vladimir Жанр прозы:

20 июня 2015 Мистика в прозе

на меня, и теперь и в сердце у меня полно слез.

— Воскреснет брат твой! — заявляю я твердо.

И смахиваю слезы. Теперь глаза ее загорелись надеждой.

— Знаю, — произносит она, — в воскресенье, как только придет твое царство.

Нелегко забуду я это "как только придет твое царство". Она сомневается.

— Я есть воскресение и жизнь, верующий в меня не умрет вовеки.

Я должен ей это сказать.

— Ты мне веришь?

Она только кивает и не произносит ни слова.

— Ступай, — говорю я, — позови сестру свою. И не рви свое сердце.

Марию я люблю всей душой и снова плачу, когда вижу ее всю в черном и без слез на глазах. Убитая горем, она поднимается ко мне по склону горы и вдруг, задрожав всем телом и упав на колени, рыдает. Я не знаю, как утешить ее, стою, жду, положив ей ладонь на голову. Подняв влажные ресницы, она произносит:

— Если бы ты был здесь...

Я чувствую себя виноватым. У меня тоже есть сердце, человеческое сердце. Но мне нужно еще раз подтвердить свою славу. Может быть, мне сейчас удастся таким крепким чудом, каким станет воскрешение Лазаря, навсегда рассеять сомнения и уверить их в подлинном своем могуществе. Мне ведь позарез нужна вера!

Не успеет тень кипариса коснуться крыши вон той лачуги, и вы увидите своими глазами... Лазарь будет стоять перед вами жив-живехонек... И это дело не только ума, но и сердца. Мне не хотелось бы, чтобы они считали меня только суровым исполнителем воли Неба. Одно мое теплое слово, одно уверенное действие и вы снова прильнете к моим ногам.

— Где вы положили его?

— Пойди и посмотри...

Я прощаю им этот тон. Мои слезы уже высохли, пора браться за дело. Я решительно направляюсь к могиле, куда ведут сейчас все дороги.

Все, все ждут нового чуда. Я вам его явлю.

— Вот...

— Здесь...

— Да-да...

С десяток вытянутых рук указательными пальцами, точно наконечниками копий указывают на место захоронения Лазаря.

Что мне в них нравится — это то, что теперь они, как дети. Я уже успел заметить, что, как только забрезжит свет надежды, люди готовы на любые жертвы, даже умереть, только бы надежда сбылась. Вот и сейчас они готовы выполнить любое мое желание.

— Отнимите камень!

Голос мой резок, тон решителен.

Никто не шевельнулся. Только прошелестел робкий ропот над головами.

— ... четыре дня как в гробу...

Это целая вечность. Мертвый должен уже превратиться в прах. Это истина, подтвержденная жизнью.

Даже Марфа отчаялась:

— Смердит уже...

ГЛАВА 52. ЛАЗАРЬ, ИДИ ВОН

Отступать мне нельзя, да и некуда.

— Разве я не сказал тебе, — произношу я тоном, побеждающим все сомнения, — разве я не сказал тебе, если будешь веровать, увидишь брата своего...

— Да, сказал...

— И славу мою!

— Да, увижу...

— Так чего же вы ждете?! — Набрасываюсь я на окаменевших людей.

Голос мой просто свиреп.

Словно опасаясь чего-то, робкими неуклюжими шажками к камню отправляются двое, видимо, самых отважных. Они едва передвигают ноги, идут, ощупывая босыми пальцами каменистую почву, точно боясь провалиться в яму, подавшись вперед и упершись взглядами в камень. Вдруг разом остановившись, оглядываются — все в порядке? — и следуют дальше. Как слепые. Я толкаю их взглядом: смелее, вперед! Вот они подходят. И всем становится ясно, что двоим не управиться с камнем.

— Помогите им, — произношу я.

И, поскольку дорога проложена, к камню отправляются сразу пятеро. Семерым там и делать нечего, но, видно, камень раскален добела: его обступают, боясь прикоснуться, как боятся прикоснуться к горячему. Я спешу к ним на помощь:

— Ну что ж вы, смелей!

И они припадают к камню.

Мало-помалу его сдвигают, и тут вся толпа, слившись в большой любопытный глаз, устремляет свой взор в могилу.

Я молюсь...

Затем я твердой походкой направляюсь к могиле. Я ведь не страдаю плоскостопием.

— Лазарь, иди вон!

И решительным жестом обеих рук разделяю толпу на две части. Чтобы Лазарю было свободно пройти.

— Вставай, вставай, — говорю я, — залежался...

Тот же час шевельнулось в пещере.

А я не перестаю посылать ему жизнь: разливаю тепло по жилам, даю глоток свежего ветерка...

Сначала он поджимает стреноженные пеленами ноги и, раскачиваясь маятником, пытается сесть. Ему это не удается. Но уже и этих безобразно-неуклюжих движений достаточно, чтобы толпа издала ропот страха. Кто-то громко вскрикнул, кто-то, я вижу, завалился навзничь. Ни крика, ни обморока не заметили. Защитив лицо руками, как от бушующего пожара, все, кто нашел в себе силы, смотрят на Лазаря.

Вставай, дружок, поднимайся. Я снова придаю ему сил. И вот он снова поджимает ноги и перекатывается на колени. Согнувшись, точно в молитве, он какое-то время выжидает и вдруг встает. Осторожно, не зашиби голову о свод каменного мешка, мысленно предупреждаю я, и он осторожничает, втягивает голову в плечи и делает первый шаг. А ноги, ноги-то стреножены, но ему удается на них устоять. Никто не бросается ему на помощь.

Вот что способно заставить человечество воскликнуть: верю!

Вокруг тишина ада, слышно только, как на головах замерших людей шевелятся волосы.

— Помогите ему, — произношу я.

Никто не шевельнулся.

Лазарь стоит, статуя в лохмотьях, стоит без единого движения, без дыхания, глаза открыты, но слепы, зияет черная дыра рта...

Вдруг тревожная тишина взрывается криком:

— Лазарь!

Как удавшийся хлест кнута.

Победив в себе страх и ужас, из толпы, как камень из пращи, как искра, высеченная из камня, вылетает Мария.

— Лазарь...

Теперь голос ее тих и плакуч.

Она падает перед ним на колени и срывает, срывает с него тряпье, целуя, целуя его ноги, целуя и плача.

И вот, наконец-то! с каким-то сипящим всхлипом в черную мертвую дыру рта Лазаря вдруг врывается вдох. Живой вдох. Он настолько жив и крепок и настолько могуч, что на груди мертвеца трещат пелены.

Звук этого мощного вдоха уложил наповал еще часть толпы. Остальные отшатнулись от него, как от грома. Теперь тишина.

Я жду, когда же слепые глаза прозреют.

Ни выдоха, ни нового вдоха. Даже Мария у ног притихла. Будто Лазарь опять умер, стоя.

Но свежий ветер уже наполнил паруса жизни, качнул мачту мертвого тела...

А вот вам и выдох. И я вижу, как Лазарь видит. Его синие глаза яснеют, только лицо остается бледным.

Теперь дело за сердцем. Не мешало бы и ему клюнуть несколько раз зерно жизни. Ни-ни. Висит пока еще вялым мешком без воли к труду. Ну-ка, родное, клюкни. Пора и тебе, ленивец, приниматься за дело.

Сердце слышит меня: тук! Только мне удается распознать этот звук. Это новый шаг в старую реку. Риечка, слышишь? Оказывается дважды можно войти в одну реку. Нужно только очень хотеть. Можно и трижды, и столько, сколько нужно, чтобы река жизни не высохла.

Снова — тук... И — тук-тук... И тук-тук...

Ну вот и забилось новое сердце.

Вот что еще способно заставить человечество воскликнуть: верю!

С днем рождения, Лазарь!

Оковы смерти разрушены. Я вижу, как она, скособочившись, упала в пропасть могилы. Чтобы не умереть от сияния жизни.

А вот и румянец пробился на щеки Лазаря. Теперь можно уходить.

— Привет, Лазарь, — произношу я, — и прощай.

Я поворачиваюсь, чтобы уйти, но не могу сделать и шага. Это Мария обвила мои ноги лозой своих белых рук.

Я жду.

— У тебя нежные, ласковые руки, — слышу я ее шепот.

— Шелковые, — шепчу я в ответ, — просто шелковые...

Как я и ожидал, к этому времени тень кипариса уперлась в крышу. Избегая встречи с людьми и взяв в попутчики только своих, я пробираюсь горными тропками на восток, ближе к восходу нового солнца. Обогнув Масличную гору и оставив позади Анафоф и Микхас, мы взбираемся на остроконечный холм, увенчанный тихими белыми домиками Ефраима.

— Поживем здесь недолго...

Никто не возражает.

С этой возвышенности видна вся страна, с ее скалистыми суровыми горами, мрачная и печальная, с ее цитаделью неверия — Иерусалимом, кажущимся отсюда рыхлым грязным пятном среди белых песков пустыни. Как зачерствевшее сердце народа.

Я прислушиваюсь, о чем перешептываются мои попутчики. Только и слышится: Лазарь... Лазарь...

Еще никогда не были так вкусны золотистые пучеглазые поджаренные пшеничные зерна.

