О тех кого помню и люблю

Пономаренко Елена

« О тех, кого помню и люблю».

Сборник рассказов.

Караганда 2014 год.

ЛЕНОЧКА.

Теплом и гомоном грачей наполнялась весна, казалось, что уже сегодня кончится война.  Уже четыре года как я на фронте. Почти никого не осталось в живых санинструкторов батальона. Остались только я и Валя Озарина. В батальоне все её почему-то меня называли Леночкой, и видавшие войну с июня сорок первого, и только что пришедшие на смену уже тем, кто был похоронен в братских могилах…

Отбили какой- то красивый дом. Обойдя всех, и, оказав, первую помощь,  отправила в санбат тяжелораненых, поговорила и успокоила тех, кто был ранен в бою. Дел хватало: нужно было постирать бинты, а это, значит, найти воду, что было очень проблематично, но меня всегда выручали дивизионные разведчики, припасая фляжки с водой. К ним я относилась доверительно, каждый из них был мне, как отец или брат, особенно дядя Ваня. Глаза его всегда улыбались. Зная, что она– Леночка сластена разведчики приносили ей трофейный немецкий шоколад, угощали сахаром, галетами. И я была благодарна им.

Моё детство перешло сразу во взрослую жизнь. В перерывах между боями я часто вспоминала школу, вальс…

  А на утро война. Решили всем классом идти на фронт. Но девчонок оставили при больнице проходить месячные курсы  санинструкторов. Занимались много, почти до самой ночи, слушали каждое слово « хирургини» – так они с девчонками называли Марью Васильевну – пожилого доктора, которая, казалось, знала все!

Потом теплушки и на фронт. Прощаться особо не с кем было. Мама умерла при родах, а отец мой сразу женился. Я и мамой её никогда не называла. Не любила она меня,  наверное, от того, что это была не её дочь.

Отца сразу отправили на Урал вместе с заводом – ему была положена бронь.

 Он совершенно спокойно отнесся к тому, что его дочь – Леночка, после ускоренных курсов призывается в армию. Значит, так и должно было быть.

Когда она прибыла в дивизию, уже видела раненых. Говорили, что у этих ребят даже оружия не было, добывали в бою.

Первое ощущение беспомощности и страха она испытала в августе сорок первого…

– Ребята есть кто живой?– пробираясь по окопам спрашивала она. – Ребята, кому помощь нужна?

Она переворачивала мертвые тела, все они смотрели на нее, но никто не просил помощи, никто не слышал ее.

Артналет уничтожил всех…

– Но не может так быть, хоть кто – то же должен остаться в живых?– Петя, Игорь, Иван. Алешка!

Она подползла к пулемету, и увидела Ивана.

– Ванечка! Иван!– закричала Леночка, но тело уже остыло, только голубые глаза Ивана неподвижно смотрели в голубое небо.

Спустившись во второй окоп, она услышала стон.

– Не может быть!? Кто живой? Люди, кто живой?– опять закричала Леночка.

 Она услышала глухой стон.

Леночка бегом побежала мимо мертвых тел, ища его, сохранившегося в живых.

– Миленький! Я здесь! Я здесь!– кричала Леночка, осматривая длинный окоп.

И опять она стала переворачивать всех, кто ей попадался на пути.

–Нет! Нет! Нет! Я обязательно тебя найду! Ты только дождись меня! Не умирай!– и Леночка спрыгнула в другой окоп.

 Стон повторился где – то совсем рядом.

– Я же потом никогда себе не прощу, что не нашла тебя,– закричала Леночка.

Вверх, взлетела ракета, осветив окоп.

– Давай. Давай, прислушивайся! Ты его найдешь, ты сможешь!– командовала она себе.

–Вот раненый прямо в сердце, голову солдаты.  Еще немного и конец окопа. Боже, как же страшно! Быстрее, быстрее! Господи, если ты есть, помоги мне его найти!– и Леночка встала на колени. Она – комсомолка просила Господа помочь ей…

Было ли это чудом, но стон повторился.

– Да, он в самом конце окопа. Держись!– что есть, силы закричала Леночка.

 Она просто ворвалась в блиндаж, прикрытый плащ- палаткой.

– Родненький, живой!– руки её работали быстро, понимая, что он тоже не жилец. Тяжелейшее ранение в живот. Свои кишки он держал, прикрывая их руками.

– Тебе пакет доставить,– тихо прошептал он, умирая.

Леночка прикрыла его глаза. Перед ней лежал совсем молоденький лейтенант.

– Да как же это!? Какой пакет? Куда?– засуетилась Леночка.– Ты не сказал куда!? Ты не сказал куда!!– осматривая все вокруг, она увидела торчащий в сапоге пакет.

« Срочно»,– прочитала она надпись, подчеркнутую красным карандашом.  Полевая почта штаба  дивизии.

Леночка засунул пакет туда, куда обычно деньги прятала, когда ходила на базар до войны, застегнув плотно гимнастерку.

Сидя с ним, молоденьким лейтенантом, прощалась, а слезы катились одна за другой. Забрав его документы, она шла, по окопу шатаясь, ее подташнивало, когда закрывала по пути глаза мертвым бойцам. Пакет она доставила в штаб. И сведения там, действительно, оказались очень важными.

Только вот медаль, которую ей вручили – её первую боевую награду  никогда не надевала. Потому как принадлежала она тому лейтенанту Останькову Ивану Ивановичу.

…После окончания войны Леночка передала эту медаль матери лейтенанта, и рассказала, как он погиб.

А пока шли бои.  Четвертый год войны. За это время Леночка совсем поседела. Её рыжие волосы стали совершенно белыми. Приближалась весна с теплом и грачиным гомоном…

Сапёры.

Попала на  фронт в восемнадцать лет.

…Берёзовая роща, а за ней минное поле. Никогда еще не было так страшно. А разминировать надо – приказ!  Нас четырех подруг, воевавших сначала войны, обучили в школе саперов – подрывников  и сразу на фронт. В полку не доверяли нам, и часто слышались насмешки:

– Да что они могут, им бы в куклы играть, и за мамкиной  юбкой ходить. А их в такое пекло!– говорили полковые разведчики, когда видели нас.

– Скоро они вас за пояс заткнут! Девоньки, девчоночки мои!– жалел нас комполка Игнатьев.

Перед разминированием посидели, обнявшись с Иришкой:

– Иришка, давай! Соберись, только осторожно, очень тебя прошу!– крикнула я ей.

Зайдя в березовую рощу, я обняла березку, так становилось легче.

 Раздвинула траву, растяжка! Вынула кусачки.

– А вот теперь аккуратно. Вспомни, как тебя учили, дорогая,– приказала себе Галя.

Перекусив растяжку, сразу увидела мину. Она была круглая, противотанковая.

– Вот, гады! Сволочи! – еще и песком присыпали,– выругалась я.

Аккуратно вытащила взрыватель.

– Если здесь одна, то должна быть и другая.– Изучила вас уже вдоль и поперек, гады, немецкие, подумала Галя, посмотрев в сторону Иришки. Она тоже обезвредила первую, вытирала пот со лба. Среди девчонок мы прозвали ее Иришка – трусишка, хотя боялись все, но её после очередного разминирования уносили на руках бойцы в госпиталь. Семен Иванович – наш полковой врач объяснял нам, что был просто нервный срыв. Всей правды он нам не говорил. Потом она опять возвращалась к нам. Сейчас я очень переживала за нее.

Двинулась дальше. Почему-то вспомнилась наша деревня, мама сильно плакала, отправляя меня на фронт.

– Самое главное пусть они будут все противотанковые, а не ложные, –подумала Галя. – Ведь они могли их установить и в несколько рядов или группами. Ещё одна.

Оглянувшись, назад Галя определила, что мина уложена на расстоянии пяти - шести шагов. Строго по линейке. Раскопав песок, я выкрутила взрыватель, глубоко выдохнув, немного снимая напряжение, потрясла кистями рук.

Иришка показала мне свой.

–Держись! Держись, подруга!– крикнула ей я.

Опять противно запищал миноискатель.

– Что тут у нас? Посмотрим?–  несмело опустилась на колени.

– Странно, чисто? И как я могла тебя не заметить? Только тихо!– попросила я его. Рядом  лежал неразорвавшийся артиллерийский снаряд.– Мне сейчас не до тебя! Слышишь, не до тебя! Раз ты не разорвался, полежи, отдохни, а я дальше!!

