Бусый бор гл 13-14-15. Эпилог.

глава 13.

На четвертый день Чудин с Вышатой вышли в родное село. Охотник торопился к своей избе, раскланивался с редкими встречными. Земляки останавливали их, пытались завести разговор, но Чудин был немногословен. Хмуро оглядывал знакомых, плохо слушал о чем они говорили. Насторожено глядел в сторону леса: в последний день ему везде чудилась опасность. Выбившийся из сил охотник понимал, что теперь сам стал тем, на кого он охотился в лесу: он – жертва. И жив, лишь только потому, что сумел опередить страшного врага. Но надолго ли? Что будет, если неведомая тварь не побоится войти за ним в село? Сколько погибнет невинных людей?

От таких мыслей бросало в жар. Тело покрывалось липким потом страха: за себя, за Вышату, за людей.

Старому охотнику не терпелось перевести дух в своем доме. Он даже не зашел к сыну, отцу Вышаты, и внук убежал домой один.

Чудин уже много лет жил сам. Как умерла его старушка, так и остался бобылем. Двор понемногу приходил в запустение, зарастал ядовито зеленой крапивой и лопухами. Цепляясь рубахой за колючки, Чудин вошел в сумрак избы. Сел на лавку, откинулся головой к стене, расслабился.

Трое суток суматошного бегства от озер не прошли даром. Ныла растревоженная нога, ломило спину и плечи. Чудин вздохнул, и пошел топить баню.
Не дождавшись, когда она толком протопится, выгнал угарный дым. Долго, с ожесточением тер жилистое тело пучком мочала. Облитые водой камни шипели слабо, но тепла хватало. Выхлестывал веником покусанные мелким гнусом язвы, охал, терпел…

…Посвежевший Чудин поковылял в избу, переоделся в чистое, наслаждался наступившим покоем. В горнице было опрятно, но все равно, не было присущего обжитому жилью людского духа. В его отсутствие ненадолго приходила сноха: убиралась, проветривала. Но все равно было неуютно. От черного зева печи пахло застарелой сажей, тянуло сырым холодком.

Чудин придремал. Проснулся от скрипа деревянных петель двери. В полумраке стоял высокий, широкоплечий мужик. На загорелом лице весело сверкали белые зубы.

- Что не встречаешь, дядька Чудин?

- Пеструх-х-а-а! – только и смог выдохнуть старый охотник, и протер внезапно заслезившиеся глаза.

- А кто еще? – наигранно весело сказал гость, задорно оглядываясь вокруг себя: - Я и есть! Или у тебя еще кто в гостях?

Пеструхины руки, поглаживая мослатую спину старого приятеля, предательски подрагивали. Чудин хлюпал носом, ощупывал друга, отодвигался, жадно смотрел в его разноцветные глаза, и обнимал снова и снова.

- Будет тебе, дядька! Помял, будто девку! – смущенный такой встречей, Пеструха ласково отстранил от себя Чудина. Обвел взором пустой стол: - В баньке ты уже попарился. А теперь, милости прошу ко мне. Харчеваться будем…

- А чем у тебя лучше? Кто тебе разносолит? Никак, домового себе в услужение нанял? – ревниво уколол его пришедший в себя Чудин.

- Придем – увидишь! – загадочно ответил друг, подталкивая товарища к двери.

…Солнце перевалило за полдень, но сытно пообедавшие мужики не торопились. Неспешно попивали хмельной мед, сваренный из перебродивших ягод малины. Просветлевшая Дуняша радостно потчевала дорогих сердцу мужиков. Потом, решив не мешать старым друзьям, не к месту затеяла стирку. Взяла шайку, вальцы, и ушла с детьми на реку, хлопать на мостках белье.

********

- Вот так оно и было! – невесело говорил Пеструха: - Зря прошатались. До Крыма так не дошли. Татары по степи встречный пал пустили. Все пожгли. Воды нет, колодцы мертвечиной забили. Скотина, что на мясо с собой гнали, стала падать. Бросали без коней обозы. Воеводы повернули войско назад. А какое, там, уже было войско? Так… Почти толпа… И та, поносом от гнилой воды исходила… Наш полк шел последним. А ногайцы так и вертятся, стрелами кидают. Под Дондузом нагнали всей ордой. Страшно бились…

Чудин слушал рассказ о том как гибли ратники, горестно вздыхал.

- А сам, как спасся? – спросил он.

- Ворон уберег! – усмехнулся Пеструха.

- Это как?

- А так! Видать, отогнали крымчаки наших, от места где я лежал. Под вечер стал приходить в себя, только слышу – лопочут, нехристи. Совсем рядом от меня. Чуток глянул, ходят среди павших: кто еще жив – добивают, тела грабят. Все думаю, отгулял я свое. Только тут, мне на спину ворон упал. Тяжелый, когти на рану поставил. Да как долбанул мое мясо, свет белый в глазах почернел. Только я терплю, не сгоняю. Слышу, прошли мимо. Видать решили, раз ворон клюет, значит, мертвый я. А брать им с меня было нечего: все что на мне, кровищей залило. Вона, глянь!

Пеструха повернулся к другу, задрал рубаху. Вдоль спины, от плеча до пояса, тянулась полоса рваного шрама.

- Эка, тебя! – крякнул Чудин, и деловито спросил: - Стрелой?

- Стрелой! Рядом валялась. Широкая, как ладонь. Видать, пригнулся я тогда, когда стрельнули, она и вжикнула вдоль спины… Едва не до костей развалила.

- А дальше как было?

- Дальше так: оклемался. Дело шло к ночи, вот я и двинулся по холодку. Где шел, где полз. А куда – знать не знаю: куда ни глянешь – черная степь. Ни травинки, ни ручейка. Под утро совсем помирать собрался, да наехали на меня казаки, пожалели, взяли с собой. Только они от войска царского нарочно ушли, сами по себе гулять стали. Зиму я пролежал в ихнем хуторе. Потом окреп: дали мне коня, саблю. С собой на гульбу позвали.

- А ты? Неуж-то, слову цареву изменил? – голос Чудина дрогнул.

- А он мне не изменял, когда воронью кинули? То-то! Если бы не вольный народ, я давно бы сгнил в степи, - Пеструха крепко растер осунувшееся от воспоминаний лицо, посуровел: - Не долго, я с ними был. Не по мне такая жизнь: живут как один раз. Доберутся до хмельного – пьют до сини в глазах. С крестом да саблей, из шинка вылазят. Выйдут на битву – рубятся до смерти: ни себя, ни других не щадят. Вот люди! Ни бога, ни черта, у них за душой нет… А меня все в лес манило. В наш, в бусый. Поклонился я братам казакам за добро да милость и ушел…

Пеструха поднялся, подошел к иконам. Вынул длинный сверток промасленной холстины. Бережно размотал.

- Вот… Глянь… Моя добыча, сам в бою взял от щляхтича, пана польского! – с гордостью сказал Пеструха, протягивая товарищу узорчато изукрашенный пистолет.

