Дом у кладбища

Прошлым летом в отпуск ездил я на машине в Новгородскую область. Технология поездки проста: погрузив на старушку «Нексию» рыболовные принадлежности и запас консервов, поколесить по сельским дорогам и найти у реки глухую деревню, в которой имеется бесхозный дом или сарай с крепкой крышей, где можно поселиться на несколько дней и спокойно половить рыбу и собирать грибы.  Таких мест, кстати, на Новгородщине, очень много. И не только там.

 Я нашёл такое место поблизости от реки Молога. На берегу, на небольшом пригорке, стояло несколько необитаемых полуразрушенных домов. Но, осмотрев их, я остался недоволен – даже для кратковременного проживания они были практически непригодны. Однако, место было красивое и, наверно, рыбное, поэтому я решил побродить в округе, осмотреться и покидать спиннинг. Пройдясь по берегу, я увидел стоящий на отшибе среди деревьев приличный дом.

Подойдя к нему, я, для порядка, постучал и открыл незапертую дверь. В комнате, за столом, сидел старикан и пил чай. Я поздоровался и мы разговорились. Я поведал о том, почему и как я оказался в этом месте, а он рассказал, что зовут его Митрич, что раньше тут с незапамятных времен была деревенька, но в 90-х годах, когда развалился колхоз, жители постепенно разъехались – сказались отсутствие работы, дорог, магазина и т.д. С тех пор он живет здесь один, промышляет ловлей рыбы, сбором грибов, охотой и периодически ездит на велосипеде в город за пенсией и в магазины за покупками. Такой образ жизни его вполне устраивает, но скучновато из-за отсутствия людского общения.

Я предложил ему приютить меня на несколько дней за умеренную плату.

— Я не против, — сказал он. — Если ночью бояться не будете.

— А тут, что, волки пошаливают или медведи? — спросил я.

— Да нет, посетители разные могут приходить. Я-то привык, хотя поначалу очень боялся, но потом притерпелся. Решил, что если бы меня хотели с собой забрать, то давно-бы это сделали. Видно, не нужен я им.

— Кому им-то? — спросил я, ничего не понимая.

— Да с кладбища нашего, усопшие.

— Вы что, шутите?

— Какие уж тут шутки. Заранее предупреждаю, чтобы потом обид не было. – Сказал он.

Я, правда, подумал, что это не очень удачная шутка и решил не обращать на нее внимания — мужик давно живет в одиночестве, с головой небольшая подвижка — и заверил его, что все в порядке. Хотя, появилась мысль, — а не зарежет ли он меня ночью, если псих?

Время близилось к вечеру. Я с утра ничего не ел, поэтому решили чего-нибудь поесть, а заодно и отметить наше знакомство. Общими усилиями сварганили приличную трапезу, а я еще выставил бутылку водки.

За столом больше говорил хозяин – рассказывал о житье в деревне, начиная с шестидесятых годов до недавней поры. Я, городской житель, с интересом слушал. Меня всегда интересовало, как люди жили еще до моего рождения и, особенно, задолго до него: сто, двести, тысячу лет назад.

Митрич рассказал, что лучше всего в деревнях жили при Брежневе. И хотя трудодни были не шибко большими, а работать приходилось много, но практически все дополнительно имели свое подсобное хозяйство: корову, козу или овечек, курочек, сад-огород, поэтому не голодали, а у многих были мотоциклы с коляской «Урал» или «ИЖ». Так, за разговорами, незаметно засиделись до самой ночи, пока не услышали стук в дверь.

— Началось! — сказал хозяин и пошёл открывать.

Мне стало немножко не по себе, но деваться-то уже было некуда. Хозяин открыл дверь и в дом вошёл мужик весьма странной наружности. Длинноволосый, одет в долгополую светлую рубаху, перепоясанную веревкой, в серых штанах и сапогах.

Он подошёл к столу, поздоровался, назвался Семёном, перекрестился на икону в углу, достал неполную бутылку самогона и сел за стол. Когда он перекрестился, я немного успокоился, хотя мне не понравилось его рукопожатие – рука была холодная и вялая, да и сам он выглядел каким-то заторможенным.

В это время я обратил внимание, что Митрич делает мне какие-то тайные знаки, стараясь, чтобы гость их не увидел – таращится на стол и крутит головой. Что он хочет этим сказать, я не понял. Митрич присоединился к нам, но было видно, что он волнуется.

Я вкратце рассказал о себе и цели моего приезда и предложил выпить для знакомства, разлил остатки водки из моей бутылки и выпили.

Разговорились, и я спросил Семена, не знает ли он, что тут было до революции.

— Конечно, знаю, — сказал он. — Мне тогда было под тридцать, женат и трое детей. А была тут деревня Жуковка, девятнадцать дворов.

— «Ещё один придурок». — Подумал я и уточнил: — А Вы какую революцию имеете в виду? Перестройку?

