Бусый бор. гл 11 - 12.

- Видать, не все быльем поросло, раз наверх повылезало! – перебил ведунью боярин, уставился немигающим взором рачьих глаз.
- Людьми, в землю было положено, да не ими – вынуто!
- Перестань, старая. Не юли. Говори как есть.
Явдошиха пошамкала бескровными губами, заметно сердилась. Роман терпеливо ждал.

Текст:

Глава 11.

      На этот раз, осерчавший на все и всех, боярин Роман отлеживаться не стал. Морщился от боли в боку, но терпел. Хватит, засиделся в глухомани, пора и честь знать. Не боярское это дело, мух в избе давить.

Не обошлось и без Явдошихи. Ворчливая бабка долго мяла жесткими как кость пальцами Романовы ребра.

- Уйди, старая! – взвыл боярин, опухший бок посинел, тяжко ломило из нутра: - Ведьма! Медвежиха не сломила, ты доломаешь!

- Целы, твои кости! – буркнула ведунья: - Может и треснуло что, не знаю. А треснуло, так заживет. А за ведьму, боги тебя простят. Коли знаешь кто я, зачем зовешь?

Безжалостно растерла бок салом освежеванной медвежихи, туго натуго перетянула крепкой холстиной и ушла, унося с собой честно заработанную копеечку.

Утром, Роман бочком сполз с крыльца, осмотрелся. Дожди, как видно, уже отошли. У тына светлела сизой изнанкой распяленная на крестовине медвежья шкура. Посреди двора увидел связанную на скорую руку жердяную клетку для медвежат: звереныши дичились дразнивших их людей, пытались напугать, отчаянно трусили, но рявкали грозно, грызли жесткие ремни кожаных узлов. Только когда бросали ржаной сухарь или репку, забывались: хватали добычу лапками, жадно глодали острыми зубками.

- Кысь, кысь, кысь, - боярин просунул руку через жерди, поманил пальцем медвежонка, ткнул в мягкий бочок.

- Ты поостерегись, боярин! Хоть малый, а зверь! – предупредил Мирон, но было поздно. Роман охнул, засунул в рот прокушенный палец, засмеялся.

Задрал бороду к небу, смотрел на легкие облачка. Все указывало на сухие дни. Боярин бегло глянул на холопов.

- Где Пеструха?

- Скажи, так позовем! – поклонился староста.

Роман присел в холодок стены на брусяную лавку. Наслаждался покоем, мирными хлопотами на дворе. Рядом стоял туесок с сочной малиной: боярин брал ее горстями, и сладко зажмурив глаза, сыпал в раззявленный рот. По запачканной соком руке ползла полосатая оса...

***********

...Пеструха шел во двор старосты в подавленном настроении. Что-то не ладилось у него с Дуняшей. Утром он подстерег ее у выгона скота, и честно высказал то, что нужно было сказать еще шесть лет назад.

- Так что ответишь, любая? – с надеждой спросил вдову Пеструха, ласково взял ее за пахнущую парным молоком руку.

Но вопреки его ожиданиям, Дуняшка нахмурилась. Кусала губы, глаза наполнились слезами.

- Пусти! Люди глядят! – вырвала ладошку из рук парня.

- Пусть глядят! – Пеструха упрямо нагнул голову: - Я не в приймАчки тебя зову… Я по хорошему…

- По хорошему, он! – зло передразнила его Дуня, и судорожно вздохнула. На измученном лице сухо блестели усталые глаза: - Пойми, не просто мне. Кто я тебе? Вдова, как камень на шею, да еще с детьми! Зачем тебе это? Найди сам, свою долю… А у меня – вон, не сегодня так завтра, сваты от Миронова сына придут. Отцвела я для ласки, Пеструша… Кончилась, видать, наша любовь...

Дуняша укрыла ладонями лицо и быстро пошла по тропинке. Пеструха растерянно топтался, вздыхал. Тут его и нашел, посланный старостой мальчишка.

***************

- Цып, цып, цыпушки!

Боярин развлекался, бросал малину пестрым курицам. К нему бочком подбирался черный, с пышной желтой гривой, петух. Ревниво косил круглым зрачком. Боярин пугнул его. Кочет закудахтал, стремительно взмыл к верху, и снова непримиримо нацелился на человека.

- Гы-гы-гы! – ржал во весь зубастый оскал Роман: - Ты глянь! Как мурза ногайский! Вот это жизнь: живи, курей топчи и яйца нести не надо! Га-га-га!

- Ты это зря над ним смеешься, боярин! – рядом стоял дед Балбош, с неодобрением поглядывая на господскую забаву: - Тут не так просто, как у мурзака!