- Ух ты! – только и смог вымолвить Чудин, восхищенно разглядывая дивную работу неведомого мастера: - Знатная вещица, дорогого стоит! Стрелял? Пробовал?

- Вещь дорогая! – Пеструха снова завернул пистолет, упрятал за божницу: - Пять рублей за нее давали!

- И не продал? – изумился Чудин: - Это ж какие деньжищи! Ежели по уму тратить, до смерти хватило бы! На что он тебе?

- Пусть лежит! – отмахнулся Пеструха: - Да что мы все обо мне говорим. Давай, рассказывай, как на озерах? Не ушли бобры? А ты чего так рано вернулся: потерпел бы еще чуток, и я бы туда пошел. Там, думалось, с тобой встретиться…

- Плохо дело, с бобрами! – Чудин сразу поскучнел, насупился.

- Что не так? Захворал?

- Хуже! Там такое творится, не знаю как и сказать! Даже вспоминать, не то что говорить, страшно!

Чудин собрался с духом и начал рассказывать. Пеструха слушал, хмурился. С недоверием смотрел на побледневшего товарища. Непонятно покашливал, покачивал головой.

- А точно ли все так, дядька Чудин? Может, показалось тебе?

- Не веришь? В старцы меня записываешь? Я что, дел Балбош, байками тебя тешить? – вскинулся Чудин. Глаза его засверкали, борода тряслась от негодования: - А порты свои, я от сказки обмочил? Сам знаешь: мне в лесу бояться нечего, на любого зверя с ножом пойду. Но это был не зверь… Не зверь! Слышишь, брат?

- А кто тогда? – озадаченно спросил Пеструха.

- Не знаю! – отрезал друг. Его залихорадило, затрясло мелкой дрожью: - Ты бы видел, как он с косматым играл: как кот с мышью! А потом, когда нутро ему вспорол, взял и оторвал голову! Раз и все! Как курице! Ответь мне, кто на такое способен?

- А волки тут при чем? Говоришь, с ним стая была?

- Я уже потом, когда домой бежали, скумекал! – охотник принизил голос, таинственно зашептал: - Это его была стая, он над ней главный. Потому и науськал ее на медведя. Натаскивает он их. Только, почему на медведя натравил? Разве волки охотники до медвежатины? То то и оно, что нет! Ой, страшно мне, Пеструшка! Не ладный это зверь! Стою там, дрожу, и думаю: если он глянет в мою сторону, заметит, позовет – сам пойду к нему! Вот как выходит. Не зверь это. Он как человек ходить может, коленки у него как у людей, вперед выгнуты. С виду неловкий, страшный, но проворный – просто ужас, как быстр… Ловок, сволочь… И силен ужасно. А рядом с ним, волчица ластится. Красивая, светлая… Должно быть подруга…

Чудина лихорадило. Он мелко крестился, жевал высушенными губами. Пеструха не узнавал его: смелый охотник как то усох, сморщился. Жалобно смотрел потерянным взглядом, рыскал зрачками по сторонам, и не находил успокоения.

Пеструха плеснул в ковш остатки меда. Чудин пил, по бороде текли сладкие капли.

- Да-а! Хорошо, что Вышата ничего не знает! Что же нам делать, дядька? Не ладно в Бусом бору. Ты, наверное, и не знаешь, что тут без вас было?

Чудин отрицательно затряс головой. Пеструха начал рассказывать: про обезголосевшего дьяка, про Катеринкиных деток и Сечника. Рассказал как спас боярина в неудачной охоте на волков, про то, как на деревню, неведомо откуда вышел вурдалак.

- Хосподи Сусе! – промямлил охотник: - Это что же такое? Ась? Век живем тут, и никого кроме Бога не боялись. А теперь? Так, говоришь, это мертвяк, Катеринкиных деток поел?

- Выходит так! – мрачно кивнул Пеструха.

- А что он их, вместе с одежонкой сожрал? Хоть что то, нашли?

- Ничего не нашли! Ни клочка! Сам я там не был, но люди говорят, под кажную травинку заглянули. Только, вроде как, следы были, то ли волчьи, то ли собачьи. Дожди шли, все размыло…

- Дожди, это хорошо! Одежонки - нет, детишек – нет, а через месяц – медведь, как куренок, башки лишился! – невпопад ответил Чудин. Он не слушал, что говорит друг, о чем-то крепко задумался.

- Дядька, эгей! Ау-у! Ты чего сомлел? – окрикнул его Пеструха, и помахал рукой перед лицом гостя.

Чудин встрепенулся. Серьезно посмотрел на друга ожившими глазами. Они пересеклись взглядами. Смотрели прямо, глаз в глаз. Чудин кивнул.

- Не может быть! – сдавленно просипел Пеструха, поняв, что они оба думают об одном и том же: - Кто он, этот зверь?

- Думалось мне, что они в сказах сгинули! А они – вот, на пороге стоят! – Чудин трепетно оглянулся на дверь, безнадежно махнул рукой: - Хана нам с внучком, сама Мара нам в затылок дышит! Если зверь найдет мои следы у камня, он все поймет. И придет за нами. Нечем его остановить: ни молитва, ни рогатина его не возьмут. Выходит – сам оборотень, к нам пожаловал! Вот так, Пеструша! А мертвяка, это он сам, для отвода глаз отрыл и выпустил. Мало кто в бору не погребен, да заброшен, лежит! А он нашел его… Он – все может…

Потрясенные охотники долго обсуждали свалившуюся на них беду. Но так ничего и не решили. Остановились на том, что нужно известить боярина Романа. Вот только одна загвоздка, поверит ли он их догадкам?

Слегка хмельной Чудин шел домой. По пути зашел к сыну со снохой, строго повелел, обязательно отпустить к нему на ночь внука, Вышату.

До вечера было еще далеко. Чудин осмотрел избу, пошатал входную дверь. Огорченно вздохнул, взял топор. На дворе нашел старые дубовые доски, которые держал себе на домовину. Осмотрел их, и начал мастерить то, чего у них в деревне отродясь не было: крепкие запоры – засовы.

Работал, поглядывал на закатное солнце. В душе теплилась надежда что он ошибается, и страшный зверь не учует его запутанного следа. Но утешение было слабое, и грудь мужика холодела от недобрых предчувствий.

***********

Но по всему выходило, что беспокоился Чудин не зря. Через два дня после расправы над медведем, Лютый с волчицей играли в россыпях валунов. Мягко светило солнце, много тепла и пищи. Они наслаждались жизнью словно малые щенки: резвились, барахтались в рыхлом песке.

Но внезапно Лютый зарычал. В глазах загорелся хищный огонек. Он чутко ловил запахи, и уверенно пошел к одному из камней. Волчица побежала следом.
«Здесь! Человек! Метка!» - уверенно сказала она, обнюхивая примятую траву, хотя в этом не было никакой необходимости: на песке четко выделялись следы человека. Но почему метка? Люди никогда не метят мочой свою территорию, как это делают волки и сам Лютый.

