vladimir Жанр прозы:

20 июня 2015 Мистика в прозе

истывая и даже напевая, разбрасывая по сторонам камешки, как дети, любуясь закатом и блеском башенок храма, просто умирая от смеха, когда кто-то вдруг ярко пошутит, насвистывая и напевая... Пока не сгущаются сумерки. Только Иуда понур и кроток. Он, конечно, делает обиженный вид, но только делает вид. И откуда ему знать "этот дом"? Никто не может знать места нашей тайной встречи, кроме меня. Сам хозяин, Иосиф Аримафейский, и тот до последней минуты не знал. Сгущаются сумерки. Стараясь не привлекать к себе внимания, мы небольшими группками по двое-трое входим в город, кишащий людьми и запахами, вечерними огнями и звуками. Мы идем, как воры, держась в тени и неслышно ступая, как воры, боясь быть опознанными и схваченными. Нам ведь есть чего опасаться. Несколько дней подряд мы были виновниками безудержного торжества народа, светочем его наилучших надежд, а затем его полного разочарования. Униженные, оплеванные и оскорбленные, мы едва унесли ноги. К тому же злодейский умысел Иуды, о котором я прекрасно осведомлен (у меня ведь и дар провидца), заставляет принимать меры предосторожности. Ну, Иуда, ну, предатель! Я не ненавижу его, я ему только сочувствую. Ведь это не злопыхательство, это судьба. Я люблю Иуду и хочу ему об этом сказать. Хочу успеть. Мы собираемся во дворе и ждем последнего.

— Кого еще нет?

Я мог бы и не задавать этот вопрос, кого же еще — Иуды.

— Иуды...

— А вот и он, — произношу я, чтобы остановить этот поток помоев. Я не вижу Иуду, но знаю, что он вот-вот войдет во двор. И он входит.

— Где ты ходишь?..

— Все ждут...

Верный себе и своей скупости, Иуда жадничает даже на слова, чтобы буркнуть что-либо в ответ. Этакий тихий упрямый еврей, который живет, руководствуясь только своими прихотями, своими целями, не подстраиваясь под других. Я никогда не встречал человека, так бережно относящегося к своим подметкам.

— Идемте, — произношу я, и все умолкают.

ГЛАВА 70. ТАЙНАЯ ВЕЧЕРЯ

Сегодня четверг. Вечер. Назовем это тайной вечерей. Ведь никто не знает, где мы, никто не может нам помешать быть вместе.

Горница встречает нас праздничным убранством. Весело смеются полевые цветы (Иоанн знает мою слабость), множество свечей бойко рукоплещут нам на небольшом сквознячке своими горячими ладошками, зазывая скороговоркой и плача горячими слезами, дурманят голову травы и дорогие масла.

Хозяин искренне рад. Еще бы! Он просто онемел от счастья: никто, никто в мире не удостоился такой чести.

Стол, что называется, ломится от яств.

— А что же жертвенный агнец?

— Готов...

Однолетний ягненок заклан в храме священником, как и полагается, мясо его зарумянено и приправлено травами, как и полагается. Вино в сосудах, пресные лепешки... А какие ковры на полу! Стены задрапированы...

— Спасибо, Иосиф, ты постарался, — говорю я, — мне нравится.

— Спасибо тебе, тебе спасибо, — говорит расчувствовавшийся Иосиф.

И бусинки слез сверкают в его глазах. Это слезы счастья, и это приятно. Когда в горницу входит последним Иуда, я предлагаю всем занять свои ложи. И тут начинается невообразимое: каждый хочет возлежать рядом со мной. И больше всех усердствует Иуда. В грустном безмолвии я слушаю всю эту перебранку, смотрю на эту толкотню и не нахожу в себе даже слова упрека. Незачем. Я преподнесу вам еще один урок. Сняв у порога сандалии, я иду по белым циновкам к почетному месту в центре триклиния и, облокотившись на левую руку, ложусь на ложе. Все следуют моему примеру и вскоре уже возлежат на своих местах. По левую руку — Петр, по правую — Иоанн. Слава Богу хоть эти не спорили. Остальные — как уж пришлось. И меня уже не заботит, кому какое досталось место, это не имеет никакого значения. И никогда для меня не имело. Моя надежда, что кто-то вызовется омыть припыленные ноги, хоть это и является долгом рабов, не оправдывается. Никто даже не заикнулся. Я встаю с лежака и, как самый последний раб, обнажая торс, сперва снимаю с себя симху, а затем кетонеф. Беру полотенце и опоясываю талию. Мне не подносят большой медный таз, поэтому я беру его сам, наливаю воды и подхожу с ним к первому попавшемуся. Никто не поймет в чем дело. А дело в том, что негоже с грязными ногами возлежать за праздничным столом. Пока они немо рассуждают, недоуменно поглядывая друг на друга, я пятерым уже вымыл ноги. И осушил полотенцем. Очередь Петра. Я беру его правую ногу в свою левую руку...

— Тебе ли... — давит он из себя только эти два слова и отдергивает ногу, как от огня.

Я смотрю на него мгновение и снова беру его ногу.

— Тебе ли умывать мои ноги? Не умоешь ног моих вовек!

Умою. Я сильно сжимаю его ступню, чтобы у него не появилось желания снова вырвать ногу.

— Тебе ли, имеющему слова вечной жизни, ноги которого цари востока должны бы помазать драгоценнейшим миром и кающиеся грешницы омыть своими слезами?..

— Мне, мне, — говорю я и струю ласковую сверкающую воду на его пыльную щиколотку.

Снова тишина. Теперь очередь левой ноги. Когда дело сделано, я говорю:

— Что я делаю, теперь ты не знаешь, а уразумеешь после.

Он смотрит на меня во все глаза, мотая кудлатой головой из стороны в сторону.

— И если не умою тебя, не имеешь части со мною.

Петр пугается этих слов, он дрожит. Затем, взяв себя в руки, произносит:

— Не только ноги мои, но и руки, и голову.

Да-да, так я и разбегусь.

— Омытому, — говорю я, — нужно только ноги умыть, потому что чист весь; и вы чисты...

Я вижу, что они теперь понимают меня и с облегчением принимают мой жест товарищества. Я иду с медным тазом по кругу.

— ... но не все, — добавляю я, и этим повергаю их в ужас. Они снова наперебой галдят о своих заслугах. И Иуда тоже.

— Я в тебя верю, Иуда.

Чистые, ясные, просто сияющие глаза Иуды, кажется, вот-вот выпадут из улиток-орбит

— Я не подведу.

— Я знаю.

Господи, как же я его люблю!

ГЛАВА 71. ИСПОЛНИТЬ ПРОРОЧЕСТВО

А это чьи ноги?! Грязь под ногтями, растрескавшиеся пятки. Я отворачиваю лицо в сторону, чтобы не дышать вонью и по резкому запаху этих ног узнаю Иуду.

Эти ноги уже прошуршали торопливыми тайными тропами, уже носили своего хозяина к Каиафе, и теперь я их должен отмыть освежительной влагой от предательской пыли.

Мою.

— Тебе нравится? — спрашиваю я.

Он смотрит на меня и молчит.

Вот и кончился круг, дело сделано.

Теперь я надеваю свои одежды и спрашиваю:

— Знаете ли, что я сделал вам?

Молчание.

— Вы называете меня учителем и правильно делаете, ибо я точно то. И если я умыл вам ноги, то и вы должны умывать их друг другу.

Вот вам урок! Я сделал это доброе и милостивое дело, чтобы научить вас смирению, самоотречению и любви.

Я еще раз окидываю их взглядом и торжественно заявляю:

— Вы пребывали со мною в напастях моих, и я завещаю вам царство свое... Ешьте и пейте за трапезою моею в царстве моем и сядете на престолах судить двенадцать колен Израилевых.

Я смотрю на Иуду и продолжаю.

— Но не о всех вас говорю. Я знаю, которых избрал. Но да сбудется Писание: ядущий со мною хлеб поднял на меня пяту свою. Истинно, истинно говорю вам, что один из вас предаст меня.

Эти черные слова вызывают громкий ропот возмущения. Они смотрят друг на друга, тыкая указательными пальцами себе в грудь (Я?!), в глазах их сверкают молнии гнева. Затем все их взоры останавливаются на мне.

— Не я ли?

Кажется, что эхо этих слов звучит в каждой точке пространства. А что же Иуда? Он тоже вперил в меня свой колючий взгляд, в котором читается тот же вопрос: "Не я ли?». Сейчас он похож на существо, вылупившееся из яйца змеи. Я не отвечаю, я даю ему шанс покаяться.

— Кто? — тихо спрашивает Иоанн.

— Тот, кто обмакивает в блюдо вместе со мной, — отвечаю я так тихо, что слышать может только Иоанн.

Громко же говорю:

— Горе тому, кто меня предаст. Лучше бы ему не родиться.

Этими словами я еще раз хочу указать Иуде ту черную бездну, которая разверзнется у его ног в случае, если он предаст. И вот я вижу, как шевелятся его губы, спрашивая: "Не я ли, Равви?".

— Ты сказал, — негромко произношу я и этим подчеркиваю его вину. Кто же еще?

Наши взгляды снова встречаются, и какое-то время буравят друг друга. Я понимаю, что у него уже нет путей к отступлению. Тогда я говорю:

— Что делаешь, делай скорее.