ГЛАВА 53. В ПРЕДДВЕРИИ СМЕРТИ

На сборы не уходит много времени. И вот застегнута последняя застежка сандалий... Путь предстоит долгий. Мы не идем прямиком в Иерусалим, до которого отсюда рукой подать, а выбираем окружной путь. Мне хочется еще раз побывать в тех местах, что так дороги моему сердцу. Самария, Галилея... Здесь прошли мои лучшие дни. А сколько раз я бродил Иорданской долиной! Это мой последний маршрут. Дважды я уже известил друзей о своей смерти, теперь говорю в третий раз:

— Вот мы войдем в Иерусалим, и свершатся все пророчества, я буду предан одним из вас, буду унижен и осудят меня на крестную смерть. Как грешника.

— Предан?!

Они искренне возмущены, с презрительной ухмылкой рассматривают друг друга и не находят предателя.

О предстоящей смерти моей и речи не может быть.

ГЛАВА 54. Я ИЗБЕГАЮ НЕ МНОГИХ, ДАЖЕ ОДНОГО

— Привет, — произношу я, — как ты, как ты живешь?

Она виновато улыбается:

— Ничего...

Ничего и есть ничего.

— А ты?

Я не отвечаю.

— Почему ты мне не отвечаешь?

— Если я буду отвечать, тебе придется затыкать уши. Ты же не готова к правде.

Ее милые плечики, чуть вздрогнув, сникают.

— Слушай, — говорит Рия, — когда ты меня бросил, я думала...

— Ты сама потерялась... Я ведь никогда не скажу тебе: предательница. Разве что спрошу: — Ты куда это запропастилась?

— Вышла замуж.

— Замуж?! Как это мило!

Я, конечно же, удивлюсь.

— Как так "замуж"? А наша свадьба?..

— Какая свадьба?..

— Наша... Где ты в фате!..

— Тебе что-то приснилось.

— Нет! Ты в фате и спальня, и рассыпанный жемчуг...

— Тебе следует отдохнуть.

Это как раз и есть та минута, когда среди всех живущих я не могу найти никого, с кем хотел бы быть рядом. Я избегаю немногих, я избегаю даже одного — самого себя. И не могу похвастать, что мне это всегда удается.

«Я вышла замуж!». Надеюсь, я первый человек на земле, кому она сообщила эту радостную весть! Я не хочу унижать тебя правдой, поэтому стараюсь побольше молчать. Нам всегда следует быть искренними. Теша свое честолюбие, ты бы гордилась собой и разрыдалась от счастья, если бы я от тоски по тебе свихнулся. Можешь рыдать...

— Ты же знаешь, что мне в этом мире без тебя ничего не нужно. Вот только...

— Что?..

— Все еще длится эра греха, длится и длится... Какая мятежность! Какая тоска!.. Мне еще нужно…

— Я тебя не держу.

Потом ее крик о помощи: "Знай, я счастлива, счастлива!». Этот крик встревожил его, и он тотчас со всех ног бросился ее выручать. А как же! Для него в мире не существовало сенсаций, ничто не могло его потрясти. Даже ее предательство. Как набежавшая на берег волна, он стер ее формулу счастья, выстроенную на зыбком песке, и предложил свою. Вырастающую из сердца.

Их редко видели вместе, они хранили в тайне свою любовь, защищали ее от людей как могли. Она так и умерла — втайне от людей. Они и сами этого не заметили, а когда спохватились — она была уже мертвой.

И они признались себе, что сами себя обокрали.

— Ты меня бросил, бросил...

Это было давно, но он помнит, как она это сказала.

Вместе они что-то делали не так, как следовало бы делать, чтобы они не распались как пара. Она была в бешенстве, однажды узнав, что он проиграл. Его блистательную победу она сочла за поражение. Так бывает. Возможно, с этого и начались их проблемы.

Кинуться в омут новой любви?! Он мог бы себе устроить этот праздник плоти, но стать дешевкой в собственных глазах — это противоречило всей его натуре, его существу, сути. Он хорошо знал, что такое брак, поэтому никогда не предлагал ей ни руку, ни сердце. Тогда они были счастливы.

И оба считали себя правыми.

ГЛАВА 55. ГЛАВНАЯ СИЛА

Теперь я иду крепким шагом с высоко поднятой головой, не уклоняясь от восторженных приветствий встречающего меня народа. Я не полководец, но победитель. Правда, мое войско теперь только грешники и бедняки. Они стали под мои реющие знамена и ликуют, весело поздравляя меня с победами. Победами! А разве не так?! И мне не нужны почести лицемеров и книжников, саддукеев и богачей. Я ведь всем объявил, что верблюду проще пройти сквозь игольное ушко, чем богатому вступить в мои ряды. И, посмотрите, сколько детей! Это главная сила моей армии. Они ведь не знают ни наук, им чужды предрассудки и всякие философии, они не умеют лицемерить и судить, не умеют даже защищаться. Только детский ум способен радоваться законам моего царства. Если в моей непосильной работе есть нечто, несущее в мир любовь, то это вдвойне отрадно. Когда сидишь и думаешь о том, что успел уже сделать, и дело твое беседует с каждым, привлекая его под твои знамена, и войско твое полнится новыми воинами, и никто не укоряет тебя в бездушии, чувствуешь себя царем человечества, Богом. И одиночество отступает.

Спокойный и решительный я иду здесь в последний раз. Немногие могут похвастать таким. Недели три тому назад я шел по этой дороге, чтобы воскресить Лазаря, теперь я иду по ней, чтобы воскресить человечество. Начало апреля, сегодня пятница. Сейчас уже нужно гореть, а не жить. Этот праздник Пасхи будет праздником и моего величия. Между тем цитадель врага приближается. Врага? Наижесточайшего! Теперь это ясно, как день. А чей это дом распахнул мне навстречу свои гостеприимные двери? И кто на пороге встречает меня? Симон, конечно, Симон! Симон прокаженный.

— Ты здоров, Симон?

— Как бык, твоими молитвами. Будь моим гостем...

— Лазарь?! И ты здесь!

— Не знаю, как тебя и благодарить.

— Бога благодари...

На Лазаря теперь невозможно смотреть. Он стал предметом всеобщего любопытства, ему даже завидуют. Он не перестает рассказывать, как там все было:

— ... лежал просто каменный и вдруг...

Лицо сияет, глаза лучатся волшебным светом.

— ... И когда встал, меня словно ветром качало, потом...

Он стоит и качается, точно от ветра.

— ... но то, что я видел — рассказать невозможно.

Потом он все-таки рассказывает:

— ... такой, знаете, мерцающий коридор, нет колодец, труба, полная солнца, как пропасть, нет, как зеркальный сосуд, полный света и солнца, да, преполный... Переполненный! Светоносный колодец...

ГЛАВА 56. ПРОЩАНИЕ

Поздно вечером, когда все засыпают, я выхожу во двор, чтобы полюбоваться звездами и приветственно махнуть рукой молодому рогу луны. Как вы там поживаете? Заждались меня? И вдруг думаю о Рие: как ты там, замужем? Затем молюсь. Назавтра я просыпаюсь рано. И вижу Марию! Простоволосая, она стоит в проеме двери на фоне утреннего румянца неба, босая, в тонком девичьем легком платье, подчеркивающем несравненно-прелестные линии ее юного тела, голова слегка запрокинута назад, мне видно: глаза закрыты, плети милых рук упали без жизни... Стоя на цыпочках, она тянется к небу и уже готова взлететь... Когда легкий ветерок шевелит ее волосы и платье, кажется, что она летит. Меня она не видит, а я не могу на нее насмотреться. Я люблю ее и признаюсь себе в этом. Я наслаждаюсь и тем, что не нужно спешить. Вот она шевельнулась и открыла глаза. Я вижу, как она щурится, всматриваясь в темный дверной проем. Она смотрит на меня, но меня не видит и вдруг, сделав шаг, пропадает из виду. А меня кидает в жар от мысли, что я ее потерял. Это не сон. Я и в самом деле боюсь ее потерять. Вот как начинается счастье. Встреча с Лазарем укрепляет во мне надежду сделать людей счастливыми, освободить их от страха смерти. Но прежде мне нужно преодолеть адовы муки распятия и победить саму смерть. Мне и в голову не приходит изменить свое решение. Все будет идти своим чередом, думаю я, как по писанному. Сценарий давно готов и теперь нужно пункт за пунктом следовать плану. Просчитать все плюсы и минусы... Встать, навсегда попрощаться с Симоном, с Лазарем, расцеловать на прощанье Марию и разрушить все ее надежды на скорую встречу — это, конечно, огромный минус. Умываясь, я улыбаюсь Марие, льющей мне на руки родниковую воду, и она улыбается мне в ответ. Еще не сказано ни слова, а грусть уже висит в воздухе, обрекая нас на разлуку. А вот и солнце! Жизнь продолжается, и ей нет никакого дела до наших земных забот. Плюсов оказывается всегда больше. Потихоньку выползают из дома и мои ученики. Позевывая и прокашливаясь, жмурясь от света. Невольно мелькает мысль, что нет в них прежней свежести и веселости, тела их нестройны, лица обмякли и выветрены. И не слышно шуток. Минус, который волнует меня прежде всего: сумею ли я приютить душу Иуды? Ему сейчас хуже всех. Его растерзанная душа блуждает в потемках. А вот и он, легок на помине. Не в том моя забота предаст он или нет, все должно идти, как предначертано. Забота в том, чтобы сделать его счастливым. В тишину вторгается крик осла. В последнее время я стал его недолюбливать, а вместе с ним и Иуду. Я еще не спрашивал себя: почему? Ослы и Иуды — это мой промах, минусы, которые отравляют остаток моей жизни.

