Бусый бор. гл 3-4-5.

Боярин сердито запыхтел, вспомнив невзгоды прошлогоднего похода на хана Гирея. Весна, лето, осень – все пошло прахом и позором. Васька Голицын, сука ряженая а не князь, полюбовник царевнин, пошел за славой, а нашел – позор. Едва угреблись из паленой степи. Роман и сам не понимал как спасся, чудом выжил...

Текст:

глава 3.

    Березняга, селище крупное. Вытянулось вдоль речки тремя десятками курных изб. Широко, вольно, земли не жалея. Зады дворов, с баньками и огородами, опускаются к самой воде. За плетнями темная ботва репы и фасоли, длинные ряды взлохмаченных капустных кочерыг. На бугор уселась толстыми бревнами приземистая церквушка с колокольней, под, покосившимся от недавней бури, вызолоченным крестом. За частоколом тына обширный боярский двор, мимо которого проходила слабо езженная, затравенелая дорога. Путик петлял дальше, терялся в густых лесах, вел к крупной княжеской вотчине.

Ростошка была так себе, не река и не ручей. Летом она сильно пересыхала, даже заболачивалась. Играла широкой волной только по весне, или в сильные летние дожди. Вот и сейчас, нахлебавшись дождевой воды, она резво плескала мутными волнами, загаженная лесным мусором и сучкастым буреломом.

Боярин Роман с утра проснулся не в духе. Ломило виски, болела голова от медовухи, с вечера выпитой. Вперевалку ходит по усадьбе, не мужик - медведь косматый. Нечесаный, сафьяновыми сапогами дворовую грязь месит. Под зеленого шелка рубахой широкая, волосатая грудь, зевал, скреб пятерней. Нравом крут, рука на тычки скорая, попрятались по постройкам холопы дворовые. Не зря Романа прозвали Шелепугой. В гневе бил наотмашь, словно не рука, а впрямь - шелепуга.

Низкорослый, почти квадратный. Из черной бороды выпирают яблоки румяных щек. Звероватый на вид Роман был очень силен. Руки перевитые узлами мышц, но телом грузен: сказывался лишний жирок от чревоугодия. Взгляд острый, голос зычный. Усмирить боярина могла только его сердобольная ко всему супруга, но она третий день как уехала с детьми в отеческую вотчину, погостить у заболевшей матушки.

На дворе парило, густо воняло навозом и еще чем то гнилым и тошнотворным. Сердится боярин, смотрит в серое небо: самое время покосу, а тут, на тебе! Прохудилось небо, сеет мелким дождем как ситом. Разносит моквУ с небес по три раза на день. А что за день не выльет, небесная лохань опрокинет на землю ночью. Сено на корню преет. Вымокала, выбеливалась, прибитая к пашне, почти созревшая, рожь. Одни грибы, взбеленившись от радости, лезут из под гнилого листа, нагло, как ряженые в дом на Святки. Бери не хочу, возами вози…

«Тьфу!», сплюнул боярин и резко развернулся. Разъехались, заскользили по густому месиву ноги.

Крикнул ключника. Что боярину с того что на дворе полдень? Велел истопить баню от скуки. Скоро, яростно хлестался березовым веником под низким, закопченным потолком. Баня топлена по черному, густо дымом пропахла. Напарился, вернулся в светлицу, в глазах жаркий морок стоит.

Выдул жбан кислого ржаного кваса, разом, не передыхая. Крякнул. Довольный, вытер усы и бороду. Притянул ближе блюдо с пряженой в чесноке бараниной, зачавкал сочно, выбирая куски пожирнее, хрящи помягче. Жаркое запивал шипучей брагой, и снова, вымакивал краюхой хлеба подстывающий жир, заедал мясное рассыпчатой пареной репой, вкусно хрустел зеленым луком.

В светлицу вошел ключник Лукашка, встал смиренно, скорбно поджал бледные губы, украдкой бросил на чавкающего хозяина острый взгляд.