И Иуда встает. Чтобы исполнить пророчество.

Я никогда не задавался вопросом, почему среди моих апостолов нет ни одной женщины. Разве я не могу положиться на них?

ГЛАВА 72. РЕДКАЯ ЖЕНЩИНА

Редкая женщина не согласилась бы разделить...

Ты — не редкая.

Я и представить себе не мог, что эта беда коснется меня. Я не просто без тебя умираю, не просто выплакал все глаза, душа моя не просто разорена и распорота напрочь, а сердце изодрано в клочья и все жилы вытащены наружу, и живьем содрана кожа, и изодран в немом крике беспомощный рот, и все тело мое не просто одна огромная зияющая живая рана, нет... Я — живу в ране. Ты всегда была моим якорем, но вдруг разгулялась такая буря. Я искал тебя, как ищут воду в пекле пустыни. Вдруг родник этот высох... Я не желаю тебе душевных мук в оставшиеся дни жизни. Ладно — живи. Живи весело и сыто. Я ведь не какой-то там злопыхатель. Я слышу все бессилие и беспомощность слов, которые ты произносишь в свое оправдание. Все они — пустота.

Ты разорила мою душу, как ласка гнездо. И сожрала птенцов нашей любви. Маленькая, маленькая девочка...

Но эта мысль меня потрясла, поразила: я так хочу иметь тебя другом! Я был бы негодяем, если бы утаил ее. Трудность в том, что я умею прощать и умею мириться.

ГЛАВА 73. ПОСЛЕДНЯЯ ВОЛЯ

Когда Иуда уходит, я спешу высказать свою последнюю волю. Нам пока еще принадлежат считанные часы, а мне так много нужно успеть.

— Дети мои...

Вот какие слова припас я для прощания.

— Недолго уже быть мне с вами. Будете искать меня, но куда я иду, вы не сможете прийти.

Эта печаль льется из меня с нежной искренностью, душа моя плачет, а сердце исполнено горячей любви.

— Заповедь новую даю вам: да любите друг друга! Как я возлюбил вас, так и вы любите друг друга.

Наша разлука неизбежна, и они уже чувствуют это. Мне жаль, что в такой торжественный и праздничный вечер я вынужден печалить их души. Но другого пути у меня нет. К нашей бесконечной славе можно пройти только через позорную казнь. Это не я ее выбираю, это воля Небес. Я готов исполнить ее. Вот только Петр никак не уймется:

— Куда, куда ты идешь?..

— Сейчас ты не сможешь за мною идти, — говорю я ему, — после пойдешь.

— Почему не смогу?

— Ты еще во власти сатаны, но я молюсь за тебя, чтобы вера не оскудела твоя, и ты утверди братьев твоих.

Глаза Петра полны обиды.

— Да с тобой я готов... и в темницу, и на смерть... Я душу свою положу за тебя.

Мне жаль, но я вынужден его огорчить.

— Не пропоет и петух, — говорю я, — как ты трижды от меня отречешься.

Эти слова просто убивают Петра. Он вдруг немеет и плачет. Я понимаю: любой бы сгорел от стыда. И я молю Бога, чтобы этого не произошло.

Теперь мне нужно растолковать им, как жить без меня. Кончилось время безмятежной жизни, они остаются одни и нужно быть готовым к самым тяжким испытаниям судьбы. Но одно дело вбивать им в головы, как гвозди, простые истины, а другое — рассказать так, чтобы их глаза засветились: все ясно. Я рассказываю.

— Бог, — говорю я, — это такое состояние Вселенной...

Да, я должен еще раз это сделать. Я рассказываю им о себе, о своей работе, рассказываю себя...

— Но это же так просто!

Я соглашаюсь: да, просто! Это лучший урок, полученный в лучшей школе жизни. Это те знания, которые сделают веру могущественной и непобедимой.

— Запиши это...

На это я улыбаюсь. Не для того я сюда пришел, чтобы превращать историю в слова. Затем, творя ночную молитву, мы затихаем и вскоре засыпаем. Предстоит трудный день.

И так день дню передает слово мое, и ночь ночи открывает знание мое.

ГЛАВА 74. ПИРАМИДА ДУХА

Глупость, царящая на земле, его угнетала. То, что сейчас творится — это и есть ад, считал он, самый что ни на есть настоящий. И создан этот ад разумом человека. И история этого ада — это история отрицания Бога.

Египетские пирамиды — это, конечно, самое долговечное чудо. Но и оно подвластно времени. Зубы веков и тысячелетий мало-помалу крошат камень.

Он строил пирамиду, неподвластную укусам времени.

Он носился со своей пирамидой, как...

Как дурак!

Он строил пирамиду Духа. Суета жизни раздражала его и, чтобы не жить в суете, он принуждал себя много работать. Жизнь, считал он, такая мерзкая штука, что единственный способ ее вынести — это ее избегать. Его безжалостная к самому себе исповедальность требовала того же и от его друзей. Его всегда тянуло обрести себя в лоне Великого. И добро приносить без счета. Он всегда спрашивал себя: где найти такие слова, чтобы выжечь в сознании людей созвучие с его царством. Он никогда не спорил по существу основного вопроса философии, он всегда знал: в Начале было Слово. Зачем спорить? Каждый день он, сеятель Духа, украшал мир посевами зерен любви и добра в надежде увидеть налитые светом всходы. Если ты сеятель света, ты и жнец его.

Он знал, что никакие планы не осуществимы, если нет веры. Вера в это утверждение помогла ему обуздать множество соблазнов.

Он никогда не считал себя Богом, но он всеми жилами жизни тянулся к Нему.

ГЛАВА 75. ЗВЕЗДНЫЙ ЧАС

До Иерусалима — два дня пути. В свете полной луны склон горы выстлан виноградниками словно тяжелым, свинцово-серебряным покрывалом. Только присмотревшись, можно найти на небе слабые зернышки звезд, сияние которых приглушил свет зловещей луны.

Моя последняя ночь на земле.

Вековые маслины густыми тенями устрашающе темнеют по сторонам. В них даже сок застыл до утра, чтобы своим движением не нарушать тишину. Еще мгновение — и мы пересечем рубеж эр.

Вот и пришел мой звездный час! Теперь о том, чтобы повернуть назад не может быть и речи. А раз так, я готов с радостью переносить то, чего нельзя избежать. Я прекрасно понимаю, о чем я думаю, но об этом ведь никому не скажешь. Да и как рассказать словами то, о чем томится моя душа! Почему это случилось со мной, а не с кем-нибудь другим? Выдержу ли я, сумею ли победить в себе человеческое, не рухну ли на колени под ударом судьбы? И множество других вопросов. Я радуюсь и тому, что никакие подагры, никакие почечные и печеночные колики, никакие мигрени никогда не коснуться моей плоти. Она никогда не станет их жертвой. На западе одинокие огоньки Иерусалима — звезды, зажженные рукой человека.

Прощай, Иерусалим...

Если бы Рия была рядом, я не уверен, нашел ли бы я в себе силы сказать ей это "прощай".

Прощай, приветливая сторона Гефсимания, мой самый родной и гостеприимный дом. Прощай же и ты, мой большой, нежный, ласковый рыжий пес. И ты теряешь сегодня друга. Прощайте же!..

Зато какое "Здравствуй!» я говорю человечеству: З-д-р-а-в-с-т-в-у-й!..

ГЛАВА 76. ТЫ – МОЙ МИР

Единственное, что еще могло бы защитить меня от обид, упреков и унижений, от предательства и позора — это время. Оно умеряет жар наших душ, притишивает бурю страстей, покрывает пеплом прошлое, которое тебя уже не только не страшит, но и не волнует, и даже те редкие минуты счастья из прошлого, которые невозможно забыть, потом забываешь...

Теперь я стараюсь не думать о Рие, гоню от себя мысли о ней, но все мои старания тщетны. Рия — моя открытая рана, моя первая настоящая и последняя земная любовь. У меня перед нею множество долгов, но нет времени и возможности их оплатить. Я мучаюсь, не нахожу себе места — что предпринять? Ведь такая любовь не может кануть в пропасть вечности, не должна. Она просит спасения, требует. И мне ничего не остается, как ринуться на поиски путей спасения, что я тут же, ни на секунду не откладывая, и делаю. Я ухожу. Это бегство от лжи и лицемерия, но и дорога к спасению нашей любви. Жаль, что Рия осталась в прошлом и уже принадлежит вечности. Во всем человечестве так мало осталось тех, кто разделяет мои надежды и чаяния, кого тревожит то, что занимает мои мысли. Когда я думаю об этом, у меня всегда стоит комок в горле и слезы накатываются на глаза. Эти слезы вызывают вереницу чудесных воспоминаний, меня всюду преследует призрак нашей любви. Мне горько сознавать, в какой немыслимой пустоте я живу! Неужели наши пути никогда не пересекутся? — спрашиваю я себя, и время от времени Бог дарит мне встречу с тобой, испытывает меня, пытает. Это бой с тенью луны. Когда я тебя случайно встречаю, я не подхожу, не спрашиваю, как там у тебя дела? Я вижу. И жду, когда время расставит все на свои места.

Ты счастлива? Это хорошо, а я счастлив. Но пройдет время и придет время внутреннего разлада, когда ты станешь пытаться искусать себе локти. Знай же, что только я смогу помочь тебе преодолеть эту боль. Ты только люби, люби меня, не переставая, не раздумывая, ни на миг не теряя, ладно?