— Здравствуй, — говорю я, — здравствуй, Иуда.

— Как такое возможно?..

— Тебе снился рай?

— Какая мокрая чушь...

— Ты плохо выглядишь, ты...

— Когда спишь с собаками, нечего удивляться, что у тебя блохи.

Этот минус никогда не станет плюсом, как ни старайся. Уверовав в то, что в жизни всему есть конец и предел, я благодарю гостеприимных хозяев, прощаюсь с Симоном, который растроган до слез, с Лазарем, живым и веселым, запьяневшим от счастья, тепло обнимаю Марфу с Марией, которые так мне полюбились. Пора. Я беру посох и закидываю за спину непременную котомку. Зачем я оглядываюсь? Чтобы, улыбнувшись, подмигнуть Марие?

Когда Иуда, чтобы ударом палки расколоть свое нетерпение, вызванное долгим прощанием, грохает ею о камень, я поворачиваюсь спиной к тому тихому дому, где всегда находил приют. И ухожу. Чтобы никогда не вернуться.

ГЛАВА 57. ПРОЗРЕНИЕ

Я никогда не был слеп к твоей красоте, к твоему уму... Не понимаю, как человек с такой щедрой душой так легко рухнул в пропасть рабства. Любовь тут же падает в цене, если из ее святого теста начинают лепить лепешки. И твоя сделка с собственной совестью ради достижения каких-то выдающихся на твой взгляд целей повергает меня в унынье. Господи, как ты наивна и этим прелестна! Но все твои новые начинания — шаги кубарем под откос. Если я для тебя и зло, то зло знакомое до корней волос. Его знаешь и миришься с ним. И можешь в него даже влюбиться. Так куда же ты снова, опять в пропасть? Это бегство будет дорого тебе стоить. От тебя уже тянет пропастью.

— Да ты просто ослеп! — ору я себе, — сними шоры с глаз!

Я не видел, не замечал этого... Я старался подавить в себе всякую мысль об этом, засыпал свои глаза песком, замазывал глиной... Я старался как мог. Вдруг — прозрение! Это как нож под сердце, как потеря друга.

По песчинке, по камешку... мало-помалу, вот по сколечко ты строила свой дом, свою крепость, храм своего счастья. И что же? Что из этого вышло? Кузня! Кузница! Здесь куют теперь кузнецы, кукуя, куют, звеня своими кукушкиными голосами, звенья твоего счастья, из которых ты вяжешь цепи. Эти цепи крепки и прочны, и ты прикована этими цепями к суете сует, как раб к веслу. Я пытался разорвать эти черные звенья, расковать тебя, высвободить... Ты выставила меня за дверь. Что ж, греби!..

Вдруг... Это так неожиданно! Вдруг рухнул на землю радостный, веселый, сияющий и смеющийся белый снег, белый как первый лист ненаписанной книги о нашем счастье; и мне уже не кажется, что ты умерла...

Ты — умерла.

ГЛАВА 58. ГОРОД МИРА

Все пути ведут в Рим, этот — в Иерусалим. Отсюда через гору, где я так люблю отдыхать, в город можно попасть тремя дорогами. Прежде я пробирался между северной и средней вершинами горы, брел неприметной тропкой или взбирался на самую высоту, откуда любовался городом. По этим горным тропам можно пробираться только гуськом, а сейчас меня несет лавина народу. Мы выбираем главную дорогу, ведущую мимо горы злого совета. Здесь есть и такие горы.

Один в мире, едва ли расслышан даже учениками, чудотворец и маг, о котором грохочет молва среди густых масс соплеменников. Нет ничего удивительного в том, что в течение двух долгих лет те, кто слушал, заглядывая мне в рот, мои проповеди, не слышали меня. Это не их вина — они не научились слышать. Слова, которые проникали в их мозг, не пробуждали в нем моих мыслей. Эта толпа гудит, как и всякая другая. Люди завороженно смотрят в небо, видимо, надеясь увидеть Бога, множество любопытных глаз смотрит и на меня, кто-то оглядывается, кто-то споткнулся и рассмеялся, и только детям нет никакого дела до всего происходящего. Они просто идут, потому что идут все. Иногда перекинутся словцом мои апостолы, но я не прислушиваюсь, о чем они говорят.

Воздух прозрачен, небо чисто, а под ногами абрикосовая дорога. Пальмовые деревья Вифании кончились и, хотя солнце еще не припекает, становится жарко. Назад не повернешь. Нет-нет и мелькнет мысль о Рие, как будто наступил босиком на колючку.

— Давай я понесу.

У меня отбирают котомку. Теперь мое имя у всех на устах, со мной носятся... Столько птиц! Здесь каштаны роскошные, много гнезд, есть такие деревья — впятером не обхватишь. Когда хорошо выспишься, ярче видишь предметы, даже желтую пыль на цветке, а поднимешь глаза — голубь в небе, как точка, на которую никогда не обращаешь внимания.

Абрикосовая дорога...

Я жую зернышки.

Может быть, я доживу лет до ста?

Только бы ничего не случилось. Даже дождь может все испортить.

— Как же он его воскресил? — слышу я.

— Сказал: "Иди вон!» — и тот вышел из гроба...

— Лазарь?

— А кто же еще?!

Южный встречный ветерок еще освежает, хотя день будет жаркий. А вот и смоковничные сады Вифании. На выходе из селения нас будут ждать Петр с Иоанном. Я отправил их туда заранее раздобыть для себя молодого осла, на которого еще никто не садился. Мне не нужен гарцующий гордый конь, на котором помпезно въезжает в побежденный город полководец. Я не закован в латы, без шлема с перьями, без копья. Не меч несу я людям, но мир. Я въеду в Иерусалим на осле — символе мира, скромно и непритязательно. Многие посмеются. Пусть. Жители селения встречают нас с радостью, бросая под ноги ветви деревьев и присоединяясь к нашему шествию. Кланяются, приветственно вскидывают руки, улыбки их искренни, а глаза радостно блестят. Ослик совсем молодой, белый, как снег, тревожно поводит ушами. Такого скопища людей ему еще видеть не доводилось. Вроде бы все в порядке. Единственное, чего я желаю — чтобы ноги мои не касались земли, когда я на него усядусь. Вместо попоны, спину ослика покрывают нарядными одеждами, которые паломники снимают с себя. Их такое количество, что можно покрыть дюжину ослов, поэтому лишнее убирают и, схватив меня множеством рук, водружают на спину ослика. Как на трон. Я не успеваю даже глазом моргнуть. Теперь спор о том, кому вести ослика под уздцы. Мне все равно. И едва мы начинаем движение, закипел вдруг народ. Крики, возгласы, шутки, смех... Снимают верхние одежды и устилают мне путь, режут ветви смоковниц, каштанов и пальм и размахивают ими, как опахалами.

— Осанна сыну Давыдову!

Крик восторга наполняет воздух и несется над головами. Это хороший знак, знак удачи.

Мы медленно движемся по бескрайней зелени полей в тени пальм и смоковниц. Вдоль дороги деревья просто толпятся, обнимая нас лапами ветвей. Теперь и солнце улыбается нам. Я за то, чтобы двигаться только вперед. Я совершенно не думаю, что нас ждет через час или завтра. А время — остановилось в ожидании смены эр. Я иду, чтобы дать ему ход. Дорога поднимается по склону горы, и ослику приходится нелегко. С царями всегда трудно. Ноги мои болтаются, как веревки, и нужно наклониться вперед, чтобы касаясь шеи осла рукой, сохранять равновесие. Со стороны посмотришь — ухохочешься. Но все смотрят себе под ноги. Становится жарко. Только Иуда вполглаза косится на меня. Все ему не нравится. Время от времени он громко вздыхает и этим выражает свое неудовольствие. Не всем же ликовать. По мере продвижения в гору крики постепенно стихают и, чем ближе к вершине, тем громче слышно тяжелое дыхание. Я представления не имею, о чем сейчас думаю, обрывки мыслей... Вот мысль о Рие. Видела бы она меня на осле! Умерла бы со смеху. Колокольчиком позвякивает уздечка. Иоанн спотыкается и, оглянувшись на меня, виновато улыбается. Я подмигиваю ему: все в порядке. Еще до сих пор звучат у меня в ушах слова Рии:

— Что такое любовь, расскажи?..

Хочется прикоснуться к ее щеке, заглянуть в глаза. Вместо этого рука ощущает загривок осла. Я вижу бусинки пота на лысине Петра. Вероятно, и лоб тоже взмок. Трудно тащить осла с царем в гору. А что в этой жизни дается легко? Ветерок умер. Неприятно и то, что невозможно изменить позу. Как ни вертись. Сделать остановку? Наверху, на повороте. Я знаю, где можно передохнуть.