Иришка показала ей еще взрыватель. Мины строго по линейке, словно их кто чертил.

– Педантичные, гады, во всем! На сантиметр не ошибутся!

Вторую она обезвредила быстрее, мина оказалась противопехотной.

Я, взглянув на Иришку, замерла от страха и ужаса. Иришка, споткнулась о какой - то камень и упала.

– Тихо! Тихо, вставай!– командовала ей.– Под ноги смотри не на танцах!–

так им всегда говорил ротный, пожилой солдат, готовящий их совсем юных девчонок смотреть смерти с лицо.

– Они на одном расстоянии Я уже проверила. Думай головой, думай!– крикнула я Иришке. Увидела, как тяжело поднималась Иришка. Страх сковал её, да, впрочем, и меня тоже. По спине струился пот. Гимнастерка  стала мокрой, а продвигаться надо дальше. Вдруг я почувствовала, что Иришка сейчас сломается, и крикнула ей:

– Подруга, давай споем!

Голос у Гали был красивый. Девчонки просили часто её спеть, а баянист, Дядя Лёня,  подыгрывал и получался маленький концерт на отдыхе.

 Я запела, а Иришка песню не подхватила.

– Плохо дело!– подумала, поворачиваясь к Иришке.– Только бы до кромки поля дотянула: там лес,  там спасение, там уже ничего не страшно.

– Иришка – Трусишка, ты справишься! Вперед!– закричала ей я.

Иришка уже сделала первые шаги, сосредоточилась, как могла. На пути была мина. Пока Иришка выкручивала опасное содержимое мины, я тоже работала над своей. Пройдя пять шагов, она увидела растяжку.

– Вот, гады, опять  растяжка! Иришка, стой!– и я подняла руку вверх, вытаскивая кусачки.

Щелчок и растяжка перекушена.  У правой ноги запищал миноискатель.

– Врешь, не возьмешь!– крикнула  я, тихо- тихо, убирая ногу.

Мина была так замаскирована, что и никогда бы не подумала где она. Комбат, когда принимал их, то с грустью сказал:

– Все вы теперь девоньки будете ходить по лезвию ножа. А вам ведь ещё рожать… Сколько девочек губим? Милые  вы мои, дети!

Вытирая потное лицо, ей опять вспомнился дворик, Цветочная улица, школа. – Странно, никогда не вспоминаются бои, разминирование, а только дом и мама.  Как ты там, моя родная?– подумала я, взглянув на Иришку. Она работала. Нещадно светило солнце.

– Молодец, девчонка!

Когда Иришку в первый раз увидела, то подумала, солдаты подобрали где -то ребенка. Не могла эта девочка уже окончить сержантскую школу саперов. Хрупкая, очень бледная – она была похожа на девочку – подростка с  коротко подстриженными рыженькими волосами. Огромные глаза – цвета синего озера, улыбка, всегда дарящая свет всегда всех притягивала к ней. К тому же Иришка хорошо знала ноты и играла на гитаре, подаренной ей полковыми разведчиками. Знала наизусть всего Маяковского. Семья её – интеллигенты – евреи сразу все ушли на фронт. Отец и мама Иришки – военные хирурги. Вопрос оставаться для нее в Одессе, не стоял, никогда.  Она  в военкомат ходила по несколько раз в день. Сядет на ступеньки и сидит. Пока была зачислена на курсы саперов– подрывников, в составе Первого Украинского попала к нам в полк. Я вытащила последний взрыватель. Все – вот и конец поля. Подняв голову,  опять не увидела Иришку.

– Где? Где? Иришка?– закричала  что было мочи.

  Я точно видела, как она закончила свою работу и помахала мне рукой.

 Побежала по кромке поля, она была ближе к лесу.

Иришка  лежала на дне канавы, её била эпилепсия. Пена. Стоны, кровь, тело билось в конвульсиях.

– Солнышко моё! Терпи! Терпи! Родная, моя!– я прижимала ее к себе, пытаясь вытащить язык, не давая ему запасть.

– Все! Тихо- тихо! Одолели мы и это поле, успокаивайся!– уговаривала её , поднимая обмякшее тельце хрупкого «воробышка». Но сейчас оно было просто неподъемным.

Мне, казалось, что сейчас я надорвусь. Какая же она была тяжелая! Я плакала. Было жалко и её и себя. Еле – еле дотащила её до санбата, вытирая слезы.  Потом долго меня не могли успокоить. Приступ эпилепсии видела в первый раз.

Когда комбат вручал нам медали « За отвагу» тихо сказал:

– Все, что могу… Спасибо… Отеческое спасибо.

– Служим Советскому Союзу!– четко ответили ему мы, принимая, самые дорогие, для нас медали.

Любонька.

Дожди, дожди… Дожди каждый день. Казалось, небо и то плакало по убитым и раненым бойцам, или прохудилось. И совсем не было возможности высушиться. Нам, девчонкам – снайперам стало работать намного труднее. Давно облетевшая листва, показывала совсем голые ветки деревьев, где были боевые  позиции. Не спрячешься, не скроешься.  Каждая из снайперов полка вела счет убитых немцев.

…Сегодня у Любоньки Осташевич немцы, отступая, сожгли  родную деревню.

 Она видела, как полыхал ее дом, но сделать ничего не смогла.

– Сидеть, я сказал сидеть!– силой её удерживал комполка Иван Николаевич Коневич. Ты только выдашь разведчиков. После отомстишь за своих! А покуда закуси губу, или поплачь. Любонька мужику смотреть тошно, а каково тебе? Кто остался у тебя там?– спросил Иван Николаевич.

– Мама и три брата. Последний совсем маленький.  Девчушку хотели – сестрёнку мне,– плача, рассказывала Любонька.

– Крепись, дочка, крепись! Огнем по ним ответишь. По данным разведки ночью пойдет техника, посчитаешь и бегом к Коле – радисту. Сведения передадим в штаб. А мы дальше на  «железку» узнаем, что там и как. Приказ ясен? Себя не раскрывать. В бой не вступать. Я все ясно сказал, Любонька?– и командир погладил её по голове, словно ребенка малого.

… Присыпав винтовку пожухлой листвой, она тоже  замаскировалась под голым кустарником калины.

– Да, не ахти!– осмотрела свою лежанку Любонька.

На её счету было уже шестнадцать « кукушек».  Так назывались  снайпера. Винтовка у нее была хорошая. В оружии она разбиралась.

…  Любонька часто ходила с отцом на охоту до войны, оттого и стрелять научилась  метко очень рано. Пушнину не портила никогда, целилась всегда в глаз зверю, за что отец хвалил ее, часто, говоря: « Сына в тебе вижу, а не дочь». Потом пушнину сдавали. На это с отцом и жили.

Семья у них была дружная, работящая. Все в округе относились с глубоким почтением к её отцу, матери, любили Любоньку. Ласково называя её, « кормилицей».

        Вся довоенная жизнь прошла сейчас у Любоньки перед глазами.

Догорало село. Немцы подожгли его перед тем, как отступить.

– Фрицы!– прошептала Любонька.– Мамочка, братики, отец, только бы вы остались живы! Может, вы в партизанах? Как же хочется вас увидеть!!– подумала Любонька.

Она четко уяснила приказ командира, но решила его нарушить.

– Пусть трибунал! Пусть! Но должна же я как- то отомстить за маму, за своё родное село,– шепотом сказала Любонька.

 Вдруг она почувствовала. Что на неё кто- то смотрит.  Да и звуки, какие-то были странные, будто кто-то прятался в кустах.

 Быстро обернувшись и прицелившись, она увидела лося. Сильно хромая, он вышел к ней.

– Что и тебе досталось?– спросила его Любонька.– Да не бойся меня. Постараюсь помочь тебе.

Любонька подползла к раненому зверю, понимая, что тот совсем обессилил. Рана на ноге глубокая и гнойная. Наверное, осколком зацепило.

– Тише, тише! Ложись, ложись!– как можно ласковее сказала Любонька.

 На удивление лось лег.

– Больно, верю, что больно… Ты только тихо лежи, прошу тебя,– лось смотрел своими печально – огромными глазами в заплаканные глаза Любоньки.