- Это почему? – не понял Роман.

- Я к тому, что петух этот не простой! – охотно пояснил дед: - Давно к нему приглядаюсь: уж очень он необычной масти! Гляди, черное с белым. Как аспид земной! Ей богу, аспид…

- Ну, ты дед, загнул? – засомневался подошедший на веселье староста: - Петух как петух! Что в нем особенного?

- А то! – дед Балбош и не думал сдаваться, торжествующе оглядел начавших собираться вокруг них людей: - Думаю, что он может яйца нести! С иными петухами такое случается.

- И что? Всего делов: петуха, коли закон нарушит, в горшок, да в печь! А яйца – сырыми съедим! – боярин кивнул подошедшему Пеструхе, и хитро прищурился.

- Эх вы, неучи! – протянул дед Балбош: - Все вам жрать да пить! А того не знаете, что яйцо это будет не простое, а заговоренное!

- Кем, заговоренное? – ржал конем боярин: - Явдошихой? Она может! Давно по ней костер страждет! Ой, насмешил… Ой, батюшки, больно! – Роман хватался за перемотанный холстиной бок, морщился от боли под ребрами.

- Самим Черногривом, вот кем заговорено! Эх вы, позабывали богов старых! А они не ушли, ждут, когда их вспомнят! – Балбош пожевал губами, горестно вздохнул, обвел печальным взглядом притихшую толпу: - Петушиное яйцо, следует взять из лукошка, и под мышку девице подвязать. Можно и меж грудей, если они у такой выросли. Сколько его греть надо не знаю, но точно говорю: коли все соблюсти – выведется василиск. Страшен зрак у него, на кого недобро глянет – тот, враз окаменеет! Вот, какой у тебя петух ходит…

- Иди ты! – зачарованно выдохнул староста: - Те-те-те! А кто ж той девой будет? Опять Явдошиха?

- Тут строгость нужна! – Балбош поднял к небу палец: - Дева та, непорченой должна быть. Иначе никак!

- А если дева эта, с яйцом под мышкой, до срока в грех впадет? Что тогда вылупится? – наивно поинтересовался дворовый холоп.

Но ответа он не услышал: ответом был оглушающий хохот. Боярин смеялся до икоты. Бледный, вспотевший, велел подать себе кваса. Отпился, отдышался. Обвел народ повеселевшим взглядом. Остановился на Пеструхе.

- Здорово, ратник! Кланяться тебе, как видишь не могу: ребра ноют! А тут еще Балбош, с василиском своим, совсем извел. Но слово свое держу: проси что желаешь! – боярин важно огляделся вокруг, разгладил бороду, приосанился.

Пеструха молчал, думал. И вдруг, решительно вошел в толпу, взял за руку растерявшуюся Дуняшу, и силой повлек ее к боярину. Народ в изумлении затих, перешептывался.

Пеструха повалился на колени. Потянул за собой вдову. Дуня начала что-то понимать, и подломилась стройной былкой рядом с парнем.

- Коли верен ты слову своему, так отдай за меня Дуняшу! Богом прошу! Век не забуду!

- Так-так! – боярин прищурился, всмотрелся в заалевшее лицо молодки: - А молодица то, как желает? Ай? Или загодя сговорились? Ладно, ладно! По глазам вижу, что согласная! Эх, Пеструшка! Такую бабу выхватить желаешь? Хват парень!

Боярин встал, подошел к молодым, призадумался. К нему подошел Мирон, что-то шепнул на ухо. Роман досадливо отмахнулся от старосты, посмотрел в сторону его закрасневшегося сына: парень как раз, входил в брачный возраст.

- Будет с тебя! Найдешь своему сынку другую кралю! А с этими, как быть? Даже не знаю! – боярин показно покуражился, подумал, и решительно мотнул кудрявой головой: - Будь по твоему, Пеструшка! Я своему слову хозяин!

Подошел к Дуняше, поднял ее с колен, ласково заглянул в лучившиеся счастьем глаза.

- Если люб охотник, бери его себе! Не век тебе вдовий плат носить! Ну что, хрестьяне? Венчаем их, или как?

Народ неровно загудел, радостно загомонил. Хоть и жаль было погибшего Первоя, но на то она и жизнь, что бы не топтаться на месте, а идти вперед. И саму Дуняшу не в чем осудить: честно носила свой вдовий плат. И детишки, не будут расти сиротами.

- Так венчать то, некому! – вздохнул, раздосадованный неудачей Мирон.