— Зачем тебе все это? — вдруг слышу я голос Рии.

Девочка моя, маленькая моя девочка! Если бы я знал...

Мне всегда было жаль времени...

Вдруг остановка! В чем дело? Ослик словно прочитал мои мысли. И Петр с Иоанном облегченно вздохнули и как по команде вытирают рукавами пот со лба. И словно спохватившись, тут же принимаются тянуть за уздцы. Но осел на то и осел, чтобы заупрямиться. Теперь его не сдвинешь с места. Остановившись, все выжидательно смотрят на меня, затем медленно переводят взгляд на мои ноги и улыбаются. Только через мгновение, когда я слышу звук льющейся на землю струи, я понимаю, почему они смеются. Наконец, долгожданные кедры. Два огромных зеленых шатра на золотисто-рыжих стволах, как два сказочных фонтана в пустыне. Здесь и в обычные дни множество людей. Сейчас — море. Чего только нет на этих базарах! Если громко хлопнуть в ладоши, из кроны дерева, как песок с гребня, сорванный резким порывом ветра, в воздух взмывает облако, рой голубей. Эти кедры — как несущие прохладу грибы. Кажется, что под ними всегда моросит. На повороте, где дорога круто забирает на север, нашему взору открывается город. Наконец-то! Я приветствую тебя, неприступный и величественный Иерусалим! Город мира и света, и смеха, и слез. Наконец-то и ты у моих ног! Это, правда, не значит, что я твой победитель, я только взобрался на гору, и теперь ты передо мной, как жемчужина на ладони. Сколько раз я видел тебя с этой горы, сколько раз залезал тебе в душу... Сколько пролито слез! Вот и сейчас без всякой уверенности в том, что удастся тебя потрясти, но с великой надеждой на твое разумение, я направляюсь к твоим стенам. Не разрушить тебя я пришел, — победить. Умаслить притчами или просьбами. Уговорами и угрозами... Может быть, запугать.

ГЛАВА 59. ОСАННА

Я ловлю себя на мысли, что не раз завидовал птицам, которые каждое утро могут наслаждаться этой ослепительной красотой. Мой ослик уткнулся в спины людей, как в стену. Они застыли в немом восторге, я вижу только их плечи и головы, дорога просто усыпана головами, а склоны горы пестрят шалашами и палатками паломников. И мое сердце тревожно частит: весь мир встречает меня. Спешившись, я тоже любуюсь внезапно представшей картиной. До сегодняшнего дня всего один-единственный раз меня заворожил этот город. Это было в далеком детстве, когда я впервые ступил на его улицы. Потом я взрослел и его ненавидел. Теперь я снова в него влюблен. Так любят только то, что теряют. Воздух настолько свеж и прозрачен, что, кажется, до сказочных башен можно дотянуться рукой. Больно смотреть на это великолепие вызолоченных солнцем храмовых кровель. Стена опоясала город палевой лентой, чтобы не разбежались по сторонам палевые домики. Они облепили храм, как цыплята квочку . Они как живые — позови и побегут... Но куда? Ведь вокруг только смерть пустыни, белые-белые-белые пески, марево жара, ни росинки, ни капельки... Только впадина Мертвого моря жива снежно-белыми бурунами. Вот и ветерок дохнул свежестью, помогая любоваться городом. Иерусалим — сияюще-белый город, и только его обитатели и предстоящее горе делают его черным. Вдруг его очертания, дрожа, расплываются... Как мираж в пустыне. Я стою и не замечаю, что плачу. Потом вытираю слезы и осматриваюсь. Эти книжники и фарисеи только и ждут моего слабодушия. Это не слезы восторга, не слезы зависти, это слезы моего сострадания. Я их не стыжусь. Я оплакиваю город, потеряв всякую надежду на его спасение. Плачут и мои апостолы. Я вдруг даю волю слезам. Теперь все повернули головы в мою сторону. Они смотрят на меня в изумлении, не зная, что предпринять. Странный, весьма странный триумф для царя. Когда приходит уверенность, что я смогу удержаться от слез, я произношу:

— О, если бы ты хоть в этот твой день узнал, что служит к миру твоему...

Спазма сжимает горло, и я делаю паузу. Затем продолжаю:

— ...но это скрыто от твоих глаз, а ведь придут на тебя дни, когда враги обложат тебя окопами и окружат тебя, и стеснят тебя отовсюду, и разорят тебя, и побьют детей твоих в тебе, и не оставят в тебе камня на камне за то, что ты не узнал времени посещения твоего...

Все это я произношу на едином дыхании. И уже не плачу. Эхо моих слов не гремит, как гром, но все их слышат. И я вижу, как капельки моей крови проступают на коже моих тихих слов. Вдруг земля ожила. Точно ливневые воды, сливаются в бурный поток паломники. Те, кто шли за мной широкой волной уже подталкивают моего ослика своим нетерпением, а ожидавшие меня на склоне, покинули свои шалаши и палатки и ринулись мне навстречу, устилая дорогу одеждами и размахивая ветвями. У меня больше нет времени на раздумья.

— Осанна!..

Только этот возглас и слышен. Фарисей морщится, сверкает глазами. Он не может не злиться. Море людей, море... Море колышется и звенит. Лица у всех торжественные, все чувствуют напряжение и величие момента. Я не помню ничего подобного.

— Осанна...

Только ослик мой спокоен и тих. Ему нет дела до этих взбесившихся людей. К тому же, спускаться с горы намного легче. Я знаю, что сейчас нельзя позволять себе чувствовать себя счастливым, но я счастлив. Разве у меня шевельнулось чувство гордости? Или меня распирает удовлетворенное честолюбие? Совсем нет. Из меня не вырывается ни единого стона восторга. Я просто счастлив и все. Если бы Рия могла видеть все это, она бы тоже плакала от счастья. Я знаю, что все, что сейчас происходит, не забудется никогда: мой белый ослик в роскошных одеждах, который несет меня в вечность, потная лысина Иоанна и заросший затылок Петра... Я смотрю, улыбаясь, вперед и слушаю, как позвякивают уздечки, кто-то кашляет, а кто-то осип от выкриков, все бросают и бросают мне под ноги лучшие свои одежды, пальмовые ветви — как крылья птиц, кажется, что стая скоро взлетит. Я покачиваюсь с каждым шагом, откинувшись чуть назад, чтобы ослику было полегче, смоковницы по сторонам тоже притихли в своем любопытстве, в небе голуби, горлицы, на небе ни облачка, но не жарко, мы шествуем на запад, и солнце освещает наш путь. И так шаг за шагом. Город уже присел на корточки, домики-цыплята спрятались и пояс стены уже не палевый, а песочный, белые-белые стены храма, золотисто-белые купола. Я раскачиваюсь и пою. Никто, конечно, не слышит моего пения. Абрикосовая дорога выстелена белыми одеждами, как простынями, дорога любви. Мне жаль, что нет рядом Рии. Долина просто кишит людьми, густо пестрит их нарядами. Даже Иуда повеселел, идет бодро и сам себе улыбается. Хитрец.

Ну вот и не сдержался этот фарисей:

— Учитель, запрети ученикам твоим.

Но как можно запретить светить солнцу?

— Если они умолкнут, — говорю я, — то камни возопиют.

Фарисеи и сами теперь это понимают: даже камни за мое царство. Как же тут можно молчать?

Вскоре я уже жую свои зернышки.

ГЛАВА 60. ЭТО МОЙ ДОМ

Чем ближе я приближаюсь к Иерусалиму, тем дальше он от меня. Первые трудности встречают нас у городских ворот. Какой архитектор мог предположить, что сквозь них должно пройти такое множество людей? Приходится останавливаться. Мой ослик терпелив, стоит и ждет, уронив уши, пока перед ним не освободится дорога. Потом делает шаг. Иногда его приходится тянуть за узду. Так шаг за шагом мы покоряем город. Завоеватели. Жители любопытствуют. Окна просто нафаршированы головами, многие забрались на деревья и крыши.

— Кто это? — вот вопрос, который висит в воздухе.

Я слышу, как в ответ называют мое имя. А вот и подножие горы Мориа. Здесь нужно спешиться, снять дорожное одеяние, смыть с ног дорожную пыль. Теперь я прощаюсь с осликом и переодеваюсь. Не очень-то запылился. Сузские ворота храма, я их узнаю. Мы просыпаемся сквозь них, как песок сквозь крошечное устьице песочных часов. Вот я и дома. Прошло долгих три года с тех пор, как я очищал храм от нечисти. Ничего здесь не изменилось. Та же внешняя красивость и роскошь, выставка тщеславия, те же торжища в галереях, двор язычников превращен в бойню: бараны и овцы, козлы и быки. Ор людей, мычание, блеяние, лай собак... Звон меди и серебра. И засилье мух, заплеванные камни, воняет навозом. Ничего не изменилось: вертеп остался вертепом, бойня осталась бойней. Можно ли начинать проповедь в такой скверне? Рев, мычание, грязь, вонь... Это омерзительно! Негодование и святая злость снова теснят мое сердце, скорбь и гнев наполняют его. Я теперь весь из кулаков, я — как боевая праща. Я сжигаю взглядом всех этих торгашей и менял, и скотодержцев, и птичников, и цежу сквозь зубы:

— Убирайтесь!..