– Одна у нас с тобой беда, но нужно выжить,– говорила она ему.– Сейчас. Сейчас. Будет полегче тебе.

Лось застонал, словно человек. Он покорно доверился ей.

– Вот и, умничка, молодец!– похвалила она его.

Затем быстро вскрыла гнойный мешок, и стала перевязывать рану.

– Теперь отдохни, а у меня война, понимаешь? И дом мой сгорел.

Послышался треск мотоциклов. За рулем опять наши военнопленные.

– Так! Этих пропускаем. В своих, я не стреляю. Что там у нас дальше? А дальше танки. Велено посчитать. Одиннадцать.

Вдруг на дорогу вышел лось, и автоматная очередь сразу сразила его.

– Дурашка…– заплакала Любонька.

 Она видела, как немцы оттащили его с дороги, смеясь.

Минут через пятнадцать - двадцать появился немецкий « виллис».

– А вот здесь важные птицы! Это удача! Прости, Иван Николаевич, но брать их буду сама.

Когда машина поравнялась с ней, она выстрелила в водителя.

– Что и требовалось доказать, звери!

 Из машины хаотично выскочили три офицера.

– Испугались!– радовалась Любонька.

 Выстрел, ещё, ещё.

– Девятнадцать. Теперь к Коле сообщить сведения. Танки шли на погрузку в район станции.

… К утру догорело село. В тот же день наши летчики уничтожили станцию и танки.

Иван Николаевич разрешил в сопровождении разведки пробраться Любоньке в село, её село. У сгоревшего дома Любонька нашла самую любимую свою игрушку – маленького плюшевого мишку. Жителей в селе не было. Немцы покидали село спешно, сжигая все на пути, значит, и жителей, возможно, тоже.

– Пойдем, Любонька,  пойдем… Может, родные твои партизанят?– обнял её Иван Николаевич.

– Может…– отрешенно ответила она, поднимаясь, с винтовкой и плюшевым мишкой ни на кого не смотря.

      Войну Любонька закончила уже в Берлине.

 В победном сорок пятом  встретилась с матерью и братом, самым маленьким, рожденным до войны, и узнала, что отец её погиб под  Берлином, немного не дожив до окончания войны.

Связная.

Адрес, написанный когда-то химическим карандашом, почти был неразборчивым, а в углу совсем стерся, но, не смотря на это, без труда можно было прочитать имя и фамилию – Ковальской Яне. Номер полевой почты был, перечеркнут, а внизу кто - то написал большими буквами: « Переслать в госпиталь 6545». Видно было, что  конверт уже вскрывали, из него торчали два заветных треугольника – весточки, которые все ждали.

Пуля пробила ей ключицу и задела лёгкое. Врач сказал: « Спасибо тому шоферу, что тебя так быстро привез, его благодари, дочка, до самой смерти».

Сейчас Яна была почти уже здорова, правда носила повязку на плече, а от сильной потери крови часто еще кружилась голова, подступала противная тошнота. Чтобы не сидеть без дела, стала помогать в госпитале. Людей не хватало, а она все же могла ухаживать за ранеными. До войны  успела окончить первый курс медицинского института, поэтому на фронт сразу пошла добровольцем. Яна хорошо знала немецкий язык,  почти в совершенстве. Мама преподавала его в мединституте ей и своим студентам. У нее была хорошая способность изучать языки. Почему, именно,– немецкий – время было неспокойное.

Но санитаркой ей долго не пришлось быть. Долечившись, вызвали в военкомат повторно.

Она не знала этих людей, предупредили, только, чтобы была готова в любое время дня и ночи.

Человек в штатском ей сказал:

– Фамилия у тебя будет теперь Ковальская, имя – Яна.  Вопросов не задавать. Следовать за мной.

Он повернулся и вышел, во дворе ждала нас машина.

–  Я соберу свои вещи?

– Мы вам подберём все сами. Садитесь в машину.

По дороге ехали, молча, и  каждый из нас думал о своём. Я о неопределенности, которая вселила страх еще с тридцать седьмого года. Когда из нашей коммуналки исчезали люди, и за ними тоже приезжали люди в штатском на таких же черных « воронках». Сначала передачи от жен и сестер принимали, а потом нет…

– Бояться нечего,– он опередил мои мысли.    

– И все же я могу узнать, куда вы меня везете?– наконец решилась я спросить у незнакомца.

 Он ответил мне на чистом немецком языке. Услышав немецкую речь, я вздрогнула.

– А теперь вы мне расскажите все о себе, только очень подробно. Повторяю, подробно. Меня не надо бояться. Я хочу о вас знать все. И не старайтесь, что – либо утаить. В любом случае – это станет явью. Мы все проверим,– сказал он.

– Хорошо,– ответила я ему.

  Рассказ начала о том, что помнила из детства, что рассказывала обо мне мама, стараясь не пропустить ничего. Он слушал очень внимательно, не перебивая, вопросов тоже не задавал пока никаких. Рассказывая о своем дедушке, я перепутала дату его рождения, наверное, от волнения.

– Тысяча девятьсот первый,– поправил меня мой незнакомец.

–Зачем я вам это рассказываю, вы ведь и так все про меня знаете?

– Не обижайтесь. Ваш немецкий язык безупречен, а лишняя практика не помешает. Продолжайте,– ответил он мне.

Выслушав мой рассказ, он сказал, что нужно будет полностью заучить  биографию, знать наизусть, и рассказать её, даже, когда разбудят ночью.

– Хорошо. Текст дадите?

– Текст получите на месте. Мы уже подъезжаем. Ваши документы,– и он вытащил из кармана пиджака паспорт на имя Ковальской Яны Карловны, уроженки города Кракова.

– Никогда не была в Кракове,– призналась Яна.

–Это поправимо. Скоро все встанет на свои места. Немного терпения.

Машина въехала во двор, какого - то дома. Это был красивый особняк, построенный, наверное, в прошлом веке. Дом был огорожен живой изгородью из кустов цветущего шиповника и белой сирени. Белая сирень, особенно, ей напомнила садик их дома.

– О чем задумались?– спросил её человек в штатском.– Думать теперь за вас будем мы, а вы только выполнять. Вживайтесь в себя новую и побыстрее. Времени на это нет совсем. Выходите из машины. Нас уже ждут. Мы с вами опоздали на тридцать секунд. Очень плохо. Педантичные немцы этого не прощают. Запомните.

– Хорошо,– ответила я.

 И прошла вперед. Комната с хорошей мебелью, прекрасными шторами, горел камин. Всё это удивило её. Шла война…

Двое в штатском встретили их, предлагая Яне хороший, крепко заваренный кофе.

– Это Яна,– представил меня мой незнакомец.

– Инструктор Шульц, инструктор Базылев,– ответили ей незнакомцы. И по тому, как они ответили, Яна поняла, что это тоже не их настоящие  фамилии.

– Теперь к делу. Мы  подробно и давно изучали ваше дело. С сегодняшнего дня эти двое молодых людей займутся вашей подготовкой. Мы, будем готовить вас в Краков. Вы хорошая актриса?

–У нас в школе был театр, выступала в самодеятельности, хорошо бью чечётку. Могу показать.

Но меня остановили.

– Это вряд ли вам понадобится,– сказал Шульц.

– Бег, борьба, стрельба – это по моей части, а чечётку мы будем отбивать с вами после войны, тот, кто доживет из нас до победы, Яна. Вы у меня уже четвертая.

– Яна идите в столовую, как выйдите, сразу направо. Постарайтесь ни с кем здесь не разговаривать, да, впрочем, они с вами тоже не будут ни о чем говорить. Держитесь подальше от всех,– предупредил Базылев.

– А как же письма от мамы, которые будут приходить мне?– почти выкрикнула  бывшая Александра, теперь уже Яна.

– Письма мы будем получать за вас, а читать вы их будете после выполнения задания. Все ясно?

  В столовой и вправду её точно никто не заметил, даже не обратил внимание на Яну повар. Она получила порцию горохового супа и пшенной каши, затем вновь вернулась в здание.

