Грешница из Клермонского леса. часть 1

Аннотация:
«- Аequum! Аequum! – кричала я, требуя справедливости. Я требовала правосудия! На греческом, на арабском. На всех языках, которые неизвестно как, но ожили в моем воспаленном воображении. Кричала, когда меня опускали в черную дыру и с грохотом отрезали от мрачного света похожим на колесо кругом. До сипоты, до изнеможения. Разбила лоб и руки, измолотив ими немые, скользкие как жабы, камни колодца.

Текст:
События рассказа не связаны по времени и действию с достоверной хронологией.


   Ночь. На краю Клермонского леса, там, где обрываются непролазно-топкие чащобы, где небо вязнет в раскидистых каштанах и кленах, над россыпями желудей дремлют в звенящей тишине величавые дубы. А среди чистых рощ, за виноградными стенами укрылся от мирских соблазнов монастырь святого Доминика, снисходительно прижав к себе деревушку свободных франков.

На базилике задребезжал колокол. Звонарь разбил сияющую ночь надвое. Надменные облака текут в прозрачный лик луны. Но угрюмый сыч режет эту вальяжность росчерком тьмы, вспарывает острыми крыльями мягкую тишину. Мрачный вестник смерти, он скользит стремительной тенью над хижинами вольных землепашцев, неотличимых от ометов сена. Летит над уверенным в своей каменной незыблемости монастырем.

На заулках обители раззевался в звезды заспанный тутор, привычно встряхнул дубовую колотушку. «Тук-тук! Не спим!». А в ответ рассыпаются серебряным звоном сверчки и, зловеще хохочет, взлетая на костлявый шпиль храма, желтоглазая сова. Восхищенная сиянием ночи, она сзывает на светлые холмы коварную нежить, выкликает ее из глубин топей Клермона , напитанных ядом желтых туманов и холодом тьмы, чтобы мертвые согрели свои закоченевшие тела в лучах ночного светила.

Резкие крики пугают разомлевшего монаха. Он вздрогнул от озноба, выдернул себя из мгновенного провала в тягучий сон, испуганно глянул в сторону освещенного окна кельи приора монастыря преподобного Ренье, проводившего в заботах даже ночи.

Отец Ренье, высокий, склонный в полноте добряк, старательно поскрипывая превосходным гусиным пером, склонился, налегая животом, над легкой кафедрой орехового дерева. Водил по чистому пергаменту в меру затупленным кончиком пера, чертил лиловыми чернилами изящные буквы. Ренье писал своему давнему знакомому, епископу Одону Суассонскому , прозванного за добродушие и неуемную тягу к земной пище Тучным, что вполне соответствовало его облику: крупный жизнерадостный толстяк с румяными щеками, выпуклыми близорукими глазами и маленьким, собранным в куриную гузку, сладострастным ртом.

Ренье знал, что год назад епископ Одон прибыл по делам в аббатство Труа и застрял там, пережидая весенний разлив Сены, а потом неожиданный набег норманнов. «Норманны, бретонцы. Ох, эта карающая десница господня», - сокрушенно вздохнул Ренье, вписывая последние слова. При хорошей погоде Труа - всего в шести днях пути от Мулена, а от него до монастыря рукой подать. И преподобный Одон непременно отправится в путь, получив весточку от старого товарища, если только находится в полном здравии. Но об этом помолится братия монастыря, попавшего, по воле божьей или, скорее всего, самого дьявола, в весьма неудобную ситуацию, над разрешением которой уже почти месяц безуспешно бился отец Ренье.

Но дело было настолько запутанно и опасно для святой церкви, что измученный предположениями приор, не решив ничего, вспомнил о своем высокопоставленном товарище и не видел иного выхода, как призвать его к себе или в аббатство Мулен. Благо что, ко времени, подходит пристойный повод: ровно через три недели, в разгар неласкового лета, грядет канун дня святого Иоанна. А там – как выйдет! Все в воле божьей…

*******

Труа - зеркало многоликой страны франков. По дорогам скачут блестящие кавалькады графов и сеньоров. Порою опушки лесов над обрывами и отмелями Сены оглашались неистовым лаем псов и воплями рожков. Высокородные господа и благородные псы мчались разгоряченной погоней за зверем, в щедрых лучах солнца ярко блестит золото и серебро на великолепной сбруе бесценных скакунов. Пропуская мимо недосягаемую роскошь, на тряских телегах едут робкие селяне, мечтая с выгодой продать в Труа что осталось от поборов сеньоров и приоров монастырей. Раздельно бредут набожные монахи и, схожие с разбойничьими ватагами, труппы лицедеев, влачившие с собой вертепы разврата и хулы на белый свет, спрятав под одеждами мимов острые ножи и тощие кошельки.

Труа – это роскошь и благочестие от бога. Труа - нищета и пороки от дьявола. Луч солнца и мрак болот. Величие замков и убогость хижин. Свобода сильным и рабство слабым. Труа – зеркало души страны франков, закосневшей в ласковых объятиях монастырей и каменных догматах веры, утверждаемой кнутом палача и мглой ледяных казематов. Не стало единого бога, и нет великого короля. Дым костров уносит сомнения, убеждая еретиков в праведности . Пустое величие равнодушно взирает на мятежно поедавший себя мир из синевы небесной и с высоты, скрытых облаками, башен замков.

Но в этом году охоты в редкость, сеньоры обеднели, им не до забав. Зато налоги никто не отменял. Закон незыблем: пусть небо обрушится на землю, но, последний оставшийся в живых вассал - выплатит господину то, что положено ему от бога.