И рушу торговые ряды и лавки.

— Убирайтесь...

И наслаждаюсь звоном рассыпающихся монет.

— Летите...

И выпускаю из клеток напуганных птиц... У меня, как всегда в такие минуты, появляется тот странный блеск в глазах, когда никто не берет на себя смелость мне перечить. Никто, как и три года тому назад, не берет на себя смелость остановить меня и сейчас. Да и кто же осмелится! Ведь моя всесокрушающая ревность священна. Теперь я стегаю жертвенный скот. Разбегаются в стороны бараны и овцы... Но они-то причем? Вам нужен жертвенный агнец? Слепые, разве вы не видите его во мне? Разве вы не можете взять в толк, что Бог наш уже насытился вашими жертвами боен и всесожжений!

— Да кто он такой?

Слепые, слепые...

Когда дело сделано, храм очищен и все потихоньку приходят в себя, я произношу:

— Это мой дом, дом молитвы для всех народов. Вы извратили свою религию и осквернили святое место. Вы только и знаете, что умничать и фарисействовать, требуя для себя выгод и почестей...

Время от времени всем им нужны подобные нравоучения. Затем я приступаю к проповеди. Снова и снова я призываю их к духовному возрождению. Снова и снова повторяю святые слова... И вот я уже вижу, как светлеют их лица, как густеют ряды... И вот я уже слышу:

— Осанна, осанна...

Детские, детские голоса. Даже дети храма, которые всегда пели при богослужении, приветствуют меня невинным восторгом своих нежных душ. Как же здесь не прослезиться!

— Слышишь ли, что они говорят?

Это чей же змеиный шепот вплетается в праздничный гимн? Фарисеи и книжники, и служители храма обступили меня и, как змеи тянут свои головы:

— Слышишь, слышишь...

Шипят и шипят. Эти тюремщики духа набрасываются на меня, как гуси. У меня готов и для вас ответ.

— Разве вы никогда не читали: "Из уст младенцев и грудных детей ты устроил хвалу".

Им нечего мне ответить — читали. Читали... При мысли о том, что мне придется ради них умереть, крик вырывается из моей груди:

— Господи, прославь имя Твое!

Наступившая тишина служит мне ответом. Вдруг, словно далекое эхо горного обвала:

— И прославил, и еще прославлю...

Когда терпеливо и чистосердечно следуешь своему призванию, ничего другого и не ждешь.

"И еще прославлю!"

После того, как стало ясно, что я снова пользуюсь непререкаемым авторитетом, когда все вопросы были заданы и на них получены все ответы, гуськом потянулись больные. Я предполагал, что их будет много, но чтобы столько пришло!.. И хотя все они слушали мои речи, теперь их волнует только одно: успею ли я исцелить каждого? О том, чтобы чем-нибудь перекусить не может быть и речи. Так с кого же начнем? Ах ты, бедолага, произношу я и тяну обе руки к малышу, опирающемуся на палку, кладу его на скамейку лицом вниз и пальцами правой руки уже бегу вдоль позвоночника, а вот и горбок — позвонок выпирает под кожей, как сук. Теперь его нужно поставить на место: хруп! Этот звук раздается в спине — и малыш здоров. Палка ему не нужна, говорю я матери малыша, а глазами ищу нового пациента: глухой? Неужели меня не слышишь? И прикладываю к его ушам свои руки, а взглядом сверлю его зрачки, проникая мыслями в череп — слушай! — и, когда убираю ладони, шепчу: слышишь?! Слышишь! Шепчу! И он слышит... А уже пробирается третий. После дюжины исцеленных я сбиваюсь со счета. По правде говоря, мне не всегда в радость моя работа. Иногда я ловлю себя на мысли, что могу не выдержать этого ада. Время от времени я привожу в порядок свой внутренний мир: соскребаю со стенок черепа накипь повседневной усталости, промываю росой слез окна глаз, штопаю раны сердца, прометаю коридоры горла... Все, все должно быть прочно и чисто, в ажуре, так сказать... Нужно хорошо подготовиться к путешествию в вечность.

ГЛАВА 61. ОСОБЫЙ ДАР

Своим "Я люблю тебя, это всегда!» ты в душе моей поселила вечность. Вдруг — мир вдребезги... Что, война на дворе, камнепад или смерч? Что — чума? Или смерть на пороге? Неужели разлука является единственной возможностью сохранения нашей любви?

Поразительно, как легко Рия согласилась расстаться. Ведь она пропитана мною, как осенние соты медом.

Я хочу освежить твою память. Помнишь, мы когда-то пытались с тобой сбить сочный плод какого-то райского дерева, который в конце концов упал к твоим смелым ногам... Помнишь? И мы откусили от него по кусочку...

А есть светлая память, как запах дождя — твои губы наоборот.

Пусть же, когда ты будешь уже умирать, и тело твое совсем одряхлеет, и твоя тугая атласная кожа пообмякнет, и безмерная страсть твоих ласковых рук поутихнет, и веселая резвость твоих смелых ног потеряет живость, и покроется реденьким пеплом шелковистость твоих волос, и увянет бутон из роз на твоих устах, заморщинится, наконец, кожа шеи, а лицо станет схожим с высохшим яблоком, и немыслимая лазурь твоих удивительно-удивленных больших дивных серых глаз потускнеет, и когда слепой взгляд твой меня, склоненного над тобой, уже не узнает, и когда ты уже станешь агонизировать на замаранных простынях, и сделаешь свой последний вздох, и придет к тебе уже последняя мысль... пусть эта мысль будет не обо мне, ладно?

Он все помнит. А она? Она предала. А он? Его всегда к ней тянуло. У него просто не хватало времени любить ее. И он всегда знал, что потеряет ее.

Ведь не стал бы он падать перед ней на колени!

Он спрашивал себя: чего ради он должен бегать за ней, как мальчишка? И отвечал: разве это не здорово! Ведь каждая их встреча — как праздник! Разве это не великолепно!

Он был от нее без ума.

Они мечтали умереть в один день, а теперь друг для друга они никогда не состарятся. Они состарятся в одиночку. Им незачем видеться так часто, ведь они уже не могут друг без друга.

Они много трудились и высекли такой сильный огонь жизни, что он спаял их в единое целое.

У нее был какой-то особый дар все испортить, все изломать. И он решил заняться чем-нибудь красивым, скажем так: вечностью. Он решил дождаться, когда она поймет, что он создает нечто неповторимое и нетленное, что приведет ее в восторг, удивит и заставит восхищаться.

Вдруг все рухнуло. Как-то враз, вкрай, вконец...

ГЛАВА 62. ОТВЕЧАЙТЕ МНЕ!

Я все время ощущаю какую-то тревогу.

У ворот храма нас встречает целое скопище празднично разодетых людей. Тут и главные священники, и ученые книжники, напыщенные саддукеи, торгаши... Что, что им нужно от нас? Они сторонятся нас, боясь, что мы своим прикосновением оскверним их развевающиеся мантии и пышные кисти. Лица красны, глаза горят, пальцы мнут рукава и свитки, они не могут устоять на месте. По всему видно, что они, сговорившись, на что-то решились. На что? Я останавливаюсь и выжидательно смотрю.

— По какому такому праву... и какой такой властью ты...

— ...да, какой властью...

— ...и кто дал тебе?..

Они опутали себя своими словами, загалдели, как гуси. Вдруг:

— Тихо!

Этот крик пугает стаю голубей, которые взлетев из-под ног, аплодируют крыльями разволновавшимся людям. Когда аплодисменты стихают, первосвященник негромко произносит еще раз свое "Тихо» и теперь, обращается ко мне:

— Какой властью ты это делаешь, и кто дал тебе эту власть?

Господи, Боже мой! До сих пор вы не поняли кто я. До сих пор вы меня пытаете. Вот что я вам скажу. Не получив ответа, они снова галдят. Подняв руку, я прошу тишины.

— Крещение Иоанна откуда было, — спрашиваю я, — с Небес ли от человеков?

Тишина.

— С Небес или от человеков?

И повторный вопрос повисает в воздухе. Я выжидаю какое-то время и, оборвав их перешептывание, теперь требую:

— Отвечайте мне!

Молчание...

— Отвечайте же!

Перешептывание.

— Учитель, — слышу я голос Иуды откуда-то из-за спины, — злость тебе не к лицу.

— Молчи, — цежу я сквозь зубы. — А им к лицу их тупоумие?

Попробуйте только сказать, что не с Неба, народ тут же вас съест. Сделав круг над головами, голуби опускаются на свободные камни. Они так осмелели, бродя под ногами, что хочется упасть перед ними на колени в поисках понимания. И вот я вижу, как, втягивая головы, красноречиво заговорили плечи толпы: не знаем, не знаем... Ничего другого я и не жду. Я нахожу их манеру вести допрос без всякого милосердия и сочувствия совершенно непозволительной, и моя яростная страсть к срыванию завес выбивает у них из-под ног почву. Наконец-то слышится и ее признание:

— Не знаем...

Оно стелется над втянутыми головами, как марево над песком пустыни.

Не знаем...