Мир просто распирает от героев и зависти. Ты — мой герой, самый главный герой, ты заполнила собой весь мой мир, всю вселенную и заставила меня завидовать самому себе. Ты — мой мир, знай это.

ГЛАВА 77. СТРАСТИ, СТРАСТИ

Страсти, страсти, грядут, надвигаются мои страсти, как угрюмые тучи бури, как дерзкие вспышки грозы... Бесы бесятся. О род человеческий! Что же ты из себя представляешь, если хочешь принудить меня пасть перед твоими угрозами? Какой Бог поставил тебя надо мной? Озверевшие люди... Но что значат ваши жалкие, милые земные страстишки в сравнении с моими муками? Ничего. Страсти плесени... Чего стоят ваши нежные, славные земные шалости в сравнении с моими терзаниями? Ничего. Ничего не значат, ничего не стоят... Ничего. Суета сует. Как вы не понимаете, что все в этом вашем мире для вас чужое, одно лишь время ваше. Можно спрятаться от всего, невозможно от времени. А вы транжирите его на всякие ваши плотские нужды, за неделей неделя, за веком век... Мрут поколения, проходят тысячи лет — вы не меняетесь. Если ваши каменные мысли не прорастут нарциссами, вы так и останетесь каменными... Что вам все, что вокруг, если вы не можете прикоснуться к вечности? Страсти, страсти, напирают, бычатся, наворачиваются, наступают... Просто прут уже... Склоны гор горит криками красных маков... Пахнет жареным... И только слезы способны взрастить золотую пшеницу счастья на этой земле, только слезы и кровь.

Если на этой планете и есть самая безжизненная точка, самая низкая на земле, самая соленая и самая трудная для жизни — это море моей страны, Мертвое море, воды которого уже не смогут затушить разгорающееся пламя новой жизни. Нет. Бежать? Но ведь это разрушит все, что я выстроил. Отказаться от своих убеждений и стать каким-то там очередным обыкновенным царем? Еще чего!..

Чуть было не забыл! Вот вам ядро моих мыслей, моя этика: станьте нищими духом и пустота ваших душ наполнится Духом Святым, любите, любите, не переставая, не теряя друг друга, ни на йоту не сомневаясь в праведности любви, не предавая ее и не продавая, станьте детьми Света, прилепитесь к добру и вы будете защищены добром от напастей и всякого зла, обнимайте врагов ваших, защищайте их от самих себя... И похороните себя, жаждущего страстей в себе праведном, совершенном. Если вы не умрете, то не будете жить. И ни под каким предлогом не возвращайтесь назад, не сомневайтесь в себе и не оглядывайтесь, если уж выбрались на дорогу совершенства. И если уж выбрались — любите Бога.

Моя формула успеха — нежной любовью подчинять совершенству. А я говорю вам!.. — это тон успеха. Это не только формула успеха, это — формула мира. Хорошо было бы и язык держать за зубами, но это противоречит моему дару.

Я вижу, как мою этику уже высекают крепким каленым клинком золотыми буквами на страницах вечности. Так я пишу книгу, которую человечество зачитает до дыр, и это будет история души моего народа. Я снова и снова призываю их: учитесь читать. И научитесь прочитанным пользоваться. Это спасет вам жизнь.

Предлагая такой путь спасения, разве я не рискую потерять весь мир?

ГЛАВА 78. ДА МИНУЕТ МЕНЯ ЧАША СИЯ

Пасха! Праздник! В сторону все тревоги и тяготы! Ни один листик не шелохнется. Но я не верю этому затишью. Уединение всегда питало мой энтузиазм, мою волю. Как только начинаю томиться среди пустой и праздной толпы, я возвожу свои очи к горам, откуда приходит помощь. Пустыня тоже готова слушать меня часами, даже одинокое дерево нашептывает мне листьями о своих бедах и радостях. Только в уединении я могу постичь чаяния своей славной души. Я беру с собой Иакова, Иоанна и Петра, и мы отходим в сторону.

— О чем ты все время думаешь?

Этот вопрос переполняет чашу моих душевных мук. Еще мгновение и весь ураган чувств вырвется из меня, как лава из жерла вулкана. Не отвечая на вопрос, я произношу:

— Побудьте здесь, я скоро вернусь.

И ухожу в сень той оливы, что всегда делила со мной одиночество. Потом ее назовут деревом душевной муки и верно назовут. Наши души давно породнились.

— Привет, — тихо произношу я, прикасаясь к стволу ладонью, — вот и я.

Сколько раз доверял я тебе свое сердце, сколько раз открывал свою душу. Вот и сейчас уста мои полны нежности, а язык пения.

— Отче мой! — шепчу я, — да минует меня чаша сия...

Я открываю глаза и устремляю свой взор в небо. Какие, ах, какие здесь сильные звезды!

— Впрочем, Тебе решать...

И не смахиваю бисер кровавого пота со лба. Мужчине ведь пот не страшен.

— Да, как Ты решишь, так и будет. Я отдаю себя в Твои руки и надеюсь, что Ты примешь правильное решение. И если эту горькую чашу, переполненную всеми грехами человечества, больше некому выпить, то я волью их в свою глотку, не поморщившись. Кому-то ведь нужно это сделать. И если не я, то кто? Все, все, что есть на свете самое омерзительное в человеческой природе, самое гнусное и ядовитое, слито в эту чашу, и кому-то ведь нужно наконец взять на себя смелость и труд заглотить эту вонючую мерзость, отравленную грехом и сделать наконец человечество счастливым. Я готов. Я могу заявить на весь мир: я готов! Я победил себя, да победил, и это самая большая победа всего человечества.

Вот какие высокие мысли посещают меня. Все, все требует времени и дисциплины. Делом, которому ты стал служить, надо жить, делать его каждый день, делать хорошо. Ведь если не вкладывать в него душу, оно не принесет радости. Зачем тогда жить? Я победил не только себя, я победил сатану. Каждый день я слышу его льстивый серебряный голосок, повергающий меня в уныние. Мне такое обещано — и во сне не приснится! Соблазнись я хоть маленький разик, хоть полразика или миг, и мир перевернулся бы. Солнце бы взошло на западе, и люди пошли бы вверх ногами. Вот и сейчас он что-то нашептывает. Я не соблазнюсь, брысь, рогатый! Ха-ха-ха! Искушай меня, искушай... Я этому только рад! Сегодня мне кажется, чтобы быть продавцом рыбы требуется больше таланта, чем изменить убеждения моих соплеменников. И я, победитель, возвращаюсь к своим апостолам, я — такой сильный, но так нуждающийся сейчас в их поддержке.

— Слушай, — прошу я Иоанна, — научи, научи меня играть на флейте!

— Зачем, ведь ты завтра умрешь?

— Чтобы успеть научиться, пока я еще не умер...

ГЛАВА 79. РАДУЙСЯ, РАВВИ!

С тех пор, как я вышел к людям, мне стало очень трудно работать. Неужели человеческая глупость и равнодушие бессмертны?!

— Что же вы не в состоянии даже часа бодрствовать со мною!

Они не могут поднять свои свинцовые веки. Уже слышатся предательские шаги.

— Вставайте же, встречайте своего Иуду.

И предательская луна на их стороне. Ее зловеще выпученный желток сияет так, что не нужны ваши факелы и фонари. Вот и лязг мечей уже слышен, торопливые шаги воинов, кричащие языки факелов и воспаленные красные глаза фонарей... А вот и Иуда, легок на помине.

— Привет, дружище! — восклицаю я, — где же ты был, и зачем ты пришел?

У Иуды перехватывает дыхание. Но он находит в себе силы и подходит вплотную. На нем просто лица нет. Глаза, эти хитрые, умные, читающие мир, как открытую книгу, глаза упали в пропасть глазниц, и на них оловянные шоры, а нависшие брови, точно крылья грифа, защищающие птенцов от врага. Но даже там, в яме глазницы я разглядел его кривой глаз. Становится жутко, когда он угрюмо смотрит мимо тебя, точно пренебрегая, в то время, когда другой улыбается.

— Равви, — говорит Иуда, — радуйся, Равви!..

Эти слова, продавленные сквозь густую бороду и усы, не могут меня обмануть. Чему радоваться? Все то лучшее, что было между нами теперь облечено коростой корысти. Он тянется ко мне губами-пиявками, вдруг вылупившимися из бороды, и целует в щеку. Не лез бы ты ко мне со своими нежностями!

— Вот так ты, дружище, — произношу я, — с поцелуем предаешь меня.

И рукавом вытираю место поцелуя. Чтобы кожа не взялась струпьями. А Иуда вдруг резко поворачивается и что есть мочи бежит к толпе, спотыкается, но удерживается на ногах и снова бежит.

— Не догнать ли его, — спрашивает Петр, — не ударить ли их мечами?

Я не отвечаю, а иду вслед за Иудой к толпе. Они стоят, словно пришибленные, втянув головы в плечи, бездвижные и бездыханные, только кровавые языки факелов гнусно перешептываются.

— Кого ищете? — спрашиваю я.

Молчание.

А где же Иуда? Пропал. Просочился в толпу и нашел в ней защиту. Я делаю несколько шагов и, приблизившись почти вплотную, еще раз задаю свой вопрос. Молчание. Затем кто-то шепотом называет мое имя.