- Чего тебе? – пробурчал Роман, чувствуя, как уходит, вытекает из его грузного тела щемившая с утра тоска и злость.

- Из Ступино, человека прислали. Звать?

- Зови! – подобрел боярин, густо рыгнул, вытер суконным рушником масляные губы и руки.

Низко склонившись под притолокой двери, вошел отрок, румянец в щеку, армяк глиной заляпан. С дерюги на чистый пол грязная лужица набежала. Затоптался, зашлепал лаптями по скобленым доскам, выхватил взглядом образа, перекрестился, поясно поклонился.

- Ну? – рыкнул боярин, вперив в отрока тяжелый взгляд.

- Так я и говорю, - замялся парень перед тучным боярином, оробел.

- Ну? – снова буркнул Роман, нетерпеливо шевельнул бровями.

- Так это… От старосты я… От Миронки… Вот, послал известить: неладно у нас, боярин. Сенокос на дворе, а народ ропщет… Боится в лес на покосы ехать.

- Что за беда? Говори толком, не мни слова как старый конь овес!

- Так я про то, боярин! Как хлобыстнуло Егория, Сечник который, сосной по маковке, так и началось. А там, Катеринка, с детками по грибы пошла, и пропали детки...

- Как пропали? Что, Сечника убило? – выпучил глаза Роман.

- Насмерть! – вздохнул отрок: - И лика божьего не узнать. Как есть, всю черепушку в лепеху смяло. А Пятунька с Агафьицей – пропали. На другой день всей деревней искали, каждый куст перевернули. Нет их, и все тут…

- А Катеринка, что бает? – спросил боярин. Он был сильно удручен известием о гибели Сечника: добрые руки были, крепкий мужик. Дети мало интересовали Романа. Дети, они под богом ходят: одних забрал, других даст. Не разучились рожать бабы. А вот мужики, тут хуже… Разор…

- То и говорит, что на голос их держала! Рядом были, и пропали. Только чудно, она их в березняк повела, а сама вышла в ельнике. Под самой рекой… Аж в Бусом бору.

- Знаю тот лес! – кивнул боярин: - А в чем страх? Не впервой малые в лесу гинут.

- Катеринка говорит, что ее сам леший по лесу повел… От деток отманивал! То тут, то там – откликнутся! А то и сразу, вразнобой и порознь! – голос парня задрожал, он часто закрестился и испуганно зашептал: - А ну как правду говорит баба? Как в лес идти?

- Врет баба! – отмахнулся боярин: - Прозявкала детей, перепугалась и врет! Как бы детишек волки не заели. Все может быть. Слышал я, по прошлому году, что в Бусом бору стая обжилась. Побить бы их надо было, да недосуг. А все - Крым проклятый… Удумалось Соньке царице на татарина войной идти. Вот и доходились, сами чуть живы вернулись. В портах замаранных…

Боярин сердито запыхтел, вспомнив невзгоды прошлогоднего похода на хана Гирея. Весна, лето, осень – все пошло прахом и позором. Васька Голицын, сука ряженая а не князь, полюбовник царевнин, пошел за славой, а нашел – позор. Едва угреблись из паленой степи. Роман и сам не понимал, как спасся, чудом выжил. А три ратника, своих, не чужих холопов – сгинули. Четвертый, Пеструха – вовсе, не ведомо где пропал. Должно быть, сволочуга, в бега кинулся, к казакам прибился. Сколько денег пропало, не счесть… Одно разорение боярству, а не война. А Голицыну, слышно, едва не воз червонцев отвалила, и еще в койку с собою, рядом ложит. И-и-эх! Царица! Измельчало княжество, перевелось боярство! Где ты, царь батюшка Алексей Михайлович? На кого так рано Русь оставил? Пропадать, с такими правительницами!

От горькой обиды за себя щемило в груди. Боярин заглотнул полный ковш браги, прислушался к заурчавшему нутру. Вроде как отпустило. Отрок не уходил, пялился на простор горницы, на сытого боярина.