  По заданию   за десять дней  Шульц и Базылев из этой молодой женщины должны были сделать опытного диверсанта, свободно умеющего вращаться  среди высокопоставленных немецких чинов, слушать и видеть Краков снаружи и изнутри. Это задание получила не только она. Город фашисты должны были взорвать. Но когда? Вопросы за вопросами, а ответов на них не было. Командование приняло решение внедрить в Краков группу диверсантов, в состав, которых и должна была войти Яна Ковальская. Она была хороша собой, прекрасно знала немецкий. Под видом медсестры её  должны были направить к Гаулейтеру, к его несовершеннолетней дочери. Дочь была больна сахарным диабетом. При артобстреле, работающая в доме медсестра, погибла. Ей  составили прекрасную рекомендацию. Но всё, что она слышала и видела теперь должно, было откладываться в памяти, а потом передаваться связным. Задание не простое. Но это был приказ.

   После пяти дней тренировок Яна хорошо освоила приёмы рукопашного боя, научилась стрелять, правильно сервировать стол, подавать блюда. Жуть брала: везде голодно, а тебе приносят утку с яблоками, от которой идет такой ароматный дух, и её необходимо было правильно подать к столу. Они учили её всему и, скоро из студентки мединститута, она превратилась в прекрасную гувернантку с изысканными манерами  воспитания.

Забрасывали диверсантов глубокой ночью под прикрытием артиллерии. Письма и отзывы к Гаулейтеру, все уложено в аккуратную папку. Перед вылетом она сказала Шульцу:

– Если я не вернусь, напишите, что погибла в бою…

– Об этом сейчас не думайте. Все, с богом.  Помните, как будут ценны сведения, которые вы доставите.

Вот и Краков.

 У Гаулейтера  была дочь – Эльза,  к ней и приставили Яну. Через связных Яна передавала всё, что считала важным.

Но однажды в магазине она не нашла связника. Не появился он и на следующий день. Это был провал. Вернулась домой, когда начался артобстрел. Бомбили Краков. Так хотелось, чтобы все семейство за исключением девочки, погибло. Артиллерийский снаряд попал и в дом Гаулейтера.  Яну ранило. На случай провала она должна была укрыться в швейной мастерской. Она видела, как погиб Фон Гански, но девочки нигде не было.

 Теряя сознание, она дошла до мастерской.

Дверь ей открыл портной:

– Ирма – Янек,– услышала она в ответ.

…Все остальное она смутно помнила. Её переправили через линию фронта самолетом, потом госпиталь. Сделали операцию. Конверт, который держала сейчас  Яна – Александра, был адресован ей, где лежали письма от мамы. Из писем она узнала, что мама и сестра живы.

 На следующее утро какой - то человек передал ей апельсины и тушенку.

– От кого?– спросила она его.

– Выздоравливайте! Это тоже вам. Скоро конец войне,– и он протянул ей наградные документы и орден « Красной Звезды». Благодарим за службу! – сказал он по-немецки, уходя.

Подруги.

В сорок первом наградами  не особо разбрасывались. Награждали скупо, особенно, нас медсестер. По приказу за номером двести восемьдесят один « О представлении к наградам за спасение жизни солдат: За пятнадцать, вынесенных  с поля боя вместе с оружием – медаль « За боевые заслуги», за спасение двадцати пяти человек – Орден Красной Звезды, за спасение сорока – орден  Красного Знамени, за спасение восьмидесяти – орден Ленина.» Казалось, это невозможно выполнить. Да ещё и с личным оружием.  Винтовку, автомат, пулемет и раненого тащить нужно было тоже.

Когда нам зачитывали этот приказ, то каждая из нас думала о том как, же выполнить такой приказ. Нет, медали, и ордена нам были не нужны.

… Не первый раз поднимались бойцы в атаку. Пулемет не умолкая, строчил. Батальон поднялся в атаку, но атака опять захлебнулась.

– Многие из бойцов уже убиты или ранены,– подумала  Вера.

 Катя переглянулась с ней и махнула  ей  левой рукой. Это означало : « Ты – налево, я – направо. Договорились».

Совсем неожиданно для немцев девчонки с сумками на боку выскочили из траншеи. О страхе погибнуть вот здесь и сейчас думать было некогда.

…– Для вас теперь, девочки, главное только бойцы. Запомните, санинструкторы тоже идут в наступление с бойцами,– давала им наставления военврач  Ева Адамовна.– От вас будет зависеть их жизнь.

– Господи! Помоги мне, и помолись за нас!– тихо сказала Катя.

Первого она перевязала быстро, пуля на вылет. Но сердце не задето, значит, будет жить. Поползла к следующему.

   –– Вот ты увалень! – заключила Катя.– Как же я тебя потащу такого большого? Один сапог как вся моя нога.  А тяжелый, боже, о, боже! Кто же вас таких больших и тяжелых в армию берет?

  Катю и Веру прикрывали те, кто остался в живых. Вера тоже тащила своего перебинтованного бойца. У нее дела посложнее, видимо, ранение в ноги. Руками он, как мог, ей помогал, а ноги волочились.

 – Фить. Фить. Фить,– совсем рядом пропищали пули.

На голом поле девчонки были хорошей мишенью для немцев.  Стреляли совсем рядом, и тогда Катя и Вера закрывали собой своих бойцов. Наши тоже отстреливались. Катя тащила  раненого и его винтовку.

– Все равно доползем! Ты, только потерпи,– уговаривала она бойца, годившегося ей в отцы.

… Отца своего она не помнила. Мама всегда, когда рассказывала про него, то обязательно плакала. Он из под колес автомобиля спас девочку, откинув её далеко, а сам не приходя в сознание умер. Рассматривая фотографии, он был всегда улыбающимся. Все в округе говорили – Катя копия отец. Когда он погиб Кате исполнилось только – два года.

 Она добровольцем пошла на фронт.

 Наши прикрывали Катю и Веру, как только могли.

 –Вера! Где Вера? – она выпала из ее поля зрения.

 – Вера?– закричала Катя.

 – Вера! Верочка! –   опять закричала она.

 Вера подняла кисть руки, и Катя поняла, что она тоже ранена.

 – Полежи, родной… Я быстро! Вера  там, понимаешь, Вера! И ей сейчас, может быть, в сто раз хуже, чем тебе, – попросила теряющего бойца сознание Катя.

Она подползла к Вере,  та лежала бледная. Ранение было серьезное.

 – Верочка, сейчас! Сейчас! Терпи, недотрога, терпи! – попросила её Катя.

 Перевязывая Веру, она посмотрела на своего раненого бойца. Он был ещё жив. Его ранили второй раз.

 Их ранило одновременно с Верой.

 – Моя хорошая, ты еще обязательно поправишься! – говорила она ей.

И Катя потащила Веру к своему раненому.

 Наконец – то затих пулемет. Снайперы сняли немцев, и ползли к нам на помощь.

 – Вера!– закричала я, – Спасайте Веру! Этого я вынесу сама. У Веры ­­­– ранение тяжелое! – на одном дыхании сказала я.

 Многих сегодня уже не вернуть.

Я дотащила своего « увальня» до санбата, Верочку прооперировали, но отправили в тыл. Ранение было очень тяжелое.

 – Да, до орденов и медалей по этому приказу мне, конечно, далеко, – подумала я, вспоминая приказ.– Живой бы остаться…

Командир батальона перед оставшимися в живых бойцами выразил мне благодарность.

 – Служу Советскому Союзу! – четко ответила я, приложив руку к пилотке, а сама подумала:

 – Как там Вера? Верочка, ты мне так нужна,  дорогой мой человек… Дорогая моя подруга!

­­

                                            Водители.