— Не слышу, — говорю я.

Теперь мое имя гремит, как гром и сверкает молнией, летя над землей. Видимо, чтобы оно никого не задело, они еще сильнее втягивают головы в плечи.

— Это я, — мирно произношу я, суя руку в котомку в поисках зернышек пшеницы.

И вдруг — тишина! Тишина такая, что слышно, как с неба льется лунное серебро. Потоки предательского металла... Мои преследователи — как мертвецы. Зловеще высвеченные мертвенным светом вдруг побледневшей от испуга луны, они замерли, закаменели, в черных своих накидках, мертвые статуи без лиц и без жизни, даже языки факелов перестали шептаться, будто им приказали молчать. А тени исчезли, все тени на свете. Я стою перед ними безмолвный и совсем безоружный, вооруженный только невозмутимым спокойствием своих ясных глаз и мужеством победителя.

— Это я, — повторяю я, — что же вы...

И эти тихие слова громовым раскатом снова оглушают мир. Никогда я еще не был ни с кем так тих и так смирен. А они сначала валятся на колени, а потом ничком прямо на землю, поодиночке и целыми группами, как скошенные стебли пшеницы, так и ложатся друг подле дружки те, кто пришли за мною с мечами в руках покорить меня, победить... Гаснут факелы, а кое-где уже горят чьи-то плащи... Крепость, такая крепкая, прочная и такая стойкая, выстроенная из груды человеческих тел, что тверже самого гранита, эта цитадель из закаменевших умов, жарких языков всепожирающего пламени факелов и крепчайшего металла мечей вдруг рухнула...

Под ударом моих тихих слов. Не понадобилось никакой затяжной осады, никаких всесожжений и жертв. Ничего. Меня это, правда, не поражает, в этом нет ничего удивительного, я ведь и гору могу сдвинуть, если мне это будет нужно. Жаль только Иуду. Это мой явный минус. Может, и Рия где-нибудь среди них? Рия, вечный мой плюс и мой крест. Среди них... Да одного моего самого малого желания вполне хватило бы, чтобы все они превратились в прах. Я стою у развалин и чего-то жду. Может быть, я выискиваю среди этих груд чье-нибудь знакомое лицо? Но они все мне родные, просто не ведают, что творят. Я провел в Иерусалиме несколько дней, я видел его будущие развалины. Но есть в нем нечто еще более страшное, чем развалины, — это состояние ума его жителей. Паралич ума, его полное отсутствие. Впечатление такое, что вся страна обезумела. Затем я вижу, как эти камни потихоньку оживают. Когда они снова становятся шаткой изгородью, я еще раз вселяю в них уверенность:

— Это я, что же вы, ну, смелее...

Пока все в порядке: предан.

Даже луна постаралась убежать за белую тучку. И тут желтым пшеном рассыпались звезды. Какие звезды! Это к урожаю. Только бы они не посыпались с неба, как камни, потрясенные предательством этих черных людей.

ГЛАВА 80. В ПЛЕНУ

Они все еще приходят в себя, отряхиваются, кряхтят и покашливают. Слава Богу никто не сгорел. Факелов поубавилось, но света луны хватает, чтобы они ясно видели мой сияющий лик. Собственно, ее свет здесь уже не причем. Мое имя все еще стелется по земле, как трава под порывом ветра. Оно не грохочет, как гром, не звенит, как ручей, не разносится песней, но оно снова услышано всеми в цепенящей тишине. Чтобы не дошло до умопомрачения и всеобщего ступора, я говорю:

— Если меня ищете, то оставьте их, пусть идут.

Это я даю знак апостолам: вам нечего беспокоиться, позаботьтесь теперь о себе. Но что это, что это?! Петр хватает свой меч. Милый Петр, не надо... Но поздно — чье-то ухо, отсеченное мечом, падает прямо к моим ногам. Вот и жертва конфликта. И первая кровь. Только этого недоставало!

— Убери свой меч в ножны, — говорю я Петру. — Неужели ты думаешь, что твой меч мне поможет спастись? Оглянись на своих оробевших товарищей, способны ли они спасти нас с тобой? И неужто ты не уверен, что стоит мне только подумать, и на помощь мне придут не двенадцать апостолов, а двенадцать легионов ангелов.

Петра все еще держат за руки, а я беру отрезанное ухо и, прилепив к потерявшей его голове, приживляю. Это чудо остается никем незамеченным, кроме самого пострадавшего.

— Оставьте, довольно, — говорю я воинам, удерживающим Петра. Они повинуются.

И тут толпа приходит в себя, чистит перья, продирает глотку, прокашливается... Толпа становится толпой.

Недавняя подавленность, страх и боязнь уступают место самоуверенной наглости:

— Да кто ты такой?! Ты, великий пророк, царь, кудесник, вездесущий и всезнающий, ты стоишь перед нами, беззащитный и слабый. Да мы тебя... Да мы просто... Никто, никто не пришел ведь тебе на помощь! Никаких небесных знамений, ни грома, ни молний, никаких легионов ангелов! Да какой же ты царь?! Какой ты пророк?! И твой друг, ученик твой предал тебя за какие-то тридцать сребреников.

Я вижу, как густеет толпа, повылазили из щелей любопытствующие, очи их горят, зубы скалятся, как у гиен.

— Вы как на разбойника вышли на меня, с мечами и кольями. Сколько дней был я с вами в храме, и вы не боялись приблизиться ко мне. А теперь?

Они слушают меня, но не слышат. Их ум порабощен свершившимся: неужели он наш?!

Ваш, ваш... Берите меня, нате.

— Ваше время, — произношу я, — и власть тьмы.

Спряталась в заплаты рваных туч испуганная луна, только редкие звезды сквозь дыры в облаках подмигивают мне. И толпа осознает свое преимущество. Вот он, многорукий, многоголосый, самый лютый и страшный мой враг. Ведь нет врага хуже толпы, которую ты отчаянно любишь. А что же мои апостолы? Я осматриваюсь — никого. Как ветром сдуло. Даже самые преданные бегут, когда преданность подвергнута испытанию. Я не огорчаюсь: пока все в порядке. Мне больше не на кого положиться.

Без всякой злобы, даже пошучивая, заворачивают мне руки назад и связывают их крепко бечевой. Покряхтывая и посмеиваясь, подмигивая друг другу и шутя...

— Царя вяжешь, не кого-нибудь...

— Смотри, крепче затягивай, а то даст деру...

Вот они меня уже и вяжут.

— Может, его раздеть?..

— Вот смеху-то — голый царь.

Затем мне отвешивают пинка.

— Иди уже...

И все-таки не зря я выбрал Иуду. Какой блестящий исполнитель воли Отца! Как все-таки надежен этот рыжебородый апостол. И какой блистательный выбран знак предательства — поцелуй! Не каждому такое придет в голову.

ГЛАВА 81. В ПЛЕНУ СВЯТОСТИ

Ты отказала мне в самом для меня теперь важном — своем восхищении мною. Каждый день, каждый час я мысленно перебираю тысячи аргументов, ищу сотни тысяч предлогов, чтобы оправдать тебя. И не нахожу. Я теперь понимаю, чего мне всегда недоставало в тебе — веры. Но, может быть, мне самому надо оправдываться перед нашей любовью? А ведь ты была для меня целой Вселенной. И весь этот мир, весь этот волшебный мир мы делили с тобой на двоих.

А теперь?

Со сбившимися в ком и слипшимися мыслями, со свинцом век на глазах, в меди лат и с узлами пут на руках, а ноги — стреножены, с камнем на душе и в груди... Куда же ты с таким грузом страстей, с таким ворохом грехов? С таким ртом, полным немого безутешного крика?

Куда?

Все эти годы ты была для меня, как маяк для затерянной в море лодки. А сейчас? В тебе свет пропал... Я молю, умоляю тебя: прости мне свое замужество. Я боюсь обидеть тебя, признаваясь, что мне без тебя нестерпимо пустынно и больно. Даже мысль о тебе для меня мучительна. Как тебе это удалось, маленькой-маленькой девочке? Теперь каждую свободную от дел минуту я борюсь за то, чтобы чувство беспощадной обиды никогда не овладело бы мной. Жить ведь нужно в любви и в радости. Я очень старательно стремлюсь к такой жизни.

Но иногда так хочется броситься, очертя голову, в кутерьму жизни, напиться, напеться, наораться... Иногда так хочется вырваться на волю из плена святости. Просто все клокочет, кипит, все звенит и лопается. Руки так и чешутся... Но я слишком люблю людей, чтобы баловать их добром или злом.

— Хоть кто-нибудь сказал тебе спасибо?

— А я и не жду.

— И о чем же вы разговариваете?

Ищешь в жизни любой предлог, чтобы лишний час или день побездельничать. Не год, конечно, и не день, ищешь минуту, выкраиваешь мгновения, чтобы побыть наедине.

— Зачем разговаривать?

Я и танцор, и мелодия танца. Остановись я, и звуки танца исчезнут, и мир танца умрет... Так и моя Вселенная. Мы — едины. Мы сжигаем наши сердца, как свечи, чтобы тьма расступилась. Мир беззвучно совершает свой великий труд, и нужно уметь слушать, чтобы расслышать мелодию жизни. Она божественна.