Все это выглядело странно, и они хотели понять. Разгадка пришла совершенно просто и неожиданно. Обнюхав старый след и метку, Лютый вспрыгнул на валун. Невдалеке клубилась стая воронья: падальщики пировали над останками убитого два дня назад медведя.

Лютый все понял: в глубине груди зарождался гневный рык. Заклокотал яростью, шерсть вздыбилась, обнажая проплешины желтой кожи. Все его ухищрения, все попытки сокрыть свои деяния могли пойти прахом: его увидел тот, кто оставил на песке свои следы и запах пролитого страха – струю мочи!
Зверь скакнул по петляющему следу. Через время к нему присоединился еще один."Два! Большой! Маленький!» - сказала волчица.

По следам было понятно, эти люди бежали совершенно забыв о предосторожности. Через время Лютый выскочил на большую песчаную косу, врезавшуюся длинным языком в озерные воды. Зверь резко затормозил, лапы вспахали мягкий песок до самого пропахшего дымом очага. Лютый выпрямился во весь рост, ему не было смысла скрываться от тех, кого он пришел убить. Но через секунду, он горестно взвыл: стоянка давно опустела.

Они тщательно осмотрели все что осталось после их врагов: сложенное из сухих сучьев логово, закопченные камни, непонятные вещи и много, висевшей на тонкой жердине, вяленой рыбы. Лютый снова взвыл от досады. Он не понимал, как могло случиться, что почти под боком у стаи жили два человека. При чем, не день, не два, а очень долго. Он понял это по застарелым запахам давно обжитого места. Это была непростительная оплошность с его стороны, которую необходимо немедленно исправлять.

Лютый подбежал к истоптанному песку у самой воды: вне всяких сомнений здесь стояла лодка, на которой уплыли его недруги.

«Я ухожу, жди!» - сказал Лютый волчице.

«С тобой! Рядом!» - ответила ему подруга.

«Нет!» - отрезал зверь.

Он уже все обдумал: волчица еще слаба, и не выдержит той гонки, которую предпринимал он сам. Если бы у него было время, он непременно бы созвал стаю и повел ее по следу. О, это была бы настоящая охота, в которой волки, наконец, смогли бы ощутить торжество победы над тем, кого они считают всесильным. Но времени было мало: люди покинули свое логово не менее двух дней назад, и наверняка, ушли уже далеко.

Конечно, это не могло быть их спасением. Лютый уже запомнил их запах, настолько, что был способен отыскать беглецов даже среди тысяч строений, и очень многих десятков сотен их сородичей: он никогда ничего не забывал, запах двух врагов будет жить в нем до самой его смерти.

Это пустяки, что они ушли: все живое оставляет свой запах. Он упрямо зацепится за ветви и листья кустов, будет тлеть под опавшей листвой и на пожухлых травах. До тех пор, пока его не уничтожит главный враг запаха – дождь.

Но небо было ясное. Лютый собрался в далекий путь. Волчица скорбно посмотрела на друга. Подошла к нему, ткнулась носом в косматую шею. Потом изогнулась, и упала на спину.

«Детеныш! Здесь!» - она шевельнула животом и замерла. Лютый, не веря ее словам, осторожно мял носом ее мягкое тело. Он уже с неделю как заметил, что у еще исхудавшей подруги заметно отвисло светлое брюхо. Но не придал этому значения.
Нежные прикосновения ощутили несколько, не похожих на обычные внутренности, комочков. Лютый не верил своим чувствам: у них будут дети! И не один, несколько!
Это открытие ошеломило зверя. До начала обычного волчьего гона было еще далеко, но волчица отдавалась ему всегда, когда он её желал. Только, почему этого не случалось раньше, а только теперь, когда они столько пережили и стояли у края бездонной пропасти?

Но все произошедшее не было игрой слепого случая. Если бы с Лютым была его мать, то она, наверное вспомнила еще одно древнее предание, о котором не знали даже их Покровители колдуны. Это был зов крови. Оборотни иногда спасали своих сородичей, отдавая им капли своей горячей жизни, но никогда еще, ни один из них, добровольно не делился кровью с чужаками: людьми и зверями. Они не могли спасать тех, в ком видели всего лишь добычу.

И только Лютый, обезумев от горя, поступил так, чего никогда не делали его сородичи. Добровольно решил уйти из жизни, стараясь хоть на крохотную каплю облегчить страдания любимой подруги, исправляя тем самым горечь своей роковой ошибки.

Но это уже было неважно! Лютый трепетал от нахлынувшего счастья, упивался нежностью, которую источало тело его подруги. Свирепый зверь ласково разговаривал с ней, вылизывал ее нос и губы.

«Мы построим теплое логово! У наших детей будет много пищи: я хороший отец! Жди! Я вернусь!»

«Останься! Лес! Большой! Нам хватит!» - умоляла его подруга, но Лютый гордо выпрямился, осмотрел бескрайние просторы Бусого бора. Теперь, все изменилось. Ему не нужно приводить сюда своих сородичей. Разве может стоить сиюминутное торжество над теми кто убил его мать, того, что открывает ему рождение сыновей и дочерей? Таких, как он сам! Унаследовавших его ум и мощь, и красоту матери волчицы! Это будет уже не стая – семья! Сплоченная, монолитная и несокрушимая! Слитая воедино одной кровью…

Лютый даже застонал от прилива чувств: как страстно он полюбил этот суровый мир и свою подругу! И тем более, теперь он не мог оставить в живых, увидевших его врагов.

«Жди!» - коротко обронил Лютый, и побежал вдоль берега. Волчица одиноко сидела среди покинутого логова людей и скорбно плакала, прощаясь со своим господином. В отличие от него, она могла предчувствовать беду: она жила больше сердцем, чем умом. И оно отчаянно щемило…

… Лютый начинал сердиться. Проклятые людишки! Они надумали обвести его, обмануть. Запах рассказывал, что лодка поплыла в самую даль большой воды, и там, окончательно затерялась. Но их нужно было найти, любым способом, не считаясь ни со временем, ни с затраченными силами. Обдумав ситуацию, Лютый побежал вдоль берега: человек не может жить в воде, рано или поздно они выйдут на берег.
Бежал очень долго, и возликовал: он снова сумел ухватиться за невидимый след. Беглецам не удалось перехитрить Лютого: они и не думали высаживаться на берег, а покружив посередине озера, почти вернулись к своей стоянке и вошли в неширокую речку.

Дальше было значительно легче: зверь понял, что люди будут плыть по воде, наивно предполагая что она скроет их следы. Это могло обмануть любого зверя, но не Лютого. Ему не нужны следы: он чуял тончайшие обрывки запаха беглецов на заросших берегах речушки.
Лютый восторжествовал: коротко взвыл, и ринулся в погоню…


Глава 14.