Давно, присмотрел он ладную вдову для своего сына, но не торопился. Выжидал, думал, как бы половчее все обустроить, да с самого боярина, оттяпать что-нибудь для вдовы, а стало быть и сыну. Как никак, а муж ее на государевой службе погиб. Но, по всему видать, прогадал. «Эх, Мирон! Сам себя перемудрил! Опередил тебя, Пеструха! Чертяка разноглазый!» - мысленно укорил себя огорченный донельзя мужик.

- Что, плох диакон?

- Те-те-те! Совсем плох! Все косноязычит, и лежит! – сокрушенно ответил господину староста: - Видать помрет, дьяче наш! Как без венца, молодые, жить станут? Грех это!

- Диакона жаль: надо зайти, проведать его! – Роман, строго посмотрел на юлившего глазами Миронку: - Решаю так: волею господа нашего, я поставлен над вами. А посему – дозволяю: жить Пеструхе и Дуняшке в любви и согласии до венца. Сей грех возьму на себя, авось, всемилостивый, сжалится надо мною! А там, глядишь и диакон поднимется, повенчает… На все воля божия. Так, хрестьяне?

Боярин был рад, что все так хорошо закончилось. Что греха таить, скуповат был Роман, падок на серебро. А тут и раскошеливаться не пришлось. Напротив: новая семья народилась, детки пойдут. Холопов много не бывает, все на пользу рачительному хозяину.

Упиваясь своим великодушием, Роман, милостиво кивнул засиявшему от радости Пеструхе, и похромал в дом. Но на самом крыльце остановился, прислушался. Издалека, там где деревня упиралась в березняк, послышался громкий визг.

Рассыпавшись по улице, ко двору бежала стайка растрепанной ребятни.

- Мертвяк! Мертвяк бредет! – визжала конопатая девчушка.

Ее трясло, на бледном лице ярко выступили крупные рыжинки. Безумные глаза расширились от страха. Ребятишки резво шмыгнули под ноги взрослым. Посреди улицы торопился отставший мальчонка, громко ревел, размазывал по щекам сопли и слезы. Разом, словно в зимнюю полночь, завыли собаки.

- Что еще? – подавив невольную дрожь, нервно буркнул Роман, и уставился на старосту. Тот в недоумении развел руками.

Боярские дворовые кинулись на край села. Оттуда послышались громкие, испуганные возгласы. Роман нахмурился.

- Хозяйка! Марфа! Тудыть тебя в подпол! Подай мне саблю! – раздраженно крикнул он в дверь.

Тут-же, на крылечке, перепоясал чресла поданным старостихой ремнем наборного серебра, и привычно поддерживая тяжелые ножны клинка, грузно пошагал на шум.

Роман преобразился: забыл о болезни, громко бухал сапогами по дорожной пыли, зорко всматривался вперед. За ним робко тянулись взволнованные ступинцы.

У околицы, возле крайней избы суетливо перебегали холопы. Но это было не самое важное. Боярин вгляделся в их беготню, и похолодел. Многое он перевидал за свою беспокойную жизнь, но такого, не мог придумать даже сам дедка Балбош!

Прямо по тропке шло нечто похожее на человека. Но оно не могло быть им: длинное, разлагающееся тулово, тупо передвигая негнущиеся ноги брело вперед. На оторопевшего от неожиданности боярина пахнуло смрадом и гноем от вонькой падали. Бельмастые глаза чудища вперились в людей, в глазницах копошились желтенькие черви, выпадая из них на землю с каждым неверным шагом мертвеца. Из покрывавших тело ран сочилась гнилая сукровица. Легкий ветерок шевелил сопревшие обрывки одежды, клочкастую бороду.

Люди в ужасе попятились назад. Мертвяк приблизился к занемевшему боярину и медленно замахнулся на него смердящими обрубками рук. Боярин мгновенно покрылся испариной, стиснул зубы.

- Никак вурдалак! Господи, помоги! – пробормотал он, и потянул из ножен саблю.

Синяя сталь с легким шипением вышла из покрытых бархатом ножен. Знакомый звук привел Романа в чувство. Он напружинился, ловко прыгнул в сторону от мертвяка. Толпа в ужасе отшатнулась, ахнула.

Разрубленный надвое вурдалак постоял, распался на ддве половины, плавно оплыл на землю, посочилась черная кровь. Но зловонная жижа не впитывалась. Земля не хотела принимать в себя ядовитую сущность замогильного ужаса. Длинный язык густых ошметков подплыл к ногам Романа. Тянулся к сапогам, черный, гнилой...

Боярин отступил, брезгливо смотрел на шевелившиеся обрубки живого трупа. Грудь его бурно вздымалась. Над усами хищно вспухли раскрылки ноздрей. Глаза воина зорко осмотрели окрестности.

Крики прекратились. Бледный боярин обернулся к людям.