ГЛАВА 82. КОГО ВЕДЕТЕ?

Эта ночь словно создана для измен.

Дело сделано, я пойман и накрепко связан, и теперь с чувством исполненного долга можно вяло брести куда надо. Так идут и мои стражники, уныло и молча, сонно перебирая ногами, и если вдруг кто-то бряцнет мечом о случайный камень или споткнется, громко ругнувшись, раздается недовольный гул голосов. Потом снова все стихает, словно погружается в сон.

А где же Иуда? Я на тебя надеялся, и ты не подвел! Счастье, что ты не перепутал меня с кем-нибудь из апостолов. Вот смеху-то было! Счастье и в том, что ночь такая светлая, и что ногу не подвернул или не запил от душевной муки — друга все-таки предаешь. Или ты не называешь свой поцелуй предательским? "Радуйся, Равви!» Еще бы! Я рад! Слава Богу, что все состоялось. У нас ведь был такой уговор негласный. Не могли же мы разрабатывать до мелочей план твоего предательства. Все прошло гладко, без осложнений, и я рад за тебя. Досадно, что Рия не присутствовала в этот священный миг на этом празднике душевного трепета. Мы бы расцеловались втроем! Я понимаю: чтобы тебя не предавали, не ищи друзей среди людей. А хочешь иметь преданного друга — заведи щенка.

Сколько же тебе заплатили, Иуда, за твою сделку с совестью? Серебром ли, золотом? Серебром. Двадцать — тридцать сребреников, не больше. Или медью? Серебром. Ты умеешь ведь торговаться, да и я ведь чего-то стою.

Я на целую голову выше всех своих стражников и могу любоваться Кедроном. В окрестностях Иерусалима это просто сказочное место, особенно в лунном свете. Мир залит серебром, закован в него и, кажется, умер. Лица стражников тоже мертвы. Живо блестят только щиты и мечи, и качающиеся в такт движению шлемы. Колья кажутся сделанными из кости. Живы, правда, еще кое-где факелы, языки которых уже молчат, а свет никому не нужен. Город, что темнеет вдали черными силуэтами домов и башен, тоже мертв — ни огонька. Черный пояс стены мертвой петлей накинут на его шею, только огоньки факелов у ворот кажутся желтыми точками. Как медные заклепки. Не звенит в вышине жаворонок, не отбрасывают прохладные тени кедры и кипарисы, оливы и гранатовые деревья, не цветут каштаны и розы, не колосятся золотые поля пшеницы, не сверкают на солнце спелые гроздья виноградников, не звенят молодые весенние ручьи и не гремят еще невызревшие грозы, еще не бьется сытая рыба в сетях и не куются звонкие серпы для жатвы... Мир еще дремлет в оковах предательской ночи. Даже Рия пристыжено молчит. Мир вымер. Ему просто нечего мне сказать. А вот и ворота.

— Кого ведете?

— Кого надо...

И снова сонная тишина. Только шарканье сандалий по каменным плитам. По ним ведь не льется пока еще кровь горожан. Меньше всего мне хотелось бы видеть сейчас сонную рожу какого-нибудь правителя или первосвященника и слышать какие-то там упреки или нравоучения. Мне хочется вытянуться во всю длину своего тела на траве, закутаться в плащ, закрыть глаза и думать о Рие...

— Здесь повернем, так ближе...

— Зачем?

— Затем.

— Ладно...

Они впервые произнесли хоть какие-то слова с того момента, когда связали мне руки. А я — ни слова. Если бы меня спросили, в чем моя вина, я бы не смог объяснить. Странное состояние: тебя обвиняют в страшных грехах, а ты не чувствуешь себя виноватым. Я не знаю, зачем мне связали руки — я не собираюсь пускать в ход кулаки. Почему не ноги? Я ведь могу и сбежать. Дурацкое состояние. Мне смешно даже думать об этом. А еще через несколько шагов такое положение дел приводит меня в негодование. Я чувствую в себе столько силы, что дай я себе только волю, и все мои стражники разлетятся, как щепки, по сторонам, а в этом треклятом черном городе не останется камня на камне. Но я не предпринимаю никаких попыток к освобождению. Разве я чего-то боюсь? Я иду и улыбаюсь, мой шаг непреклонен! Смешно обвинять себя в трусости, когда от тебя требуется выполнить волю пророка. Мужчина, спрашиваю я себя, ты сделал свой выбор?

Пока все в порядке. Скоро буду распят.

При лунном свете дома не имеют теней и неосвещенные луной места просто чернее ночи. Можно было бы юркнуть в какую-нибудь подворотню и притаиться за камнем или в какой-то канаве. С огнем не сыщешь. А через время перебраться к своим. Здесь ведь друзья у меня — в каждом доме. Никто бы не выдал! Бежать? Но и эта мысль меня тоже смешит: а царь-то сбежал, деру дал!

Спать не хочется, веки мои не слипаются, и никакой усталости я не чувствую. Но что бы я с наслаждением сделал — умылся! Вымыл бы руки, запыленные ноги. Веревка врезалась в запястье и это тоже досадно: хочется развести руки в стороны и... улететь восвояси. Можно, правда, и руки не разводить. Помню, мы как то с Рией... Светила такая же полная луна. В полнолуние сил прибавляется, хочется шутить, озорничать. Наверняка никто в городе не знает о моем аресте. Если бы кто прознал — здесь бы такое творилось!.. Этих жалких стражников стерли бы в порошок.

Что, если разбудить город ором! Заорать вдруг во всю глотку. Могут просто ударить по голове чем-нибудь острым. Или тупым. Что потом будет с миром? Нельзя, значит, даже орать.

А вот теперь я знаю, куда меня ведут — к Анне. Этот старый пройдоха мне нравится. Счастливейший старик, ратоборец и первосвященник, держащий в своих крепких руках вожжи правления всего священничества. Я надеюсь, хоть с глазу на глаз мы найдем с ним общий язык. Преданный мирской суете, этот хитрый, как лиса и жестокий, как шакал, саддукеище, полный змеиной злобы и ненависти к простому люду, легко перевоплощается в гостеприимного хозяина или в святого, когда обстоятельства к этому вынуждают. Ну и хитрюга. Мне доводилось видеть его и выдерживать на себе надменно-насмешливый взгляд его черных, как ночь, с белыми, как облупленные яйца, белками глаз, даже спорить с ним, но спор наш остался неразрешенным. Вот и разрешим, надеюсь. С ним живет Каиафа, зять, тот помельче и, как всякая мелочь, тупей и нахальней. Поорать здоров, да что толку? Они не могут простить мне очищения храма от торговой нечисти. Да, мною попран порядок, который они установили и одобряют, но разве я могу мириться с таким порядком? А все эти знаменитые лавки и крикливые лавочники, разместившиеся на каждом углу в храме и по всей округе! Разве могу я все это терпеть? Дворец прекрасен. Но его стены уже дали усадку, а кованые ворота вычернены временем, Я бы не хотел в нем жить. Два ярких факела на стене у открытой тяжелой кованной двери приветствуют меня ярким светом. Меня, оказывается, ждут здесь. Толпа остается за дверью, а меня ведут по дворцу. Приятно идти теперь босиком по прохладному мрамору, белые стены покрыты коврами, золототканные занавеси на окнах, резные столы и роскошные кресла, все богато, величественно и мирно.

— Сюда...

Я вхожу.

ГЛАВА 83. СУДИЛИЩЕ

Анна ждет. Он злобно смотрит на меня выпученными зенками c глянцевыми белками. Глядя на него, трудно себе представить, что он когда-то был ребенком. Годы изрезали его лицо тупым резцом забот и страхов. Он сидит в окружении своих сытых приспешников, не давая сна своим глазам, тупо уставившихся в пол и кажущихся спящими. Его сердце, кующее злые замыслы, переполнено ненавистью ко мне. Ни слова приветствия гостю, ни предложения сесть. Значит, я подсудимый? Что же нас так разделяет? Наши взгляды на жизнь, наша вера, годы? Или два-три десятка локтей, что теперь между нами? Я вижу, как шептуны уже льют сироп в уши Анне. Ну-ка, ну-ка задай свой вопрос, старый пес. Развяжите хотя бы руки! Принимать дорогого гостя с узлами на кистях?! Но и такое бывает на свете.

— Расскажи-ка нам, чему ты учишь народ...

Голос у Анны скрипуч и вязок, как не проваренная баранина. Играя жирными плечами, он точно хочет скинуть меня со своей толстой шеи, точно я оседлал его, как коня, и не собираюсь спешиваться.

— ... ваши тайные сборища... И разбои в Храме. Расскажи-ка нам, э-экхе...

Как прекрасно его "Э-экхе". Вероятно, и в моей речи есть какие-то особенности, но этому "э-экхе" я искренне завидую. Но зачем меня обвинять в том, чего никогда не было? Я начинаю сердиться.

— Я говорил, — говорю я, — говорил явно миру...

Да, я всегда проповедовал свои истины днем и в гуще народа, не то, что вы тут...

— Я всегда учил в синагоге и храме, где люди сходятся, и тайно не говорил ничего.

Я не знаю, почему я должен оправдываться.

— Чему же ты учил?..

Изрытое оспой лицо Анны наливается кровью.

— Что спрашиваешь меня, спроси слышавших, что я говорил им!

Я киваю головой в сторону его прихлебателей.