   Чудин с досадой ворочался на лавке. Сон не шел. Хотя, должно было бы быть наоборот: за трое суток, он с внуком, позволил отдохнуть только два раза, и то, дремали вполглаза, чутко прислушиваясь к ночным звукам леса.
Вышата так и не понял причины столь внезапного бегства от бобрового ловища. Но знал по опыту, спрашивать деда бесполезно. Чудин был упрям, из тех, про кого говорят, хоть колом бей, а он будет гнуть свое: как сказал, так и будет. Если не хочет говорить, то не станет.
Поэтому, вечером, внук, не рассуждая, ушел из родительского дома на ночь к своенравному деду. Вышата заснул сразу. Дед с завистью прислушался к его ровному дыханию и повернулся на бок. Усталость брала свое. Охотник медленно погружался в тяжелую дрему.

**********

…Полная луна плавно утекла за серый горизонт. Мутные звезды скрылись за большие облака. Скоро рассвет, нужно торопиться. Но Лютый не нуждался в свете: он прекрасно ориентировался даже в абсолютной темноте, и уверенно скользил к примеченному логову человека.

Он был очень недоволен. Всю прошлую ночь он мчался через лес, подгоняемый радостным чувством состоявшейся погони. Запах врагов становился все резче. Отчетливо выделялись следы. Еще немного, и он отрежет им путь к деревне, и открыто выйдет навстречу: спокойный, неотвратимо уверенный, жаждущий восстановления попранного беглецами закона, установленного истинным Хозяином Бусого бора. Ах, как жаль, что рядом нет его стаи и волчицы!

…Рассвет уже выбелил опушку, когда Лютый понял что ошибся в своих расчетах. Он утроил усилия, но напрасно. Не хватало совсем немного, до обидного малого времени. Но этого упущения было достаточно для убегающих от него врагов.
Зверь с ненавистью смотрел вслед входившим в деревню беглецам: старик оглядывался назад, на ходу растирал плохо гнущуюся ногу, но не останавливался. Лютый злобно куснул обломок ветки: он презирал трусливых человечков, не посмевших вступить с ним в открытый бой. Трусы не достойны пощады. Но как быть с тем, что хромой старик расскажет людям о том, как он убивал медведя?

Поразмышляв, Лютый пришел к простому выводу. Далеко не каждый, поверит россказням старика. А если и согласится с ним, то Лютому придется немного задержаться в этой деревушке: он будет методично убивать всех, с кем встретится сегодня старик. Село было маленькое, и зверь не сомневался в своем успехе. Дальше, будет то, что будет.

Но это было утром. Ночью он пришел за ними. Прошел через улицу, нашел нужное логово. Лютый обошел избу: беглецы были там, оба. Он слышал глубокое дыхание маленького человека, и, тяжелые, прерывистые, вдохи старика. Еще, он подумал о том, как предусмотрительно поступил, когда осмотрел логово одетого в нелепый балахон человечка, который, наверное уже умер от страха, едва ощутив присутствие хозяина леса. Деревянные клетки были похожи одна на другую, как походят вырытые под корнями елей волчьи норы.

Лютый приметил узкую щель оконца и широкую дверь. Осторожно прошел по крыльцу. В тишине предательски заскрипела прогнувшаяся под его тяжестью доска. Зверь замер: он почувствовал, что большой человек услышал этот шум и уже не спит. Лютый представил, как тот сидит на своем ложе и в страхе слушает бешеное биение своего сердца.

И тогда, он послал в дом волны любви и счастья: человек услышит их, и ему станет так хорошо, что он сам, добровольно пойдет навстречу зовущему его хозяину. Затем, Лютый войдет, и совершит то, для чего мчался в погоне долгий день и всю ночь.
Человек услышал его, Лютый в этом не сомневался. Зверь уверенно толкнул дверь, но она не открылась. Он усилил натиск. Проклятые доски трещали, гнулись, но не ломались, не пускали Лютого к желанной добыче.

Зверь раздраженно зарычал. Потеряв терпение ударил лапой, отколол крупную щепу, которая вонзилась в мякоть подушки между пальцами. На крыльцо капнула кровь. Почуяв ее запах, Лютый обезумел. Он не в силах был сдержать плеснувшую в глаза вспышку ярости. Зашипел, злобно закашлял, и ударил в доски всем своим тяжелым телом. Дверь больно ушибла его плечо. Лютый взвыл. Там, за проклятой преградой, в испуге метался человек. Переполненный яростью зверь удвоил усилия.

Одна из досок проломилась, и потерявший осторожность зверь, на миг прильнул к открывшемуся проему горящим глазом, желая воочию убедиться в ужасе, который он нагнал на глупого человека. Но в дыру выскочила острая и твердая змея: она больно ужалила Лютого в морду. Зверь отпрянул, но было поздно: рассеченные щека и бровь брызнули горячей кровью, и зверь на секунду ослеп.

Он яростно махнул лапой, растер липкие капли, и снова кинулся на дверь. Мощный удар в щепы расколол еще одну доску, и лапа провалилась внутрь логова. Лютый отчаянно взвыл. Лапу пронзила невыносимая боль, что-то терзало ее, кромсало на части. Отсекало пальцы и когти.

Зверь скатился с крыльца, свился клубком, стараясь погасить жгучую боль. В доме отчаянно завизжал ребенок. Это кричал маленький человек. Вопли пронзили нежный, привыкший к тишине леса, слух зверя. Оглушили, ударили тугой волной боли в чуткие уши.

Громко залаяли собаки. Лютый понял, большое логово просыпается. Сейчас, из своих убежищ выбегут люди, и ему придется противостоять им всем сразу, и, возможно погибнуть. Зверь рычал от бессильной злобы, с клыкастой пасти стекала пенистая, смешанная с кровью, слюна. Лютый проиграл. Это было страшно и унизительно.
Он выскочил со двора, метнулся вдоль улицы. Навстречу ему, из пахнущего навозом строения вышла молодая самка. Увидев Лютого, она уронила громоздкий предмет. На траву полилась белая, пахнущая материнским молоком, жидкость.

Лютый замер, горло клокотало, задыхалось бешенным рыком. Самка ахнула, закрыла лицо рукой. Зверь прыгнул ей на грудь, сбил с ног. Яростно рвал нежную плоть, захлебывался брызнувшей из тела кровью, и, не мог остановиться. Забыв о своих ранах, он вкладывал в удары кривых когтей весь свой пережитый позор и ненависть к человеку.

Громкий визг вернул его в утерянную реальность: неподалеку вопила еще одна самка. Лютый повернулся к ней, но краем уцелевшего глаза заметил бегущих бородатых самцов.

Ему незачем было больше скрываться: он встал во весь рост, ударил себя здоровой лапой в грудь, и, с ненавистью глядя на людей, завыл, жутко и страшно. Взглянул на оцепеневших от страха самцов, кинулся в сторону леса. Он не имел права на смерть: все произошедшее было всего лишь прелюдией к большой охоте. Война только началась.

…Чудин отвалил треснувший засов, сжимая рогатину выскочил на улицу. В избе лежал обомлевший Вышата. Охотник озирался обезумевшими глазами по двору, искал раненого зверя. Но увидел только бегущего Пеструху. Чудин удобнее перехватил рогатину, и дробно порысил за товарищем.