Весна подбиралась к городу то стремительно, то, вновь отступала под натиском ветров и метелей. Но звонкая капель уже стучала и стучала: размеренно, настойчиво, словно чье- то сердце, чья- то память.
Среди всех памятников земли есть особый это живая березовая роща.
И посажена она в честь нас: военных водителей, сразу у Ленинградского шоссе, у «Дороги жизни».
900 берез - 900 блокадных дней.
... Машину мне доверили еще в училище. Собирая всех, сказали: « Нет теперь для вас важнее работы! Ленинград в блокадном кольце. От вас, водители, зависит: принесет там, в осажденном Ленинграде мать ребенку домой кусочек спасительного хлеба, или оба они просто замерзнут от голода и холода. Помочь им, товарищи, некому, помощи ждать не откуда. Вы их надежда и опора, только вы! Поэтому, нам всем так важна эта «дорога жизни»! Все понятно? Тогда грузиться и в путь! По машинам!— скомандовал нам наш командир.
Бывалые водители боялись за нас и  поэтому сразу предупредили нас, девчонок, что лед  ещё слабый, не окреп совсем, да и бомбить будут постоянно.
Мою подругу Веру и меня поставили в середину колонны. Путь оказался не близкий под разрывами бомб и снарядов. Стало страшно, может быть впервые за всю войну.
До сегодняшнего дня мы работали под Ленинградом: ставили заграждения, рыли щели, окопы, а рано утром перебросили в дивизион военных водителей. Нужны были водители, а мы с Верой всё-таки окончили училище по специальности – водитель. 
Машины свои любили, старались вовремя подкрутить что-то в « полуторке», подмазать, но масло замерзало на ходу. Зима выдалась суровая, снежная и морозная. Казалось, что в эту зиму против нас – Ленинградцев брошено все, и даже природа металась из стороны в сторону, осыпая и заметая вьюгами и метелями, заковывая морозами, боролась против нас в этом сумасшедшем аду войны.
... Машина Веры шла сразу за моей. Холодно, просто, адски холодно. Но стоять и отогреваться нельзя, накроет сразу снарядом. По дороге, по замерзшей Ладоге, зияли страшные и темные полыньи, и в них просматривалась, ушедшая под лед, военная техника, порой еще оттуда изнутри, из черной темноты воды, светились зажженные фары машин. Жуткая картина.
— В полыньи лучше не смотри, дочка! — вспомнила сейчас Вика наставления Ивана Сергеевича, старого и опытного водителя. — Много их погибших, к сожалению, их не спасти и не вернуть. О живых, дочка, думай, о живых... После будем с тобой их оплакивать: если сами доживем!
Очнулась я от воя самолетов.
— Не заставили себя долго ждать! Теперь держись, — прошептала я.
Противный свист — от него никуда не спрятаться, не скрыться. Хочу себя успокоить, а не получается. 
Вдруг, услышала, что сигналит Вера. Точно: два долгих сигнала клаксона и один короткий.
— Вера, Верочка! Не стоять! Нельзя стоять!
Я выскочила из машины и побежала к ней. Она сидит бледная- бледная, рук от руля оторвать не может: примерзли, напрочь.
— Вера, что случилось?
— Не знаю, поломка. Машина глохнет. Нужно смотреть, а я рук не могу от руля оторвать. Вика, попробуй завести!
Рядом упала бомба, и я очень испугалась за нас обоих. А ёще за груз, который нам  доверили переправить.
— Давай, быстро из машины! Погибнешь, ведь, Вера. Руки отдирай, сейчас их немного бензином обольем и поджечь надо, чтобы согрелись, — меня этому Иван Сергеевич научил.
— Бензином промокни, и поджигай. Терпи боль. Волдыри, правда, сразу вздуются, но потом, перебинтуем и можно будет, снова в путь.
Так я и сделала. Старалась в глаза ей не смотреть, слез и крика не было: Вера все вытерпела. Вдвоем быстро нашли поломку. Минут пять стоим под обстрелом, задерживаем движение колонны. Нам все сигналят.
Слышу радостный крик Веры: «Завелась! Завелась! Поехали, Вика!»
Посмотрела на ее перебинтованные руки, обняла, Вера заплакала.
— Хватит слезы лить, страшно и больно, знаю! Но пойми, не время сейчас киснуть, не время, Вера, не время. Нарастет еще новая кожа, вот увидишь. Колонна стоит. Соберись, родная, соберись, я тебя просто умоляю, Вера! — прокричала я ей.
Взлетающие огни зеленых ракет, освещали то в одном, то в другом месте колонну.
С «мессерами» в небе дрались наши истребители. И вот уже длиннющий черный шлейф потащил за собой немецкий самолет. Мы ликовали.
— Вот, собака, в середину колонны метит упасть. Ой, мама, мамочка! Как же страшно! — я кричу, а крика своего не слышу.
Самолет не долетел, рухнул справа от нас, подняв огромный столб воды.
Впереди вспыхнула машина, ее вел совсем еще мальчишка – Толя Тепляков.
Он выскочил на лед. Мы к нему. Стали перекатывать его с Верой по снегу, стараемся сбить, затушить пламя с его телогрейки. Раздался взрыв – это снаряд точно попал в его машину.
— Толик, сюда! В машину! В мою машину! — крикнула ему Вера.
— Вика, а как же? — он посмотрел на меня.
— Что как же? — перебила я его. И машины и груза больше нет. Все ушло на дно озера, понял? Чего ты стоишь? В машину, в машину, Толик!
А он не идет, только еще сильнее прижался к Вере.
Я тормошу его: «Ты, слышишь меня, ты слышишь?» — спрашиваю и понимаю, что он меня не слышит. Вижу, как струйка крови вытекла у него из уха – контузило парня.
— Вера, посади его к себе. Контузило его, — объяснила я Вере, но она уже сама поняла, в чем дело. Приподняли его, а он легкий: кожа да кости.
Затащили в машину, пока просто лежать оставили, не до хорошего.
— Вика, а если он умрет?
— Не знаю! Но до санбата мы его обязаны довести, слышишь? — ответила я ей, заводя машину.
— У него мама в Ленинграде и братишка совсем маленький. Жалко если не довезем, — ответила тихо мне Вера.
— О чем ты думаешь? Живо садись в машину, кому сказала! У нас у всех остались за Ладогой мамы. Поехали, Вера, поехали! Ты думаешь, мне его не жалко? Или дядю Сеню, Игоря, тетю Марусю...
Жалко, подруга, еще как жалко! 
Свист разорвавшейся бомбы сразу отрезвил нас, вернул из небытия в адскую действительность.
— Поехали! — теперь уже мне крикнула Вера, вытирая рукавом слезы.
Все вокруг грохотало, взлетали яркие ракеты, летели трассирующие пули. И это все было против нас – девчонок, мальчишек, против обезоруженных. Винтовок и оружия нам никто не выдал. Перед самой отправкой командир нам сказал, что смекалка будет нашим оружием.
— Не густо! — улыбнулась я, тогда еще не понимая, какой ад нас ждет через весь этот снежный путь.
...Впереди показались машины с красными крестами. Это был санбат. На берегу горели костры, значит, можно отогреться и немного отдохнуть. Мою машину начали разгружать, а я быстрей побежала к Вере. Она упала лицом на руль и вся содрогалась от плача. Толик на плащ- палатке лежал рядом с машиной. Он был мертв.
— Вера, Верочка! Успокойся! Мы с тобой выполнили приказ, выполнили, слышишь? Довезли груз и остались целы! Вера, Вера!
Так мы и стояли, прижавшись, друг к другу, и даже не заметили, как к нам подошел командир.
— Будет, будет, вам, пичужки! Это только первый рейс страшно, а потом привыкнете, — старался успокоить он нас. Вера показала ему свои руки.

– Милая, ты моя!– с горечью сказал капитан.
— Обратно везем снаряды, сбор через час! — крикнул он нам.
Но мы, казалось, слышали и не слышали его голос, старались хоть на секунду остановиться, сдержать плач, но это видимо было сейчас не в нашей власти. Подошёл Сергей Иванович. У него тоже руки обмотаны окровавленными бинтами.
— Поплачьте, девоньки, поплачьте! Тут мужики не выдерживают, а вы еще совсем дети! Родные, мои! Сколько горя легло на ваши неокрепшие плечики, — успокаивал нас Сергей Иванович.
— Скоро опять в путь. Кто из нас доживет до победы: будет самым счастливым человеком... А вы, если живы, останетесь: расскажите своим детям и внукам о том, что испытали на Ладожском льду... Как трудно нам было всем!
— По машинам! — и зеленая ракета вновь взлетела в воздух, извещая всех о начале движения...
Березовая роща встретила меня и Веру набухшими почками, солнечным светом, нахлынувшими воспоминаниями. Прикасаясь к березам, мы слышали крики, взрывы, автоматные очереди, вспоминали голоса...
Березы, словно лица погибших солдат и молоденьких девочек, глядят и глядят нам вслед, шумят, роняют березовый сок, по чистоте напоминающий слезы.
Так плачут березы каждую весну, и бередят раны нам – военным водителям, напоминая, в чью честь они здесь у Ладоги посажены.

                                                     Тетка Дарья.