- Сжечь! – властно приказал он: - Сжечь до заката! Собрать пепел и утопить в самом бучиле болота. Руками не касаться, мало ли какая зараза в нем!

Тяжело налегая телом на клинок, раз за разом вонзал его в сырую землю. Чистил, оскверненный падалью благородный металл. Потом, зачем то понюхал просветлевшее лезвие, протер его пучком сочной травы, и со стуком вкинул в ножны. Задрал голову к небу, следил за светлыми кружевами облаков, задумчиво скреб густую бороду.

- Все, хрестьяне! Конец вашим бедам! Живите!

Повернулся, и пошел прямо через безмолвную толпу.

- Тьфу, падаль! – брезгливо сплюнул боярин: - И как только, господь, такую нечисть терпит? Надо у владыки спросить. Знать, хочешь или нет, а придется к нему с поклоном ехать, попа просить. Эх, дьяче! Надо же было так под гром подставиться! Видать, придется всю деревню освятить…

Роман настороженно смотрел на далекую громаду Бусого бора. На сердце лежала тревога. Хотелось верить, что дикая чаща выплеснулась последней нечистью и бедой.

...Сжечь вурдалака дотемна не удалось. Гнилая плоть горела плохо, шипела, гасила огонь. Боярин стоял на крылечке, задумчиво смотрел на далекий столб дыма. Ждал ведунью Явдошиху, за которой послал сразу после возвращения в Миронову избу.

Старуха медленно вошла во двор, поклонилась Роману.

- Зачастил ты ко мне, боярин! – проговорила она, зорко всматриваясь в широкое лицо Романа: - Звал?

- Звал! – нехотя ответил боярин: - Иди за мной!

Роман из опаски сел под образами. Явдошиха, заметив это, усмехнулась. Боярин нахмурился, выслал из горницы Мирона с женой, плотно закрыл за ними дверь. Снова угнездился в красном углу.

- Говори! – коротко приказал он.

- Что ты хочешь знать?

- Все! Откуда в Бусом бору завелась нечисть? Что сгубило людей: Сечника, Катеринкиных детишек? Почему дьяка ударило громом? Не отнекивайся, ведьма! Твоих рук дело?

Старуха оперлась на простой посох, с укором всмотрелась в загоревшиеся нехорошим цветом глаза боярина.

- Мои руки людям жизнь дают, а не отнимают! И тебе, дурню, тоже помогли!

- Ой, не лги бабка! Тебе ли не знать, что Березнягский поп не хорошо в твою сторону глядит. Кабы не я, горела бы ты огнем, как вурдалак! – Роман кивнул за оконце: - Не зли меня, говори что знаешь!

- А что говорить? Что было, то быльем поросло…

- Видать, не все поросло, раз наверх повылезало! – перебил ее боярин, уставился немигающим взором рачьих глаз.

- Людьми, в землю было положено, да не ими – вынуто!

- Перестань, старая. Не юли. Говори как есть.

Явдошиха пошамкала бескровными губами, заметно сердилась. Роман терпеливо ждал.

- Ладно. Слушай. Давно было, никто не помнит это. Жил в наших местах мужик Данила. Не простой человек, большо-о-го ума был, я ему - тьфу... не чета. Я что? Так, помалу ведаю: травки, наговоры. А он крепким колдуном был. Злобу в сердце на людей носил. Вот и прикопали его люди, и колышек осиновый в грудь вбили. Только, таких как Данила, сами боги судить могут… больше никто. Такие, даже в земле, не умирают. Они спят…

- Кто же до него добудился? – Роман с замиранием сердца ждал ответа.

- Не знаю! Но сам бы он не поднялся из могилы.

Роман надолго задумался. Ходил по горнице, растирал внезапно занывшее от плохого предчувствия сердце. Остановился, уперся тяжелым взором в старуху.

- Говоришь, на людей Данила зло имел. А кто тогда ему другом был?

- Тот, кто вытащил из него кол!

- Но кто он?

- Тот, кто сильнее его самого! И это не человек. Вернее, не совсем человек. Это – зверь. Когда то они тут жили. Но наши пращуры убили их всех, и закопали их вожака…

- Данилу, говоришь, закопали? Не может быть! – боярин медленно осел на лавку, схватился за голову: - Неужели оборотни-и! И-их...Так? Снова завелись, суки! Откуда-а?

Старуха скорбно молчала. Больше она ничего не могла сказать…

Боярин отпустил ведунью, заручившись ее молчанием. Утром в плотный короб сгребли все что осталось от погребального костра колдуна. Короб отвезли на Мшанское болото, бросили в не мерянную глубину топи. Боярин сам, сопроводил сатанинские останки. Смотрел, как гнилая топь медленно поглощает гнусную отрыжку человеческого разума, перешагнувшего свое истинное естество и предначертание жизни. Потом, долго вглядывался в, отливающий синим серебром косматых елей, лес. В Бусый бор…

Роман не догадывался, что там, в темной глубине ельника умирают два зверя, один из них был почти человеком, и даже, гораздо сильнее людей.

