Смерть героя

       Старый администратор по прозвищу Фирс, используя свое влияние, организовал приглашение Верочке из Русского драматического театра Андижана, но Вера Николаевна его отвергла. Юный Алексей Валентинович Сидонин, он же Лека, поддержал решение матери (Евгению Дмитриевну, маму и бабушку, не спрашивали). Леке импонировала сытая и привольная жизнь у тети Глаши (на статус бедных родственников он плевал – пусть думают, что хотят), однако нынешний этап жизни исчерпал себя. Он исчерпал себя из-за Каблучкова, который в первые годы после Октября, что являлось государственной тайной, возглавлял Комиссариат по вопросам революции.

       Народная молва, не читая секретных документов, не подслушивая секретных разговоров, разнесла без промедления весть о том, что один из сподвижников Сталина свергнут с Олимпа. Разнесла, хотя внешних признаков свержения никто еще не видел собственными глазами. Викентий Эдуардович оставался заместителем наркома путей сообщения, жил в том же особняке или, когда хотел, в роскошном номере гостиницы, имел добротный кабинет в железнодорожном ведомстве, ездил на том же вызывающем зависть кремовом автомобиле, пользовался спецпитанием, прислуга была при нем. Но ореол, окружавший его, неожиданно и сам собой померк.

       Алексей Валентинович не смог бы сформулировать в те годы, а в более зрелые не захотел бы, но где-то в подсознании он всегда чувствовал лживость вожделенного сияния. И все же стремился к обманчивому успеху. Лека поддержал решение матери, потому что был полон решимости вернуться в Москву, сохранить, что можно было сохранить, а потом и приумножить. Он не вдавался в детали, как все это будет происходить, но был уверен, что действовать нужно именно так.

       После отказа от Андижана Верочку охватило чувство бессилия, невозможности что-либо предпринять. Все чем-то были заняты: Лека с утра прогуливал или ходил в школу; свекровь Анна Митрофановна огородничала на каком-то отведенном участке; Евгения Дмитриевна ей охотно помогала; золовка Аглая преподавала в комнате-кабинете английский язык (к Раневской ее, правда, больше не приглашали) и мечтала о новом Дон Жуане, который ей протянет отнюдь не пустую руку. Сердце, как духовный инструмент, у престарелых Дон Жуанов отсутствовало, и ее это вполне устраивало.

       Верочка днями сидела без дела или писала скучную драму о конфликте отцов и детей. Фантазировала, как ее с восторгом примут в каком-нибудь столичном театре. Потом плакала, понимая, что этого никогда не будет, понимая, что и пьесу-то до конца она не напишет. Такая горечь порой проникала в душу. А события развивались по собственным скрытым от глаз законам.

       В середине ноября 1941 года к ним в дом на улице «Правды Востока» постучал красноармеец без правой руки. Ему велено было проводить Веру Николаевну Сидонину в местную  комендатуру. Аглая всполошилась (брата все же она искренне любила). Затем немного успокоилась и сказала Вере:

       – Ничего страшного. Похоронки присылают без предварительного уведомления. Может быть, деньги…

       Деньги в Ташкент от Валентина еще не приходили, да и телеграмма была всего одна от 27 октября: «Жив здоров не беспокойся пиши по адресу ППС 2039 часть 231».

       Веру Николаевну сопроводили в мрачный кабинет с решетками на двух окнах. Он был завален пыльными папками, и в нем господствовал мерзнувший особист в кителе на ватине и валенках. Он обладал куполообразным лысым черепом и красным носом. Особиста знобило, нескончаемая простуда мучила его. Стояла довольно теплая осень, и Верочка была в жакетке поверх летнего платья.

       – Вера Николаевна Сидонина?

       – Да, товарищ, – с беспокойством произнесла она.

       – Предъявите паспорт.

       – Пожалуйста.

       – Вам письмо.

       – Почему здесь?

       – Не задавайте лишних вопросов. Распишитесь в получении тысячи рублей.

       На тысячу рублей можно было купить десять буханок хлеба, а уже через несколько месяцев – только две. Письмо было написано ровным аккуратным почти каллиграфическим почерком. Содержание его было таково:

       «Уважаемая Вера Николаевна! Пишет Вам преданный друг Вашего мужа. Поэтому отнеситесь к моему письму с полной ответственностью и не пытайтесь что-либо предпринять, поскольку можете навредить лишь самой себе и сыну.