…Кровавое месиво, перед которым стоял на коленях Пеструха, всего лишь недавно было его Дуняшей. Она вышла подоить корову, и теперь, пролитое теплое молоко впитывало в себя ее кровь, смешивая радужными разводами белое с алым.

Пеструха поднял на Чудина залитые болью глаза. Старик оперся на рогатину, хмуро отвел взгляд в сторону.

Нетронутым осталось только лицо. Нежные щеки обрызгали капли крови, на еще теплых губах таяла недоуменная улыбка, от непонимания быстрой и глупой смерти. Открытые глаза смотрели на восходящее солнце, и них читался укор всему, что так жестоко поступило с ней.

Пеструха, трясущейся рукой поправил выбившуюся из-под туго повязанного повойника, прядку волос. Провел пальцами по лицу. С разорванной груди Дуняши, на залитую кровью траву скользнул с оборвавшегося гайтана тяжелый крестик. Пеструха поднял его, затряс над собой сжатыми добела кулаками и беззвучно завыл. Почти так же, как выл перед трагедией озлобленный оборотень, только неслышно...

*******

Дуняшу похоронили после полудня. Дед Балбош взобрался на колоколенку. Уныло и горестно ударил билом в темную медь: над селом плыл низкий, печально-торжественный гул. Ветер трепал редкую бородку деда, сушил на пергаментных щеках частые слезы. Испуганный народ гудел, словно пчелы в разрушенном медведем улье. Детишки и женщины спрятались по избам. Ступинцы, торопливо спешили с погоста в село. Пеструха остался у свежей могилы один.

В дом Чудина набились мужики. Прибежал бледный как воск Миронка. Люди осматривали следы когтей на разбитых дубовых досках двери, ахали, в ужасе крестились.
Чудин уже почти охрип: он устал рассказывать о том, что произошло в лесу на озерах. Терпеливо говорил о трех днях бегства по реке и лесу, о том, что зверь все понял, и сумел их найти.

- Хосподи Сусе! – стонал мертвенно бледный староста. Жалобно охал, крестился: - Надо звать боярина, иначе никак! Эй, кто там? Кто пойдет в Березнягу?

Но люди смущенно переминались, прятали глаза, слушали, как редко тенькало било на звоннице. Мирон хотел рассердиться, прикрикнуть, но не смог. И тут, из ближнего леска, в унисон меди полился протяжный вой. Пронзительный звук перебивал голос колокола, пригибал людей к земле, ледяной змеей влезал в самую душу. Вгонял в липкий от страха пот, лишал воли, сковывал движения.

- Тварь! – ожесточенно сплюнул Чудин. Он с ненавистью посмотрел на лесок: - В осаду взял. Порвет любого, кто выйдет за околицу. А ночью вернется: будет убивать всех. Теперь, на рогатину его так просто не возьмешь… ученный уже…

Охотник выговорился, опустил голову. Люди замерли. В душах поселился страх перед неизбежностью, которую изрыгнуло из себя черное нутро Бусого бора. Чудилось, этот вой не был голосом боли раненного зверя: напротив, Лютый торжествовал, в предвкушении желанной охоты.

Его час пришел. Пусть не так, как он это себе представлял, но все же – настал.


Глава 15.


   В эту ночь он не пошел на охоту, обошелся без пищи. Саднила порезанная бровь, тупо ныла онемевшая лапа. Острое жало разворотило длинные пальцы и начисто отсекло один коготь. Лютый клял себя за неосторожность: человек слаб, но он неизмеримо крепнул, когда брал в руки оружие. Это была прописная истина для самого захудалого волка, но Лютый, позволив ярости ослепить себя, забыл об этом. И теперь, острое жало рогатины навсегда врезало в его память напоминание об очередной ошибке. Почему он допускает так много промахов?

Зверь жалобно заскулил. Он был молод, и слишком самонадеян. О! Если бы рядом с ним была мать! Она бы смогла прийти на помощь своему сыну. Лютый вспомнил о волчице. Ему стало больно и одиноко, и он горестно умолк.

Но это было даже хорошо, что он не вышел на охоту: нужно время для заживления ран, а людишки, потеряв сон и покой, неминуемо начнут слабеть. Он измотает их страхом ожидания, а потом, придет, как всегда неожиданно и неотвратимо.
Лютый снова вспомнил мать. Напряг всю свою волю, направляя организм на излечение ран, так, как она его учила. Это отняло у него много сил. Он лежал без движений до позднего утра, и, наконец, почувствовал желанное облегчение. Боль ушла, порезы почти затянулись. В лапу вернулась прежняя гибкость и сила. Тугие мышцы послушно реагировали на малейшую команду возбужденного мозга. Лютый энергично встряхнулся, вспомнил свой ночной страх. Приглушенная болезнью обида вновь захлестнула его, поглощая все чувства, направляя их только на одно: на месть, за пережитый позор поражения.
Сомнений не было. Его терзали только голод и неутоленные желания. Он неспешно спустился с пригорка в обезлюдевшее село. Между дворами бродила скотина, мычали не доеные коровы. Куры хлопотливо рылись в оставленных без присмотра огородах. Желтогривый петух нахально взлетел на плетень, хлопал черными крыльями, горласто известил мир о наступившем полудне.

Зверь усмехнулся. Он шел по улице, вдыхал запахи человеческого логовища. Ему нечего было бояться, прошедшая ночь многому научила.
Остановился возле крайней избы, озадаченно прислушался: внутри логова тишина. Тоже самое ждало во втором, в третьем, и других деревянных убежищах: люди ушли из них. Изголодавший зверь раздраженно рычал, но потом, сообразив, скакнул к большой избе с крестом на крыше, возле которой жил памятный ему черный человечек.

…Ступинские, собрав еду и питье заперлись в стенах церкви. Лютый слушал через толщу красноватых бревен гул человеческих голосов. Они гудели, словно толстые шмели над пахучими дудками луговых зонтиков. Значит, люди были сильно взволнованы и напуганы. Стены церкви не могли сдержать прорывающийся сквозь них панический ужас. Зверь ловил звуки плача детей, всхлипывание женщин. Для него это было самое лучшее, что только может быть в жизни: волшебная, чарующая музыка страха, исходящая от будущих жертв, предшественница великой охоты.
Но упоение силой сменилось разочарованием: зверь скреб твердокаменные бревна лиственниц, ударил в толстую дверь, но она только слабо содрогнулась под его натиском. Оставив бесполезные попытки, Лютый нервно зевнул, выпрямился и послал грозный вызов. Но люди не вышли на открытый поединок, замерли, затихли в своем неприступном убежище.

Поняв, что осада затянется надолго, зверь побежал по пустынной улице. Дверь одной избы была приоткрыта. Это было неспроста. Наверняка, хитрые враги подготовили коварный подвох. Лютый осторожно переступил порог. Он был натянут в один тугой нерв. Интуиция не подвела: под темным потолком что-то ворохнулось, и зверь мгновенно отпрянул назад. Об пол хряснули острые колышки, которыми было утыкано подвешенное над притолокой бревно.