Но и Лютый ничего не знал о событиях у деревушки: он плакал измученной душой над остывающим телом любимой.

Глава 12.

- Вот такие дела, сынок! – сказал староста: - Невесёлым, боярин от нас отъехал, как бы не осерчал. И то сказать, вон, сколько всего навалилось.

Мирон провожал глазами боярский поезд. Сам Роман отказался от тряской телеги, ехал неторопливым шагом на крупном, гнедом жеребце. Федька, сын старосты сердито смотрел ему вслед. Отец заметил это, нахмурился.

- Те-те-те! Ты это брось, кукиши боярину крутить! Ну упустили бабенку, и что с того? Будут тебе еще девки – молодки. А против боярина идти никак нельзя, не по божески это! – Мирон задумчиво перекрестил ухабистую дорогу в след обозу: - Храни их Матерь Божия…

************

…На второй день после сожжения колдуна, ступинские дружно выехали на покос. Травы вымахали на диво пышные, сочные. Люди торопились наверстать упущенное из-за дождей время. Дни стояли солнечные, жаркие.

С раннего утра тонко вжикали косы, валили в широкие валки густую, быстро просыхающую от росы траву. Пеструха косил ровно, под самый корень. Изредка поглядывал на идущую ему в след Дуняшу. Женщина раскраснелась от мужской работы. Но не отставала. Озорно блестела глазами, на лице блуждала счастливая улыбка. Будто и не было жарких ночей в объятиях, ненасытного на любовь, Пеструхи. Ночь, день, все слилось для Дуняшки в одну огромную полосу всепоглощающей радости. Скажи ей кто, что на свете бывает так много простого женского счастья, ни за что, не поверила бы…

...В полдень обедали в тени телеги. Рядышком играли ребятишки погодки, далеко не отходили: не велено. Хоть и изрубил боярин Роман проклятого колдуна, сжившего со свету Катеринкиных детей, но все равно, на сердце взрослых было неспокойно. Мало ли что может выползти из сумрака неоглядного бора. Широк он, огромен, и кто знает, что скрывают в себе бусые, покрытые седы мхом елани.

Пеструха хлебал похлебку из пшена и солонины, поглядывал на свое нежданное семейство. Наелся досыта. Вздохнул, облизал ложку. Пристально вгляделся в подернутую дымкой даль.

- Скучаешь? – догадалась Дуняша.

- Есть такое! – повинился Пеструха: - Тянет в лес. Ты не сердись. Я ведь охотник, сколько лет по борам да косогорам бродил. Вот и сейчас, где то там дядька Чудин ходит. Второй год он без меня. Не знает, старый, что я вернулся.

Дуняша прижалась к мужу, погладила его по плечу, пожалела. Пропотевшая рубаха пахла родным, до боли волнующим, сладким.

- Откосимся, а там и рожь пора жать! – певуче произнесла она: - Не томись! Осень еще не начнется, как управимся. А дальше, я сама по хозяйству справлюсь, не в первой мне. Вот и пойдешь, дядьку своего, с бобрами искать. Не сержусь: знала за кого иду…

Пеструха благодарно положил на ее руку свою ладонь. Эх, жизнь! До чего же ты хороша: думаешь что теряешь, ан – нет! Наоборот, все только начинается, приходит. И хорошо, что бы она никогда не кончалась.

***********

...Лето плавно переливалось в раннюю осень. Прошли короткие дни бабьего лета, отлетело оно тонкими паутинками с последними теплыми ветрами. Лес ярился буйным разноцветьем. Усыхающий желтый цвет красовался на фоне багряных листьев. В подлеске клонились с веток сочные, похожие на бусины крови, рассыпчатые грозди горькой рябины. Рдели, морозов ждали. Но было тихо, тепло и сухо.

Только по утрам, росные травы курчавились куржаком белой изморози. Но стоило солнышку выйти на полдень, как иней начинал уходить. Плыл парными струйками в по осеннему синее небо.

Чудин и Вышата шли вдоль берега озера, осматривали бобровые хатки. Пришло время лова, самая пора. Бобров было много, и старый охотник предвкушал хорошую добычу.