Что может быть прелестнее такого ответа. Такого самоуничижения в глазах бесчисленной толпы своего народа они еще не испытывали. У них лица — как у провинившихся детей. Но и здесь вы лукавите. Не знаете?! Знаете! Но никогда в этом не признаетесь. Ведь вы проводите свою жизнь в фарисействе, манерно воздев лицо к Небу, в то время как по телу у вас ползают вши.

— Вот и я вам не скажу, какой властью я это делаю.

И покончим на этом. Праздника не получилось. Но мой мир велик. Где-то и сейчас для меня праздник. Мне кажется, я еще столько успею сделать! Во всяком случае, я точно знаю: надо мной никогда не нависнет угроза скуки. Затем целый день я их потчую притчами. Я никогда никому не смогу объяснить, с чего начинается мое царство. Оно уже давно началось и только слепой может этого не видеть.

ГЛАВА 63. ЛУЧШАЯ ИЗ ЛУЧШИХ

Я в отчаянии и не удивляюсь собственной жестокости:

— Ну, давай-давай, уматывай, выметайся из моей жизни, убирайся...

Я просто вышвыриваю свою единственную и последнюю земную любовь, выцарапываю, выдергиваю, выскребаю, выжигаю каленым железом... Вон! Я поражаюсь собственной жестокости: вон! И не знаю, к кому обратиться за помощью со своим отчаянием.

Ты для меня — всегда настоящее. Ты и сейчас мой единственный собеседник. Но я уже не помню твоего голоса. Нужно наконец-то смириться: пока у нас с тобой дороги разные.

И знаешь, ты достойна пера Гомера. И Овидия тоже. Ты лучшая из лучших. Да! И я все свои силы отдам на то, чтобы у тебя состоялось будущее. Мне интересно, о чем мы будем говорить через пять, через десять лет... А лет через двадцать, однажды встретившись, разве мы не узнаем друг друга?

Мне (наконец-то!) удается, когда мне особенно трудно, не думать о Рие. До чего же прекрасна жизнь! Жаль, что ее нет рядом.

ГЛАВА 64. ДАЙТЕ МНЕ ИМЯ

Голоса не смолкают:

— ...позволительно ли давать подать кесарю?

Лицемеры! Что искушаете меня, лицемеры?! Какого вы ждете от меня ответа? Да или нет? Выбор ведь не велик. А я вам вот что отвечу:

— Дайте мне динарий!

— На...

— Чье это изображение и надпись?

— Кесарево...

— Вот вам и ответ: кесарю отдавайте кесарево. Ведь это его монета.

Но это не все, вы забыли про Бога.

— Забыли...

— А Богу — Богово! Верно?

Они снова потрясены моим ответом. Даже самодовольные и пресыщенные собственным самомнением саддукеи приходят в восторг от моих ответов.

А вы как думали!

А что мой народ? Он считает, что я одержал блистательную победу над саддукеями. Улыбками и кличами восхищения они выражают свою признательность. Глаза их блестят и увлажнены, а головы слегка покачиваются из стороны в сторону: вот это ответ!

— Учитель, ты хорошо сказал!

Не каждому дано услышать такое. Даже в лагере противников я вижу завистливые взгляды: никто из них так и думать не мог.

А как вы хотели!

— Учитель...

Я давно заметил этого подслеповатого красноносого горбуна с густыми черными бровями, грозно нависшими над лысыми выпученными глазами. Все это время он стоял в стороне и, казалось, не слышал ни единого слова. Мертвая каменная статуя в выжженном солнцем таллифе с кистями на голубых нитях, с выпуклым дынькой пузцом. Даже ветерок, время от времени освежающий мрачный дух напряжения, зависший над толпой, не придавал мертвой статуе ни капельки жизни. И вот этот камень открыл свой рот.

— Учитель... — слышно, как рот ворочает камни букв. И снова жернова замирают.

Теперь тишина. Видимо, статуе требуется размолоть окаменевшие мысли.

— Какая наибольшая заповедь в законе?

При этом заскорузлые куцые пальчики живо теребят кисточки и филактерии своих одежд с явным намеком на закон о кистях: сколько узелков в кистях и сколько нитей в этих узелках — столько и заповедей. Целая уйма — 613! Какая из них главная?! Бывает, что и камни проявляют нетерпение:

— Какая!..

Я наслаждаюсь тем, что мне задан последний вопрос. Поэтому отвечаю всему народу.

— Слушай, страна, — говорю я, — Господь Бог есть ваш Бог единый...

Единыйединыйединыйединыйеди... Кажется, что это эхо не умрет никогда. Но его убивает горбун.

— Верно! Ты хорошо сказал!

А я продолжаю:

— ... и возлюби ближнего своего, как самого себя.

Статуя кивает...

— Верно! Истину ты сказал!

Каменные глаза статуи прозревают и сияют небесным светом, оживает и берется парчою лицо, а окаменевшие мысли вдруг вырываются из него пожаром восхищения:

— Любовь к Богу и любовь к ближнему больше всех всесожжений и жертв!..

Я не могу не откликнуться на такое прозрение вдруг воскресшего к жизни камня.

— Недалеко, — произношу я чуть слышно, — недалеко ты от моего царства...

Так тихо, что стихает весь многоголосый люд. Чтобы лучше расслышать. А теперь моя очередь задавать вопросы. Наступившая пауза тишины как раз к этому располагает.

— Вот вы говорите, что я — сын Давидов, но вы помните, что сказал сам Давид?

— Помним, помним...

— Как же я ему сын, если он сам называет меня... Как называет?

В море восторженных криков тонет мое имя. Когда буря стихает, я тяну к ним распростертые руки в порыве сердечных объятий.

— Дайте же, — шепчут мои губы, — дайте же наконец мне имя...

И теперь мое имя парит над землей, кутая ее теплом своей силы и славы. Его слышат даже глухие. И только слепые вожди слепых пальцами протирают свои бельма. Они просто жить не могут без своей слепоты. Я вижу, как злобный яд ненависти сочится из подслеповатых загноенных глаз и падает жирными каплями в мою белоснежную душу.

ГЛАВА 65. ГОРЕ ВАМ

Доводы ума не спасают. Остается одно — гром осуждений. К тому же, я просто задет за живое. Я взбираюсь на камень, окидываю взглядом бесконечное море голов и, придав своему голосу тон удара по жести, хрипя во все горло и свирепо кипя, ору что есть мочи:

— Горрре вам!..

И еще:

— Горрррре вам, книжники...

Полосуя их обжигающим взглядом.

— Горрррре вам, фарисеи...

Пошатываясь и стеная.

— И вам, лицемеры...

Скрепя сердце и скрипя зубами.

— Горе вам... горе вам... горе вам...

От таких обвинений многие даже втягивают голову в плечи, защищаясь, как от удара. Но я не щажу их. И словам моим теперь тесно в моем горле, они вырываются из него, как птицы из силков.

— ... что уподобляетесь окрашенным гробам, кажущимся красивыми, но полными костей... Который год подряд вами вяло и нерадиво правят жадные, злые, кровавые цари, которые не только не утверждают добродетель, правосудие и справедливость, но поощряют насилие и жестокость, ввергая народ в безбожие и нищету.

И раз уж на то пошло.

— Горе вам, что строите гробницы пророкам и украшаете памятники праведников... Змии, порождения ехиднины! как убежите вы от осуждения в геенну!

Столько горя, что оно переполнило чашу моего терпения. И словам моим уже жарко. Разгораясь огнем неистового негодования, они теперь обжигают уши этих невежд и невер. Вождям тоже достается от меня:

— Горе вам, вожди слепые, безумные и слепые, оцеживающие комара, а верблюда поглощающие...

— ...горевам... горевам... горевам...

Как раскаты грома.

— Горевамгоревамгоревамгоревамгоревамгорев...

Как лавина в горах.

— Се оставляется вам дом ваш пуст.

Я угрожаю. Тем лучше! Может быть, это на них подействует. Пощечины, которые я раздаю налево и направо, приведут их в чувство, откроют глаза. Я не думаю, что моя репутация от моих угроз в опасности. У меня ком застревает в горле, когда я вижу себя со стороны, гневно орущим, багровым от натуги с пиявками вздувшихся вен на шее, с закрытыми слепыми глазами... Я открываю глаза и вижу: здесь полным-полно и прекрасных лиц. Это меня удивляет и радует. И тогда я решаюсь на отчаянный шаг:

— Я — тот, которого вы ожидали, ваш спаситель. На суд пришел я в этот мир, чтобы невидящие видели, а видящие ослепли.

— Неужели мы слепы?

— Да если бы вы не были слепы, то не имели бы на себе греха, но, если вы говорите, что видите, то грех остается на вас...