Это вывело его из равновесия. Зверь был взбешен: он снова ошибся. Двуногие твари и не думали сдаваться, и понатыкали коварных ловушек. Лютый выметнулся из сеней. Под ноги попался испуганный теленок. Зверь ловко ухватил его когтями…

Лютый неторопливо насыщался теплым мясом, но это было не то, чего жаждала его яростная плоть: ему был нужен человек. Мягкий, нежный, но пока недосягаемый. Внезапно зверь насторожился: от одной из избушек сильно запахло едким дымом, сквозь который едва пробивался слабый аромат детского тела. Лютый отбросил все сомнения, и ринулся на притягательный запах…

**********

…Пеструха сидел на лавке. Горница аж звенит тишиной: холодной, мертвой. Она гулкими молоточками стучалась в виски, клубилась в пустом сердце мужика, и не находила из него выхода в зачерствевший от беззакония мир, в котором остался жить он сам. Один на весь свет, безысходно одинокий, погружаясь в глотку пожиравшего душу отчаяния. Из темного угла мрачно смотрели угрюмые лики угодников. «Господи! За что ты так нас?» - мысленно спросил Пеструшка, смотрел, тосковал глазами.

Но бог не ответил. Какое ему было дело до мелких хлопот, среди сотворенных по его воле глиняных болванчиков? Угодники молчали. Словно живые, сердито жевали бледными губами, завешивали пронзительные глаза тяжелыми бровями. Дескать, что ты нам мешаешь, человече, думать о главном – о вечном! Недосуг нам, опускаться с небес на пыльную землю: живите и грешите сами. А там, придет время – всех рассудим…

Пеструха вынул из-за пазухи тяжелый крестик. На шершавом литье серебра засохли бурые капли крови. Он снял его с изуродованного тела Дуняшки, и навеки закрыл ее удивленные глаза. На душе парня было пусто, словно ее и не было, души… А может и так: осталась она там, на погосте, под холодной глиной, которая укрыла его Дуняшу. И теперь, он будет доживать отпущенный ему срок без боли, без страха и радости.

«Наверное, так и живет, тварь, убившая Дуняшу!» - подумалось Пеструхе. В памяти всплыл окровавленный, резко скакнувший в сторону силуэт огромного урода, напоминающего волка или собаку. Но парень успел заметить его взгляд: один глаз был накрыт обрывком распухшей кожи, а другой, здоровый - наполнен лютой злобой и человеческим умом…

Пеструха поднялся, подошел к печи. Поворошил присыпанные золой угольки, раздул огонь. Подбросил в черный зев принесенные с вечера Дуняшей полешки. Вернулся к неприветливым святым, вынул из-за их спин сверток с пистолетом. Развернул, внимательно осмотрел кремень, щелкнул курком.

Взял из сундука принесенный из похода ружейный припас, маленький железный ковшичек для отливки пуль. Оглянулся на иконы, без колебания бросил в ковш Дуняшин крест, поставил на огонь. Долго смотрел, как темнеет, скукоживается светлое серебро. Крестик вздулся, и разом, словно сделав облегченный выдох, осел. Вспух и потек чистой лужицей раскаленного металла.

- Как ты? – услышал Пеструха сердобольный голос дядьки Чудина.

- Живой, пока! – ровно ответил он, осторожно переливая ручеек ожившего серебра в круглую формочку.

Чудин протопал по горнице, заглянул через Пеструхино плечо.

- Дело! – одобрительно крякнул, и крикнул в распахнутую дверь: - Заходите. Нечего притолоку подпирать.

В горницу вошел Нефед, длиннорукий, с диковатым взором мужик, сын Чудина. Из-под его локтя жалостливо выглядывал Вышата.

Чудин был оживлен. Взял из рук сына корзинку, деловито стукнул по столешнице вынутым кувшином. Разложил хлеб, яйца, солонину. Пошарил по полке, добыл два ковшика. Разлил в них янтарную, пахнувшую летним зноем влагу.

- Давайте, сынки! Помянем покойницу! – спокойно сказал он, и протянул первый ковш Первухе.

Тот, равнодушно выцедил хмельную медовуху. Сел за стол, всыпал в дуло пистолета мерку синеватого пороха. Подумал, добавил еще. Туго вколотил клок промасленной пеньки. Взвесил на ладони еще теплую пулю, вкатил в ствол. Снова, с заметным усилием, запыжевал заряд.

- Вот и сгодился, твой трофей! – Чудин вкусно захрустел луковицей, зачавкал солониной: - Знал бы тот мастер, на что его работа пойдет!

Первуха усмехнулся. Он не сердился на друга: чувствовал, как у того болит сердце за Дуняшу, за, так подло порушенную, жизнь верного товарища. Стонет душой Чудин, да только виду не подает.

Угрюмый Нефед потянулся за кувшином.

- Оставь! – коротко приказал ему отец: - Помянули и хватит. Ей лежать, а нам думать надо. Как жить то станем, а, Пеструха?

Но тот ответить не успел. В избу, колобом вкатился озабоченный Миронка. Спешно глянул на собравшихся, упал широким задом на скрипнувшую лавку.

- Те-те-те! – вытирая жаркий пот, тонко зачастил староста. Он тяжко дышал, вскинул на людей осоловевший от быстрого шага взор: - Как жить то будем, мужики?

Он жалобно искал глаза Чудина, возбужденно ерзал по скамье. Руки его дрожали, мяли нервными пальцами узел тонкого кушака.

- Так и будем, как жили! – ответил ему Пеструха: - Ты вот что: уводи людей!

- Куд-а-а? – простонал Миронка: - И до гати, не дойдем! Порвет тварь…

- Хватит стонать! – жестко оборвал его Пеструха: - Собирай народ, и идите в церковь. Возьмите еду, воду. Там запретесь, выстоите…

- Надолго ли?

- Не-е! – уверенно протянул Пеструха: - День, два… не более.

- А вы куда?

- А мы здесь останемся! Правда, дядька Чудин? – Пеструха обернулся к Нефеду: - А ты, Нефедушка, как? С нами, или нет?

- Угу! – плотоядно поглядывая на запотелый кувшин, кивнул лохматый мужик, и облизнулся.

- Все так! – подтвердил воспрянувший духом Чудин: - Ступай Миронушка! А мы тут сами, с чудой – юдой, потолкуем! И Вышату с собой забери.

- Деда-а! – взмолился внук, но натолкнувшись на упрямый взор старика, обиженно нагнул голову и поплелся к выходу.

Мирон с сомнением посмотрел на мужиков.

- Ну, дай вам бог! – горестно выдохнул он, и торопливо пошагал из горницы.

Стало тихо. В оконную щель задуло уличным теплом. Нефед не выдержал и потянул к себе кувшин. Чудин с досадой махнул рукой.