- Чего еще? Или не все донес?

- С дьяком плохо! С Глазком! Вчера по утру нашли его дома, на полу валялся. Плох он, обеспамятел. Лежит, мычит. Глаз ворочается, а язык – косным стал. Миронка говорит, должно быть его ночью громом ударило. Сильно громыхало той ночью, страх как сильно.. Вот и послали меня, известить… Ты боярин, тебе решать.

- Решать! – передразнил парня покрасневший от выпитого Роман: - А вы на что? А-а? Дети малые? Грозы убоялись? Лешего отвести от села не можете?

Парень смолчал, поклонился и шагнул за порог. Боярин зло буровил его сутулую спину сердитым глазом.

- Постой! – внезапно окликнул он отрока. Тот испуганно повернулся. Боярин поколебался и добавил: - Передай Миронке, на днях пусть ждет. Сам приеду… С холопами. Велю - харчей поболе наготовить, знаю я вас. Своего боярина голодом уморить готовы! Ступай!

Роман долго сердито сопел. Все шло вперекосяк, неправильно.

- Слышал? – обратился он к ключнику: - Вели собираться, Сеньке, Ваньке и Трошке. Да Лукашку, того, который белку ладно бьет, не забудь. Псаря извести. С рассветом отбудем в Ступино. Я им покажу, как надо лешего изводить. Холопы…

В сердцах выдул еще ковш хмельного, и завалился спать.

Глава 4.

     Так сложилось, что Ступинская вотчина боярина Романа стояла на отшибе. Ни проездной дороги, ни речного пути, ничего, кроме бескрайнего леса. Как бы сама по себе. Стоит у самой опушки березняка, светлого, веселого. За которым начинается бусая тайга, замшелая, мрачная. Никто не скажет, кто первым срубил лесину в этом диком месте и сложил из него избу, но то, что народ живет тут издревле, знают все. Старики поговаривали, что давно, задолго до того как на Москву пошли польские паны, деревня была большой и людной. Но по каким-то неясным причинам, угасла. И Роману в наследство досталась уже захиревшая вотчина в полтора десятка дворов.

Войти в деревушку можно только через Мшанскую топь, другого пути нет.Раскисшая тропа на гнилую гать ведет, которую, наверное, еще лет сто назад, постлали через болото и все забывали починить. По скользким бревнам уверенно прыгал плечистый мужик. Зипун распахнут, шапка с вылинявшим синим верхом новая, хорошая. Сам, судя по резвости не старый, скорее – молодой. Одной рукой поддерживает перевязь котомки, другой, ухватился за кушак из простого лыка.

Средь чистого неба набежала внезапная тучка, занудила мелким дождем. Мшанская топь и без того унылая, стала еще скучнее, пузырями захлюпала среди мелких березок и чахлых сосенок. Ни грибов, ни ягод, одна вонь. Даже зверь этих краев не любит, избегает. По краям топи теснятся мрачные ельники.

Заметно было что мужику невтерпеж, часто вытягивает жилистую шею, высматривает, что-то потерянное или забытое. Наконец, вздохнул: над верхушками мокрых берез показался крест церквухи.

Мужик остановился, широко махнул по груди перстами, пошел еще быстрее.

Ступино тянулось в одну долгую улицу, избы стояли широко и просторно. Мужик шел вдоль дворов по узкой, заросшей белесой травой росянкой, тропе. Время уже не раннее, хозяйки давно на выпас коров и овец отправили, стряпались к обеду: из труб дымком тянуло, сизым, легким. Тихо, пасмурно и безлюдно.

Прибежали ребятишки, горластые, голопятые, глядеть на нового человека, но забоялись, внезапно убежали. Мужик усмехнулся, пошел дальше. Кто-то окликнул его, и он обернулся на зов. От ближней избы, крытой серой соломой, торопился старик: щуплый, большая голова на тонкой шее как на нитке болтается. На ней, горшком сидит мятый гречушник.