И никому нет дела до того, что по дорогам уныло плетутся разоренные крестьяне: нищие, износивших одежды в поисках пропитания себе и своим детям. Изувеченные калеки трясли обрубками рук, косно мычат кусками урезанных языков, плачутся мутным гноищем из пустых глазниц. Святая Дева, укажи предел человеческим страданиям? Велики грехи, но и наказание непомерно! Всего за пять лет страна, и без того разрываемая на части владетельными сеньорами, дважды претерпела насилие алчных бретонцев. Грабивших, увеча и убивая ради забавы беззащитных людей, тщетно пытавшихся докричаться до господ, укрывшихся в стенах неприступных замков, оставивших свои владения богу и беспощадным варварам. И в довесок к бедам в этом году только-только отшумел страшный по внезапности набег Зигфрида Сивоусого. Свирепого конунга норманнов, от невероятной жестокости которого бежит сам дьявол, предпочитая отсидеться в преисподней, только б не попасть в руки северян. Но бог спас Францию, хоть и не безвозмездно. Цена спасения – остывающие руины Парижа и разграбленные святыни городов вдоль Сены. Слуги ада в норманнском облике жутко измывались над истерзанным телом милой Франции, заливая в свою ненасытную глотку человеческую кровь и чудесные вина с виноградников, уже растоптанных копытами злобных коней. Не скоро еще живая лоза отойдет от ужаса и зацветет. Об этом думал озабоченный Ренье, вздыхая о бедствиях тяжкого года.


…Едва лишь начинал брезжить рассвет и петухи ленивой хрипотцой извещали о приходе дня, как на базилике ударил колокол, призывая затворников к молитве. Селяне крестились и, спросонок помянув нечистого, которому в такую рань не спится, поворачивались досыпать на другой бок. А монастырь оживал, начинал светиться тусклым огнем сальных свечей в узких как бойницы окошках.

Свеча оплывала воском на нити, связавшие пергамент в трубку. Приор вдавил перстень в середку горячего пятна, запечатав письмо к его высокопреподобию Одону Тучному, епископу Суассонскому, и бережно отложил свиток в сторонку.

*******

По тропе веселого леса бодро трусит длинноухий мул. На нем трясет студнем жирных щек улыбчивый толстяк в серой шерстяной столе, с откинутым на круглую спину капюшоном, надетой поверх белой монашеской рясы. Седок очень плотный и неповоротливый, одетый отнюдь не по-епископски, пропахший уксусом, чесноком и скверным запахом придорожных ночлежек. Мул семенит крепкими копытами, бойко брякает кольцами узды, радуясь чистому лесу и отсутствию назойливой мошкары, отлетевшей в глубины топких чащоб. Вызывающие уважение почтенным возрастом раскидистые буки навевали толстяку приятные мысли. Вокруг кипит, щелкает, перекликается многоголосый мир, полный мохнатых летних цветов. Ветерок обвевает лицо, и, словно шелуха, отлетали мразь и гнусность последних месяцев, обрекших Францию на немыслимые страдания. И путник улыбался своим думам, с удовольствием вдыхая чистый воздух свежего леса, пропускавшего через резные листья ласковые лучи вечернего солнца. Радовался возможности размять свои закосневшие кости на тряском мулле, пустившись в путь по приглашению старинного друга, настоятеля монастыря святого Доминика на краю Клермонского леса. Дорога небезопасна, но епископ Одон резонно рассудил, что разбойники, несмотря на свое отчаяние, все ж остаются христианами и вряд ли покусятся на высокий духовный чин. Святость, как и власть – неприкасаема! Достаточно поглядеть на воткнутый в плаху топор, на помосте у главных ворот Клермона, чтобы навсегда это понять. Что же до бегущих прочь норманнов, то их мелкие шайки обшаривают убогие деревеньки далеко от этих мест на притоках Сены, загружая дракары никчемным барахлом, не стоившим даже истертого медного обола, утерянного века назад римским легионером, пришедшим на землю галлов с мечом в руке.

«Нет! С мечом бесполезно идти в наши земли!» - думал епископ, а мул, соглашаясь с ним, кивал и кивал заячьими ушами. - «М-да. Заносчивые северяне уже обрели возмездие за преступления. По слухам граф Эдвард Парижский собрал войско и уже встретил Сигурда несокрушимой стеной панцирных всадников.


Там, где Сена поворачивает на восток к Руану, прозвучал рог вестника, и войско франков утопило наглецов в оскверненной ими реке. Там, на фоне неба, синего как знамя, на пиках храбрецов победно реют значки с гербом восставшего из пепла Парижа, а Сена покрылась плывущими к устью останками нечестивцев!» - проникся пафосом Одон.

Воодушевленный порывом патриотизма епископ радовался жизни. Улыбчивый, широколицый, он совсем не походил на священнослужителя, больше, пожалуй, на владетеля небольшого бенефиция, любителя кровяных колбасок и ароматных свиных окороков, хорошо выдержанных в можжевеловом дыму, восхитительно вкусных, особенно, если у бочонка с бордо стоит виночерпий.

…Следом за ним в лиловых рясах, опоясавшись скромным вервием, смиренно едут престарелый каноник и высохший от бдений капеллан в круглой широкополой шляпе, закрывавшей старчески узкие плечи. А значит, это были именно те люди, которых с нетерпением ожидал тощий монах, предусмотрительно высланный отцом настоятелем на опушку леса. Зачем-то с опаской озираясь по сторонам, монах выбрался из густых кустов орешника и приблизился к епископу. Невзрачный, в поношенной столе, с тонзурой, переходящей в лысину. Опустился на колени, большеухий, весь какой-то узкий, извилистый.

- Отец Ренье давно ожидает ваше высокопреподобие, - неожиданно грубым голосом произнес тщедушный аскет.

Епископ с любопытством всмотрелся в монаха, доброжелательно улыбнулся и протянул, не слезая с седла, пухлую руку с перстнем на пальце. Аскет, пылая сухим взором, ревностно впился тонкими губами в матово блеснувший сапфир. Его высокопреподобие милостиво кивнул, и кавалькада продолжила путь, благо, что ехать было уже недалеко. Через синеющий пред закатом лес пробился едва слышный дребезжащий звук монастырского колокола, призывавший монахов к вечерней трапезе и молитве .