— Вот они знают, что я говорил.

Этими словами я изобличаю их подлые действия и обвинения. Вы приволокли меня сюда ночью, как разбойника, связанного и, спрятав от людей, устроили судилище. Все это возмущает меня, и я вижу, что и многие клевреты Анны чувствуют себя не в своей тарелке. Но я прав!

— Так отвечаешь ты первосвященнику!

Этот крик вырывается из черной глотки ближайшего из сидящих ко мне обвинителей, и он вдруг вскакивает со своего места и, подбежав, бьет меня по щеке. Вот и дождался! Если не считать оплеух, которыми меня одарила Рия, это моя первая пощечина. Вот и началось. И куда девалась вся моя злость. Я расправляю плечи и поднимаю поникшую голову. Теперь глаза мои не блестят, а сияют, и улыбка озаряет лицо. Не находишь ли ты в своих действиях чего-нибудь дерзкого или вызывающего, может, даже высокомерно-презрительного по отношению к своим судьям, спрашиваю я себя. Да нет. Я, пожалуй, веду себя даже слишком смиренно. И продолжаю улыбаться. Не вызывающе, как герой, презирающий своих палачей, нет. Я просто радуюсь, что начало положено. Эта пощечина — начало всего. Она перевернет этот мир, поставит его с головы на ноги, да, на ноги. И вот эта мысль меня радует, я не могу сдержать улыбки. Но я не могу и не упрекнуть их в незаслуженно отвешенной мне пощечине. И не собираюсь терпеть эту хмурую спесь.

— Если я сказал худо, — произношу я, — покажи, что худо...

При этом я смотрю в глаза Анне, точно это он отхлестал меня по щекам.

— ... а есть ли хорошо, что ты бьешь меня?..

Хорошо!

Здорово я это придумал — улыбаясь, смотреть Анне в глаза. Еще мгновение, и он не выдержит моего взгляда. Не проходит даже мгновения, и он опускает глаза, пряча взгляд свой в пышный ворс ковра. И неожиданно произносит:

— Ad restim res rediit, хоть в петлю лезь.

Вот он и заговорил на латыни. Я не думаю, что моя улыбка способна загнать его в петлю. Нет. Ему нужно представить это трудное дело так, чтобы не нести потом на плечах бремя угрызений собственной совести. Он прекрасно понимает, что перед ним не какой-то очередной нарушитель порядка, не какой-то мелкий разбойник или воришка, он уже верит, что я не прост и, конечно, наслышан о моих проповедях и толпах своих соплеменников, которые ждут, не дождутся новых встреч со мной.

— Ведите его к Каиафе, — обращается он к моим стражникам.

Он не берет на себя смелость единолично вынести приговор, и это мне тоже понятно. Теперь меня ждет Каиафа?

ГЛАВА 84. РАЗЛУКА СБЛИЖАЕТ

Я уже не помню тех слов, которые ты произнесла в тот печальный день. И не надо. Человечество еще не придумало нужных слов для прощания. Быть может, теперь, лишенный всего земного, я наконец, приближусь к тому, что было мне до сих пор недоступно. Ведь человеку, которого оставили страсти, открывается мир доселе неведомый. Даже слепой обретает зрячесть, когда его душу наполняет свет. Пока я не хочу никакого будущего, чтобы не запятнать наше прошлое. Будущее придет. И там, где, казалось, земля превратилась в пепел, снова расцветут розы. Ты была единственным моим собеседником, которому я мог открыть свою тревожную душу. Ты и сейчас единственный мой собеседник: слушай! Время вынудило нас защищаться от ударов судьбы, и мы перестали восхищаться друг другом. Жаль, очень жаль... Я от тебя ничего не требую, ничего не прошу, ни к чему не призываю. Я знаю: чем больше времени между нами — тем мы ближе друг к другу. Ведь чем дольше разлука, тем сильнее она сближает.

ГЛАВА 85. В ОЖИДАНИИ

От холодных мраморных плит стынут ноги. Приходит вдруг мысль о том, что глыбы египетских пирамид так же холодны, как и этот мрамор. Мне же они всегда казались источниками неземного тепла. Когда меня приводят в зал, где должно состояться новое судилище, я слышу гул голосов, точно далекий шум падающей воды. Веселый, надо отметить, гул, в котором тонут и шутки, и смех, который тут же стихает, как только я появляюсь на глаза своих судей. Лица их тут же важнеют, они занимают свои места, расправляют складки одежд, поправляют платки. Кто-то потирает ладони — дождался! Кто-то теребит ус или бороду, а многие вообще отвернулись. Вот тебе и Синедрион! Сколько же их тут собралось спозаранку! Куча прохвостов и шутов, собравшихся чуть свет, чтобы позабавиться на пиру уничижения моей души. Еще ни одно заседание не начиналось в такую рань: только-только стихли вторые петухи. И не затягивалось до такого позднего часа. Что-то в мире случилось? Но вам нет до этого дела. Вы и представить себе не можете, ни сном, ни духом не ведаете, что творите.

От запахов кипарисового дерева и ладана кругом идет голова, а когда пахнуло чесночно-рыбьей похлебкой, меня чуть не стошнило. Наконец я погружаю свои босые ноги в нежный ворс ковра, и они начинают отогреваться. Когда ноги в тепле и голова работает лучше. Вот бы еще вздремнуть часик-другой. Видимо, многие из заседающих эту ночь провели в муках ожидания встречи со мной. Я вижу их сонные, покрасневшие от усталости глаза, налитые свинцом веки и пересохшие губы, которые они поочередно обмахивают влажными языками.

Расположившись на коврах полукругом с поджатыми под себя ногами, они ждут меня. Свет пламенеющих лампад и восковых свечей отражается от белых голых стен, а под самым потолком красным золотом горит вязь священных письмен. Кучка свидетелей теснится в углу.

Тишина.

Ждут.

ГЛАВА 86. АЗ ЕСМЬ

Сперва они наперебой спрашивают меня. Я молчу, потому что не знаю, кому отвечать. Теперь они обвиняют меня, но вины моей в своих обвинениях не находят. Привлекают свидетелей. Таких, купленных за понюху табака или запуганных до смерти, всегда хватает. Ну-ка чем вы порадуете мудрецов народа. Сколько же тут должно быть лжи, ухищрений, предательств и страхов, чтобы оклеветать и обвинить меня! Хромой, которого я не успел исцелить, что-то лепечет, что я-де в субботу что-то там делал, кого-то исцелял... Синедрион морщится: не убедительно. Другой лопочет: он, мол, запрещал платить кесарю... Шатко и не совсем правда. Что еще? Все эти обвинения и глупости, которые я слышу, хоть и приближают мой конец, но не имеют под собой твердой почвы. Каиафа краснеет от злости: кого привели вы в свидетели?! Ты скажи! Он тыкает палкой в грудь еще одного несчастного. Тот молчит, он боится, он никогда не видел такого скопища старейшин, он теряет дар речи.

— А ты?!

— Я скажу...

— Говори же!

Гробовое молчание.

— Он сказал: "Я разрушу Храм..."

— Ты сказал?! — Каиафа переводит взгляд на меня.

Он приподнимается. Я молчу.

— Ты сказал?!

Я молчу. Теперь все встают. Набычиваются.

— Да, сказал, — говорит другой, — "Я могу храм разрушить...» — сказал. Я это подтверждаю.

Лжесвидетельствуют. Я ведь прекрасно помню, что я сказал: "Разрушьте храм сей, и я в три дня воздвигну его". Я предложил им самим разрушить поруганный храм их заблуждений и в три дня воздвигнуть новый, в каждом теле их грешных душ — храм Духа Господня. До сих пор они этого так и не поняли. Конечно же, я был бы последним богохульником, если бы стал с кайлом в руках разрушать этот дивный храм. И своими руками отхлестал бы любого, кто на него только бы замахнулся. Я стою, переминаясь с ноги на ногу, и не нахожу для них ни единого слова. Никогда человек еще так не молчал. Я всегда знал, что молчание — это прочный и надежный щит. Поэтому я так основательно и беззастенчиво скучаю. Я бы с удовольствием присел или лег: все-таки ночь на ногах. Тяжелой глыбой базальта молчание навалилось и на моих судей. Есть еще лжесвидетели? Выдохлись. Похоже, что мир ненавидит меня, потому что я свидетельствую о нем, что дела его злы. Я вижу, что и судьи мои в замешательстве. Ожиревшие в безнаказанности грехов, они не могут решиться на обвинение. Обвинить меня не в чем. Вот истина, которая превращает в пыль все показания и подозрения. А отпустить нельзя. Это убеждение, которое вбито в каждую голову, как гвоздь в стену: сегодня он должен умереть! Все помнят слова Каиафы: "Лучше одному человеку умереть за народ". Я это и без вас знаю. Что дальше? Мое упорное, но и величественное молчание озадачивает моих обвинителей. Просто бесит! Я вижу, как они, поглядывая друг на друга, пожимают плечами, где-то даже слышен спор, кто-то смотрит на меня с удивлением, есть и восхищающиеся моим поведением. Такого история существования Синедриона не помнит: кто, кто устроил нам такое посмешище?! Да он просто издевается над нами! Раздаются и другие истерические выкрики. Все это безмерно меня тяготит. Я знаю, что цена моего молчание — продолжение пыток. Но у меня же нет выхода! Вы можете меня убить, но осудить не можете. Мне кажется, что они сами чувствуют себя виноватыми. Все камни, которыми они меня осыпают, превращаются в пыль, разбиваясь о щит моей невинности. Что же дальше? Пока все они сохраняют достоинство проигравшего.