- Здрав будь, прохожий! Спаси бог, не признаю кто ты есть. Аль заблудился, добрый молодец? Иль чем торгуешь, меняешь? А где короб твой, купец, где товар? Не уж то, разбойники ограбили? Ух-х, беда!

Старик вопросы сыпал как горохом, подслеповато щурил выцветшие глазки, вглядывался в незнакомца. Мял жилковатыми рукам снятый с головы, валяный из бараньей шерсти колпак.

- И тебе здоровья, дед Балбош! – прохожий залучился улыбкой. Снял шапку, степенно поклонился суетному деду. Тот, услышав свое прозвище, удивленно раскрыл рот. А парень, вдруг смешно раскорячил руки, и дурашливо запищал: - Дед Балбош, дед Балбош… Не поймешь где прав, где – врешь…

- Ах ты, пересмешник! Я тебе! – вскипел дед, но осекся, всмотрелся, и вдруг присел, хлопнул ладошками по заплатанным порткам: - Погоди… Погоди… Никак Пеструха! Мать, святая богородица! Ты ли это?

- Я, дедко! Я это! Вишь, вернулся…

Дед ахал, изумленно причмокивал губами, всплескивал тонкими ручками, взволновался, беспрестанно скреб пальцами редкую бороденку. Клонил от плеча к плечу тонкую шею, болталась на ней как пришитая, похожая на большую луковицу, голова.

- Не уж то? Сподобил Господь свидеться! А мы и ждать забыли! Как ты? Цел, невредим? А здоров то, какой стал! Ишь, какой ты! Уходил с боярином один Пеструха, а возвернулся – другой! Мать, царица небесная! Где ж ты так возрос то? Только худой… и вша на тебе, кипьмя кипит…

- Вошь, дело наживное! – весело ответил Пеструха: - Войду во двор, истоплю баньку. Придет карачун и вшам и грязи дорожной. Как изба моя, стоит?

- Стоит, куды ей деваться! Не убежала еще! Все как есть, целехонько! Только двор пустой! Ну, про это ты с Мироном решишь: он староста, ему и решать, как тебе дальше жить.

- Не беда, дедка Балбош! Руки есть, кости целы. Наработаем что потеряли. Ну, дед, бывай… заходи на огонек…

- Иди... Поспешай… Может, кого в избе и застанешь! – многозначительно ответил ему дед и хитро усмехнулся.

Дед остался, а Пеструха, быстро пошел к третьей от края леса избе.

Вошел во двор, огляделся: все как будто вчера, словно и не было тяжкого года. Амбарчик, замшелая крыша погребицы, внизу чернела банёшка. Дом присел от старости, но крепкий, врос в зеленую траву подопревшими бревнами. Под стрехой зачвиркали юркие воробьи.

- Ну, встречайте хозяина! – Пеструха низко поклонился своему дому. Горло пересохло, душило, колко царапало.

Повернул к колодцу. На заржавленной цепочке «журавля» болталась рассохшаяся бадья. Опустил ее в холодную глубину, вывернул на край пропитанного влагой сруба. Сруб скользкий. Из щелястой бадейки брызнули светлые струйки. Непорядок. Напился, хорошо крякнул и пошел в избу.

…К полудню распогодилось. Клубы унылых облаков угнало к Бусому бору, зацепило за острые верхушки елей. Хмурое небо разорвалось на лоскуты, в голубые дыры падало жаркое солнце. Напитая до краю земля томилась паром, сочилась белесыми, душными струйками. На травах просыхали, вспыхивала и гасла радуга росных россыпей.

…Каменка в баньке уже прогорала. Пеструха плеснул в большую лохань последнюю бадейку воды, прокинул ковшом на закоптелые валуны. Выпустил паром едкий угар, закрыл дощечкой волоковое оконце. Сбросил одежонку, взобрался на самый верх полка, и долго хлестался старым, пожелтевшим веником.