…Стемнело, моросил нудный дождь. Сырая ночь улеглась на крыши хижин, нельзя было отличить их от стогов бурого сена. Плющила свинцовой тяжестью туч и без того низкие стены приората. На болотце надрывали глотки лягушки. Аскет повел утомленных всадников по раскисшей деревенской улочке, криво вытянувшейся на верную сотню шагов от дороги до монастырских строений серого камня, вмурованного в известковую кладку лет сто тому назад, а может и больше.

В монастыре уже ожидали. В гостеприимно распахнутых воротах с фонарем стоял сам приор, одетый в рясу белой шерсти. На плечи наброшен мокрый от дождя плащ-капа, черный, без рукавов, с черным же куколем.

- Достойнейший отец Одон, да пошлет бог вам все блага!

- Возлюбленнейший отец Ренье, друг мой, благословен ваш приход…

Гости, отряхивая мокрые плащи, прошли в тускло освещенную трапезную.

Произнеся «аминь», епископ сел во главе накрытого стола, а приор остался стоять и, сложив руки, ожидал, чего изволит преподобный друг и гость. Каноник и капеллан уселись по правую руку епископа.

- Преподобный Ренье, мой старый товарищ по студенческим проказам, - представил им приора епископ и колыхнул чрево добродушным смешком. – Несомненно, любезные служители Христа, нужно иметь немалое мужество и веру, чтобы отважиться стать приором в захудалом монастыре, коим недавно был этот, благословенный ныне, приход. Нужно отдать должное отцу Ренье, он сумел вдохнуть слово божье в эти старые стены и повысить доходы. Ваш приорат процветает, мой милейший Ренье.

Гости привстали, приветствуя смиренно склонившегося приора. Епископ с нараставшим нетерпением оглядывал уставленный блюдами и кувшинами стол. Небрежно махнул рукавом рясы в сторону каноника.

- Отец каноник служил в канцелярии самого папы, жил в Риме. Но теперь, по воле Божьей, служит нам в аббатстве Суассон и оказывает неоценимую помощь в изобличении самой изощренной и тонкой ереси, которую может пропустить мимо ушей даже опытный теолог. Не так ли, дорогой Эмеберт?

Каноник Эмеберт что-то пробормотал в ответ на любезность епископа, но тот рассеяно пропустил его слова. Одон Тучный торопился с затянувшейся церемонией представления, ошеломительный запах копченого окорока отвлекал от дел. Епископ с трудом отвел взор от сочного среза мякоти с нежной слезой жира.

- Отец Ренар, капеллан! Весь к вашим услугам милейший Ренье. Уверяю вас, Ренье, если кто и достоин, быть хранителем капы, частицы плаща святого Мартина, так это он, наш преданный отец Ренар. И если он пока довольствуется скромными обязанностями секретаря епископа, то есть моим помощником, то это временное недоразумение, - епископ благосклонно обернулся к Ренару. - Церковь еще не раз вспомнит о вашем благочестии, отец капеллан.

Покончив с церемонией, Одно энергично потер ладонями.

- Ну что ж, братия! Вознесем благодарность отцу небесному и приступим к трапезе.

«Pater noster, qui es in caelis, sanctificetur nomen tuum; adveniat regnum tuum..»

Тихий голос капеллана угас в тепле трапезной.

************

- Неплохо! – похвалил стол епископ, плотоядно чмокнул губами, ухватил блюдо с жирным каплуном под соусом из шафрана и слив, потянул к себе и лукаво улыбнулся. – А не найдется ли, милейший Ренье, в этих столь знаменитых краях, какого-нибудь небольшого пшеничного или виноградного бенефиция для меня, не внесенного по досадной забывчивости в земельный список вашего приората?

Настоятель призвал в свидетели святого Мартина, крестителя франков, что их край поделен вдоль и поперек. Перекроить его не волен даже сам великий Карл, восстань он из священной могилы. Монахи при имени славного короля франков завели глаза к потолку, истово помолились. А отец Ренье долго и нудно говорил о тесноте угодий, которые дробятся как горох, делая нищими их владетелей. И землепашец нищает, потому что неимущий сеньор крестьянские закрома чистит проворнее, чем богатый.

- Однако же, ни бретонцы, ни норманны не зашли так далеко. Ваш край, мой добрый друг, находится в лучшем положении против ленных владений на берегах Сены. К примеру, Нейстрия, Вермандуа…а-а, - махнул, разбрызгивая соус епископ. - Почти все графства, обобраны дочиста проклятыми язычниками. Даже Париж не устоял перед дьявольской злобой северян, предоставив самому господу творить расправу над сатанинским войском.

- Несомненно, вы правы, ваше высокопреподобие, - угодливо поддакнул Ренье, обрадованный переменой неприятной для него темы.


А преподобный Одон с жаром начал рассказывать о том, как епископ Парижский на переговорах с конунгом Сигурдом - проклял того, трижды потряс посохом и велел нечестивцу удалиться из графства. И тот, смиренно вняв гневу служителя господа нашего, ушел. Правда, злые языки упоминали о якобы выплаченных язычникам трех возах серебра и золота, якобы за перемирие, но это уже не имеет значения. Важно то, что слово было сказано и услышано.

*********************

«…Несколько месяцев назад, когда весна запоздало входила в леса Клермона, красноватых от не опавшей осенью листвы, а ветры выдували с холмов остаток снега в бороздах винограда, у звенящей воды, под ветлами с черными комлями догорала хижина. Сизый дым вился над шипевшими в хлопьях снега головешками, расплывался горьким смрадом по осклизлым камням ручья и мертвым кустам орешника, у которых лежало обезображенное тело старика.

К нему, чуть сверху, от большого гранитного валуна, спускался, словно плыл над землей, белый призрак девушки с распущенными волосами, в рубахе до пят из грубого холста.