- Что с ним делать? – обратился он к Пеструхе: - Мужик как мужик. Работник – золото! А как хмельного глотнет, беда! Утопнуть в браге готов, все до дна излакает! Так что ты надумал?

- Ждать! – обронил Пеструха.

- Думаешь придет? – с сомнением спросил охотник, наблюдая, как жадно пьет медовуху непутевый сынок.

- Куда ему деваться? Придет! Ты ему в первую очередь нужен. Озлобился зверь. Учует и придет!

- Нет! – покачал головой Чудин: - Меня он будет опасаться. Тут по иному надо…

- Может и так! Но отступать не станем! Кроме нас, против него никто не выйдет! И так и так погибать! – спокойно говорил Первуха, с силой сжал побелевшие кулаки: - Но и ему, я жить не дам.

*********

Подбегая к избе, Лютый заметил метнувшегося к двери подростка. Сердце зверя радостно заколотилось: он узнал его, так пахнул маленький человек, убежавший от дальнего озера. Он даже взвизгнул, как глупый щенок, от такой приятной неожиданности.

Расстояние до двери преодолел одним прыжком. Замер. От проема тянуло невыносимо горьким запахом редкого дыма, наверное, там что-то тлело. Лютый растерялся: он не мог полагаться на свое великолепное чутье, остались только слух, глаза и интуиция.

Последняя, сдерживала его нетерпение, указывала на возможную угрозу, но слух, говорил другое. Он слышал неторопливое постукивание: тук-тук, тук-тук… Монотонный звук не содержал опасности, был похож на хорошо знакомый перестук дятла. И Лютый, осторожно просунул голову в дверной проем.

В этот раз на него ничего не упало, зверь осмелел. Мягко перешагнул за порожек, с удивлением смотрел на сидевшего у стола мужчину. Тот, не обращая ни на что внимания, постукивал деревянным молотком по жесткой подошве сапога. За его спиной сжался в комок перепуганный детеныш.

Лютый еще раз осмотрелся. В комнате пахло чадом, противный запах тянулся из черной дыры большого, наполовину горницы, сооружения. Сквозняк колыхнул тяжелую занавесь по правую сторону от зверя. Лютый, не сводя глаз с бесстрашного человека, сделал еще один маленький шажок: он был растерян, его не боялись.

- Пришел? – спокойно спросил человек, вынул из плотно сжатых губ гвоздочек, и уверенно вбил его в подошву: - Ну, заходи, коль так! Поговорим!

Мужик нагнулся, натянул сапоги. Поднялся, потопал ногами. Довольно крякнул, и только потом, поднял на зверя свой тяжелый взгляд.

Лютый стоял, смотрел ему в глаза, и не находил в них привычного ужаса. Это было нечто невероятное! Бесстрашный человек ему очень понравился. Он послал ему немую волну признательности и счастья, дрожал вытянутым в струну телом, и даже шевельнул куцым обрубком хвоста.

Кто он? Может быть это новый Покровитель? Почему он не боится того, перед кем трепещут все, в ком течет живая кровь? Но почему он молчит? Лютый взвизгнул, пристально всмотрелся в спокойные зрачки человека.

- Пес! – ровно сказал Пеструха: - Что же ты творишь, падаль?

Он видел замешательство оборотня. Его спасало то, что после гибели Дуняши, он перестал жить сам. У него не было боли, страха, ненависти. Все умерло в захолонувшем сердце. Если бы зверь уловил хоть кроху из того, что ушло из Пеструхиной души, то он давно бы кинулся на человека.

- Пес! На кого ты лапу поднял? – снова повторил Пеструха.

Шевельнись он, и Лютый ринулся бы вперед. Зверь не понимал, о чем говорит человек, но чувствовал, что его презирают и отчитывают как запачкавшегося в кале щенка. Он снова возненавидел смелого человека, но не мог напасть на него: людской взгляд давил невидимой силой, уверенностью в своем превосходстве и справедливости. Негромкие слова падали на Лютого как тяжкие, и, одновременно, раскаленные лесным пожаром, камни.

Лютый припал к полу, злобно захрипел: он с омерзением ощутил свое унизительное ничтожество перед этим хилым самцом. Но тот был сильнее его, потому что в нем не было злобы, он не дышал страхом, и был удивительно равнодушен ко всему.

Ветерок взметнул занавесь. Лютый заметил за ней легкое движение. Перемена произошла мгновенно: там, кто-то есть! Его обманули, заманили в хитрую ловушку, спрятав запахи за дымом! Как это подло, и как похоже на хитрых людишек!

Бешенный визг разъяренного зверя хлестко ударил по бревнам дома. Тонко кричал в ответ, окаменевший было от страха, Вышата. Лютый молниеносно прыгнул на ставшего ненавистным человека…

Но комната наполнилась грохотом, который ударил Лютого в узкую переносицу, лишил зрения. Отброшенный назад зверь закашлял, глотка наполнилась соленой кровью. Ослепленный, почти мертвый, он глотал ее, выплевывал вместе с осколками костей раздробленного черепа. Но его подхлестнула лютая злоба. Зверь понял что уже умер, но у него есть ничтожно короткий миг, которого хватит на последнюю в его жизни охоту. И он его не упустит.

Вытянутые когти уже рванули кафтан на груди, отпрянувшего от зверя, Пеструхи. Но убийственный бросок прервался. Лютый зпрокинулся на бок, захрипел, судорожно бил лапами, тянулся к человеку. В щепы разнес подставу стола.

- Держи! – яростно орал Пеструхе Нефед. Он изо всей силы налегал на тяжелую рогатину, вдавливал, пробившее тело оборотня острие в пол: - Держи, разя-в-в-а! Разобьетс-я-я! А-а-а...

В углу клубился запутавшийся в занавеси Чудин, громко орал, матерился, слепо тыкал рогатиной через плотную дерюгу. Стол опрокинулся. С ломаных досок сполз кувшин, глухо хряснул об измочаленный когтями пол. Желтая медовуха подтекла под оскаленную пасть умирающего зверя.

- Э-эх! – горестно выдохнул Нефед: - Не сберегли! Сколько добра утекло! Ну-у, с-сука… держись!

Злобно хакнув, выпучил круглые глаза, крутанул широкое лезвие рогатины. Сердце Лютого оборвалось и замерло.

- Что? Кого? – кричал обезумевший Чудин.

Он выбрался из-под дерюги, одичало смотрел на дымивший пистолетный ствол в руке Пеструхи, на озлобленного донельзя сына, и визжал, тонким, срывающимся фальцетом:

- Вышата! Вышата! Ты как сюда попал! З-запор-ю-ю, подлючонка!

Вышата сжав кулачки, сидел под лавкой: ему было страшно. Знал, дед не шутит. Ой, не сбежать от его хворостины!


...Тело Лютого выволокли из избы, бросили за околицей. Ликующий Мирон срочно отправил гонца в Березнягу с отпиской к боярину Роману.