Возле устья ручья они разделились: Вышата пошел вдоль берега, а Чудин углубился в ольховые заросли, за которыми начинался затопленный осинник. На пруду плотины громко шлепнуло. Это кто-то из старых бобров, заметил человека и дал знак своим сородичам, ударил широким хвостом по водной глади. Звук резкий, хлесткий. Чудин с удовлетворением наблюдал как от берегов, к спасительной воде заспешили десятки зверьков.

«Добрый знак!» - подумал он. В сырой низине еще стояло удушливое тепло, густо роился въедливый гнус, и Чудин решил подняться на продуваемый взгорок. Неспешно взобрался на поросший можжевельником холм. Встал у большого, покрытого бурыми пятнами лишаев, валуна, залюбовался уходящими в невесомо синюю дымку лесами.

- Благодать! Век живи, не надышишься! – сказал сам себе Чудин, глубоко вдыхая несомую ветром предосеннюю прохладу.

Вдалеке мычал лось. Гулкое эхо разносило его голос по рощам и замшелым распадкам. У сохатых начинался гон. В ответ трубному зову рогача рявкнул медведь. Чудин насторожился, осмотрелся.

То, что он увидел, поразило старого охотника. Меньше чем в половину версты от него, посреди пестрой елани, стоял крупный медведь, а вокруг него скользко вились серые тени.

- Волки! – ахнул Чудин, содрогнулся.

Волк в лесу – зверь привычный, но то, что он увидел, поразило: серые, открыто нападали на медведя! Они атаковали его с разных сторон, иногда им удавалось куснуть мохнатый бок противника. Медведь грозно ревел, отбивался. Ловко бил лапами, но попасть в резвых хищников было нелегко.

- Чур, меня! Чур! – забормотал перепуганный охотник: - Где это слыхано, что бы волки нападали на хозяина? Зачем им это? Ведь в лесу зверя разного – лови, не хочу! Дела-а-а!

Он приподнялся на цыпочках над валуном, жадно следил за разгорающейся драмой. В этот раз волки кинулись на медведя одновременно, с двух сторон, словно по команде. Но медведь, жил в лесу далеко не первый год, это Чудин понял по серебристому отливу пышного меха: матерый, в самой силе. Он вовремя оценил опасность и первым перешел в атаку. Косматый подмял под себя сразу двух: молодого переярка, одновременно дотягиваясь когтями до крупного, старого самца. Волк взвизгнул, кувыркнулся в воздухе, и упал. Чудин видел, как серый упирался передними лапами, волочил за собой непослушный зад.

Стая отпрянула. Медведь проворно накрыл лапой перебитый хребет уползающего врага. Грозно стоял над двумя поверженными, ревел громко и страшно. Из красного зева капала желтая пена. Мерно мотал из стороны в сторону низко опущенной башкой, медленно пошел на ошеломленную стаю.

Волки прыснули в стороны: медведь выиграл это сражение.

Чуть в стороне от битвы коротко взвыла волчица. Чудин перевел взгляд и похолодел. В низ живота струей змеился страх. Чудин заледенел от ужаса, по портам потекла струйка горячей мочи. Но старик этого не почувствовал: такого, с ним еще никогда не бывало. Но и то, что он увидел, могло привидеться только в лешачином мороке, только не в нави...

На зализанном дождями валуне лежала светло серая волчица, и горько выла, жаловалась мутному небу за погибших сородичей. Рядом с ней, угрюмо сидел громадный самец, почти вдвое больше подруги. Но это был не волк. Чудин отчетливо видел редкие, бурые космы шерсти на уродливом теле. Крупный, мускулистый торс зверя напрягся, большая голова застыла, не сводя глаз с поля битвы.

Чудин мог поклясться памятью родаков, что, завидев гибель неудачливых волков, зверь ухмыльнулся вытянутой пастью. А потом, неуклюжим скоком прыгнул вниз.

Он рывками выбрасывал длинные, передние лапы, совсем как лягушка подтягивал под себя куцехвостый зад. Рядом, тенью струилась пушистая волчица.

Чудин не отводил глаз от странного зверя, и чувствовал, что ему очень хочется смотреть на него, любоваться его неуклюжей мощью и уродливым телом. От твари веяло смертью, и в тоже время, несоизмеримо родным и близким.

Зверь лениво обпрыгал страшного в своей уверенности медведя. Иногда делал легкие выпады в его сторону, и молниеносно уходил от встречных ударов лап. Чудин понял, тварь просто играет с косматым: она уже давно бы убила его, но почему-то оттягивает неминуемую развязку.

Медведь еще больше озлобился, вертелся. Вернувшиеся волки снова закружили вокруг него. Косматый свирепел. Ему надоела эта глупая возня, и он решительно кинулся на зверя.