Исходя потом, распаренный, умиротворенный, смирно сидел в предбаннике, поглядывал на чистую рубаху и порты. Когда он вошел в избу, то сильно удивился. Вместо ожидаемой плесени, пыли и мышиной вони, увидел прибранную горницу, чистые тряпицы на лавке и столе. В ларе лежала его простиранная одежда и мелкие вещи.

Сердце Пеструхи гулко ухнуло. Неужели его кто то помнит, не забыл, за полный год затянувшегося возвращения. От такой догадки, у него даже ослабели ноги, и сладко заныло под ложечкой…

…Пеструха, в Ступино считался пришлым. Он и сам не помнил, как и откуда, его, еще совсем маленького, вывез в Березнягу старый боярин Василько, отец Романа. Много позже ему говорили, что тот подобрал его в дороге, проезжая через побитую черным мором деревню. В тот год чума косила народ по всей Руси, а вот до далекого севера не дошла, не смогла пробиться через леса и болота.

Пеструшка остался при боярине: проворный и смышленый, ловко справлялся с любой работой. Но больше всего его манили лес и охота. Заметив это, старый боярин приставил его к псарне, и Пеструха много лет сопровождал хозяина на охоте и в других забавах. Но когда тот помер, случилась беда: издохла лучшая сука из своры. Молодой наследник, боярин Роман разъярился, высек Пеструху, и в сердцах изгнал подальше, в лесное Ступино.

Только Пеструха не унывал. Зла на Романа не таил. Подумаешь, высекли! Было за что, сам виноват. Весело смотрел на мир разноцветными глазами: один карий, другой зеленый. За эту особенность он и получил свое прозвище. Староста Мирон отдал опустевшую избенку, пытался пристроить парня к пашне, но из этого ничего не вышло: Пеструху безудержно манил лес.

И Мирон, махнув рукой, отпустил его на вольную охоту. Пеструха быстро сдружился с таким как он сам, страстным охотником, Чудином, много старшим его мужиком бобылем. Вместе они надолго уходили в лес, били белку, ловили рудых куниц. Подстерегали на ручьях, скользких как перекатная вода, выдр. Добирались до дальних озер, где толстые хлопотуны бобры перегораживали ручьи плотинами, строили свои хатки.

Молодой боярин был доволен, сбывал меха за немалые деньги, и совсем освободил Пеструху от повинностей.

… С предбанника Пеструха прошел и избу. Распустил горловину заплечного мешка. Вынул кусок пожелтевшей солонины, завернутый в тряпицу хлеб, нашарил луковку. Нарезал крупными кусками. Ел долго и жадно, жмурился как кот. Насытившись, снова вернулся к заплечнице, достал из нее длинный сверток.

Бережно развернул промасленную дерюгу. На ладонь лег тяжелый пистолет. Матово поблескивала серебреная отделка круто изогнутой рукояти. Граненый ствол плотно вгнездился в ложе орехового дерева. Пеструха обласкал оружие взглядом, взвел курок, нажал на спуск. Сухо клацнуло бойком по кремню, выбило змейку желтой искры. Парень удовлетворенно крякнул, зашарил глазами по горнице. Подошел к божнице, и спрятал за иконой свое сокровище.

Это было все, с чем он вернулся из затянувшегося похода, пистолет, и еще горстка монет, в которой меди больше чем серебра.

На крыльце громко затопали ногами. Пеструха поставил иконку на место, обернулся к двери. Сгибаясь под низкой дверью, вошел толстый, низкорослый мужик, лысый, в огненно рыжей бороде. Из-за его плеча выглядывал дед Балбош.