Свою восемьдесят третью весну тетка Дарья встретила как обычно: растелилась корова, в хлопотах и стариковских заботах открутила метельно зима, и вот пришла долгожданная подснежниковая весна.
К весне она готовилась по – особенному: все чаще и чаще обнимала березы, которые они с Василём посадили перед самой войной. Эти стройные деревца всегда погружали тетку Дарью в мир своих воспоминаний...
Василь принес саженцы совсем маленькими росточками - прутиками, воткнул в землю и при этом сказал: «Это наша с тобой память – нас с тобой не будет, а они, дай бог, примутся, ещё после нас сережками да березовыми веничками напомнят о себе людям. 
— Ох, и попарюсь, я! Да, Дарья! — сказал Василь и притянул, обнимая, жену к себе.
— Где ж такие маленькие разве примутся? — с недоверием посмотрела на них Дарья.
— Я специально в леспромхозе взял годовалые саженцы, ровно столько, сколько мы с тобой, родная, прожили, — ответил ей Василь.
Тетка Дарья ещё раз посмотрела на белые стволы березок и глаза подернулись светлой слезой тоски, которая медленно покатилась по щеке.
Странная эта штука – жизнь, как круговерть закручивает человека: он борется, рвется куда-то, а дойдет почти до финиша и начинает вспоминать всё прожитое и пережитое, но такое дорогое, что нет, сил его забыть…
…На седьмой день немцы взяли Минск. Война, как огненный шар катилась очень быстро.
Сменялись в деревне бойцы – постояльцы, отступающие командиры, и просто рядовые бойцы. И так хотелось у них у всех спросить: « Куда же вы, родимые? На кого баб да детей, старух да стариков оставляете?»
…В мае Дарья разрешилась девочкой. Помнится бабка-повитуха, когда пуповину перерезала, зачем–то сказала, ей – Дарье: «Не жилец она – мала, да худа слишком!»
Дарья тогда, в горячке была, ничего не помнила. Это ей потом уже Василь рассказал.
Девочку нарекли Богданочкой. Василь попросил тогда Дарью: «Нам с тобой эта девочка Богом дана – пусть будет Богданочка?»
А девятого мая девочку окрестили в церкви, как и положено. Дарья потихоньку приходила в себя после родов, радовалась крику своей «худышки» так теперь её ласково называл Василь.
В середине июня повезли свою кроху показать матери Василя. Было очень жарко и душно, первый раз повезли так далеко Богданочку.
Тетка Дарья чуть нахмурилась, как бы вспоминая тот день со всеми подробностями: в дороге девочка заболела. Василь всё держал её на руках: Дарьиным рукам не доверял, а ночью и вовсе поехал за доктором, тот сказал, ему помнится, тихо-тихо: «До утра если выживет, то жить будет…корь у неё».
Сколько, плакала, в ту ночь Дарья, не помнит? Василь молитвы читал, а утром на лбу у малышки выступили бисеринки пота.
— Будет жить! Крепкая оказалась, жилистая! — обрадовано сказал доктор. Василь нагнулся над Богданочкой и шепнул ей: «Не зря я тебя дочка так назвал. Бог пусть тебя от всех от бед защищает!»
Сказал, как напутствие дал, а через неделю – война.
Василь в военкомат и добровольцем ушел на фронт.
Тетка Дарья смахнула слезу и ещё крепче прижалась щекой к белому стволу березы Василя.
Собирала его в скоростях, ровно пять минут дал шофер на все сборы то.
— Береги дочь, сама её люби за двоих, а берёзам нашим не дай погибнуть, смотри за хозяйством, трудно будет, к мамке уезжай в деревню. Помни, что кроме тебя, дочурки, да мамки у меня – то и родни больше нет!
Схватил вещмешок и на ходу запрыгнул уже в машину. Дарья плакала и Богданочка, словно, почувствовала, так сильно, кричала, просто криком зашлась. Там, в машине, Василь ещё что-то говорил, кричал ей на ходу, но разобрать Дарья не смогла: так до сих пор и мучается: «Может, что-то самое главное сказал! Прости, Василь, не расслышала я тогда. Никто теперь мне не скажет, и Богданочка молчит».
… Дарья прижала к груди дочь. Дом сразу стал пустой без Василя, неуютный. 
— Крышу- то не перекрыл! Как зимовать будем? Кто же теперь нам с тобой огород посадит, а Богданочка? — удручённо спросили Дарья у дочери.
Девочка откричала, затихла и, наверно, уснула.
— Поспи, поспи, родимая! — укладывала Дарья дочь в колыбельку.
— На-ка вот поешь перед сном, голосистая ты моя! — сказала Дарья и расстегнула кофту, чтобы покормить ребенка, а сбрызнуть молоко не смогла.
— Господи! Только ещё этого не хватало! Неужели молоко пропало? Так и есть, — рассуждала сама с собой Дарья. Она опять попробовала сцедиться, но молока не было. — Делать – то чего теперь? Чем кормить Богданочку? 
Она осторожно положила ребенка в колыбельку, потом побежала к Тетке Марии той, что роды у неё принимала, с порога ей рассказала свою беду. 
Тетка Мария выслушала Дарью, объяснила ей, что так бывает с расстройства.
— Нервная ты, Дарья! Вот молоко и сгорело у тебя. А девчонку понемногу козьим молоком начинай прикармливать. На – ка, тебе кружечку – макитрочку. Ко мне за молоком будешь приходить. Хватит и дитю твоему и мне. Да не реви, слезами сейчас, милая, не поможешь. 
— Что же это так навалилось – то на меня все сразу, а, тетка Марья?
— Не знаю, милая. Одно знаю — война! — ответила ей старушка.
— Иди, иди! Вдруг дитё проснется, напугается ещё чего. Молоко возьми. Козу я нынче утром подоила. Василь то не говорил: « Что скоро ль германца прогонят?»
— Так кто ж знает?— ответила ей Дарья и почти бегом побежала к дочери.
От Василя за всю войну она не получила ни слова, ни весточки. Как сгинул на той войне. 
Потом к ним в деревню «почтарка» часто письма носила солдаткам. Дом Дарьин либо стороной обходила, либо на вопрос Дарьи отвечала тихо: «Нет тебе ничего Дарья. Потерпи, так бывает! Будет и тебе письмо, будет весточка! Мужик, то ведь какой, справный да хороший был! — начала было причитать как-то раз почтарка, но Дарья такие причитания враз прекращала: она чувствовала, что Василь живой, этим чувством только и жила. Дочь растила, пела ей самые любимые песни Василя. А сама истосковалась: день в заботах и хлопотах: сеяли рожь, а ночью подушка слезы сушит.
Тетка Дарья тяжело вздохнула и шершавой натруженной рукой погладила гладкий ствол березы – его берёзы, раскинувшей ветки к ней, к Дарье, и распустившей сережки только для неё.
…В ту ночь гулко и страшно было от огня пушек, стреляли автоматы и пулеметы, как раскаты грома что –то за рекой ухало и ахало: видимо шел бой не на жизнь, а на смерть.
Дарья сначала и не поняла, кто и почему к ней стучит в окно? Разве могли тогда среди пулеметных очередей существовать другие мирные стуки? Но стук повторился. Она накинула шаль и вышла в сенцы.
— Кто? — спросили испуганно Дарья и, не дослушав ответ, распахнула дверь.
Он – боец красноармеец, так и рухнул к ней на руки, весь израненный, казалось, на нем нет живого места…
— Господи, родимый! Да откуда же ты? — запричитала, закричала Дарья.
Солдат ладонями зажимал живот, тяжело дышал и, казалось, что все внутренности его были в этих же ладонях.
— Разведчик я, — прохрипел солдат.– Группа напоролась на немцев, спрячь меня покуда, — он не договорил и потерял сознание.
Дарья кинулась к сундуку: там у неё лежали простыни.
— Перевязать, перевязать, — командовала себе Дарья.– Вот незадача... И спрятать – то тебя, солдат негде! Если только в комнатке у Богданочки!
Она судорожно схватила его за гимнастерку, попыталась подвинуть хоть чуть-чуть.
— Боже ж ты мой! Какой ты тяжелый! Потерпи, потерпи! Сейчас я тебя перевяжу!
Солдат уже не стонал, видимо от кровопотери опять впал в беспамятство.
— Ну, давай, давай, помогай мне! — почти кричала ему в лицо Дарья.
Солдат застонал, как – то неестественно дернулся и затих…
— Нет! Нет! Не надо не умирай! — закричала Дарья. 
У солдата заострился нос и подбородок.
— Господи, вот и отмучился, — только и смогла сказать Дарья.
Вдруг дверь с силой распахнулась, и на пороге стоял, усмехаясь, Гришка-полицай.
— Что, тварь, теперь не отделаешься! Партизанов прятала – не попалась. А вот с этим прогорела ты, Дарья! — сказал ей Гришка и размашисто ударил кованым сапогом уже мёртвого солдата.
— Говори, кто это? Последний раз тебя спрашиваю!? — заорал он опять.
— Изверг ты, Гришка! Изверг и немецкий холуй! Слышишь, как стреляют за рекой! Скоро, совсем скоро прижмут вас! А тебя мы всем селом судить будем! Тетку Степаниду жаль! Ведь она на тебя молилась…  Да, что говорить, холуй ты и есть холуй! — смело ответила ему Дарья.
— Заговорила, дрянь! Не тебе меня учить, что делать и как жить! И уж не этому «красному отрепью», — Гришка опять ударил сапогом бездыханное тело солдата.
— Бога побойся! — попыталась его остановить Дарья.
— Бога! Вот у Богом данной и спрошу, — ехидно сказал Гришка.
Дарья поняла, о ком он говорит, и рванулась в комнату к Богданочке, но полицай опередил её.
— Не тронь, не тронь, дитя, душегуб!
Раздался выстрел…