Девушка творила непонятное. Припала к груди старика и затихла, словно умерла вместе с ним. Но внезапно поднялась, раскинула руки, как крылья белой птицы. «Месть! Месть! Месть!» - выкрикивала она в черную пустоту ночи.

Страшно было смотреть в ее дикие глаза, слышать голос, похожий на утробный клекот лесной совы. А она вырывала у себя клоки волос, царапала ногтями в кровь лицо, чтобы заглушить боль души болью телесной.

Серый туман выползал из увешанного бородами мха леса. Вкрадчиво растекался по сырым лугам, обнажая в предутренней мгле лысые вершины холмов. Далеко, в монастыре святого Бенедикта, монотонно отбивал тягучее время колокол. Но никто и ничто, не отозвалось на его зов.

Туман распадался на клочья, и они плыли над руслом ручья, Девушка шагнула в них, как в безмолвную вереницу слепых, и туман подхватил ее будто на крылья. А колокол равнодушно бил в глухой дали, провожая их без печали и без радости…

*********

…В самой глуши, там, где теряется время, преодолев толщу очередного леса, она попадала в какую-нибудь деревню с прелыми тростниковыми крышами, выдавшую себя дымом на фоне холодного неба. Это был иной мир, девушка не знала его. Тут люди говорили на малопонятном языке, в котором было мало слов. Да они и не нуждались в большем количестве. Одичалое подобие человека, лесные франки жили в тухлых норах, из дыр в которых шел дым. Полулюдь не догадывалась, что всего в трех-четырех лье от них живут такие как они сами. Мир обрывался для них за ближней пустошью, и они свято верили в то, что сеньор прибывает к ним за податью прямиком от бога.

Девушка наугад вошла в одно из таких селений, измученная голодом. Весенний лес ничего не мог предложить ей кроме прелых орехов и высушенных в кислую черноту ягод шиповника и вишен. В одной из нор, где голая детвора копошилась вперемежку с ягнятами и теленком, ей подали горячую похлебку из ячменной муки и кусков кабаньего сала, щедро сдобренную горчайшим диким чесноком. Она, обжигаясь, с благодарностью глотала огненное месиво, жадно, словно отощавший пес, грызла щетинистое сало, задыхалась и кашляла от горечи чеснока, размазывая по лицу слезы. Селяне смеялись над ней, развлекались игрой на мычащей волынке, пытались в знак особой нежности поискать в ее волосах вшей.

А ночью на нее навалились три полулюдя, провонявшие кислым яблочным сидром, неуклюжие, косматые как медведи. Заткнули рот грязным клоком овечьей кожи и поволокли из норы.

Лишь чудо, или незримое провидение, позволили вырваться ей из гнусных лап насильников. Она бежала по лесу изо всех сил, слыша за собой топот, гогот погони и ее тяжкое дыхание. Обессилев, перекатилась через глубокий овраг и умудрилась взобраться на громадную сосну. Прижавшись к колючей коре в нервном ознобе, неслышно умоляла бога о спасении, вслушиваясь в рыкающие голоса перекликающимся меж собой нелюдей. Порыскав в молочно белом тумане, они ушли, стуча от досады палками по толстым стволам замшелых сосен.

Через несколько дней ей удалось украсть поношенные штаны и вытертую до лоска кожаную куртку. Спрятавшись в глуши, вымылась в ручье, до боли натирала горевшую кожу пучком сухой травы. Надела мужскую одежду и спрятала волосы под прихваченный попутно колпак. Тщательно выполоскала рубаху и бережно уложила ее в сплетенную из гибких веток заплечную корзину. Содрогаясь от липкого прикосновения к коже чужой одежды, пошла дальше, пробираясь через топи и овраги по едва приметным тропам, с опаской обходя роющиеся в желудях кабаньи стада.

В одной из деревень ей повезло больше. На кривой улице собралась толпа, охала, сочувствовала. Посреди, стоял, потряхивая свалявшейся, будто шерсть, копной волос над черным как уголь, не знавшим воды, лицом, корявый как пень мужчина. Болезненно кривил толстые губы. В глазах, расставленных шириной в ладонь под плоским лбом, страх. Огромной рукой сжимал массивное как колода плечо. Рядом причитала высохшей ведьмой старуха мать или жена.

Девушка смешалась с толпой и поняла, мужчина попал под упавшее дерево и у него наверняка выбито плечо. «Я могу помочь!» - «Кто ты?» - «Паломник. Иду к монастырю святого Бенедикта. Я заблудился в вашем лесу». – «Ты лекарь?» - «Да» - «Если ты навредишь нашему Малышу Жаку, мы знаем, как тебя отблагодарить». – «Хорошо!».

Ей пришлось изрядно попотеть, вправляя выбитый сустав. Хвала отцу, усердно учившему ее всему, что знал и умел сам. Переночевав и получив в дар за исцеление с пяток вареных свеколок, пошла дальше. Окрыленная успехом строила планы на будущее, но судьба вовремя преподнесла ей суровый урок.

У торной тропы, рядом с нищим селом, разъяренные мужики окружили женщину, которую они вовсю мозжили дубинками. «За что?» - «Это нищенка! Она вредит нашим женщинам». – «Каким образом?». – «Просит милостыню, а сама, какую встретит так и норовит на тень наступить…».

Девушка вздрогнула, вспомнив пережитый ужас гибели отца. Косматая страна франков и ее труженик, земляной червь с душой человека, растопчут всякого, кто придется им не по нраву. Выплеснут чужой кровью внезапно вспыхнувшую злобу и угаснут, равнодушно забыв о содеянном, тупо и покорно, вернувшись в лоно господина, церкви и судьбы.

Постоянные тревоги, голод и не проходившее ощущение опасности измотали силы девушки. Все чаще в провалившихся в землистое лицо глазах мелькала мысль о возвращении к тем, кто способен ее понять.