- Те-те-те! Ну, здравствуй, ратник! – неожиданно тонким бабьим голосом запел гость, задрал картошку носа, цепко облапил длинными руками хозяина дома. Уколол бородой щеки парня, смачно расцеловал: по обычаю, трижды…

- Уж и не чаяли, видеть тебя! – радостный бородач охлопывал Пеструху по спине и плечам. Смотрел любовно, ласково. На лице разлилось благостное умиление, но черные глаза колко буровили бывшего вояку: - Слышу, бежит Балбош, шумит про тебя. Я даже не поверил…

- Сподобил господь такое чудо! – зачастил счастливый дед: - Уже почти год, как ушел с боярином, и пропал. Не иначе как пресвятая мать заступница тебя ведет…Война не тетка, щей не даст. А ты, вон как извернулся, и живой и ладный.

- И ты, будь здрав, дядька Мирон! – Пеструха покосился на болтливого деда, поклонился старосте: - И сам не думал что вернусь. Всякое в пути было. Лиха натерпелся – не передать, однако не согнулся. Только и жил думкой о вас, о доме.

- Так – так! – кивнул Мирон, плотно усаживаясь на скамье: - Поход не шутка. Говорят, много народу в нем сгинуло… Тыщщи великие.

Староста напрямую не спрашивал Пеструху о его мытарствах, но жесткий взгляд не ослабевал, требовал пояснений. Парень невольно повел плечами, ссутулился.

- Ты, дядька Мирон, не думай! За меня тебе ответа не держать! Не тать я, и не вор. Домой, через всю Расею, честно шел, не прятался. А боярин Роман, дома он? Жив ли?

- Что ты, что ты, милый! – деланно изумился староста: - И в мысли не было о тебе плохое думать! А боярин, слава богу – жив. В прошлом году, уже по полному морозу вернулся. А ратники, что с вами ушли, сгинули. Вот так.

- Знаю! – угрюмо кивнул Пеструха: - Видел я, как побили их татары стрелами. Сначала Семку, прямо под сосок. Потом Первушку… А там и Дёмка пал…

- Вон оно, к-к-хак! – выдохнул староста, выпучил глаза на притихшего деда: - А ты, стало быть, спасся. Тяжко было?

Пеструха опустил голову. Скреб ногтем чисто скобленую доску стола. Сшиб щелчком прибежавшего за крошкой таракана.

- Благодарствую, что двор сохранили! – он внезапно сменил тему: - Иду дорогой, и думаю: что тут, как тут? Может и вертаться некуда.

- А как же! – староста важно погладил бороду, гордо задрал лысую голову: - Как было обещано, так и вышло, присматривали.

- Э-э! Тут больше Дуняшкина забота, чем обчества! – встрял дед Балбош: - Все она, родимая. Приходила, убиралась. Сама шла, никто ее не неволил.

Внутри у Пеструхи захолонуло. Даже коленки ослабели, как после ковша коварной медовухи, которую мастерски варит дед Балбош. Но он не подал виду, хотя был несказанно рад тому о чем проговорился болтливый дедок. Ему очень хотелось расспросить про Дуняшу, но сдержался.

- Так говоришь, ты один, из наших, выжил? – Мирон требовательно вернул назад нужный ему разговор.

Парень кивнул. Но ответить не успел. Послышалось шлепанье босых ног. Дверь распахнулась.

- Батя, идем скорее! Меня мамка послала! – закричал мелкий, конопатый паренек. Перевел дух, шмыгнул обгорелым на солнце носом и резко выпалил, как стрельнул из пищали: - Боярин едет! Уже гать перебрели…

- Ах ты, пострел! – задохнулся староста: - Что ж сразу не сказал? У-у, тебя! Брысь с под ног!

Он резво поднялся, подхватил шапку, и не прощаясь с Пеструхой, быстро понес грузное туловище к выходу. Дед Балбош кинул на хозяина виноватый взгляд, развел руками, засеменил вслед за старостой.

Глава 5.

  В эти беспокойные дни Лютый от деревни. Кружил рядом, как демон ночи. Близость людей приятно возбуждала его чувства, властно притягивала к ним. Он лежал на опушке березняка, чутко ловил запахи и звуки. Гулко шумели вершины деревьев, трепетали мелким листом осинки. Меж них пробивался свет, пятнал траву, запревший прошлогодний лист и ржавую хвою. Отливал искорками в спелой костянике. Высокие папоротники копили приятную прохладу.