— Но он ни слова не произнес в свое оправдание!

Этого они мне простить не могут. Каиафа в растерянности. Игра в кошки-мышки затянулась, пора, наконец, воспользоваться правом председательствующего.

— Вот что, — произносит Каиафа и встает.

Он старается держать себя в руках, но это ему плохо удается. Он, видимо, надеется на всемогущество случая, который всегда приходит на помощь в трудную минуту.

— Вот что, — повторяет он и потирает руки, словно моет их под струей воды.

Все стихают, минута, и правда, трудная. Мне тоже любопытно, какое решение он примет. И тут нервы его сдают. Он подскакивает ко мне с такой злобой в глазах, так прытко и так проворно, что просто пугает меня. Я отшатываюсь, а он напирает, шевеля своими куцыми узловатыми пальцами у самых моих глаз, словно желая их выковырять из орбит. Я и его очарую своей улыбкой. Я, разумеется, не хохочу что есть мочи, я улыбаюсь просто, как всегда улыбаюсь людям, и тут же становлюсь предметом его лютой ненависти. И теперь он, конечно, орет:

— Что же ничего не отвечаешь?!

Какой у него отвратительный голос! От этого ора даже ворс его шерстяной поддевки встал торчком.

— Что они против тебя свидетельствуют?!

Мне просто нечего на это сказать, поэтому я продолжаю улыбаться. Это вовсе не какая-то там мстительность или желание довести его до истерики, нет. Мне же на самом деле нечего ему сказать. К тому же, вразумлять не желающих тебя слышать так же бессмысленно, как чесать зубы. Фальцет снова режет мой слух.

— Заклинаю тебя Богом живым, скажи нам тот ли ты, за кого себя выдаешь?

Я стою перед первосвященником целого народа босиком, с вывернутыми за спину руками, в изодранном платье, с красными сонными глазами и меня спрашивают, не я ли их царь. У меня есть множество вариантов ответа на столь дурацкий вопрос, но я отвечаю просто:

— Да, тот.

— Вы слышали?! Да он... богохульник!..

С кичливостью вольноотпущенника он воображает, будто открыл солнце.

— Лжец! Лжец!..

Лжец! Меня впервые обвиняют во лжи. Я негодую умом и сердцем. Ложь мне омерзительна! Я питаю к ней невероятное отвращение. Я знаю, как разрушительна ложь, и едва сдерживаю себя, чтобы на такое явное оскорбление не влепить пощечину этому подлецу. Да я бы его, толстокожего, одним пальцем прищелкнул. Хорошо, что он задает свой новый вопрос.

— Ты ли Сын Божий?

В горячке нетерпения он готов выковыривать из меня своими кургузыми пальцами слова признания. Ну если ты этого так хочешь — получай:

— Я есмь, ani hu.

В конце концов они должны знать, с кем имеют дело. Это и в самом деле все, что я про себя знаю.

— Я тот, — повторяю я еще раз, — и вы узрите меня, сидящего одесную ...

Мне не дают договорить. Каиафа рвет на себе одежды, он вне себя от моего признания, он орет:

— Он богохульствует! На что нам еще свидетелей!

Теперь все вдруг орут:

— Он повинен!

— Виновен...

— Он...

От всей этой лавины грязных обвинений мне становится грустно. Как же они крепко стоят на пути совершенства, загораживая дорогу будущему! Но как бы вы не орали, какие бы обвинения мне не приписывали, вы не можете меня осудить. И запомните: вы имеете дело с мужчиной. Вы можете меня убить. А если хотите победить — поищите другого.

Все в порядке. Я жду. Я живу ожиданием, когда буду распят...

ГЛАВА 87. ИХ НРАВЫ

Когда обвинения сыплются одно за другим, как перезревшие груши, и не встречают никаких возражений, они становятся скучными самим обвиняемым. К тому же Каиафа, дав своим приспешникам почесать языки и удовлетворенный тем, что они, изрыгнув на меня изрядную порцию яда из своих змеиных глоток, тоже насытились, поднимает руку. Ор стихает.

— Уведите, — благодушно произносит Каиафа, заглядывая мне в глаза и улыбаясь сквозь седую бороду. Эта улыбчивая снисходительность и весь его вид выдает победителя. И я не предпринимаю никаких попыток разубедить его в этом — я же не считаю себя побежденным.

После теплого ворса каменные плиты двора кажутся ледяными. Воздух насыщен свежестью восточной ночи, даже здесь, в городе, чувствуется запах весенних трав. Рассвет еще не наступил, мир пока залит чернилами, но на востоке небо взялось багрянцем. Я до мельчайших подробностей знаю, что принесет мне этот день, и все же мне не терпится поскорее убедиться в своих предсказаниях. Чтобы не возомнить о своих истязателях невесть что, я пытаюсь оправдывать все их поступки. Вот сейчас, начиная с порога и по дороге в караульной помещение, они будут меня унижать, оскорблять, издеваться. Я ведь признан виновным, а виноватых всегда побивают камнями. Таковы здесь нравы. Оказавшись на улице босиком и со связанными руками, я вдруг сожалею, что своим молчанием ускорил принятие их вердикта. Теперь до рассвета придется в холоде и унижении коротать часы. А можно было бы в тепле и уюте поспорить с этими мудрецами, хотя вряд ли можно рассчитывать на взаимопонимание. И вот началось:

— Этот что ли царь? Ха-ха-ха!..

Плечи здоровилы трясутся от хохота.

— Пошевеливайся!

От толчка в спину мне с трудом удается устоять на ногах.

— Так вот из-за этого мы здесь торчим?

— Ну что там решили, виновен?

Меня окружают, словно я диковинный зверь. Я вижу их злые глаза и раскрытые рты. Эти не заснут, если не сделают мне больно. Есть, правда, и любопытствующие.

— Тьфу ты черт, да он же заморыш...

— Хилый-то царь...

— Да он просто псих...

Конечно, я им отвратителен.

— Дать бы ему хорошенько под зад.

Сначала мне отвешивают легкую пощечину. И ждут чего-то. Затем еще. И любуются. Да-да, ждите-ждите, так я вам и подставлю другую щеку, думаю я. И подставляю.

— Ха! Он даже не защищается!

Теперь они забивают мне уши своими страхами.

— Ну, держись...

— Мы тебе сейчас покажем...

— Ты у нас сейчас попляшешь...

Меня опять толкают и отвешивают пощечину поувесистей.

— Эх-ха! Эээх!..

От нового толчка я лечу прямо в лапы какому-то толстяку. Тот швыряет меня соседу. И — айда по кругу. Я верчусь теперь, как юла. Кто ударит коленом, а кто кулаком, по лицу, в живот или в грудь, по шее... Всем вдруг захотелось хоть как-то отомстить мне за бессонную ночь. Я мог бы упасть, но, как только я сгибаю колени, меня дружно подхватывают крепкие руки воинов и ставят на ноги. Лежачего бить не принято. Но я все-таки падаю, и меня бьют. Теперь ногами. Я не считаю удары, я пытаюсь хоть как-то защитить голову, сжимаюсь калачиком, но так, со связанными руками, голову не защитишь, ни голову, ни лицо. И веревку ведь на руках не разорвешь. С каждым ударом что-то произносится, но я не прислушиваюсь к сказанному, поскольку ничего лестного в мой адрес они не скажут. Между тем, я стараюсь не потерять сознание. Теперь они просто плюют в меня, точно я какая-то там плевательница. Затем опять ни с того, ни с сего начинают дубасить. На мне уже нет живого места. Особенно больно, когда удар приходится в пах. В глазах просто молнии сверкают. Глаза заплыли, но все же сквозь щелки век я вижу: светает. И уже не так холодно, как было вначале. Как и все однообразное, им вскоре надоедает тузить, и они оставляют меня в покое. Я лежу. Царь. Калачиком. Мне предоставлено право страдать от того безумия, которым наполнен их мир. Что ж, я готов. Солоноватый привкус во рту напоминает мне, что я жив. И все пока идет своим чередом, как я и предполагал. Правда, я не рассчитывал, что не досчитаюсь нескольких передних зубов после свидания с первосвященником. Ладно. Можно выплюнуть их незаметно. И с глазами худо — свет рассвета едва проникает сквозь распухшие веки. Я и этим жив. Вдруг меня поднимают. Как пушинку. Подхватывают под мышки. Мой халат касается пола, но ноги ведь поджаты, поэтому-то я и вишу, как белье на веревке.

— Становись же на ноги.

Это приказ. Вот я ноги и выпрямляю, и теперь стою. Они только посмеиваются. Видела бы меня Рия. Хорошо, что ее нет рядом. Вызывать к себе чувство жалости у любимой женщины — не мужское дело. Меня покачивает из стороны в сторону, поэтому-то меня и поддерживают. К счастью, я не могу видеть себя со стороны — разрыдался бы. За что, собственно, такое унижение?

— Держись.

Я держусь. Мне больно даже веки поднять, не то, что улыбнуться. Да, худо мне приходится, худо. Что это — мне завязывают глаза? Но я и так ничего не вижу!