Узкие лесные тропы вливались в широкие. Те, вплывали в торные дороги к краю огромного леса, обжитого более разумными людьми. Больше стало бредущих по ним путников. И настал день, когда, переодетая мужчиной девушка, смешалась с толпой паломников идущих в сторону Труа. Она не боялась быть узнанной. Ее руки загрубели, загорелое лицо чернело копотью костров, а голос, стал низким и хриплым, как у перерастающего возраст подростка. Она знала, кого ей искать. Однажды ее отец с теплом отозвался о человеке по имени Ренье, приоре монастыря святого Бенедикта неподалеку от Мулена, на самом краю ужасного Клермонского леса».


********

…Утром Ренье и епископ Одон заперлись в келье приора. Отдохнувший, посвежевший от крепкого сна, епископ пытливо смотрел в товарища.

- Так вот, ваше высокопреподобие, - начал свой рассказ отец Ренье. – Вы вчера справедливо отметили, что милостивый бог спас наш край от разорения врагами. Это так. Но беды не обошли и нас. В лесах разбой, толпы нищих осаждают наши города. Сенешали его светлости графа де Клермон охрипли, оглашая приговоры пойманным злодеям. Правосудие устало рубить руки и головы преступникам. Но, увы, достойнейший отец Одон, их не становится меньше. Порою мне кажется, что эта земля порождает только нечестивцев. Колокола святой базилики Нотр-Дам-дю-Пор плачут о прегрешениях обезумевшей паствы.

Епископ перекрестились, поднял глаза к святому распятию в изголовье постели приора.

- Да простит Господь грехи их. И нам тоже, преподобный Ренье. Говорите дальше, мой друг. Я весь внимание.

- Благодарю, отец Одон. Около месяца назад ко мне обратился юноша. Усталый, изможденный. Я даже подумал, что он был в плену у язычников и чудом бежал от них, но ошибся. Юноша сказал мне, что долго плутал в Клермонском лесу, в самых глухих его топях и едва выжил.

- Да, там полно нечисти. Это известно всем. Но чего он хотел от вас? – прервал Ренье епископ.

- Всего лишь исповеди и отпущения грехов.

- И вы, конечно, как добрый пастырь, ему в этом не отказали?

- Именно так! Как иначе?

- Так в чем же суть вашего рассказа? Я не понимаю. Принять исповедь? Хм-м! Но причем здесь я? Ведь вы не будете беспокоить старого друга из-за такого пустяка? Я прав, милый Ренье?

- Суть в том, что я принял исповедь юноши. Но, ваше преподобие, молодой человек стал говорить о таком, что не подобает слышать в святых стенах храма. Я пришел в ужас и вынужден был прервать исповедь. Мы продолжили беседу в монастырском подвале, где мы храним овощи и чиним суд над согрешившими монахами и мирянами. Я могу предоставить вам, ваше преподобие, точную запись этой беседы. Написано по моей просьбе отцом Фуко, он ведет учет дел в нашем приходе. Бедный, несчастный Фуко! После того что он услышал и записал, я опасаюсь за его разум!

- Ну, - потребовал потерявший терпение епископ, требовательно протягивая к приору пухлую унизанную перстнями руку.

Ренье подошел к запертой на ключ шкатулке. Вынул оттуда стопку дешевой бумаги. Епископ выхватил ее из рук замешкавшего в нерешительности Ренье.

Преподобный Одон долго вчитывался в витиеватые строки на чистейшей латыни. Шевелил губами, перечитывал. К середине чтения на его лбу выступила испарина. Он утирался шелковым платком, растерянно озирался на застывшего Ренье и снова, возвращался к просмотру, боязливо откладывая в сторону уже прочитанные листы.

- Этого не может быть, - пробормотал, раскрасневшись от тревоги, епископ. - Он лгун и обманщик! Хуже еретика? Или просто сумасшедший? – последнее спрашивал с надеждой, цепляясь как за спасительную соломинку.

- Я тоже так думал поначалу, ваше преподобие, - осторожно заметил Ренье. – Но позже, перечитав, снова и снова, безумные речи, понял: юноша говорит не только о себе, но и о том, что уже было. И не только с ним, а со многими тысячами людей. Причем, говорит убедительно и правдиво. Больше того, он упоминает о таких событиях, которых я не знаю. Возможно ли это? Я ошибаюсь или меня подводит память? Избавьте меня от сомнений, друг мой!

Епископ колебался с ответом. Дышал хрипло, с натугой всасывал воздух в ставшую тесной грудь.

- Нет, Ренье. Я тоже ничего не слышал кой о чем, что написано здесь, - он брезгливо отодвинул от себя стопку листов ноготком.

- Возможно каноник Эмеберт слышал о подобном, и сможет пояснить то, чего мы не знаем? Ватикан - обитель тайн, а Эмеберт был близок к папскому престолу.

- Замолчите! Что вы знаете о Ватикане? – внезапно визгливо закричал епископ. – Я еще не потерял память, но с вами – похоже, начинаю выживать с ума! Никто…Слышите Ренье? Никто не может этого знать. Только потому, что ничего не было! Вот! Тут ложь, пустышка! Пф-ф-у! – продолжал свирепствовать Одон, потрясая листами. – Наш мудрейший папа учит – святая церковь должна быть уверена, что любое слово, как и ничтожное деяние, согласуется с ее догматами. А как быть, если у вас, под покровом леса пишется ересь…Ну-ка, Ренье, отвечайте!


- Но…Кто он тогда, этот грешник? Безумец или пророк?

- Запомните Ренье, если не хотите попасть на костер! Господь не может вложить в уста человека то, чего он еще сам не свершил! – медленно отчеканил отдышавшийся епископ и вперил колючий взгляд в приора. - Устами провидца говорит дьявол! Где он?

- Кто? – очнулся, впавший в страх, Ренье.

- Ваш безумец!

- В земляном колодце, ваше преподобие. Я держу его там. Ради этого мне пришлось отпустить до срока двух провинившихся мирян.

- Надеюсь, им там было уютно! – мрачно съязвил Одон. – Приведите юношу. Не сюда. Ни к чему осквернять стены ваших покоев. Указывайте, где ваши уютные узилища?

