Лемминги

 И вот, всё стадо свиней бросилось с крутизны в море и погибло в воде.

  Мф. 8:32

Я как раз расправился с последним кусочком яичницы и хотел уже попросить счёт, как вдруг за окном кафе пробежал человек-лемминг.

   - Ну-ка погоди! - закричал я и рванул за ним. Прямо в открытое окно, сшибая горшочки с настурциями.

  Я догнал беднягу как раз в тот момент, когда он садился в свою машину. Его мохнатая натура явно звала его разбиться о придорожный столб, для пущей эффектности - в пьяном угаре. Он как раз собирался отхлебнуть очередной глоток виски из бутылки, которую нёс в руке, когда я подоспел. Я схватил его за рукав - он чуть не поперхнулся от неожиданности - и принялся, что называется, полоскать ему мозги. Я рассказывал ему о погоде, о красотах нашего города, о вреде спиртного и пользе витаминов, об активном отдыхе и моральной устойчивости к неприятностям. Словом, обо всех тех вещах, которые помогают человеку оставаться бодрым и жизнерадостным, если обращать на них внимание и следовать простым правилам здорового образа жизни. Я обратил его внимание на красоту и приятность сегодняшнего дня, на воскихительную чистоту воздуха, стараясь возбудить в нём интерес к пешим прогулкам... При этом я потихоньку утягивал его за рукав подальше от автомобиля, с удовлетворением наблюдая, как взъерошенная шёрстка тает, уступая место нормальной человеческой коже. Оп-ля! - я отобрал у него бутылку с остатками виски.

   - Тебе ведь больше не нужна эта гадость, правда? - и после его неуверенного кивка я взамен бутылки всунул ему в руку прилипший к моим брюкам цветок и пожелал на прощанье удачного дня и долгих лет жизни. Работа была сделана, и за спиной я оставлял обычного офисного работника, хоть и слегка обалдевшего и всё ещё не совсем трезвого. Теперь предстояло ещё заплатить за завтрак и за разбитые цветочные горшки впридачу.

  К половине одиннадцатого я уже был у своего друга, профессора Т. Это, без сомнения, лучший мой друг, и даже не потому, что единственный. Будь у меня хоть сотня приятелей и знакомых, никто из них не смог бы заменить мне Т, и сейчас вы узнаете, почему.

  Познакомился я с ним, когда учился в колледже. Он преподавал у нас короткое время некий технический предмет - честно говоря, и не вспомню сейчас его сути, было мне не до того. Куда больше его материалов мне приглянулась тогда его несколько витиеватая манера речи и, что куда важнее - его неизменная спокойная энергичность. Только потому и выделял я его из всех, а основное моё внимание занято было совсем другим. Странно мне сейчас вспоминать, как я был ранимым и издёрганным подростком, как и многие в этом возрасте, наверное - с той только разницей, что я видел леммингов. Так что моей былой нервной слабости есть оправдание: я каждый день наблюдал процессы медленного превращения людей в этих отвратительных крыс. У всех с разной скоростью, конечно. Взять хотя бы моих однокурсников. В то время я как раз наблюдал за одной девушкой. День за днём я бессмысленно считал новые шерстинки в уголках рта и глаз и закусывал губы, когда она принималась расцарапывать себе грудную клетку заострившимися коготками, глядя опустевшими глазами в пространство. Я чувствовал себя таким бесполезным и беспомощным, не зная, как ей помочь, что неминуемо превратился бы в лемминга сам, если бы в один прекрасный день профессор Т. не подозвал меня после лекции к себе и не сказал:

   - Что с вами делается в последнее время, юный сэр? Вы казались мне очень жизнестойким молодым человеком и сильной личностью, но сейчас вы буквально разваливаетесь на глазах.

  Хоть я был расстроен и напряжён, но его обращение мне польстило. И я как-то сразу же стал рассказывать ему о леммингах. Сейчас-то я считаю, что это было глупо и опрометчиво, но, повторюсь, я был подростком и я был потерян. Я решил, что ему можно довериться - нет, не из-за ласковых слов, а в нём самом я почувствовал тогда что-то эдакое. Он был хоть и немолод, но как-то удивительно бодр и ярок, а потому располагал к себе меня, уставшего от бесконечных сцен незаметного саморазрушения вокруг себя. Я рассказал ему, как люди превращаются в этих тварей, а потом гибнут. Смерть в потасовке, из-за несчастного случая, от скоротечных болезней или вредных привычек. Бывает, их сбивает машина на дороге, потому что они не успевают от неё увернуться: стоят и смотрят на неё, пока их шерстистое тельце не полетит от удара о лобовое стекло... Я говорил о том, как пытался уговорить их цепляться за жизнь, а они отмахивались, не понимая, вернее - не воспринимая меня. Вот это всё я рассказывал со слезами почти незнакомому человеку, а он на удивление внимательно слушал. Затем он начал говорить сам:

   - Знаете, не стану я расточать пустые утешительные слова. Мне встречалось немало самых разных людей, и я полагаю, что в определённой степени мне известно то, о чём вы говорите. Есть люди, которых течение в них жизни словно бы раздражает. Жизнь кажется им мучительной, и чем больше они терзают себя этим, тем невыносимее она становится для них. И тогда они начинают вытеснять болью боль, становясь такими, как та собака, что лижет пилу и пьянеет от собственной крови. Отказаться же от этого им словно бы кажется страшнее всего на свете.

  Тогда я, набравшись смелости, спросил, не видит ли он случайно леммингов сам? Он ответил не сразу, и так, что я не понял. Что-то вроде:

   - Каким бы ни был человек передо мной, я всегда стараюсь видеть в нём только человека.

  Затем он предложил мне побеседовать с той девушкой и объяснил, что нет смысла что-то выдавать леммингу в лоб. Он себе самому, не то, что другому, не признается, что намеренно разрушает себя. Профессор посоветовал мне выявить причину её страданий и постараться переключить её внимание на что-то другое. Ну что ж, я собрался с духом и подошёл к ней. Перед осознанием того, что моё бездействие позволит ей остаться на пути превращения в самоубийственного зверька, условности и смущение были ничтожны... Оказалось, она влюблена (нетрудно было догадаться, правда?), но боится проявить инициативу, считая себя неспособным понравиться ничтожеством. Ох уж мне этот комплекс неполноценности - сколько я в жизни видел окрысевших от него! И всё же каждый лелеял его так, как будто он являлся чем-то уникальным. За пару недель девушка привыкла к моему участию, привыкла и регулярно выговариваться мне. Одно это уже помогло ей укрепиться и пересмотреть свой взгляд на себя - мне не понадобилось даже придумывать, чем её можно увлечь.

  С тех пор я стал общаться с профессором после занятий. Он многое рассказал мне о людях. И, конечно, это он подал мне идею отслеживать леммингов по городу и стараться вызвать обратное преобразование. После колледжа он взялся обеспечивать меня, чтобы я мог выполнять эту работу без помех. Не правда ли, лучшего нельзя и представить себе: занимаешься делом, позволяющим реализовать твой особый дар, и при этом имеешь средства для проживания. Сейчас я вполне доволен жизнью. Бывали у меня свои моменты полного уныния, но кое-что помогло мне не сломаться. Это ещё одна странная штука, известная мне одному: серебряный звон. Мы с профессором никогда особо не обсуждали его, хотя как-то раз, помнится, и это я рассказывал ему. Здесь всё довольно просто. Представьте себе, что перед вами полная темнота, мрачная и гнетущая. Но вдруг в ней начинают плясать искорки чистого, ласкового света. И раздаётся звон - мелодичный такой, мягкий, от которого сразу становится хорошо и тепло на сердце, а темнота больше не имеет никакого значения. После этого и думать не хочется о расставании с жизнью, конечно. Я, помнится, видел эти искорки всякий раз, когда не мог сам справиться с отчаяньем. Сейчас-то я в них не нуждаюсь, ведь теперь я морально устойчив и умею сам себя успокоить. И всё-таки иногда мне любопытно, куда они подевались от меня, и увижу ли я их снова.

  В этот раз профессор был серьёзен, как никогда. Молча он протянул мне ворох газет. Многие из них были иногородними, изданными несколько дней и даже неделю назад. Пробежав их глазами, я обнаружил, что в них говорилось о... групповых самоубийствах, произошедших в этих городах недавно. Да-да, в нескольких разных городах, всякий раз неподалёку от центра. Я тут же почувствовал себя нехорошо.

  - Лемминги - они ведь не такие... Они, конечно, имеют тягу к уничтожению себя, но подсознательную же, не сознательную... - пролепетал я неуверенно. Я никогда ещё не видел, чтобы лемминги доходили до осознанного лишения себя жизни. То есть, я понимал, что это возможно, но сам этого никогда не видел. И ни видеть, ни верить, конечно, не хотел. Самоубийц я полагал какими-то загадочными спонтанными сумасшедшими, ничего о них толком не знал и со своими "подопечными" их ассоциировал только очень поверхностно. И, похоже, зря. - Они ведь раскачиваются месяцами, годами... Мелкие травмы, несчастные случаи... - бубнил я, сам не зная зачем. Не хотел верить, и всё же понимал: мне предстоит столкнуться с этим скоро и неизбежно.