....Боярин прискакал на другой день. Долго рассматривал уродливый труп оборотня, тронул кончиком сабли покрытые ржавой кровью клыки. Сжигать зверя не стали: подцепили крючьями, отволокли к болоту. Дел Балбош перекрестился, зашептал тайные наговоры. Вбил в облезлое туловище крепкий осиновый кол, и мутная бочажина поглотила очередную жертву нечеловеческих страстей из запредельного мира.
Исхудавший Пеструха поклонился боярину:

- Отпусти меня на волю, боярин! Мочи нет, тут жить! – он полез за пазуху, вынул украшенный серебром пистолет, протянул, изумленному от неожиданности Роману: - Это на откуп. А коли мало, скажи, бобрами донесу…

- Бобрами! Ишь ты, смелый какой! – пробурчал удивленный боярин.

Он долго вертел в толстых руках дивную работу заморского мастера, любовался узором, прикидывал что-то в уме. Потом вздохнул, и вернул пистолет хозяину.

- Не мне им владеть: ты его в бою взял! Грех, воину, на такое позариться! Не тать я, а воевода! А вольную, я тебе и так выдам. Заслужил! – боярин обернулся к Миронке: - Слышал? Отпиши Пеструхе бумагу. А к вольной, весной примешь от него две связки бобров. Только – добрых, бусых…

Староста угодливо поклонился. Окруживший их народ зашептался. Кое кто, бросал на Пеструху завистливые взгляды.

- Благодарствую! – Пеструха снова с достоинством поклонился: - А за пистолет, не взыщи… не обессудь…

Он вернулся к поглотившей оборотня яме, и бросил в нее свое оружие. Толпа колыхнулась, ахнула.

- Те-те-те! Вот, дурень! – с негодованием затенькал Миронка: - Такое богатство утопил: считай, что – коня с коровой в болото кинул. Тьфу!

Сердито запыхтел и демонстративно отвернулся от хмурого охотника. Но тот не обратил внимания на его обиду: стоял и смотрел на светлые пузырьки, которые лопались в зеленой жиже потревоженной бездны. Глубоко вздохнул, и пошел прочь.

- А ну, погоди, вольный! – окликнул его, тоже, раздосадованный боярин.

Тяжело переваливаясь на толстых ногах, подошел к Пеструхе, взял его за локоть, уколол в щеку жесткой бородой:

- Ты, вольный, на воле сильно не балуй! Знай, у меня руки длинные! Когда надо везде достану! – Роман для верности показал короткую, налитую тяжелой силой, сжатую в кулак руку, и снова жарко зашептал: - Знаю я, про ваше с Чудином, тайное ловище. Но – молчок! А вы, бобров мне носите… Слышишь? Никому более, только мне.


Заключение.


   Недели через две, Пеструха с Чудином заканчивали крыть колотыми сосновыми плахами крышу теплого балагана. Оставалось сбить из глины и камней печь, и можно жить-зимовать, не хуже чем в селе.

Рядом суетился Вышата, тесал топором доски на стол и лавку. За прошедшие недели парнишка подрос, возмужал. Говорил ломким баском, с достоинством.
Работы было много: нужно срубить амбарчик под едовые припасы, под будущий мех. Наготовить на зиму ягоды морошки, клюквы. Иначе, нападет черная цинга, и кончится их охота.
Но время еще было. Заканчивался тихий месяц листопад, октябрь. Иногда в лесу вьюжило под ветром палым листом, сеяло мелким холодным дождем. Скоро, тепло уступит суровым ветрам с дальнего поморского моря, и ляжет снег, предвестник долгой зимы.

Однажды, Чудин с Пеструхой стояли у берега озера. Вода потемнела. От берега тянулась кромка ломкого льда. Тихо, морозно. Жесткое дыхание зимы чувствовалось все сильнее.

Тишину рванул протяжный волчий вой. Зверь кричал долго, заунывно, и в то тоже время, тревожно. Словно кого то звал, настойчиво требовал к себе.
Зов затих, но через время послышался снова, уже ближе. Чудин всмотрелся в дальнюю песчаную косу и вздрогнул:

- Глянь, Пеструха! Ей богу, она! Та самая, которая с чудой была!

Пеструха проследил за его рукой: на песке, светлым пятном белела вылинявшая на зиму волчица, смотрела на людей. Потом, подняла голову к холодному небу и завыла. Только не жалобно, грозно, словно угрожая неведомому врагу. Умолкла, и медленно ушла в лес.

- Вроде как, грозила! – поежился Чудин, и сплюнул: - Чур меня, чур…

- Может и так! – ответил ему Пеструха, провожая глазами смелую волчицу.

- Гладкая! Разожралась. Вишь, брюхо волочит. Видать ночью лося, или кабана завалили...Тьфу...

Чудин сплюнул. Весь день ходил молчаливый, мрачный. Поздним вечером вышел в лес, встал у рубленного из бревна бога. Долго и сердито выговаривал безмолвному изваянию.


…По первому снегу обошли всю округу. Но не нашли ни волчицы, ни вообще, никаких следов. Словно и не было той встречи.
Они не знали, что волчица навсегда ушла от озера. Она долго ждала своего друга. Но вместо него вернулись люди. Волчица узнала их по запаху и следам: это были те, за кем ушел Лютый. А это, означало только одно – его больше нет…
Осознав это, серая обезумела от горя и ярости. Ее сердце кипело гневом и требовало отмщения. Волчица была готова переступить через лесной закон и убить людей: она имела право на этот поступок.

Но поостыла: под ее сердцем все сильнее бились комочки плоти от любимого. И она не могла прервать зародившийся плод их чудесной любви. Серая долго плакала в небо, в лес. Ночью изливала свою боль крупным звездам и холодному ветру, и не находила утешения в песнях жгучей боли о потерянном счастье…

Она вышла на берег озера, бросила гневный вызов убийцам своего друга, и ушла, гордая, непокорная коварной судьбе, преклонившаяся только перед памятью о светлых днях, проведенных с могучим зверем, мечтавшим покорить лес.
Возможно, где то в самой глуши Бусого бора она родит детенышей, похожих на нее, и на их отца, сильных и умных, почти как человек.

Но об этом знает только сам бор, который дремлет в синем мареве елей. Древний как мир, он умеет хранить свои тайны. Мудрость – всегда седая… Бусая…


А еще, зимой случилась хорошая новость: ожил Глазко. Стал подниматься, понемногу ходил. Радостно глядел на мир единственным глазом. Только язык, пока еще оставался непослушным.
Дьяку очень хотелось говорить, но получалось плохо. Он напрягал лицо, о чем-то страстно толковал не отходившему от него деду Балбошу, невнятно мычал, махал руками, дополнял косноязычную речь движениями пальцев, и как ни странно, друг детства, вроде как понимал его.

Дьяк удовлетворенно вздыхал, садился на лавку. Подолгу глядел на небо, на зеленые деревья, на Бусый бор.

- Ничё! Поправится! – говорил всем оживленный Балбош: - Зачем нам чужой поп? Мы к своему привычные. Так то…

 Василий Шеин

x

Иллюстрация к: Бусый бор гл 13-14-15. Эпилог.