Ренье выглянул в коридор, крикнул кому-то, чтобы позвали отца Жозефа, того самого аскета, который встречал в лесу свиту его преподобия.

- Вы говорили с отцом Фуко? – внезапно вспомнил епископ, уже спускаясь в подвал, бочком, придерживаясь за провонявшие гнилой капустой и плесенью стены из осклизлых камней.

- Конечно! Он поклялся именем Спасителя хранить тайну. А впрочем, он и сам, не решится говорить об этом. Боже, спаси его помутневший разум.

- Это хорошо, - невпопад ответил епископ. – Пригласите святых отцов, каноника и капеллана. Пусть опросят вашего еретика в моем присутствии, - недовольно сморщил нос, прикрыл лицо надушенным платком. – Какая ужасная вонь!

***********

«- Аequum! Аequum! – кричала я, требуя справедливости. Я требовала правосудия! На греческом, на арабском. На всех языках, которые неизвестно как, но ожили в моем воспаленном воображении. Кричала, когда меня опускали в черную дыру и с грохотом отрезали от мрачного света похожим на колесо кругом. До сипоты, до изнеможения. Разбила лоб и руки, измолотив ими немые, скользкие как жабы, камни колодца.


Обессилев, села на гнилую подстилку и только тут почувствовала, как меня охватили страх и озноб. Они съедали в первую очередь мой мозг, а затем принялись за мое нутро, за душу, под занемевшей от ужаса ложечкой.


Отец! Мой отец! Убитый лишь за то, что по воле демонов в дрянной деревеньке подохло с десяток паршивых овец. Это ли цена жизни человека? Или это пропуск в рай, если с отца снимут посмертное клеймо колдуна и мага? Те, кого он исцелял, втоптали в грязь его, который рождается раз на сотни лет! Народ! «…Безобразно зол и грязен душой, он ищет утешения в чужой боли и с жадностью поглощает зрелища не своих страданий, оправдывая свое уродливое невежество и несправедливое устройство жизни. Выместив отчаяние и злобу, влезает обратно в свои норы. С чувством удовлетворения, что кому-то, сегодня гораздо хуже, чем им. Люди могут себя оправдывать даже в страшных злодеяниях. Но в чем их вина? Им это нужно чтобы не сойти с ума и выжить в этом беспощадном мире» - так учил пониманию любви к людям мой отец. И утвердил правоту слов ценою своей же смерти.

Но почему мне так страшно в темноте? Наверное, из-за того, что я уже умирала заживо в стене проклятой башни. Вспомнив об этом, я упала на колени и стала усердно молиться, умоляя всеблагого только о том, чтобы меня поняли и избавили от груза дьявольских видений. О-о, отец Ренье! Если б вы поняли, как они отравляют мою жизнь, наполняя ее непонятными страхами. Я стала бояться воды, хотя превосходно плавала. Боялась темноты и тесноты, хотя видела во мгле как кошка и способна была вползти в любую щель в камнях у нашего ручья. Но скоро, многим страхам нашлось объяснение. Последним - было прозрение, почему я вдруг стала панически бояться высоты. Все оказалось очень просто. Я видела все сама…

Вспомнила – уже было очень холодно. Я слышала топот животных и бежала через лес, а следом, почти настигая, мчится, ломая громадными ногами, как хворост, стволы палых деревьев, лохматая тварь с налитыми лютой злобой глазками на длинном рыле. Еще немного и она подцепит меня кривым рогом, торчавшим над мокрыми от слизи ноздрями. Всей кожей тела, упрятанного в рубаху из какого-то меха, я ощущала горячее дыхание и пар, выбрасываемый в морозный лес из омерзительной пасти с тупыми, желтыми от травяной жвачки, зубами.

Вокруг трещало, шумело. А сзади моей погони что-то кричало, завывало, но это были не волки. Но у меня не было - ни желания, ни времени, узнавать, кто гнался за убивавшим меня чудовищем. Передо мной обрыв. Настолько глубокий, что огромные деревья на его дне кажутся пробившимися через толщу мха ростками. И я рухнула в него.

…Очнулась от шума. Но это гудел в вершинах сосен ветер. Наверное вместо снега идет дождь, но на меня не упало ни капли. Странно, я ведь нахожусь меж них, холодных и частых, высоко над землей. И снова увидела внизу себя, юношей в шкурах, рядом с косматой громадой туши. Наверху ущелья мечутся нелепые силуэты, больше похожие на зверей, чем на людей. Они кричат, горестно или от радости. Потом долго спускались в пропасть, неловкие, широкоплечие. Переваливаясь на толстых полусогнутых ногах отнесли меня в сторону и вернулись к мертвому зверю. Содрали острыми камнями клок шкуры, всунули в мои мертвые руки мясо, намазали лицо кровью. Несчастные! Они не понимают что там, где сейчас я, уже ничего этого не надо. Соплеменники быстро заложили тело камнями и вернулись к добыче.

Я хотела согреться – но пламя их костра не обжигало меня. Ходила через них – они не видели! Долго ели подгоревшее мясо и ушли, взвалив на плечи огромные окровавленные куски туши, от которой, наверное, нисколько не убыло. Проклятая тварь! Зачем она изуродовала мое молодое тело?

Я хотела уйти с людьми, но один из них, седой и косматый, что-то учуял. Увешанный амулетами, стал плясать возле могилы, чертил на снегу непонятные знаки. Смотрел в мою сторону и угрожал. Безумец! Разве можно убить то, что ушло от жизни?

Мне стало неприятно от стараний старика, и я оставила их в покое. Долго бродила одна по лесам и потом ушла. Вернее не я, а память …»

**********

«…Я вернулась в свою недобрую реальность. Стучала от холода зубами и думала о своем: об отце, о преподобном Ренье. Но все равно: зачем тот юноша погиб так просто и глупо? Чтобы оставить меня одну? Чтобы я корчилась в ознобе каменного мешка?».