  На крик Дарьи прибежал дед Устин, и покарал убийцу.
— Дитятко, моё, родноё! — зарыдала Дарья. И опустилась перед Богданочкой на колени.
— Прости, дитятко, прости, не уберегла!!
Больше она ничего не помнила, пришла в себя только через десять дней, когда уже схоронили Богданочку и солдата. Могилки у них рядом: одна большая, другая совсем маленькая.
А березы в тот день стали её оберегами. Сохранили её живой и невредимой.
С Богданочкой каждый день Дарья разговаривала, и к неизвестному солдату на могилку ходила. И всё ждала, ждала, ждала…
Свою восемьдесят девятую весну встретила тетка Дарья, а с ней и долгожданный праздник Победы.
Уже после войны Тётка Дарья отнесла солдатский медальон и книжку красноармейца куда следует. Все – мы племянники тётки Дарьи, поставили оградку и памятник красноармейцу Колинченко Фёдору Кузьмичу и маленькой Богданочке. А нас всех поочерёдно вырастила и вынянчила наша тётка Дарья. Замуж она так больше и не выходила. Не было для неё дороже и лучше Василя. 
Шумят, шумят березы…
У каждого выжившего в эту войну своя история, своя жизнь и свои слёзы и, конечно, своя память.

Телефонистка.

 –– Война застала меня – Сашу Игнатьеву в Борисове. До войны у меня была совершенно мирная профессия – телефонистка. Работала на почтамте.

…Сегодня печаль была везде.

–– Вы обязаны меня взять на фронт, – говорила  я военкому. Телефонисткой можно быть и на войне, как вы этого не понимаете? Я буду полезной.

–– Понимать то я понимаю, но сделать ничего не могу. Вы нужны в тылу,– отправил меня военком.

–– Я все равно добьюсь своего,– сказала я ему, а дома стала собирать вещи. Мама не препятствовала, зная мой характер: «Уж если я чего захочу, то обязательно добьюсь…». Сестра ходила за мной из комнаты в комнату:

–– Ты возьми меня тоже с собой.

Ей на тот период было пятнадцать лет, мне –  восемнадцать.

–– Ты ещё мала, Тася,– уговаривала я её.– За мамой приглядывай, да без глупостей! Береги её.

–– Ты так говоришь, как будто завтра уходишь на фронт,– ответила мне Тася.

–– Всё может  быть. И это тоже.

  Попрощаться мне не пришлось. Штурмуя в очередной раз военную комендатуру, майор Остапчук записал меня в школу военных телефонистов – связистов. Значит, нужна была фронту моя профессия.

…Спешно отправляли на фронт. На седьмые сутки немцы заняли Минск, а, значит, Борисов тоже. И что – либо узнать о маме и сестре было невозможно.

–– Думай о них, как о живых. И этой верой живи,– успокаивал меня старшина Колосков.

 Он прошёл финскую и на нас на « желторотиков» смотрел с отеческой озабоченностью и любовью.

… Шел уже третий год войны. Девчонки – « желторотики»  набрались опыта и превратились из красивых барышень в солдат, верных своей Родине и Отчизне.

–– Сосна. Сосна. Сосна!– вызывала я батальон Коренева, но в трубке слышался только треск.

–– Всё. Больше не могу!!! Провод где - то перебит. Разрешите соединить?– обратилась я к старшине.

– Сможешь? Хотя в тебе я уверен, как в себе. Выполняйте!

– Есть. Я справлюсь.

И я взяла катушку с проводом.

Переползала по полю, и, прячась в огромных воронках от  бомб, я искала порыв кабеля.

– Да, что же это? Нигде нет!– взволнованно спрашивала я у себя.

« Наши»  прикрывали меня автоматным и пулемётным огнём. Ещё одна воронка.

– И опять пусто.

   Рядом по полю лежали убитые и стонали  раненые бойцы. Немцы плотно держали оборону, не подпуская к себе никого. А связь нужна. Как же нужна была связь! Артиллерия была наготове. И от неё сейчас завесила судьба переговоров не на мирном языке, а на языке снарядов и смерти.

 Быстро перекатываясь из одной воронки в другую, я все -  таки нашла его.

Радостно закричала:

– Вот ты где, гадёныш!

  Рядом разорвался ещё снаряд. У меня вдруг поплыло всё перед глазами.  Руки работали автоматически. Связь я восстановила. Но сколько пролежала в этой воронке не помню. Сил ползти не было совсем. Когда очнулась, то поняла, что ранена.

– Мамочка!– закричала я, но крика своего не услышала.

… Меня подобрала похоронная команда. Но вовремя определили, что жива. Скорее отвезли в госпиталь. Сильная контузия, ранение в ногу, врачи, комиссовали меня. Обидно было. Так в 1943 году закончилась для меня война.  Долго лечилась, и ждала вестей из дома.

… В конце сорок четвертого в наш госпиталь привезли очередную партию тяжелораненых бойцов и командиров.

  Слышать я не слышала, говорить не говорила, но видеть – видела.

Проходя мимо носилок, вдруг я узнала в раненом бойце нашего дорогого старшину. Наклонилась над ним, приложив руку к его лбу.

Он открыл глаза.

– Тася! Дочка! А мы все думали, что ты погибла в этом бою! Родная, ты наша! Командование представило тебя к ордену Боевого Красного Знамени посмертно. А ты, жива! Жива, дочка!– радовался он.

Потом закашлялся, и санитары быстро понесли его в палатку, где проводились операции. Что он сказал, я не слышала. Присев на скамеечку, взгрустнулось.

– Кому теперь такая буду нужна? Не слышу, не говорю, только что вижу? Но не сдамся. Буду работать в госпитале, ухаживать за старшиной.

    Бойцы часто просили меня поговорить с ними, но я только отворачивалась, или уходила из палаты, никому ничего не объясняя. За меня объясняли мои подруги. Успокаивали меня, как могли.

 А раненые потом, сочувствуя мне и уважая за подвиг, о котором рассказал старшина, угощали всегда спелыми яблоками и немецким трофейным шоколадом.

 Впереди ещё был май – победный май сорок пятого года…

Клава и Света.

 – Я точно научусь, я смогу,– сказала мне моя подруга Клава.

– Мы должны, просто обязаны научиться это, делать,– ответила я ей, посмотрев на девочку – подростка, которая в стороне ловко работала. А лет ей на вид было намного меньше, чем нам с Клавой.

– Что будет, непонятно, спросим у неё,– договорились подруги.– За работу.

Нам выдали рабочую одежду, а самое главное « рабочие карточки», а, значит, мы могли отовариваться в магазине совсем, как взрослые.

– Уговор! На всякие глупости не тратить!– Это тебя касается! Я знаю, как ты любишь конфеты!– попросила я Свету.

– Да, что я маленькая!  У нас с тобой есть о ком заботиться.