   - Я думаю, ты понимаешь, что это значит, - сумрачно сказал профессор. - Пока до нашего города эта волна не докатилась, но в любой момент то же самое может случиться и у нас. Ну так как, понимаешь?

  Вопрос был риторическим. Профессор требовал от меня быстрых и точных действий, это было очевидно. И очевидно также было, что без них не обойтись никак. Я нервно сглотнул и пообещал немедля отправиться на поиски группы леммингов. Мечты о спокойном послеполуденном сне, а возможно, и обеде с ужином рассыпались в прах. Профессор напоил меня кофе для бодрости, а затем я с колотящимся сердцем распрощался с ним на пороге, сел за руль и отправился в центр. Наверняка эти мерзавцы соберутся на какой-нибудь высотке, чтобы поочерёдно попрыгать вниз. Да, меня впервые за много рабочих случаев снедало беспокойство: что на уме у целой толпы потенциальных самоубийц? Что заставило их превратиться всех разом, и что должен буду сказать им я, чтобы вытащить их их этого состояния? Обычно я действовал по обстоятельствам, безо всякой предварительной подготовки. У меня были накатанные реплики для самых разных пациентов: даже на закостенелой крысе бывают видны какие-то следы былой личности. Мне удавалось метко попадать в суть их проблемы и поддерживать беседу, давая им услышать то, что они хотят услышать, и выговориться самим. В общем, глаз мой был намётан и язык остёр, но до сих пор я работал только один на один. Что-то меня ждёт на этот раз? Неизвестность страшила меня, и чтобы отвлечься, я включил радоприёмник на магнитоле.

   - ...произошла около кафе "Флёр д'Оранж" на проспекте С. Нетрезвый водитель пытался вывести машину со стоянки, но по ошибке выехал на тротуар и врезался в стену кафе. Жертв нет. Водитель с черепно-мозговой травмой доставлен...

  Я выключил приёмник, расстроенный ещё больше. Ну конечно, я поторопился. Надо было проследить, чтобы он протрезвел, а чтобы занять это время - поговорить с ним по-настоящему, по-душам, может быть, даже самому отвезти его домой. А теперь его страдания только усугубились, и неизвестно ещё, не откажется ли его организм справляться с этой травмой. У леммингов такое часто бывает, и в данном случае вина будет лежать только на мне. Куда мне, тюхте эдакому, разгильдяю тягаться с целой стаей леммингов! Но тут же я спохватился и бодро сказал себе:

   - Ничего страшного, это ведь только один! А сколько их удалось уже спасти, и сколько ещё будет спасено!

  Ещё одна накатанная фраза, только на этот раз - для самого себя. Так я всегда справлялся со своими поражениями, и зачастую эта формулировка безотказно заглушала во мне угрызения совести. Однако на сей раз на душе всё равно осталось гадкое чувство. Я как раз закинул в рот второй по счёту клубничный леденец, чтобы избавиться и от этого, когда увидел впереди толпу взбудораженных зевак. От неожиданности я сглотнул конфетку: толпа стояла прямо перед входом в здоровенный бизнес-центр, и я крайне хорошо осознавал, что это значит. Я вышел из машины, задрал голову, и увидел на краю крыши несколько фигурок. Конечно же, это были не ремонтники или кабельщики - это были лемминги.

  Делать было нечего, и я пошёл. Толпа стрекотала, размахивала руками, ничего было не понять. "А я говорю вам, это секта!", - надрывалась какая-то женщина. Я даже не мог ни к кому обратиться, люди осоловели от собственного шума.

   - Пропустите, пропустите! - возглашал я. - Работник психологической службы специального реагирования... моё удостоверение... - я помахивал над головой поддельной корочкой "удостоверение лентяя", купленной недавно в шуточном магазине. В хаосе никто особо не всматривался в него, цепляясь только за мои убедительные интонации. Не думал, что эта безделица мне пригодится таким образом. Как хорошо, что иногда я не чураюсь самокритики!

    В конце концов я пробился ко входу и боязливо просунулся внутрь. Я уже готовился пробиваться через новые толпы, на этот раз - официальных лиц, но... В холле никого не было - ни охраны, ни секретарши, никого! Я сунулся было в лифт, но и тот замер. Пришлось подниматься по неширокой лестнице через однообразные и такие же пустые, как и первый, этажи. Не оказалось никого и на самом верху, у распахнутой чердачной двери. Это ощущалось так, будто весь воздух из здания высосало в неё, а остался только какой-то мертвенный газ, в котором и растворились все работники центра. Я немного помедлил, а потом глубоко вдохнул и вышел на крышу.