**********


«…Я не могла понять, что со мной происходит. Я - обычная девчонка, такая, каких, наверное - тысячи. Может быть так, ведь я не видела столько людей в одном месте сразу. Тем более детей. Я выросла среди чащ Клермонского леса, не отягощенная заботами, в хижине своего отца на берегу звонкого и чистого ручья. И сколько помню себя, мы всегда были вместе и одни. Конечно, как и все дети, я рождена матерью, но кто она? Отец никогда не говорил о ней, и я давно смирилась с этим молчанием.

Возможно, повзрослев, я была бы настойчивее в расспросах, если бы не та странная ночь. Она положила начало моим кошмарам. Мне было около пяти лет, когда я с воплем проснулась от дикого ужаса и бросилась за спасением к отцу. Он успокоил меня, но не мою душу. И я снова и снова, переживала весь кошмар, произошедший во сне с той несчастной девочкой, отчетливо воссоздавая в памяти все до мельчайших подробностей.

Я видела усталую женщину в пыльной одежде. Она вышла из буковой рощи к замку владетельного сеньора, но не одна. За ее руку держалась маленькая девочка, смуглая как цыганка, с черными смоляными кудрями, в которых запутались сухие травинки. Ручки и босые ножки исцарапаны ветками, но глаза, темные, словно вызревшие сливы, смотрели доверчиво и открыто. Прелестная девочка! Она обязана была украсить этот мир своей красотой, но, увы, у малышки была иная судьба. У меня до сей поры что-то содрогается внутри тела, при воспоминании об этих глазах.

Женщина подошла к богато одетому сеньору. Они о чем-то говорили. Сеньор присел у дичившегося ребенка и ласково пригладил ему кудри. Затем развязал висевший на поясе кошель, вынул из него монету и отдал ее женщине. Та приняла ее, как страшную плату за мою жизнь. Все это я поняла чуть позже. Именно мою, потому как – девочкой была я и никто другой. А женщина с пустым печальным взглядом – моя матушка. Наконец я смогла ее увидеть, пусть даже во сне. Но зачем она отдает меня сеньору?

Я плакала, упиралась босыми ножками в рыхлую от дождей землю, но неумолимый сеньор волок меня к разрушенной башне замка. Наверное, она обвалилась, когда ее построили. В огромной куче камня и щебня копошились люди, расчищали фундамент и, кто с любопытством, а кто с жалостью, смотрели на меня и сеньора. Но сердобольных глаз было меньше чем других: в некоторых сквозило полное безразличие и апатия. А женщина, пригнувшись, накрыла голову темной накидкой и быстро бежала по тропке туда, откуда мы с ней пришли. И тогда я закричала, звала маму, вложив в мольбу весь страх и боль от того, что вновь осталась без нее.

Но все напрасно. Сеньор усадил рыдавшую девочку в пыльную нишу под самой стеной. Ласкал ее, достал из дорожного мешка пригоршню сладостей и высыпал щедрый дар в изорванный подол платьица ребенка. Девочка притихла, изумленная невиданной роскошью. Вытерла локтем глазки, взяла густо засахаренное драже. Осторожно попробовала и засмеялась: мир снова, вернул к малышке свою любовь. Рядом был одетый во все черное добрый капеллан и молился. Наверное, о моем счастье.

Бедняжка! Увлеченная лакомством, она не заметила, как к нише подошли каменщики. Хмурые мужчины сосредоточенно укладывали в проем тяжелые камни, вдавливая их в едкую густую известь. Брызги падали на смуглое лицо девочки, но она смеялась, принимая все за интересную игру, которую затеяли ради нее хмурые дяденьки, и утиралась грязными кулачками. Доела последнюю крошку и подняла глазки к узкой полоске синего неба, которую безжалостно поглощали новые ряды камней. Боже! Как я тогда кричала! Изо всей силы карабкалась вверх по скользким сырым камням, ухватилась за край и молила о помощи. Но чья-то рука разжала мои пальцы, и я упала на дно каменного мешка».

***************


«…Тогда, в ту ночь, я, маленький ребенок, проснулась от боли и ненависти, которую испытала впервые. От боли в груди, выпившей последнюю каплю воздуха застенка и ненависти в сердце, к предавшей меня матери. И больше никогда не спрашивала отца об ее судьбе.

Время приглушило воспоминания, но ужасный сон не забылся. Внешне я успокоилась, но иногда вздрагивала от ужаса и отвращения к тупой злобе людей, обрекающих на гибель чужие жизни ради своих желаний и выгоды. Не могла без содрогания вспоминать проведенные во мгле часы в ожидании смерти, которая принесла мне освобождение от боли и предательства. Но я была слишком мала, чтобы понять случившееся, особенно то, что было потом, после того когда в измученном теле угасла жизнь. И не решалась расспросить обо всем отца».

****************

«…Пришел час. Оставив тлению бездыханное тело ребенка, я вышла из стены, бесплотная и мрачная как сама мгла. Первыми погибли ласковый сеньор и капеллан. Сеньор оступился на самой верхотуре башни, ставшей моей высоченной могилой, и разбился о землю. Капеллан, по странному недоразумению угодил лицом в чашу со святой водой. Она лилась из рта и носа, когда его вынули и положили на холодный пол церкви замка. Затем, руку, когда-то разжавшую мои пальцы, ухватившиеся за края жизни - размозжила огромная булыга. Далее, одни за другими слепли и лопались безжалостные и равнодушные глаза, которые провожали меня в каменную клеть.

…Еще не насыщенная мщением я вырвалась на лесную тропу и без труда нашла свой дом. В жалкой лачуге у закопченного очага копошились в грязных лохмотьях дети. На досках постели, под вырезанным из дерева распятием Спасителя, дремала она: моя мать. Она укачивала, в полусне, укутанного в одеяльце младенца. Дитя, прикрыв глазки, сонно чмокало, захватывая беззубым ротиком вялый сосок истощившейся груди.