Но волчице не понравилось то что делал Лютый. Она тихонько скулила, мяла носом жесткий бок друга.

«Уйдем! Опасно!» сказала она, отползая в сторону. Но Лютый не ответил. Волчица больно куснула его. Зверь зарычал, обернулся к подруге, угрожающе обнажил клыки.

Серая обиделась, покорно прижала уши, легла рядом. Свернулась клубочком, сунула нос в пушистый хвост. Но внезапно насторожилась, прислушалась к ветерку: он принес ей приглушенные расстоянием голоса людей, запах горячего конского пота. Послышался лай собак.

«Люди. Много. Уходим!» - объявила она, но Лютый не обратил на нее внимания. Он задолго до нее учуял приближение людей и коней, и даже, мысленно прикинул их количество: права подруга, выходило – что их много! Но кто они, и что привело их в эту глухую деревню? Лютый не мог уйти, не разобравшись в этом.

Черные зрачки бесстрастно смотрели из под тяжелых дуг надбровий. Короткие уши нервно вздрагивали. Из чахлого леска, со стороны болота, визгливой сворой выкатились разномастные псы. За ними скакали всадники. Вслед им тарахтела, подпрыгивала на корневищах деревьев, запряженная парой коней телега.

Пестрая толпа втянулась в деревню, зашумела, загомонила. Волчица занервничала: «Пришли! За нами! Убивать!», скорбно сказала она, судорожно зевнула, печально, с укором взглянула на Лютого.

Лютый злобно огрызнулся. Он и сам не раз пожалел о своей несдержанности. Его любопытство послужило причиной гибели человека валившего сосны. Но это вышло случайно. А с детенышами, получилось глупо: не нужно было убивать их так близко от Бусого бора, в котором вывела потомство его стая. Что если люди догадаются связать эти два случая в один? Нет! Это невозможно! Как невозможно и то, что ему нельзя признаться в своих сомнениях: стая должна знать что он их вожак, и ничего не делает напрасно. И он не имеет в их глазах права на ошибку.

Зверь пристально смотрел вперед. «Остаемся!», коротко сказал он, и волчица снова, покорно улеглась рядом с ним.

***************

...Во дворе старосты тесно. Суетятся мужики, перед боярином выслуживаются, преданность показывают. Шныряет ребятня, все им интересно... У плетня грудятся любопытные женщины. Смотрят на боярский обоз, на ярко наряженных холопов и дорогую сбрую коней. Сами принарядились, оделись в лучшее, себя показывают, на других глядят. У амбара разлеглись звероподобные псы, бесстрашные, бравшие в одиночку волка. Пятнистая сука что то учуяла, рвалась в сторону ближнего березняка, душилась на жестком ремне...

…Боярин Роман сидел на лавке. Распустил пояс на атласной рубахе, сладко щурился, облизывал деревянную ложку. Только что выхлебал большую мису наваристой стерляжьей ухи, и теперь постукивал ложкой по бокам горшка, выскребал со дна рассыпчатую, щедро политую топленым коровьим маслом, гречу.

Рядом, чутко сторожа желания боярина, стоял Мирон. Смотрел преданным взором на господина, с показным смирением мял корявыми пальцами беличью шапку, заботливо подливал в его кубок янтарную медовуху. У печного зева суетилась его жена. Раскрасневшаяся от жара хозяйка ловко выхватывала из печи тяжелую сковородку, выбрасывала на деревянное блюдо пахучие кругляки золотистых блинов, густо смазывала их гусиным пером, обмакивая его в туесок с медом.

Насытившийся боярин откинулся к тесаным бревнам стены. С сожалением оглядел стол, перевел взор на хозяина.

- Ну? – пытливо рыкнул он, завесив для строгости мохнатыми бровями черные глаза: - Что молчишь как немощный? Обсказывай, что за страхи у вас пошли.