       Уже в Бресте полковник Валентин Александрович Сидонин заболел серьезным психическим расстройством. Однако, учитывая его заслуги перед Родиной, в условиях тяжкого отступления о нем заботились, оказывали необходимую медицинскую помощь. Сейчас болезнь обострилась, и он в практическом беспамятстве находится в госпитале города Краснодара. Шансов на выздоровление, а тем более на полноценное существование, не остается. Считаю долгом сообщить Вам об этом трагическом факте, чтобы подготовить Вас к неизбежному.

       Хочу предупредить, что Ростов-на-Дону в ближайшие дни захватят фашисты и, следовательно, Краснодар будет отрезан. В любом случае место пребывания Вашего мужа является прифронтовой зоной, куда гражданским лицам доступа нет. Однако и впоследствии не советую Вам заниматься выяснением обстоятельств – ни к чему, кроме чрезмерных страданий, это не приведет.

       Деньги Вам будут приходить на московский адрес (прописка Ваша частично сохранена) до того момента, когда надо будет оформлять пенсию. Вас об этом специально проинформируют.

       Советую также вернуться в Москву, чтобы окончательно не потерять жилплощадь. Смею заверить, что столице ничего не угрожает, а Ваш переезд в Ташкент, на мой взгляд, был ошибочным.

       Поверив мне, Вы лишний раз сможете убедиться в самом бескорыстном моем отношении к Вам.             

       Искренне Ваш, капитан Кобылицын» ...

       Вера Николаевна горько плакала. Простуженный особист терпеливо ждал, а потом потребовал вернуть ему письмо. Но ей и не надо было его хранить. Она запомнила каждую строчку слово в слово до конца дней. (После войны Верочка поделилась тайной с Ириной Стечкиной, а та написала в пересказе эту историю в письме своей второй самой закадычной подруге Марго). Близким своим тогда Вера Николаевна ничего не сказала, упомянув лишь о том, что от Валентина пришли деньги.

       Вернуться в Москву из-за разного рода помех и обстоятельств получилось только зимой 1943 года. Старший лейтенант НКВД Садыков уже получил бумаги на всю квартиру. Поистине он оказался благородным человеком, не выставив троих скитальцев на улицу. Более того, он отдал одну комнату из прежних двух и самолично переоформил документы. Так, во всяком случае, выходило по его версии.

       Лека вновь стал посещать 54-ю школу на Малых Кочках и просидел в пятом классе два года – не по тупости, а по легкомыслию и своеволию быть не как все. К тому же у него вскоре появилась уважительная причина, о которой сейчас узнаем.

       12 апреля пришло письмо такого содержания:

       «Ваш муж, Валентин Александрович Сидонин, после непродолжительной болезни скончался 6 апреля 1943 года от тифа. Похоронен 9 апреля 1943 года на городском кладбище Краснодара. Ввиду инфекционного характера заболевания все личные вещи были уничтожены.                                                                                           

       Командир части 61360-а Шелестов».

       Спустя два дня пришло извещение, которое называлось в народе «похоронкой»:

       «Ваш муж, полковник Валентин Александрович Сидонин, в бою за Социалистическую родину, верный воинской присяге, проявив героизм и мужество, был ранен и умер от болезни 1/IV. Похоронен на городском кладбище Краснодара Краснодарского края.                                                            

       Нач. э/госпиталя 4546 в/врач 2-го ранга Парфицкий».

       В первых числах мая Леку пригласили в военкомат. Алексею Валентиновичу вручили командирские часы, о которых он мечтал, и велосипед, о котором он мечтал еще больше. Лека не сомневался, что его папа – настоящий герой. Правда, некоторое время спустя его смутила прочитанная в одной книге фраза о том, что и детей предателей награждали, поскольку они являлись потенциальными солдатами Родины, которая не ведала, сколько и с кем ей еще предстоит воевать.

       Лека не стремился знать правды, ибо боялся, что она может оказаться не столь впечатляющей, как хотелось бы. Он не желал копаться в этой теме потому, что выстраивал свою жизнь, раскрывавшуюся перед ним новыми заманчивыми сторонами. И никакие неприятности на наметившемся пути к благополучию ему были не нужны.

       Возможно, много лет спустя, ему что-то и стало известно в силу ряда случайностей (в Божий промысел он не верил), но Алексей Валентинович никогда и никому об этом не говорил, я лично ничего от него не слышал. В его 500-страничных мемуарах, опубликованных малым тиражом за счет учреждения, которое он возглавлял, нет и намека на сложность обстоятельств, предшествовавших исчезновению полковника. Просто сказано: погиб за Родину. Коротко и ясно.

