходят в движение. Рука моя мертва, вероятно, поэтому эти чужие пальцы, вдруг ожесточившись, и набравшись злой силы власти над жертвой, прижимают мою ладонь к дереву. Это уже пальцы палача. Теперь они наверняка знают, что жизнь едва ли надолго задержится в моих ладонях. Палачи, как известно, хорошие хироманты и большие душеведы. Наконец приходит пора первого гвоздя. Его устанавливают в центре ладони, я чувствую его колющее жало, и, когда непроизвольно обхватываю острые кованные грани своими пальцами, замечаю, как клюнула сверху вниз черная тень молотка. Звонкая боль пронизывает все мое тело. Я прошу милосердия у Неба. Такой острой боли я еще никогда не испытывал. У меня перехватывает дыхание, судорога сводит все мои мышцы, но, поскольку руки привязаны, мне удается лишь согнуть ноги в коленях, и тут как тут мои стражники, которые тотчас хватают их и водружают на место. Пока я не видел гвоздей, у меня еще теплилась надежда. Казалось, что это игра, которую люди разыгрывают для потехи, и все это случилось не со мной. Но жгучая боль заставляет меня поверить в происходящее. Естественное мое желание — выдернуть руку — остается неисполненным. Движение только усиливает боль, а привыкнуть к ней невозможно. Остается закусить губу и терпеть. Теперь очередь правой руки. Ей уготована та же участь. Стараясь отрешиться от происходящего, я даю свободу сковавшим мое тело закаменевшим мускулам. Этот старый прием, к которому я всегда прибегаю в те минуты жизни, когда хочется разнести мир вдребезги, я использую и сейчас. Укрощать боль плоти для меня привычное, милое дело. Нужно расправить плечи, набрать полную грудь пьянящего воздуха... Оказывается, все не так просто. Я пытаюсь наполнить воздухом легкие, но мне это не удается. Мне остается только взывать к Небу. Я не слышу даже ора людей, только гулкое эхо и покачивание креста с каждым ударом молотка. Боль не кажется теперь такой уж несносной, а жар в ладонях становится родником тепла, которое я отдаю Небу. И этим людям. Слепые котята, они ведь не дают себе отчета в том, что делают. Истинно говорю: не ведают что творят. Им кажется, что растерзав мое тело, они навсегда забудут обо мне. Как они заблуждаются! А вот и первые струйки крови. Я не вижу их, я чувствую, как наполнив чаши ладоней, она тонкими ниточками устремляется вниз. Они хотят, чтобы жизнь вытекла из моих ладоней теплыми алыми каплями. Им ведь невдомек, что первая же капля моей крови наметит трещину в краеугольном камне их ветхого храма. Капелька за капелькой, капля на каплю — и могучий многовековой фундамент не выдержит. Чтобы под тяжестью тела, когда я буду висеть, не разорвались ладони, в стояк креста между моих ног вбивают крепкий колок. Чтобы, повиснув, я мог и сидеть. Трудно вообразить более позорное, более гнусное зрелище. Не успевает смолкнуть эхо последнего удара, как вздрогнула вдруг подо мною земля. Землетрясение? Нет. Землю редко трясет в наших краях. Это они, облепив крест, как клопы, поднимают меня. Никаких организующих команд не раздается. Тужатся, кряхтят, тянут за веревки.

До недавнего времени я жил в полном неведении относительно своей роли, а теперь вот уверен: мое время пришло. Я не пытаюсь объяснить себе, что же на самом деле случилось, я просто ясно осознаю — пора. Позже я объясняю себе, в чем тут все-таки дело.

А толпа ликует. Я слышу, как они ревут, и вдруг чувствую, как тело начинает сползать с креста. Снова дает себя знать притихшая боль. Впечатление такое, словно жилы тянут из рук. И, когда мой взгляд снова цепляются за излом горизонта, в подмышки впиваются прутья вил. Слева и справа. Руками им уже не дотянуться до поперечины, если они даже встанут на цыпочки, и вот они приспособили вилы, как уключины. Чем выше меня поднимают, тем сильнее обвисает тело, болтается из стороны в сторону, как парус на вялом ветру. Теперь еще этот сук! Под тяжестью собственного веса, я сажусь на него, как на жердь. И поскольку под ногами опоры нет, невозможно усесться поудобнее. Боже! Чего только не придумают люди, чтобы не затеряться в истории! Совершенно бессмысленно снова и снова напрягать мускулы, чтобы убедиться, что ты бессилен что-либо изменить. По мере того, как крест, а вместе с ним и я приобретаем вертикальное положение, я теряю уверенность в том, что веревки и гвозди, и этот колышек, на который я водружен, смогут удержать меня на кресте. Неужели это никогда не кончится?!