— Какую перестройку? Я говорю про революцию 1917 года. Да и войну с германцем перед революцией хорошо помню. Шестерых наших парней забрали на службу, один вернулся с войны, дезертировал. Степан Углов. Верховодил тут. Война, правда, нас мало затронула – все своим хозяйством жили. Лошадь, у меня реквизировали для армии, но взамен дали списанного мерина — здоровенного и очень спокойного. Чтоб на него залезть, детишки перед ним траву свежую клали или морковку – он голову нагнет, они сядут ему на шею, он голову поднимет, а они по его шее на спину скатываются!

— Вы хотите сказать, что вы жили еще во времена Мировой войны 1914 года? — деликатно, как можно мягче, спросил я, чтобы не вызвать буйной вспышки психопатии.

— Конечно. Убили-то меня в феврале 1919 года. Продотрядовцы, когда я стал защищать зерно.

— И, простите, как же это все происходило? — Все также мягко спросил я его, втайне надеясь, что сейчас выведу его на чистую воду.

— Ну, видишь ли, продразвёрстка была введена во время войны, году в 15-ом. Но тогда изымали излишки зерна у крупных хозяйств и изъятое оплачивали по твердым утверждённым расценкам. В нашей и соседней деревне таких хозяйств не было и у нас хлеб не изымали. Да и жили мы не очень богато из-за нехватки пахотной земли. Даже когда в Революцию наши мужики из двух деревень захватили помещичьи угодья, это были все равно небольшие прирезки, и они в лучшую сторону жизнь сильно изменить не могли. Правда, 18-ый год выдался урожайным. Но с конца 18-го продотряды, вместе с комитетами бедноты, стали просто свирепствовать – отнимали всё подчистую.

Он замолчал, задумался, вздохнул и налил себе четверть стакана принесённой самогонки. — Будешь? — спросил он.

Я молча подставил свой стакан. Митрич пить отказался, при этом, опять делал мне какие-то знаки: морщился, мотал головой, как будто призывая меня не пить. Но мне хотелось выпить деревенской самогонки и я не устоял. Самогонка была ядрёной: голова моя закружилась, в глазах потемнело и я, видимо, отрубился.

 Проснулся я от какого-то стука в окно.  В избе было темно. Я лежал на лавке, накрытый овчинным тулупом, было прохладно.

—Семён! Семён! Вставай! Это я – Макар. — Продолжал кто-то звать и стучать в окно.

—Где этот чёртов Семён? — разозлился я. — Поспать не дадут!

—Семён, ты что, не слышишь? — с печки свесилась женская голова. — Макар тебя зовёт.

Голова явно обращалась ко мне: — Поди, узнай чего ему нужно. Он ночью зря не придёт.

Ладно, думаю, пойду, узнаю, раз Семён куда-то запропастился. Спит где-нибудь пьяный. Вспомнил я, что накануне мы с ним пили самогон. Встал, накинул тулуп, вышел в сени. Пахнуло холодом. Вышел на крыльцо и обомлел – все завалено снегом, холод собачий! Месяц-то август! И ещё - крыльцо выходит на дорогу, а вдоль дороги дома деревенские стоят! Их тут вчера не было. Я чуть с ума не сошёл – хорошо с бодуна медленно соображал, а то бы точно истерика случилась.

Тут подбегает какой-то мужик:

— Беда, Семён! Продотрядовцы нагрянули! Сейчас у Тимофеевых зерно выгребают! Надо людей предупредить. Ты беги по этой стороне улицы, а я по другой. — Не дожидаясь ответа, он помчался на другую сторону улицы и стал стучать в окно ближайшего дома.

«Кино, что ли снимают?»— подумал я. Да нет, какое кино. Я вдруг ощутил, что стою босиком на заснеженном крыльце, что сейчас не август, а разгар  зимы. Что мне просто приснилось, будто я приезжий рыбак из Москвы, а на самом-то деле я житель деревни Жуковка Семён Фролов, что у меня жена Фрося и трое детей. Что в деревню нагрянули продотрядовцы, которые выгребут всё наше зерно для того, что бы увезти его в город и продать за границу или кормить им тех же продотрядовцев, солдат или чекистов, которые потом придут в другие деревни и продолжат выгребать зерно у других крестьян, обрекая их на голодную смерть или нищенство. И эти ограбленные семьи, так же, как и моя, вряд ли доживут до весны, а если кто и доживет, то всё равно не сможет выжить, потому, что сеять будет нечего – семенного зерна им никто не оставит.

И вдруг я понял, что нас использовали, как бесплатных рабочих лошадей — весной дали возможность вспахать свою и взятую у помещиков землю, засеять её (своим зерном, а многие зерно брали в долг под будущий урожай), вырастить, собрать, обмолотить, а потом весь урожай забрать, даже без слов благодарности. Горячая волна обиды захлестнула меня. Я забежал в избу, нашёл валенки, крикнул Фросе, чтобы предупредила людей, и побежал на окраину деревни к Тимофеевым. Найти дом было не трудно – на встречу уже неслись крики, ругань, женский и детский плач.

Когда я побежал к дому, мешки с зерном уже заканчивали грузить на подводу. Продотрядовцев в форме и с винтовками было человек пятнадцать и человек 5 гражданских. Поодаль стояли наши деревенские, к ним постепенно подходили другие.