- Так нечего сказать, боярин! – заюлил, зарыскал взором староста: - Вот, Сергуньку к тебе, третьего дня отрядил. Он наверное, он все и сказал тебе… Как есть, так и донес.

- Не виляй хвостом, как кобель перед сукой! Говори сам.

Боярин сердито сопел, слушал рассказ старосты. Хмурился, прикидывал: выходило - совсем плохо.

- Дела-а! – протянул он, пошарил взором, отыскал икону, махнул по груди широким крестом: - Да-а! Сечника, конечно жаль. Не к месту мужик сгинул. И так в людях большая нехватка, а тут еще и он преставился. С кем будешь рожь жать? А там, глядишь и морозы подойдут, белку, куницу бить надо. Кто в лес на промысел пойдет? Один Чудин с внуком? Что молчишь? Или сам, с Балбошем, на зверя выйдешь?

Роман буровил смутившегося мужика тяжелым взглядом. Ему было очень досадно, что все так неловко складывалось. Хоть и понимал, что вины от старосты здесь нет, но все же! Надо же, отвести от сердца саднившую занозу черноту.

Миронка переминался с ноги на ногу, сочувственно вздыхал. И вдруг, что-то вспомнив, радостно подкинул рыжую бороду.

- Те-те-те, боярин! Совсем забыл! – староста льстиво поклонился, опешившему от такого поворота хозяину: - С радостью тебя: вернулся твой сгинувший ратник!

- Кто? Пеструх-х-а?

- Он самый! Цел и невредим!

- Откуда? Когда?

- Утром пришел! А что да как у него было, не знаю. Только речь завел с ним про это, а тут ты изволил наехать.

- Где он?

- В избе своей, где ж еще.

- Немедля пошли за ним! Пусть приведут!

Боярин, взволнованный нежданной новостью, встал, заходил по горнице. Половицы жалобным скрипом отзывались на грузные шаги. Роман сплел руки за спиной, нервно шевелил поросшими черным волосом куцыми пальцами.

- А с дьяком, как велишь быть? – прервал молчание староста.

- Ась? – не понял боярин, остановился: - Диакон, говоришь? Что, совсем плох?

Миронка горестно кивнул.

- Что ж поделать, раз Господь так рассудил! – резонно сказал Роман: - Приставь к нему какую бабку. Не гоже, оставлять его одного. Чай не звери, люди… Поднимется – хорошо. Коли – нет, так на все воля божия… Жаль! Но придется ехать к владыке, другого, на место дьяка просить. Может, раздобрится святейший, так и попа у нас поставит. Нельзя людишкам без службы церковной оставаться: Бога забудут, избалуются…

Подошел к слюдяному окошку, наблюдал как гулко бьется в мутное стекло зеленая муха.

- А где Чудин? Что не видел я его во дворе?

- Ушел с внуком в лес, - коротко ответил Мирон: - Наверное, уже с неделю назад.

- Что так рано? Зверь еще только линяет! Или невтерпеж, стало старому?

- Кто его знает: сказал что идет, и ушел. Ты сам им с Пеструхой, на то свою волю дал! – Мирон огляделся по сторонам, приблизился к боярину, зашептал, едва не в самое ухо: - Те-те-те, боярин! Лгут они, о чем то утаивают. Чует мое сердце, нашли новое ловище, и молчат. Откуда они таких бобров таскают? Все один в один, и мех, как серебро, с отливом. Редкий мех. Такой и царю носить не стыдно!

- Ты это оставь, слышишь? – Роман насупился, придавил надоевшую муху пальцем: - Тебе дела нет, где они промышляют! Следи, что бы меха тайным купцам не сбывали. А все что они таят, все равно, моим будет. Верно говорю?

- Так, батюшка! Так! – угодливо изогнулся Миронка: - А вот и ратник твой шествует. Прикажешь звать?

 Василий Шеин

x

Иллюстрация к: Бусый бор. гл 3-4-5.