       В конце 60-х и в 70-х годах Алексей Сидонин часто бывал в служебных командировках за пределами СССР. И мог там наткнуться на кое-какие следы (например, в Варшаве, которая была своеобразным проверочным пунктом – трамплином – для дальнейших посещений заграницы). Лека уважал отца, по-своему был привязан к нему, и его желание оградить себя от любых неприятных поворотов вполне понятно. Я вспоминаю также, что не единожды писал сам Валентин Александрович: Лека умеет хранить тайны. И умел.

       В том же мае Веру Николаевну вызвали в районный суд, где признали женой полковника Сидонина и присудили пенсию, которую ей по первому порыву души пришло в голову разделить между матерью и свекровью. Верочка все еще надеялась вернуться в театр и ожидала, что нормальная обеспеченная жизнь в один прекрасный день свалится на нее с неба.

       В конце мая, несмотря на предупреждение Кобылицына, Вера Николаевна поехала в Краснодар – ни следов могилы, ни следов упомянутого госпиталя ей обнаружить не удалось.

       У нее появилась потребность обратиться к кому-то за помощью, несмотря на предупреждение не делать этого. Но к кому? Комбрига Янсена она видела последний раз мельком в Ташкенте, где он теперь, она не знала. Других влиятельных людей в ее окружении не наблюдалось.

       Случайно ей пришло в голову через соседа Рашида выйти на его старшего брата Ибрагима Садыкова из охраны вождя. Щеголеватый красавец, не задумываясь,  согласился разыскать Кобылицына и переговорить с ним.

       Вернулся охранник с нерадостными новостями: полковник, действительно, страдал серьезным психическим заболеванием и состоял на учете в больнице имени Ганнушкина. Вместе с Ибрагимом на его великолепном черном автомобиле поехали туда.

       Солидное лечебное учреждение, огороженное не менее солидным забором, находилось за Стромынкой на высоком берегу Яузы. В главном корпусе сначала им показали комнату-музей великих душевнобольных, где Верочке запомнились наручники, в которых буйно помешанный Врубель писал свои последние картины. В кабинете главврача с историей болезни в руках их поджидал профессор Зарайский – светило советской и мировой психиатрии.

       Он объяснил Вере Николаевне, что Валентин Александрович страдал редкой формой шизофрении: его мозгом овладела идея сказочного обогащения и ему везде мерещились клады.

       – Понимаете, в мирных условиях это еще было допустимо, – авторитетно заявил Зарайский. – Однако в ситуации тяжелейшего отступления это превратилось просто в горячечный бред и не могло ничем другим кончиться... То, что вы не обнаружили могилы, есть, к сожалению, результат спешки и заботы о живых. Полагаю, искать полковника нужно в общем захоронении...

       Верочка всплакнула, Ибрагим утешал.

       Во дворе больницы произошла совершенно неприглядная сцена. К ним пристал обезумевший старик со знакомым лицом в огромном сером плаще с чужого плеча. Похож он был на царя со знаменитого полотна Ильи Репина «Иван Грозный убивает своего сына». Это был Викентий Эдуардович Каблучков – гений зла, недавний зам Кагановича в Наркомпути и бывший комиссар по вопросам революции (наркомрев).

       – Вера Николаевна, – допытывался он у Верочки, – вам ничего не говорил полковник про коллекцию Витте?

       – Нет, я даже не знаю, кто такой Витте, – растерялась она.

       – А юбилейные наперсные кресты, увенчанные императорской короной? – вопрошал с непередаваемой тревогой в голосе Каблучков.

       – Викентий, перестаньте бредить, – мощно отстранил его Ибрагим Садыков. – Вас срочно просил зайти профессор Зарайский.

       – Хорошо-хорошо, – неожиданно смиренно отстал бывший наркомрев.

       Потом Ибрагим пригласил Верочку в ресторан, которые, оказывается, уже работали в Москве. У него были нормальные мужские намерения, но она отказала, а профессору Зарайскому не поверила. О разговоре сообщила Стечкиной. Та, к удивлению, сомнения подруги поддержала.

       – У нас большинство здоровых лбов страдают такой же формой шизофрении, – хохотнула Ирина Владимировна басом. – Просто анекдот. У полковника денег было навалом. Куда делись? А Ибрагиму зря ты отказала. Он бы тебя по-царски одарил...