Напрасно они бьются над моими ногами — они болтаются, как бревна, им ведь не за что зацепиться. Кто-то из поднимающих крест споткнулся, видимо, о камень, и чуть было не упал, бросив при этом, конечно, крест, который тут же качнулся в его сторону. Толпа только ахнула, а в моих руках зазвенели жилы. Мои мысли заняты только болью. Огонь в ранах поутих, но растревожилось сердце: что, если все эти муки напрасны? Я уже могу видеть людей, взгляды которых устремлены на меня, а черные зияющие рты молчат. В результате совместных усилий, им все-таки удалось поднять этот злополучный крест, и, когда казалось, что все обошлось и, наконец, дело сделано, крест вдруг рухнул, как срубленное деревцо. Соскользнул в приготовленную ямку, словно из-под него выбили табурет. Это событие еще раз возбуждает толпу: ах!.. Невозможно себе представить всех мук, которые я испытываю. Я — человек, и у меня есть кожа, которая пронизана нервами, как горе плачем. От боли темнеет в глазах, на некоторое время я даже теряю рассудок, но боль возвращает мне его. Как мне удержаться от слез? Улыбаться? Я молюсь и за тех, кто меня распинает. Разве это не чудо из всех доныне известных миру чудес?

Капли крови уже не падают, она стекает по рукам струйками, волосы также щекочут плечи, когда они шепчутся с ветерком, а куда подевался муравей из моей бороды — я понятия не имею. С помощью вил и рук, и криков им все-таки удается удержать крест в яме, и я ухитряюсь с него не сорваться. Ну, слава тебе, Господи! Теперь яму туго набивают камнями, чтобы укрепить крест. Камни даже трамбуют в яме короткими бревнышками. Чтобы на века. И эта трамбовка заставляет меня пережить еще несколько трудных минут — крест так и ходит ходуном. Наконец они успокаиваются. Облегченно вздыхают, смахивают капли пота со лба, трут друг о дружку ладони — дело сделано. Кто-то обходит крест со всех сторон и, щуря глаза и чуть склонив голову, посматривая на меня, прикидывает, верно ли укреплен крест в яме. Он даже подходит и пытается расшатать стояк. Зря. Это вряд ли ему удастся. Удовлетворенный, он усаживается на камень и теряет ко мне всякий интерес. Эти не дадут мне состариться. Но если бы у меня была такая возможность, как у каждого человека, из всех благ на земле я бы заботился только о том, что, старея, становится лучше... Вы знаете, о чем я говорю.

ГЛАВА 109. НА КРЕСТЕ

И вот я на кресте. Мерзну.

Из всех ощущений плоти, распятой и подвешенной на гвоздях, у меня осталось только чувство озноба, видимо, оттого, что тепло вытекло из меня каплями крови, как остатки вина из сосуда, а солнцу так и не удалось пробуравить своими лучами грязно-бурый саван хамсина, чтобы хоть немного согреть мое остывающее тело. Боль? Боли нет. Физическая боль притупилась и стихла. Боль души останется со мной навсегда: душа должна быть всегда занята.

Шаг за шагом, упорно и всегда...

Это лучший мой, солнечный день! Я близок к тому, чтобы изменить ход истории устройство мира. Вот только мерзну... И грусть, светлая грусть переполняет мне сердце. Право же, есть люди и повеселее меня. Ценой собственной жизни проверить истину — это, конечно, подвиг. В жизни есть время и место для всего, и для грусти, и для подвига, и для славы...

Вот и слава прошла.

Меня охватывает ужас при мысли, что я могу потерять сознание, хотя это было бы спасением от боли. Иногда мне слышится голос Рии. Хотя сук, что застрял в паху, и поддерживает тело, оно все больше обмякает, обвисает, как влажное белье, и только тянет жилы из рук. Становится труднее дышать — невозможно вдохнуть полной грудью. Ноги все ищут по привычке опору. Они ведь не могут жить без опоры, а вынуждены бессмысленно болтаться в воздухе. Такой позор! Мгновения слабости бывают у каждого, но как только я обращаюсь взором к этим глазам, все мои сомнения рассеиваются и умирают, как дымок затухающего костра, а я наполняюсь каким-то отчаянно-ожесточенным мужеством и решимостью победителя. Это дает мне силы сдерживать крик и сносить жестокие муки распятия.

Это глаза моей матери!

Спасибо, родные мои! Я, как всегда, согрет вашим теплом.