Все. Точка! Я теперь пленник вашего горя, но не теряю надежды обрести милость мира. Какой неудачный день! Бывает и такое: весь день — в яму. Я закрываю глаза и вижу: Иерусалим — в развалинах. Это придет. Теперь ясно, что разрыва не избежать. Но мог ли я поступить иначе, если ни увещевания, ни предупреждения, ни угрозы не в состоянии раскрыть им глаза на самих себя и остаются лишь гласом вопиющего? Я вопию — что горохом о стену. Никто не хочет участвовать в моей славе, каждый жаждет добиться своей. И мы покидаем храм. Я говорю об этом своим друзьям, и они меня понимают. Они понимают, что я покидаю его навсегда, и уныло бредут за мной, и все еще льнут с великой душевной любовью к этой народной святыне. Я заявляю, что нужно выйти отсюда как можно скорей и удивляюсь этому заявлению. Ведь спешить некуда. А они, окружив меня плотным кольцом, словно пленного, ведут по всей величественной территории, через все ворота, витиевато украшенные тусклым серебром и сверкающим золотом. Мы то входим, то выходим из храма, словно пересчитывая все девять ворот, вот опять эта тяжесть потускневшей коринфской бронзы, сверкающая золотом в захватанных руками паломников местах, нужно налечь на бронзу плечом, чтобы сдвинуть ворота с места. Я иду, не проявляя к этой роскоши никакого интереса. Все это видано-перевидано. Я не притворяюсь: меня мало интересует этот помпезный блеск. Конечно, эти вздымающиеся башнями притворы великолепны! Сколько же упорного и терпеливого труда моих соотечественников ушло на гранение этих длиннющих в сорок локтей глыб холодного мрамора? А на эти двойные ходы и стройные колонны? Мне не удается вырваться из плена, даже когда кто-то из толпы окликает меня. Я окольцован и не делаю попыток разрушить кольцо. Ладно. Не знаю, зачем они это делают. Мне не всегда нравились эти скульптуры — символы крепкого тела, холеной плоти, которую только и знай нужно услащать. Груды мышц, по сути, мяса, готового по первому зову бежать, прыгать, вставать, топтать, брать, бросать, ковать, резать, рубить, стучать, молотить, рвать... Что там еще? Разрушать. Ни минуты покоя от этих железных мускулов. Совсем никудышный лоб и пустые, как дыры, глаза. Некуда заглянуть. Всему этому форуму форм я предпочитаю молитву. Арабески красивы — ничего не скажешь. Ничего. Сколько же золота потребовалось на эти виноградные кисти в человеческий рост, повисшие над золотыми воротами?! Море, море золота. И это море с пенистыми гребнями из белого мрамора. Мозаика во дворе язычников расцвечена всеми цветами радуги и всегда напоминает мне Рию и наше детство, радугу у фонтана. Если двор, конечно, свободен от козлов и баранов, волов... Поражают цельные глыбы камня, из которых вытесаны колонны. Никогда не тающие снежные столбы. Я прорываю кольцо, на мгновение прислоняюсь к сверкающему снегу, и моя щека наслаждается холодом камня. Ступени, ведущие во двор женщин. Я закрываю глаза и, шагая по ступеням, считаю про себя до четырнадцати. Теперь глаза открыты: тринадцать ящиков позвякивают от бросаемых в них монет. Народ несет свои жертвы, кто серебро, кто богат — сыплет золотом... Я вижу бедную женщину, это видно по ее руке, застывшей над прорезью в ящике, вижу, как ей трудно расстаться с дешевой монеткой... Сколько же она бросила? Две, всего две пруты. Меньше здесь не приносят в жертву. Я вижу, как бедность стыдится своего ничтожного дара, она не может оторвать от земли свой взгляд и согнулась так, точно ждет от кого-то удара. И не зря ускользает она от ударов: сытые мордатые толстосумы, только что вяло сыпавшие золотом, теперь запустили в нее полчища презрительных взглядов-стрел. Мол, что толку-то от твоей двушки? Эти златомоты поглядывают на меня, в ожидании похвалы. Кого хвалить, вас? Как же, как же, как бы не так! Нет у меня даже малых причин восхищаться вашей рисованной щедростью. Я вот о чем думаю: у меня сейчас горячее время, горячее не бывает, и этот кувшин ключевой воды, который мне поднесла нищенка своим приношением, во сто тысяч крат живительнее тех раскаленных потоков золота, что сыпали в ящики эти жалкие толстосумы. И ее благотворительный взнос достоин великого преклонения. Самоотречение — вот название ее поступка. Ведь не тот дет лучше всех, кто дает больше, а тот дает больше всех, кто дает лучшее.

— Эта бедная женщина, — говорю я так, чтобы всем было слышно, — положила больше всех, клавших в сокровищницу, ибо все клали от избытка, а она от скудости своей положила все, что имела, все пропитание свое.

Какими же благодарными, полными медленных слез глазами, смотрит на меня эта чистая женская стать, и только я понимаю, что творится в ее безмерно огромной душе.

— Я беру тебя в свое царство, — говорю я и знаю, что большего ей и не надо.

А меня уже подталкивают сзади — иди. Теперь двор священников — ничего интересного, и еще двенадцать ступеней... Здесь святая святых. Снежная белизна мрамора, золоченые кровли, блистательные резьбы по кедру, запах святости и могущества... Здесь святая святых. Это трогает, конечно, это трогает мою душу так, что слезы наворачиваются на глаза. Конечно, здесь я останавливаюсь, замираю. Я никогда этого уже не увижу. Зачем, зачем вы привели меня сюда? Неужто вы надеетесь, что это святое великолепие заставит меня отказаться от того, от чего отказаться нельзя?

— Видите сии великие здания, — говорю я, — все это будет разрушено, так что не останется камня на камне.

От таких слов мои апостолы тускнеют лицами.

— Уйдем отсюда, — произношу я и поворачиваюсь к выходу, чтобы навсегда покинуть это святое место.

В молчании и в скорбной печали бредем мы гуськом, уронив головы. Просто ничего веселого нет впереди, и все прекрасно это понимают. Даже Иуда сник. И мне ничего не приходит на ум, что могло бы их развеселить. Я не знаю, зачем мне и это пришло в голову: quin tu aliquid saltem potius quorum indiqest usus, viminibus mollique paras detexere iunco? Почему ты не предпочтешь заняться тем, что полезно, почему не плетешь корзин из прутьев и гибкого тростника? В самом деле — зачем я отказался тесать из кедра кресты?

Сейчас ни в чем нельзя торопиться. Сделаешь один неверный шаг и все твои усилия — коту под хвост. Кусай потом локти.

ГЛАВА 66. СТРАНА МЕРТВЕЦОВ

Наконец Кедронская долина. Здесь — как в раю. Праздник жизни на закате дня. Между тем — вот и кедры. Падающее в пропасть ночи солнце золотит их кроны, и они, как предвестники большого пожара, полыхают вечерним огнем. В этом зареве и отдохнем.

Еще несколько дней тому назад я стоял здесь утром и смотрел на сияющий святой город, взывая к разуму его горожан. Напрасно. Разве я не знал исхода нашей битвы? Теперь мне кажется невероятным их свирепое равнодушие к собственной судьбе. Я спрашиваю себя, что бы это изменило, если бы я был более сдержан и не стал обличать их во лжи, лицемерии, в жизни напоказ? Может, я был не в меру суров? Не думаю. То, что я испытывал к ним, было не удивление, не презрение, а чувство глубокого сожаления. Вот, что прежде всего пришло мне в голову: рано! Они еще — как зеленые дыни, как ягнята... Но не могу же я ждать до следующей Пасхи. Никто не давал мне права терять еще целый год. При этом у меня ни на мгновение не мелькает мысль, что я могу отступиться от задуманного. Так или иначе, лучше ли, хуже ли, все идет, как по писанному. С теми или иными отступлениями и уступками, остановками и потерями. И теперь еще открывающийся вид на город тревожит во мне самые нежные чувства. Хотя эта блудница и не познала времени моего прихода, меня не покидает надежда, что не всем пророчествам суждено сбываться. Бывают же сбои. Ошибаются ведь и пророки.

— Никогда не поверю, — произносит кто-то за моей спиной, — никогда не поверю, что вот этот сверкающий слиток золота может обагриться горячей кровью, стать руиной, прахом, заместись песком.

Рано или поздно это обязательно произойдет.

— Скажи нам, когда это будет?

Час еще не пришел. Еще не пылают огнем золоченые кровли, склоны гор еще не сдвинулись, еще не кружат над городом орлы и грифы, ничто еще не разорено...

— Почему ты считаешь?..

Я не считаю, знаю. Я это ясно вижу. А превыше всего я ценю ясность. И чувствую себя не прошенным гостем в этой стране. Они снова окружают меня кольцом, двенадцать мужчин — этакий мальчишник. Иуда — рядом. Он всегда под рукой. На него я рассчитываю.

— Мы ночуем в Вифании или здесь? — спрашивает Иуда, почесывая оливу своего выдающегося носа. Он терпеть не может ночевать под открытым небом.

Пурпурная гряда Моавитских гор — как колье из рубинов. Только котловина Гора, пестрящая мрачными глыбами кобальта — как преддверие ада. А кудлатый Матфей, приютившись на камне, уже мучает свое дорогое перо. Его взгляд устремлен в небо, орлиные очи слегка прикрыты в задумчивом прищуре, а черная дыра рта — как дупло. Этот зоркоглазый мытарь украсит историю своей правдой. Пахнет серой и потом, запах крови придет потом.

Итак, город у моих ног, все ворота заперты. У кого ключи? У Иуды? Тут и там — только грех. Его следы заметны во всем и на всех. Мрачные мертвые воды Мертвого моря, мертвые пески, мертвые громады гор. Мертвая страна, полная мертвецов. Ад.