Степан Углов, как и многие другие солдаты, самовольно покинувшие окопы и вернувшийся в деревню для делёжки земли, назначенный председателем деревенского комбеда, страстно объяснял политику изъятия излишков, стараясь убедить всех в необходимости поделиться хлебом с рабочими.

— У Республики нет другого выхода. Наши братья-рабочие голодают. Надо помочь им, а они потом помогут нам. Ленин, большевики дали нам землю. Мы должны помочь большевикам - надо сдать излишки!

Я не выдержал, вышел из толпы и спросил у Углова: — А ты, сколько зерна сдал?

— Я пока не сдал! Сдам потом!

— А сколько ты сдашь?

— Надо посмотреть. Вы знаете, у меня зерна мало, самим до лета не хватит!

— А сколько вы Тимофеевым оставили?

— Целый мешок!

— Да что же ты, сволочь, считаешь, что этого мешка им хватит до лета и ещё и на посадку? Они до весны не доживут, у него восемь детей. И на хрен ему твоя земля сдалась, если в неё посадить нечего, да и не доживет он до сева! А если бы даже и дожил, посеял и убрал, так вы опять придёте и все заберете! На хрена сеять?! 

— Ты, Семён, эту свою агитацию брось! А то в город поедешь, там разберутся, где ты, контра, этого нахватался! Мы сейчас к тебе пойдем, посмотрим, куда ты хлебушек прячешь!

— Разберутся!?— Я шагнул к телеге, схватил ближайший мешок и скинул его с телеги. — А ну, разгружай повозку, тащи зерно взад!

Второй мешок я уже взвалил себе на плечо и потащил обратно в амбар. В этот момент трое продотрядовцев подбежали ко мне и стали вырывать мешок, врезав мне пару раз по морде, а потом прикладом винтовки. Чтобы освободить руки и дать в морду одному из них, мне пришлось отпустить мешок. Получилось, врезал, тот не устоял и упал. Мне почему-то вспомнилось, как молодым еще до Революции часто участвовал в стеношных боях по праздникам в нашей деревне.  Другим ударом свалил второго продотрядовца. Наверное, свалил бы и третьего, но подбежал новый продотрядовец, уткнул мне в живот ствол винтовки и выстрелил. Боль была нестерпимая.  

В глазах у меня почернело, и я потерял сознание.

Очнулся я у Митрича в избе, сидя за столом с Митричем и Семёном.

— Ну, бывайте. Пора мне. Светает. — Сказал Семён, поднимаясь из-за стола. Попрощавшись за руку, он прихватил свою бутылку самогонки и ушёл.

— Как Вы себя чувствуете? — спросил Митрич.

— Очумело. — Ответил я, все ещё ошарашенный произошедшим.

— А я, вообще-то, Вас предупреждал. — Виновато ответил Митрич.

— Я ничего не понимаю, что произошло! Вы-то хоть в курсе? — скорее жалобно, чем возмущенно, спросил я.

— Я-то давно в курсе. Они ко мне часто заходят. Раньше, как только здесь поселился, в двухтысячных, сильно их боялся. Теперь, ничего, притерпелся. А первое время все бросить хотел и уехать. Да некуда было. Они ко мне за самогонкой приходят. Ею и откупаюсь.

— Да кто, они-то, кто?

— Да покойники с местного кладбища. И не только с местного. Здесь, не очень далеко, братская могила. Там расстеленных ГПУ закапывало. Оттуда Степан Углов частенько приходит. Председатель деревенского Комбеда. Он потом ещё долго был председателем сельсовета, председателем колхоза, пока в 37-м его не расстреляли, как немецкого шпиона. А какой из него шпион? Тогда, говорят, многих расстреливали. Зачем – не знаю.

— А мои как…. То-есть, Семена жена, Фрося, с детьми?

— Этих, как Семёна убили, увезли в город. И ещё некоторых из деревенских. Так никто и не вернулся. Где, что – неизвестно.

—  А зачем им самогонка-то?

— А чтобы немного пожить в Вашем теле.  Душа-то человеческая вечна. Вот они телами с Вами и меняются. Временное переселение душ. Вы ведь наверняка слышали, что с могил ничего брать нельзя, а то можно умереть, или повторить судьбу умершего. Если он Вам принесет горсть земли с могилы, Вы же её глотать или класть в карман не будете. А самогонку с кладбища Вы выпили, хотя я Вам намекал, что не надо этого делать! Запьянели, Семён с Вами местами и поменялся. Вы какой-то его эпизод из его жизни прожили, а он из Вашей жизни. Страшного-то ничего произойти не должно: им к рассвету надо быть уже на своем месте. Вот, поживёте здесь несколько дней, со многими познакомитесь! Я тут уже со всеми местами менялся, с некоторыми по нескольку раз.

Я, конечно, не самый трусливый, но и не самый храбрый человек на свете. Поэтому, утром я попрощался с Митричем, оставил ему кое-что из консервов и рыболовных снастей, всю мою водку, сел в машину и уехал домой. Ну их нафиг, эти заброшенные деревни.

 Павел И. Софинский