  Их было штук двести, не меньше. Многие уже полностью "готовые", но у некоторых ещё не успел и хвост прорезаться. Теперь-то я, вспоминая это, думаю: каково им было ждать сигнала к прыжку? Ведь у них ещё оставалась воля к жизни. Что чувствует ещё не сформированный лемминг перед окончанием своего преобразования, когда тонкая нить, ещё удерживающая его на твёрдой основе реальности и её ценностей, рвётся от неосторожного движения или резкого порыва ветра, и он, наконец, готов лететь в пропасть? Но тогда я не думал об этом. Я смотрел на того, кто был у края крыши. Сначала я не мог разглядеть его, в глаза било солнце, мне виден был только крупный и странно зловещий силуэт. Но затем оказалось, что это лишь ещё один лемминг: крупный, заматеревший. Они все смотрели на меня, я прикидывал в голове что-то зазывное, и тут он начал говорить речь:

   - Братья мои! Вы знаете, что мы собрались для великого дела. Каждый из вас на собственной шкуре убедился в несовершенстве бытия. Жизнь, которой оно пропитано - что дала нам жизнь? Что дало нам бытие, кроме желания покинуть его? Пустые дни и холодные ночи проводим мы в этом мире. Все его радости мимолётны и не дают наслаждения. Что они значат, что весят перед лицом чистой боли? Лишь она способна насытить наши чувства, и вы знаете, братья, как она способна спасти каждого из вас, похитив от терзаний душевных. И вот, вы пришли сюда, чтобы преодолеть последний шаг. Сегодня все мы соединимся со смертью, возлюбленной нашей избавительницей. Жизнь отвергла нас, ведь вы убедились в этом сами! Отвергнем же жизнь теперь! Отплатим ей! Отплатим этому бытию! Вперёд, к пучинам вечной боли, где водоворот её поглотит нас и избавит от этого жалкого существования навсегда!

  Лемминги ответили одобрительным писком. Я обалдел от такого поворота. Это было уже куда серьёзнее всего, что рассказывал мне профессор и всего, что я наблюдал сам. Он же в нескольких фразах выставил всё бытие перевёрнутым с ног на голову! Никогда мне ещё не приходилось сталкиваться с чем-то подобным. Очевидно, это был финальный аккорд, завершающий череду продуманных пассажей, которыми этот неприятный зверь ещё ранее кормил своих последователей. Нет, все эти групповые самоубийства - это была не стихийная волна, а каким-то образом организованная, настоящий культ смерти. И культ этот стоял на собственной логике - абсурдной, непонятной и чуждой для любого нормального человека, но всё же чёткой и стройной, а кроме того - парадоксально близкой и понятной мохнатым существам передо мной.

    И в тот момент я понял, насколько же я, в сущности, туп и циничен. Я всегда обходился общими фразами и поверхностным анализом, не погружаясь в самую суть проблемы леммингизма. Я никогда не раздумывал о том, что в бытие действительно такого, что стоит в нём оставаться, а ведь сейчас только что-то подобное можно было бы использовать, чтобы оспорить это дикое учение. И теперь я был полностью безоружен.

  Тем временем, зверьки, покачиваясь, начали подходить к краю крыши. Было ясно, что сейчас обрушится лавина, лавина живых тел. И тут я вспомнил. Да. Это было последнее средство. Нет логики в том, что моё собственное тайное утешение должно было сработать на всей этой ораве. Но ведь моментом назад я убедился, что логике грош цена, она уже разбилась где-то внизу об асфальт, а следующими должны были стать эти бедные созданья. Нет, мне было не до логики, не до самоуверенности, ни до чего! Я закрыл глаза и мысленно прошептал:

   - Ты помогал мне, ты был со мной, а я отверг тебя. Я думал, я стою на прочном фундаменте, а оказалось - на зыбком песке. Каким же я был неблагодарным! И каким же слабым я оказался! Сейчас только ты их можешь спасти. Не я, не кто-либо другой. Только ты.

  Я стоял с закрытыми глазами и ждал. Я ждал, что пронесутся серебристые искры, и нежный тихий звук пронесётся над крышей, надо всем этим кошмаром, и сразу всё вернётся в норму. Тогда я открою глаза и увижу перед собой людей, настоящих людей, а не эти грязные меховые туши. Они спустятся и отправятся по домам, и будут жить, и разойдётся успокоенной толпа у входа. Не будет чёрной краски в завтрашней газете, и в послезавтрашней не будет, и не только в нашем городе, но и во всех остальных больше не услышат о людях, бывших живыми, но вывернувшими эту жизнь наизнанку...

   И он зазвенел.

 Петка Друзко