Я пришла мстить за предательство. Но в моей бесплотной тени шевельнулось чувство жалости и скорби: я поняла, какой ценой были оплачены эти жизни, и простила. На прощание, не сдержавшись, наклонилась над младенцем и вдохнула его запах. И как знать, может быть - именно это спасло меня в мучительной борьбе с тьмой, которая безжалостно захватывала мою новую сущность.

Насытив алчность мщения я, снова и снова, возвращалась в свою могилу. Рыдала без слез во тьме над высохшими останками своего не погребенного тела, билась о стены, умоляя смерть завершить начатое ею. Но камни послушно раздвигались предо мной, мягкие как темнота, в которой я мечтала уснуть, и я не могла расшибить о них свое горе. А смерть, исполнив предназначение, не возвращалась и я не понимала где ее искать. Когда становилось невыносимо, я вспоминала запах материнского молока на губах младенца и мгла разжимала свои страшные объятия. И я засыпала, оцепенев в застывших желаниях, просыпаясь все реже и реже.


А потом пришел свет. Яркий, как отражение солнца в бадье с чистой водой, в которой я умывалась перед тем, как отец взял меня с собой на праздник.

Но отец был совсем другим, чем тот, с которым я живу у ручья. Мы с ним шли через соборную площадь, заполненную до отказа праздным людом. Мужчины, женщины, дети – все в ярких одеждах, где то рядом хрипят козьими мехами волынки и визжат рожки комедиантов.

На мне восхитительная лимонного цвета стола, ушитая в груди так, что обрисовывала фигуру прямыми складками. Сверху накинут плащ небесного оттенка, обшитый парчовой бахромой и украшенный на плече фибулой – серебряной пряжкой. Длинные косы уложены в затейливый узел, скрепленный бархатной лентой и изящной золотой заколкой.

Отец, почтенный горожанин Амьена, плотный, с раскрасневшимся от вина лицом, вежливо раскланивался со знакомыми, и я гордилась им. Он вел меня под руку, а его тучность только подчеркивала мою изящность и красоту. На хмурых башнях и городских стенах ветер рвал острые языки синих флажков с гербами владетельных сеньоров, а возле ступеней базилики стояли мрачные воины в высоких шлемах и начищенных до синевы кольчугах.

Мне показалось, что они чего-то ждут. И это случилось. Резные двери базилики медленно раскрылись. Из них вышли облаченные в алые одежды прелаты и высокая женщина в синем, увенчанная маленькой короной. Вместо привычных зубцов которой, были вычеканены, похожие на острия копий лилии, изукрашенные благородными камнями.

«Клотильда! Королева Клотильда» - жарко задышала толпа и надвинулась к ступеням храма. Народ валил, боясь пропустить событие. Из-за голов я еле увидела, как от главных ворот города подъехали трубачи и подняли блистающие, как жар, фанфары с вымпелами короля – золотые лилии на небесном фоне.

Под гром фанфар народ раздался в стороны, бесновался в неописуемом восторге, подкидывая вверх колпаки и шапки, и вопил: «Хлодвиг! Слава королю!». А Хлодвиг - ехал впереди своей кавалькады. Мускулистый воин с непокрытой головой. С висков свисают две толстые русые косы, перевитые ремешками простой кожи. Сильное тело плотно облегла гибкая кольчуга со стальными наплечниками, туго стянутая широким поясом. Она до половины бедер прикрывала мощные как матовые корни дуба босые ноги. Меня это поразило: великий король был бос! И почти без оружия. Только за спиной была подвязана широкая секира на тонкой рукояти.

Следом за ним на косматых лошадях ехали угрюмые воины в кольчугах, панцирях или кожаных рубахах. Поверх доспехов небрежно наброшены медвежьи или волчьи шкуры. Усатые воины кутались в них, будто им было холодно, мрачно поглядывая на стены города, на собор и волнующийся народ.

Король легко спрыгнул с коня, не глядя, бросил поводья подвернувшемуся слуге и взошел на ступени. Клотильда, ласково улыбаясь, взяла своего супруга за руку и повела в собор, откуда доносилось пение и слова торжественного моления.

Мохнатая королевская свита застыла на своих пегих лошадях. Воины возле храма зло сверкали из-под длинных клоков волос черными глазами, недовольно переминались с ноги на ногу, сжимая перевитыми бечевой жил руками рукояти мечей и кинжалов. Народ притих, в ожидании развязки церемонии и раздачи обещанных милостей.


…Мне многое было непонятно, и я потихоньку расспросила отца. «Кто они?» - «Те, которые не сходят с коней – бретоны и галлы, верные соратники короля. А которые у ступеней – готы. Они перешли на сторону Хлодвига после того, как он одолел в честном бою их короля Алариха Могучего!» - «Они враждуют? Почему такие хмурые?» - «Может и враждуют. Но, боюсь, дочь моя - сегодня у них есть причина для единства. Обе стороны недовольны, что их повелитель сейчас принимает святое таинство крещения» - «Как? Эти варвары против веры в Христа?» - «Еще как против! Проклятые язычники закоснели в своей ереси. Уйдем отсюда, дочь моя. Как бы чего не вышло! Погляди на этих мрачных нелюдей в звериных шкурах! Они могучи как медведи, которых, говорят – убивают голыми руками, мозжа им кости в своих объятиях! Бр-р-р…Упаси боже!».

И, отец, несмотря на мое сопротивление, увлек меня домой.

«Мне рассказывали, как один из готов руками повалил за рога могучего тура! Представляешь? Повалить словно теленка тура, величиной с Аламанскую гору» - шептал отец, протаскивая меня через толпу мимо недобро глядевших на нас великанов. От них пахло лесным зверем и потом немытого тела. И я верила своему отцу, потому что он был всегда прав…»

 Василий Шеин

x

Иллюстрация к: Грешница из Клермонского леса. часть 1