Я многим, конечно, стою поперек горла, так что ж...

ГЛАВА 67. ТАКОЕ — НЕ ЗАБЫВАЕТСЯ

Он произносил слова, которые приводили ее в бешенство. Она понимала, что за ними кроются поступки, которые ей уже не нужны. Но у него не было других слов. Ему не трудно было понять, чего не нужно ей говорить, но он уже не заботился об этом, он клал слова на жар жизни живыми, и был счастлив тем, что ее не нужно было ограждать спасительной ложью. Он всегда был стеснен во времени. Он пришел и сказал, что среди всех наших врагов, самыми лютыми для нас являемся мы сами. Он пришел, чтобы открыть истину, познакомить каждого из нас с лучшей частью нас самих, прочитать себя в себе и дать нравственное и благородное направление нашим страстям. Издержки духа он встречал ликованием. Она, женщина хорошего вкуса и возвышенного ума, не расслышала. Может быть, ей мешала его очевидная житейская бедность?

Каждое лето они убегали от людей к морю. Она была убеждена, что море, его бесконечное безмолвие, его синь и солнце, его шум и запахи сближали их больше, чем слова. С этим он соглашался, и это побуждало его выбирать на побережье самые тихие и глухие места. Ему тоже нравилось безлюдье. Он рад, что память ему не изменяет: он знает каждую родинку на ее коже, каждую пору... Он и сейчас живет этой порой. Он никогда и не считал, что все это забудется. Такое — не забывается.

Он не считает себя измученным ревностью, а, может быть, слишком устал, чтобы ревновать. Он не находит и предмета ревности. Даже когда однажды она назвала его именем своего мужа, он пропустил это мимо ушей. Через минуту их глаза встретились, и они только улыбнулись друг другу. Он, конечно, сожалеет о случившемся. И только. Ищет в этом мире места, где нет прошлого. И не находит. Все места, где они были счастливы, он потом назовет сатанинскими.

Лежа с закрытыми глазами, он видит ее в их прошлом и не желает даже представить себе ее будущее без него. Он знает: без него у нее нет будущего. От добра ведь добра не ищут. Но он знает и то, что ничто в этом мире так не наказуемо, как добро. Он болен добром. И не ищет от этого лекарства. Иногда их дороги пересекаются, но ведут они себя, как чужие. Время просто смеется над ними. По всякому поводу он отпускал шутки, чтобы утопить в них свои подозрения. Ее замужество он не считал изменой. Но в чем-то это ведь и измена. Ему рассказывают о ней разное, он затыкает уши. Он верит только своему знанию ее. Все остальное — бред.

Сейчас он не принимает участия в ее повседневной жизни, он принимает участие в ее судьбе. Никакие размолвки, никакие пересуды, никакие стихии и страхи не в состоянии их разлучить. Никакие! У него на этот счет никаких сомнений. Как жаль, что судьба так редко дает нам возможность жить с теми, кого мы любим. Ради этого он готов не только упасть перед ней на колени, он готов снова припасть к ее ногам.

Он решает выждать какое-то время, скажем, год или годы, чтобы буря размолвок поулеглась, страсти поприутихли. Ведь завтра и со стороны все будет выглядеть иначе, чем на самом деле. Ведь время способно на все. Он не думает, что те слова, которые она произнесла на прощание, были последними, которые он от нее слышит. Он верит, что услышит еще: "Знаешь, как я люблю тебя, знаешь как!..". Он этим живет.

Оба ждут...

Чего, собственно?

ГЛАВА 68. БЕРЕГИТЕСЬ, ТЕРПИТЕ, МОЛИТЕСЬ

И вот что я вам скажу напоследок.

Солнце упало в гущу туч, опоясав золотыми лентами их края. А веер золотых лучей — как царская диадема. Мягкая линия горизонта исковеркана руками человека: изломы крыш, пики башен, силуэт дворца...

Я окидываю взглядом притихших друзей, выжидаю пока все усядутся поудобней и прокашляются. А теперь слушайте.

— Берегитесь! — произношу я. — Смотрите! Терпите! Молитесь!..

Диадема тускнеет, а я продолжаю.

— Один день как тысяча лет и тысяча лет как один день. Времена и годы не в нашей власти, а во власти Небес...

Я вижу, как старательно пишет Матфей, как дрожит перо в его руке, боясь потерять хоть слово из сказанного, как помогает ему в этом усердии кончик собственного языка, затерявшийся в косматых усах, как птенец в перьях. Еще не настолько темно, чтобы так щурить глаза. Это так он слушает. Скрипит только перо, даже голуби не воркуют в кроне кедра. Их лица серы не от того, что надвинулись сумерки — от моих речей. Речи, и правда, не веселые, но сказать нужно все. Я бросаю в них тяжелые глыбы слов, они слушают.

— Еще не распинают так, что нет места для крестов и крестов не хватает для трупов, еще не бродят по городу подобно бешеным собакам с разинутыми от голода ртами окровавленные зилоты и не падают замертво наземь.

А вот и луна. Она едва разлепила свой воспаленный глаз и чуть не плачет над моими словами. Жаль ей людей. Жаль, конечно.

— Берегитесь, смотрите, терпите, молитесь... А приду я как тать...

Матфей поворачивает голову в мою сторону: это ты уже говорил, что еще?..

Что еще? Запиши!

— А еще я возвещаю установление моего царства, запиши. Вот оно, говорю я, обнимая руками Вселенную, входите потихоньку...

Я говорю с ними так, словно хочу отворить им дверь в вечность. Я вижу, как дотошно-старательно вековечит душу моих слов Матфей, этот писарь ада, но и проповедник моего царства. Слава тебе, Матфей! Скрипит только перо...

— ...входите же, — повторяю я.

Свидание с вечностью меня утомило, и теперь мне нужна хорошая ночь.

Флейта, где же моя флейта?..

ГЛАВА 69. ПРЕДДВЕРИЕ ПАСХИ

Проснувшись, чтобы никогда больше не спать, едва проснувшись, я ищу уединения. Что же мне снилось? Не помню. Стараясь вырваться из осады снов, я приступаю к молитве. Затем возвращаюсь к друзьям. Сегодня Пасха, а мы к ней еще не готовы. Они встречают меня всей гурьбой такие взволнованные и такие разные. До сих пор я был занят только собой, эгоист, и у меня не было времени разглядеть их, как следует. А как следует? Теперь я их рассматриваю в упор, переводя взгляд с одного на другого, на третьего — львы! — мне нравится их искренняя взволнованность. Будто бы со мной могло что-то случиться. Надо бы с каждым поговорить в отдельности, послушать их чаяния, дать им возможность исповедоваться, может поплакаться... Раз уж ты приручил! Видно, по всему видно: им со мной нелегко. Они все еще не верят в мое распятие, ждут не дождутся прихода моего царства, чтобы занять в нем достойные места рядом с царем. А народ — отвернулся. Ему надоело ждать прихода царя в полном блеске победоносной славы, и он отвернулся. Рия, Рия и та сбежала... И только дюжина моих молодцев преданно трется о мой рукав. Я стою и любуюсь своим войском, готовым ринуться в бой по первому моему приказу, дай только знать. Это — важно.

— Где велишь нам приготовить тебе Пасху?

И мне становится нестерпимо стыдно за то, что я ни разу, ни разу! никого из них так и не разглядел до конца, не одарил добрым словом, не выслушал. А ведь каждый из них заслуживает почитания. Любимчики? Их нет и в помине. И если я приблизил к себе троих-четверых, это не значит, что я им открыл свою душу, которая всегда открыта для всех одинаково. Мне требуется известная доля мужества, чтобы снова отсылать их в этот город Мира и моей смерти. Легко себе представить, что там сейчас творится: те же толпы народа на притворах храма, торги и толчея, рев быков, крики ослов, блеяние овец, непроглядная вонь, звон монет... А сколько жертвенной крови льется на алтарь всесожжения! Сотни тысяч животных напоролись на нож... Но город — город священный, и коль скоро мне выпало счастье стать истинным пасхальным агнцем, раз и навсегда принесенным в жертву за грехи человечества, то и праздновать праздник этого счастья я должен в священном городе мира.

— Идите и при входе в ворота встретите слугу с кувшином, идите за ним, и куда он войдет, скажите хозяину дома того: где комната, в которой бы мне есть пасху с учениками моими?

Ожесточенно расталкивая всех локтями, ко мне пробирается Иуда. Глаза его зло горят, кулаки сжаты, он говорит:

— Я знаю этот дом.

Ему не терпится, чтобы я ему поручил выбор места.

— ... и он покажет вам горницу большую, устланную, готовую, там и приготовьте нам пасху.

Все теперь выжидательно смотрят на меня, я произношу:

— Петр, ты пойдешь, а с тобой Иоанн.

Названные покорно кивают головами.

— А ты, Иуда, нужен мне здесь.

Весь день мы проводим вместе. Я радуюсь каждой минуте общения, весел и, кажется, пьян от счастья видеть их всех задорными, с размахивающими руками, смеющимися и не перестающими шутить. Так мы и бредем по тропинке, насв... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10