Что произошло дальше, обомлевший Чудин не заметил: бурая туша твари мелькнула под медведем, и лес застыл от страшного, предсмертного рева своего хозяина. Он пытался продолжить атаку, но ему мешали вывалившиеся кишки. Разматывая сизые веревки внутренностей, медведь силился дотянуться до странного врага, но не мог. Осмелевшие волки рвали его еще живую тушу. Потом, случилось, вообще, немыслимое: бурая тварь шагнула через расступившуюся перед ним стаю. Послышался хряск разодранной шкуры и ломавшихся костей. Тварь встала во весь рост на задние лапы. С пасти свисала окровавленная голова медведя.

Зверь тряхнул забрызганной черными сгустками крови мордой, и отшвырнул свою добычу в сторону. Волчья стая восторженно взвыла…

…Что было дальше, Чудин не видел. Он кубарем скатился с бугра и помчался к внуку.

****************

На суку сидел крупный ворон, ворошил клювом перья. С любопытством смотрел блестящими бусинами глаз вниз: там, на гладком камне лежали два зверя. Тот, который поменьше, был хорошо знаком старой птице: это был волк. Но второй, вызывал неподдельный интерес. Ворон был стар, наверное, ровесник вековым соснам. Разлохмаченные перья отливали серебреной синевой. Он всю жизнь провел в этих местах, знал всех и все, но этот зверь, был особенный. Не похожий ни на кого.

Косматое чудовище почуяло на себе пристальный взгляд птицы. Зверь поднял голову, его желтые глаза встретились с черными зрачками ворона. Они долго смотрели друг на друга. Ворон почувствовал неясную опасность: незнакомый зверь пропах угрозой, источал ее каждым движением и вздохом. Ворон хрипло каркнул, почистил клюв об трухлявую кору ели, захлопал крыльями, и тяжело полетел над, ставшим вдруг тревожным, бором…

Ворон был мудр. Он понял, страшный зверь лишит Бусый бор былого покоя, и значит, совсем скоро, у воронья будет много пищи.

Волчица завыла. Ей стало больно от смерти попавших под медведя волков. Лютый рассердился: стая была слишком глупа, и не выдерживала испытания. Волки не смогли использовать свое численное преимущество. Будь на их месте хотя бы трое его соплеменников, те быстро бы разделили свои действия, и уже давно бы пили горячую кровь врага.

Но это были волки, и их нужно было еще многому учить. Требовалось срочно вмешаться в ход боя, что бы стая не окончательно потеряла веру в свои способности. Лютый прыгнул с камня. Следом скользнула его подруга. Она была еще очень слаба, но упрямо шла вслед своему господину.

… После всего произошедшего на старом погосте, Лютый унес подругу в самые дальние буреломы Бусого бора. Положил ее на светлый мох. Долго прислушивался к едва уловимому дыханию. Тело волчицы твердело, из него уходили тепло и жизнь. Тщательно вылизал запекшуюся рану на ее груди. Но всюду был только – холод! Холод! Холод! Холод! Леденящая стужа в жарком мареве елани...

Лютый растерянно скулил. Плакать и выть уже не мог, не было сил. Он не знал что делать, как вернуть к жизни волчицу. О-о, если бы рядом была его мать! Она сумела бы увести ненавистную смерть в густые чащи, запутала бы свои следы, и леденящий холод не смог бы вернуться к той, которая медленно погружалась в мрачную темноту царства смерти.

Лютый лег рядом с подругой. Ему показалось, что горло волчицы слегка шевельнулось. Зверя обожгло: «Она хочет пить!» Огляделся. Рядом была только лужица, заполненная тухлой, болотной жижей. Лютый перевел загоревшийся взгляд на подругу, остервенело рванул клыками свою лапу.

«Здесь хорошо! Я останусь с ней!». Лютый безразлично следил за тонкой струйкой крови, стекающей в оскаленную пасть подруги. Пусть из него уходит ставшая ненужной жизнь. Зачем она ему? Но сли смерть хоть на миг облегчит страдания любимой, то он готов излить ей всего себя, до последней капли.

Лютый не знал как отмерять время. Он жил в нем, как живет все что двигается, растет... Все измерялось рассветами и закатами, переменами тепла и холода. Неистребимая воля к жизни мощно несла Лютого в невидимых волнах, цепко хватала уходящими и приходящими мгновениями. Но теперь все изменилось. Лютый истекал кровью. Тело немело, появилась приятная истома. Зверь покачнулся, хотел лечь, но внезапно заметил, как подруга сделала маленький глоток. Ее глаза были закрыты, но шелковистые веки вздрагивали.

Волчица слабо кашлянула, и снова проглотила кровь Лютого. Затем еще и еще. В глазах зверя вовсю полыхало багровое пламя. И тут, он услышал тихий голос: «Холодно! Спать!».