       – О чем ты говоришь? – смутилась Верочка.

       – О хлебе насущном...

       … 15 августа 1941 года в особняке на Софийской набережной в комнату канцеляристок заглянул дежурный офицер. Все подумали, что поступил приказ немедленно сниматься с мест: ведь и слепому не надо было объяснять, что началось бегство из Москвы. Но в британском посольстве следили не за Москвой, а за Кремлем, который лежал как на ладони на противоположном берегу реки, а подслушивающая аппаратура работала исправно.

       – Мисс Мэй Фримен, – объявил дежурный офицер, – господин посол сэр Стаффорд Крипс ожидает вас в Розовой гостиной.

       Это было необычайное и загадочное приглашение. Взоры обратились на мало чем примечательную бледную рыжую девушку. Выделялась она разве что худобой и ростом выше среднего.

       Упомянутые апартаменты предназначались для высоких гостей. Обслуживающий персонал допускался туда исключительно для организации чаепития или уборки. Мисс Фримен встала из-за рабочего стола, и лицо ее было исполнено тревоги. В руках она сжимала книгу, которую всегда носила с собой как талисман.

       Особняк походил на дворец и рыцарский замок одновременно. Они вышли в нижний холл и по парадной лестнице стали подниматься наверх. Удивительно, но Мэй не расставалась с томиком Некрасова на русском языке, который отец ей подарил еще в Лондоне. Многие стихотворения она выучила наизусть. Некрасов, сам не отличавшийся особой честностью, о чем молодую англичанку не предупредил ни папа, ни кто-либо другой, гневно обличал лицемерие мира, где порядочному человеку не было утешения, ибо порядочный человек у Николая Алексеевича больше верил в эксплуатацию, нежели в Бога.

       Бедняжке Фримен порой представлялось, что она сама и есть воплощение этой мировой безутешности. Еще бы! С матерью они расстались. После тридцати  мама неожиданно поменяла ориентацию и водилась только с женщинами. Уже в Москве нашла себе богатую американку и перед войной отправилась с ней в «охваченный революцией» Китай – к партизанам Мао Цзэдуна, который, в отличие от Сталина, верил в мировую революцию. С любящим отцом Мэй делила только горечь разлуки…

       Офицер королевской секретной службы распахнул двери залы, где в кресле у камина сидел сэр Стаффорд, а затем закрыл их. Стены помещения были обиты шелковым штофом – бежевые полосы чередовались с розовыми. Вся мягкая мебель, сработанная в тон, блистала позолоченным деревом. Камин с массивным карнизом был украшен изображениями саламандры и дикобраза.

       – Мисс Фримен, садитесь рядом на диване. Хотите чаю? – предложил, избегая официального тона, британский посол.

       – Благодарю вас, сэр, – отказалась она. – Я хотела бы поскорее услышать, что вы собираетесь мне сказать.

       – Я сейчас передам письмо. На мой взгляд, для вас оно не содержит ничего нового, хотя и адресовано вам. На мой взгляд, человека зрелого, оно в большей степени имеет отношение к нам и, в широком смысле, к политике. Итак, возьмите и читайте.

       Она прочла:

       «Многоуважаемая Майя Петерс-Фримен!

       Ваш отец Яков Христофорович Петерс геройски погиб на западном фронте, выполняя секретное задание ВКП(б). Товарищ Сталин просил меня передать Вам искренние соболезнования и выразил надежду, что Вы, как дочь несгибаемого борца за дело Коммунизма, сохраните эту государственную тайну и переданная Вам информация останется с Вами навсегда.

       В целях Вашей безопасности Вас решено перевезти в Архангельск – город, куда исторически уходят корни российско-британской дружбы. Вам будут предоставлены хорошие бытовые условия и возможности для устройства личной жизни. (Насколько я помню, Майя, Вам сейчас должно быть около 30 лет).

       Тетушка Клэр жива и здорова, тяжело скорбит о невосполнимой утрате, целует Вас крепко и готова оказать, если понадобится, материальную поддержку. Дядя Макс передает Вам горячий привет, но не может сам написать ввиду чрезвычайной занятости. Ему поручено немедленно отправиться в США в качестве заместителя Молотова.

       Об остальных Ваших родственниках и знакомых мне ничего не известно.

       С коммунистическим приветом близкий друг Вашего отца Гликерий Кобылицын».