Минуту тому назад у меня мелькнула мысль, что и ноги мои, чтобы они не болтались, можно было бы прикрепить к кресту парой гвоздей. И вот эта мысль находит свое воплощение, правда, для этого достаточно и одного гвоздя. И у меня теперь нет никаких сомнений: мысль — материальна. Впервые в жизни я испытываю такой ужас. Приходит в голову мысль и о том, что отрекись я вовремя от своих слов, и всего этого можно было бы избежать. Придет же такое в голову! Стоило ли тогда на протяжении лучших лет своей жизни впитывать в себя всю мудрость мира?! И ради чего, в таком случае, разыгрывается весь этот спектакль? Я прекрасно понимаю, что в глазах вечности моя гордыня просто пыль и ничего больше. Воспоминания, которым я то и дело предаюсь, меня радуют. Мне есть что вспомнить, и я должен себе признаться — мне не за что краснеть. Все, в чем я успел разобраться и поднатореть, на мой взгляд, достойно восхищения. Но нельзя самообольщаться. Нужно все время быть начеку, чтобы не выглядеть смешным. Были ли ошибки? Конечно! Многое теперь кажется наивным, но ошибок исправить уже нельзя. Мне тридцать три и у меня теперь есть профессия — Бог. Других дел у меня теперь нет, а времени — вечность. А вот и веселый луч юного солнца. Как все вокруг засияло, засветилось красками. Даже красная набедренная повязка обрадовалась — забилась на ветру, затрепетала. И в душе у меня потеплело. Солнце всегда заставляет нас быть добрыми. Но, видимо, этот смелый луч, едва пробившись к земле, тут же испугался: такого скопления людей, такой свирепой несправедливости небо еще не видело. Мои мысли беспомощно бьются, ибо я до сих пор не уверен в будущем. Мало как обернется дело и куда повернет колесо истории. Небольшая передышка кончилась, и они снова принимаются за свое. Чего они еще от меня хотят? Ах, ноги... Сначала длинным железным стержнем мне протыкают ахиллово сухожилие правой ноги, затем то же проделывают с левой. Нанизывают ноги, как мясо на шампур. И снова стук молотка растревожил толпу. Какое-то время я еще пытался удерживать свое тело, борясь с собственным весом усилием мышц. Даже перед палачами хочется выглядеть достойно. Но усталость берет свое, и мышцы больше не желают подчиняться воле. Приходится и с этим смириться. Бессилие бесит. И опять мрак хамсина поглотил землю. Много хлопот доставляют и плечи. Суставы выворочены и, кажется, скоро кости полезут наружу. Они угловато выпирают, как поленья, и я, вероятно, напоминаю мешок с дровами. Может быть, зря я отказался выпить болтушку из вина с миром, которую они мне предлагали? Боялся быть одурманенным. Теперь нужно терпеть. Когда висишь вялым мешком, мало-помалу боль утихает, и начинаешь осознавать происходящее. И меня одолевает любопытство: как там мои соседи? Висят. Справа и слева, как стражники. Все эти мучительные минуты я был занят только собой, и не заметил, что с ними проделали то же самое. Вбивали ли им гвозди в ладони, я не знаю. Рассмотреть их толком мне тоже не удается. Поворачивая голову и кося глаза то влево, то вправо, я рассматриваю их сквозь прищур век: висят, бедняги, как две большие рыбины. Едва заметно вздымаются лишь животы на вдохе. Ну, а что же толпа? Притихла. Я окидываю всех единым взглядом, стадце людей, оставшихся без вожака. Иногда кто-то выкрикнет что-нибудь кривое, но большинство молчит. Чьи-то робкие губы шепчут молитву. А когда солнце на миг озаряет их лица, я успеваю заметить у многих слезы на глазах. Так что не только ради праздного любопытства пришли сюда люди на этот мой праздник печали. И этому злодею, который прячется за спины других, есть дело до того, что здесь происходит. Я узнаю его по шраму на лице и плутоватому взгляду, блуждающему по сторонам, словно он что-то вынюхивает. Иуда! Зачем он здесь и чего он боится? Оказаться на моем месте? Этого нечего опасаться, ведь это его законное место. Иуда, родной, ты пришел полюбоваться на дело своих рук, смотри: дело сделано. И этим делом ты увековечил себя. Что ж, человечество воздаст тебе по заслугам.

Казалось бы — предан, чего еще желать? Так нет же, подавай мне еще и жажду презрения, желание славы... Останки человеческого дают себя знать. Но я не представляю себе мир без предательства.

Когда на них что-то находит, кто-то в злобе произносит слова, от которых не знаешь куда деваться. И ведь некуда деться, а уши не заткнешь пробками, и хочется поскорей выковырять эти слова из ушей. Знаешь, что не заслуживаешь такого упрека.

У них все еще передышка... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10