У него не было сил для ликования. Лютого бил озноб. Пошатываясь, он отошел в сторону, ковырнул мох. Залепил сырой глиной рану на лапе. Вяло текущая кровь остановилась. Он лег, тесно прижался к подруге. В глазах снова плеснуло красным, с ослепительно желтыми кругами, и зверь провалился в пугающую черноту.

***************

Через несколько дней волчица поднялась.

«Мертвый! Колдун! Где?» - спросила она.

«Ушел!»- коротко ответил Лютый.

«Хорошо! Люди! Убьют! Сами! Забудут нас!» - сказав это, волчица, лизнула его в губу, и снова легла. Она устала.

Лютого переполняла радость, и еще одно, непонятное чувство. Ему впервые в жизни стало стыдно за себя. Он догадался, что чудом избежавшая смерти подруга, в первую очередь беспокоится о нем, о его безопасности. Теперь он смог понять ту мысль, которая заставила его оставить мертвого Покровителя: рано или поздно, тот выйдет на людей. И они, поневоле, сопоставят смерти детей с его появлением. Что произойдет при этой встречи было не главным: важно то, что Лютый отведет от себя все следы и возможные подозрения.

...Он очень исхудал, осунулся. Время от времени поил подругу своей драгоценной влагой. У него не было ни сил, ни времени, заниматься охотой. Но теперь, когда волчица преодолела смерть, у него снова появился интерес к жизни.

Лютый мог бы позвать стаю, но это был бы сильнейший удар по его репутации и гордости. Они не должны видеть своего вожака слабым и больным. В лесу он нашел дохлого зайца. С отвращением сгрыз полусгнившую тушку, лакал ржавую болотную воду. Потому что так было надо. Силы медленно возвращались в измученное тело зверя. И он снова, вышел на тропу охоты.

Когда в воздухе запахло приближающимся холодом, Лютый с волчицей вышел из Бусого бора и бросил призывный клич своей стае.

…Но сегодня, он был очень недоволен. Поэтому, так быстро расправился с самоуверенным медведем. Лютого глодала досада за глупо погибших волков. Но это была необходимая жертва: стая должна научиться убивать всех, на кого бы он ей не указал.

Скоро! Совсем скоро он поведет их на окраину Бусого бора, к светлым березкам у села. Там, начнется настоящая охота.

************

…Вышата увлеченно разглядывал стоявших против течения полупудовых язей, прикидывал, как ловчей ударить их тонким копьем. Замахнулся. Но тут громко захрустел валежник: к внуку бежал дед. Вышата сделал неловкое движение, испуганные рыбины скользнули в глубину.

- Эх, деда! – укорил Чудина внук, и осекся.

Дед дышал как загнанная лошадь. Мокрая рубаха прилипла к вздымающейся мосластой груди. Он зявил побелевшим ртом, алчно сосал в себя воздух. В слюдяных глазах бился ужас.

- Ты чего, деда? – оторопел внук.

Но дед не ответил. Схватил Вышату за руку потной ладонью, и мотнул головой в сторону их балагана.

- Бежим! – выдохнул старик, тяжко припадая на больную ногу поковылял по берегу озера.

Добравшись до стоянки, дед заметался по песчаной косе. Хватал пожитки, инструменты и оружие, бросал в лодку. Смахнул с вешала пластины сухой рыбы, кинул в долбленку котелок. Вышата, раззявив рот, с изумлением глядел на суматошного деда. Потянул к ладье невыделанную шкуру лесного козла.

- Брось! – свистящим голосом просипел дед: - Все брось! Быстрее… В лодку…

Вышата толкнул долбленку шестом в сторону протоки.

- Не туда! – взвизгнул дед: - В озеро толкай… В самую середку-у…

- Потонем, деда! Волной захлестнет!

- Греби-и...не то пропадем. Лучше утонуть, чем...

Шест уже не доставал до дна. Вышата взял длинное весло. Стоял на широко раздвинутых ногах и греб, редкими, крупными махами. Берег удалялся. Поднявшиеся волны опасно раскачивали утлую лодку, но дед не унимался, требовал плыть дальше.

Вышата с недоумением поглядывал на деда, хмурился. Но тот, не замечал его взглядов. Чудин намертво вцепился побелевшими пальцами в борт, безотрывно следил безумными глазами за косой, на которой стоял их покинутый шалаш.

Потом они долго плыли по озеру. Заночевали в лодке. С рассветом, пожевав вяленой рыбы, Чудин повернул к устью, ведущей к деревне речушки.

 Василий Шеин

x

Иллюстрация к: Бусый бор. гл 11 - 12.