       Крипс, ранее внимательно прочитавший письмо, сообразил, что если перевод Макса в США является правдой, то и третье по счету извещение о смерти ненавистного Джейка (Петерса) – из той же серии. Значит, Советы идут на уступки и «дело полковника» совсем не так элементарно, как многим показалось. Необходимо, не откладывая, отправить шифровку Черчиллю, присовокупив слезы «любимой кузины», решил посол. А написать надо не «предположительно», а «из достоверных источников». Риск не велик: достоверные источники тоже могут ошибаться. Он же не станет ссылаться на письмо из Кремля, которое может оказаться ловушкой.

       Мэй разрыдалась.

       – Зачем вы плачете?  Разве  вы не понимаете, что это блеф? Вы получали когда-либо письма на адрес посольства?

       – Нет.

       – Вашего отца расстреляли в тридцать восьмом году.

       – Мне говорили, что это неправда.

       – Дядюшка Макс?

       – Да.

       – Кто он такой?

       – Максим Литвинов – нарком иностранных дел.

       – Он давно в опале! За него еще в июле хлопотал Рузвельт. Если он и вправду поедет в Вашингтон, то там его еще раз и спросите… Давайте уйдем от всего этого, как  бы вам ни было трудно. Сейчас речь идет только о вашей судьбе. Беда ваша в том, что русские всегда будут видеть в вас английскую шпионку, а мы, британцы,– русскую. Это продолжаться долго не может. Вам всего лишь двадцать восемь лет, и вы не меньше других имеете право на жизнь. Они предлагают вам Архангельск, потому что вскоре он потеряет всякое значение и о нем забудут. Я предлагаю Новую Зеландию. Там нынче весна, а 22 июня – самый короткий зимний день в году. Вас там никто не найдет и ни в чем не заподозрит. Поверьте мне на слово.

       – Мне надо подумать.

       – Вы ведь остались совсем одна. Ваша мачеха на перевоспитании в Акмолинской колонии, сводный брат в лучшем случае находится на фронте.

       – Да. Это так.

       – Вы по-прежнему живете в правительственном доме на Берсеневке?

       – Очень редко там бываю. Я, сэр, обычно ночую здесь, во флигеле для прислуги. Захожу домой за письмами.

       – От кого?

       – Обычно от поэта Бориса Пастернака. Он по-прежнему работает в Переделкине над переводами Шекспира и задает вопросы о значении некоторых английских идиом.

       – Дорогая девочка моя, вам едва исполнилось пятнадцать лет, когда вы покинули Британию.

       – У нас дома много словарей.

       – У него в кабинете, видимо, не меньше. Сейчас он, кстати, живет в доме напротив Третьяковской галереи. Тут что-то не то. Может, он фрондировать твоими письмами собирался, а может, и совсем наоборот…

       – Он хороший пожилой человек…

       – Вполне возможно. Оставим это… Мэй, будьте смелой, как ваш отец, иначе вам не выбраться из этого сумасшедшего круга…

       Воцарилось молчание.

       В выражении лица Мэй Фримен появилось нечто детское:

       – Я бы выбрала Новую Зеландию – из-за 22 июня.

       – А что такое 22 июня?

       – Самый короткий день в году.

       – Ах, да… Конечно, без разрешения Советов мы ничего сделать не можем. Но отсутствие Петерса дает вам шанс уехать из СССР. Когда мы начнем процедуру, вас будут обрабатывать на Лубянке, возможно, и этот, с лошадиной фамилией. Навешают кучу заданий, соглашайтесь на все. Потом мне расскажете. Уезжайте скорее и занимайтесь собой, выходите замуж, пишите мемуары.

       – Почему вы так добры ко мне, сэр?

       Посол растерялся.

       – Мне пришло в голову, – неуверенно сказал он, – что если можно снять с этой адской сковородки хотя бы одного человека, то надо сделать это…

       Литвинов прибыл в Вашингтон 7 декабря 1941 года в день нападения Японии на Пёрл-Харбор.

       Антонина Захаровна Петерс, просидев в Акмолинске до 50-х, вернулась в Москву и успела увидеть своими глазами перестройку. Старушка сказала в 1986 году: все начинается сначала. Ее никто не услышал.

       О судьбе Майи я не стал ничего выяснять, потому что и без того понятно, что степень выживаемости в тех условиях у нее приближалась к нулю. Я сомневаюсь, что она смогла покинуть Советский Союз.

---------

 Михаил Кедровский