— Не верти головой!

Пожалуйста.

— А теперь — держись.

С этими словами они снова хлещут меня по лицу и с каждой новой пощечиной спрашивают:

— Прореки нам, Мессия, кто ударил тебя?

Мне удается выплюнуть только выбитые зубы. Выплюнуть свое презрение к ним я не могу, я их не только не презираю, не только не ненавижу и не упрекаю ни в чем, я их люблю. Они этого не знают, и я, как проявление их невежества, получаю очередную пощечину. В этом мире всему своя цена. И эта пощечина — плата за мою любовь. Ваш мир так устроен, и я хочу его изменить. Теперь я хорошо держусь на ногах и держу удары. Держусь по-царски...

ГЛАВА 88. ОТРЕЧЕНИЕ

В конце концов и эта забава надоедает, и они оставляют меня в покое. С повязкой на глазах. Чтобы еще раз надо мной посмеяться, когда я вздумаю вдруг куда-то идти. Как слепой. Они надеются, что я буду тыкаться во все стороны, и у них будет возможность потешиться. Я не даю им повода для новых утех, усаживаюсь на каменный пол, подбив под себя свой халат и сижу, жду. Жду рассвета. Ночь ведь не может длиться вечно. По-видимому, чтобы он наступил скорей, кто-то, сжалившись надо мной, снимает с меня повязку. Хохот все еще слышен вокруг, громкий говор, брань. Я не проявляю к этому шуму никакого интереса, но, когда вдруг слышу знакомый голос, поворачиваю голову и пытаюсь разлепить веки. Я не верю своим глазам: Петр, милый Петр, ты здесь? Ты единственный, кто не оставил своего учителя, ты один из всех... Я прислушиваюсь.

— ... и ты отрубил ухо моему брату. Ты был там вместе с ним...

Его опознали, его обвиняют. Что же Петр? Выжав из себя гримасу боли, он произносит:

— Я клянусь вам, клянусь, я не знаю этого человека.

Я смотрю Петру прямо в глаза, рассвет еще сер, но мы видим друг друга. Этого достаточно, чтобы он вырвался из рук обвинителей и ринулся со двора. Ни одна ночь не была еще столь мятежной. А вот и петух кукарекнул, и теперь я могу облегченно вздохнуть. Какой мучительной была ночь. Ее густой мрак поглотил все живое. Но вот она растаяла и, оторвав голову от своего ложа, тихо подкрался рассвет... С таким нетерпением я дожидался его, но он не принес утешительной вести. Собравшись с первыми лучами солнца еще раз, весь этот жалкий синедрион, проявляя пустую мудрость, зря только теряет время. Заседание проходит сейчас в храмовой синагоге, где когда-то я, будучи юным, поражал учителей своими знаниями. Может, кто-то из них до сих пор поражен? Я этого не чувствую. Я даже не вглядываюсь в их лица в попытке кого-нибудь узнать. Те же белые высокие стены... Та же кафедра и на ней та же толстая книга... Только время другое. Теперь они не учителя, а судьи, а я — подсудимый. В третий раз они, что называется, пытают меня, но вины не находят. Палачи. Еще нет и шести. Смертный приговор вынесен, но за что? Против лишь Никодим и Иосиф. Это ясно. Все священники — за. Они не могут простить мне укоров в алчности и себялюбии. Старейшины? Лицемеры! Как же могут они быть против? А книжники, эти мнимые всезнайки, хоть и признают втайне мое превосходство над ними, но наяву тянут руки вверх: казнить непременно! Что касается лжефилософов саддукеев, то о них речи нет. Они сами затеяли весь этот сыр-бор, как же они могут быть против? И разве может быть против Каиафа, стоя в новых из тончайшего льна белых одеждах, когда произносит:

— Итак, ты, значит, признаешь...

Это они уже повторяют в десятый раз. Или двенадцатый. Признаю, признаю, и вы все признаете! Но этого признания недостаточно для того, чтобы забросать меня камнями. Они ведь беспомощны в своих притязаниях, поскольку только Рим может признать мою вину и утвердить мою казнь. Рим! Ваш владыка! А вы с вашим мнимым могуществом, упрятанным в пурпурные одежды, с вашей пылающей злобой и ненавистью ко мне, не в состоянии даже предъявить обвинение. Все это ясно и с этим надо кончать.

— Итак, значит, ты...

Этот принужденный язык и судорожные жесты Каиафы выдают в нем желание поскорее выбить из меня хоть какое-нибудь свидетельство моей вины. Что ж, слушайте!

— Если скажу вам, вы не поверите, — произношу я тихо.

Гвалт сразу же умирает.

— Если же спрошу вас — не ответите.

Черные дыры ртов похожи на дупла в дынях голов. Я не раз это уже замечал за любопытной толпой. Тишина. Я не скажу вам ничего нового, вы это уже слышали, правда, не все. Теперь слушайте все.

— Отныне я воссяду одесную силы Божьей.

Они от этого заявления не теряют дар речи, не немеют, а подхватывают его многоголосием своих черных ртов. Видела бы себя со стороны мудрость народа! Но их бог заметно потускнел.

— Итак, ты, значит, — Сын Божий?!

Теперь даже стены прислушиваются.

— Вы говорите, — говорю я, — что я.

Не надоело вам спрашивать? Или уши ваши отяжелели, чтобы слышать меня! Снова трещат одежды Каиафы, и пенится новая волна жалкого гвалта.

— Какое нам нужно свидетельство?

Черные глаза его слезятся и сверкают, он на мгновение теряет дар речи и тотчас с новым жаром, размахивая руками и ища поддержки у толпы приспешников, сыплет свои изменнические обличения.

— Вы слышали, слышали?! Какие еще нужны свидетельства?!

Тот же хор, та же песня. Громоздятся громады слов, но они бессильны меня победить. Требуется участие Рима. Какой все же мучительной была эта ночь. Но было бы несправедливо жаловаться на судьбу. Пока все в порядке: все меня бросили. Лучшие ушли из жизни, преданные — предали, остальные — как сор развеяны ветром. Мне кажется, что я лишен кожи — все меня бросили...

Сегодня у них не в чести мои истины.

ГЛАВА 89. PRIMA LUCE

Этот хамсин не предвещает ничего хорошего. Солнце не восходит весело, разливая радостную влагу жизни по округе, а трудно, с невероятно тяжелым усилием встает, путаясь в густой вате зловеще-бурого марева. Юго-восточный ветер хоть и освежает, но служит недобрым знаком в первый день Пасхи. "Пилат" означает копьеметатель и свидетельствует о воинственности предков прокуратора. Тот известный факт, что он является отпрыском древнего самнитского рода Понтиев, среди которых вождь самнитов Понтий Телезин и их предводитель в Кавдинском ущелье Цестий Понтий, и даже один из убийц Юлия Цезаря народный трибун Луций Понтий Аквила, этот факт не дает ему никакого права препятствовать свершению предначертаний Провидения. Я уже изрядно измотан. Бессонная ночь, кровоточащие раны, жажда и холод, все это, конечно, утомительно. Чего только стоят эти никчемные вопросы, вяло выползающие из паутины зловонных ртов этих фанатиков? Из храмовой синагоги, той самой Палаты Тесных Камней, меня теперь ведут в Антониеву крепость к Пилату. Широкая храмовая площадь вся забита зеваками. Рань еще беспросветная, а они уже тут как тут. Глядя на какого-то согбенного старикашку, я вдруг думаю о том, что если Бог будет милостив, я буду избавлен от необходимости стареть, и это еще одна из причин, которая заставляет меня передвигать ноги. Мне не хотелось бы, чтобы меня помнили совершенно бесплодным, никчемным, жалким, совершенно заброшенным и забытым. Вперед, только вперед! Чтобы остаться навсегда молодым. Вдруг поют медные трубы: уже шесть. Хоть руки бы развязали, ведь я не собираюсь пускать в ход кулаки, сводить с кем-то счеты. При желании я мог бы всех разметать по сторонам, как пыль по ветру, но я же знаю, что побеждать их нужно не кулаками и мускулами, а сердцем. Без всякого задора тускло поблескивают медные шлемы и боевые щиты стражников, которые в досаде от своего подопечного: ну какой из него разбойник! Пальцем ткни — и помрет. Анна и Каиафа со своими приспешниками (а здесь еще Суммий, Датам, Гаммалиил, Левий, Иуда, Нефталим, Александр и Сир, еще кто-то, имен которых я не знаю) идут молча, то и дело останавливаясь и поджидая меня. Эти геронтократы торопятся, ведь сегодня первый день Пасхи. А куда мне спешить? Подниматься по ступеням, ведущим к претории, со связанными руками, когда каждый шаг отдает болью — удовольствие небольшое, но ведь не кинешься вниз, назад, где тебя поджидает свирепая толпа. Раз уж ты привязан к ней бечевой бичеваний и всеобщего любопытства — тебе не отвертеться. Двуглавые орлы римских знамен держат в когтях дощечки, на которых блистает заповедная латынь — S. P. Q. R., что значит "Senatus Populusgue Romanus". Под каждым орлом пук связанных копий, как пойманный в тугую петлю паук. Пока мы движемся на юго-запад от храма к Иродовой претории, я успеваю заметить и все великолепие дворца, выстроенного еще первым Иродом с безмерной расточительностью и м... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10