 Нас было – восемнадцать. Все дети из одного детского дома. Были эвакуированы, но многих уже не было в живых: попали под бомбёжку. Командовал нами наш директор, Игорь Матвеевич, оберегая каждого ребенка. Он определил нас с Клавой на завод. Я и она работали по тринадцать часов в день, а то и больше. Уставали, не то слово, но терпели, а по приходу в барак ещё занимались с малышами, пока те, вместе с нами не засыпали на полу.

Игорь Матвеевич, аккуратно укладывал малышей, укрывал нас с ними одеялами, подаренных ему в госпитале. Другого ничего не было.  Одеяла были грубые, но других не было. « Спасибо и за такие!»

 А рано утром будил нас, отправляя на завод. Скоро пришла ещё одна беда.  Нам нечего стало есть. И Игорь Матвеевич решился ради нас на скверный поступок. Он понимал, что за такое мог быть и трибунал, но поступить по – другому просто не смог. Пока нас не было, он с младшими детьми ходил на поле и собирал колоски. Принесли они в тот раз много. Но на следующий день за ним пришли из НКВД. К чему он был готов. Мы все рыдали. Самые маленькие, обхватив его колени, плакали больше всех, размазывая грязь по лицу.

  Шофер в этот же день привёз нам мешок картошки, мороженой, сладкой – это было наше спасение… Игоря Матвеевича, отпустили.

– Сегодня у нас праздник!– предупредили мы его. Будем отовариваться. Выдали от завода крупу, немного кукурузной муки, хлеб, сахар.

– Если воду мешать с мукой получится – затируха!

– Попробуем,– ответила мне Клава.

…  Обучал нас всему старый мастер.

– Времени у вас и у меня вас учить нет, девочки. Я буду объяснять, а вы запоминайте каждое слово, смотрите за моими руками. Мастер делал штыки, на шлифовальном станке, потом отшлифовывал. Получались красивые ножи, во всяком случае, мы так их называли.

– Клава, а ты помнишь какие яблоки и груши росли в нашем саду?– спросила я подругу.

–  Давай не будем думать ни о грушах, ни об яблоках. Не время.. Всё было так давно. Детство ушло.  Думай о затирухе.

  Затируху они сделали, но попробовать не удалось. Просто не хватило.

–  Клава, мне кажется или это на самом деле так?– спросила меня Света.

– Я тоже думаю так же. Но откуда ей здесь взяться? Пойдем, посмотрим?

  И мы выбежали во двор.

Корову привел наш директор. Она была белая с чёрными пятнами.

– Вот это гости?– радостно захлопала в ладоши Клава.

– Все девочки, теперь будет полегче. Сказали, что много молока даёт. Председатель колхоза завтра привезёт сено.

– Игорь Матвеевич, какая она красивая.

– Девочки, кто – нибудь умеет доить?– спросил он нас.

– Научимся!! Штыки же учились  делать и это освоим,– заверила его Света.

И, правда, научились быстро.

Наутро им теперь было по стакану молока. В совхозе не обманули. Дали сколько могли сена. Корова попалась хорошая. Молока было много.

И за малышей девочки теперь не беспокоились. А сами, работая, иной раз засыпали у станков, а когда уже совсем выбивались из сил падали прямо в цехе. Кто не доставал до станка, вставали на деревянные  чурбачки, которые нам сделали взрослые рабочие.

Завод работал. Вместе с ним трудились и мы –  подростки мальчики и девочки, выполняя ответственно свою работу.

– Молодцы, девочки! Ваши отцы гордились бы вами! Какой вы подвиг совершаете!– хвалил Клаву и Свету парторг завода.

– У нас нет отцов…– тихо ответила Клава. Мы – детдомовки.

… Горит Вечный огонь. Сегодня самый светлый и радостный день – День Победы. Света и Клава шли с букетами цветов, зная, что наравне со всеми совершили почти невозможное во время войны.

… Штык, ещё штык. Есть план!

Окопы.

Горел Смоленск.

 Всех нас послали копать или рыть противотанковые рвы, окопы. Какие они должны быть объяснили всем. Ровно семь метров отвесная стена, и три с половиной метра вглубь.

– Да как же это можно выкопать? Хоть бы земля попалась песчаная, а не глина,– сказала мне моя сокурсница Инга.

Фронт был не только на фронте. Руки наши от кровавых мозолей рвало так, что кричать хотелось, а нельзя. У других точно такие же руки. Оставалось только терпеть и терпеть.

– Инга, у тебя есть вода?– спросила я её.

– Нет, давно уже кончилась,– ответила она, выпрямляя спину.– Господи! Как же жарко! Ночами холодно, а днём жара несусветная.

– Это потому что у болота стоим. Вот и разница такая в температуре. А комаров сколько, мама моя, дорогая! Мне, кажется, сколько немцев, столько и комаров.

– Мы с тобой шалаш ещё хороший построили, а все равно не выбить эту нечисть! Вечером опять будем биться.

– Это точно,– ответила ей Инга.

– Ты заметила, что беженцы больше дети, женщины и старики?– спросила Люда.

– Дай бог, спасти нам этих стариков и детей. Мужики все воюют.

– Если попаду к ним в плен, я имею ввиду немцев, меня расстреляют первую. « Чёрной чумой» называют нас – евреев,– так папа сказал перед отправлением санитарного поезда на фронт. Он хороший хирург, а мама и бабушка сумели эвакуироваться на Урал вместе с заводом. Я ведь тоже была в этом поезде, но на одной из станций незаметно сошла, пока мама давала лекарство бабушке. Она сильно кашляла – астматик. И я воспользовалась моментом,– рассказывала Инга подруге.

– А мы решили всем классом. Только мальчишек взяли, а нам сказали, что есть более важная миссия – защищать город. Так я оказалась здесь. Передохнули, девочки? Теперь за работу,– нагибаясь с трудом, сказала я всем.

– Рук уже не чувствую. Сейчас низ платья разорву и перебинтую руки.

– Девчонки, что стоим?– крикнула нам Катя.– Что – то случилось?

И Инга показала ей руки. Мозоли давно лопнули, и по ладоням струилась кровь.

– Что же ты молчала? Такую боль терпела?  Вот, дурочка! Иди сюда,–

и Инга подчинилась ей.

– Только не реви. Сейчас будет очень больно,– предупредила Катя Ингу.

У Кати была марля, зелёнка и вода. Она промыла ей раны, обработала и забинтовала куском марли.

– Пока все! Можно дотерпеть до вечера, а там стрептоцидом засыплю твои раны. Всё это время Инга терпела, и капельки пота выступили у неё на лбу. Не выдержав, расплакалась.

– Нет, дорогая, так дело не пойдёт! Жалость – самое последнее дело. Возьми себя в руки. Всем тяжело, всем больно. Но есть приказ. Можно сказать, что мы тоже на фронте,– сказала Катя, обнимая Ингу.

– Девочки, я тоже неимоверно устала. Утром просыпаться даже страшно. Николку маме оставила. Переживаю. Как он там? Ему всего - то шесть месяцев.

– Ночью опять побежишь?– спросила Катю Инга.

– Да. Буду бегать, пока, разрешают.

– Муж воюет?

– С первых дней. Ушёл добровольцем. В сороковом у нас такая красивая свадьба была, гуляли всем селом. Потом родился Николка. Отец с братьями нам дом срубили. Как мы его красиво обустроили. И вот она – война…

– Сначала я услышала страшный гул. Ничего понять не могла. А когда бомбить стали, забилась под кровать: трус   –  я, девочки…,– созналась Инга.

– А мы, думаешь, не боимся?– спросила её Катя.

– Кто больше, кто меньше – все боятся,– ответила Люда.

– Дожить бы до вечера,– кидая землю, сказала Люда.– Девочки, кажется, суп привезли. Какая – никакая еда. Сейчас подкрепимся и всем будет полегче.

Суп разливали по норме – черпак. Ни меньше, не больше.

– Гороховый.

– До войны я редко когда супы ела, а ведь их такие вкусные варила моя бабушка. Меня ещё уговаривала, как маленькую. Боже, как давно и совсем недавно это было? Да, девочки?– сказала Инга. Она немного повеселела, а то было, совсем раскисла, девчонка.

      Ночью Катя с разрешения командира побежала в деревню, проведать сынишку.

–  Брюки, какие – нибудь захвати, пожалуйста! Может, хоть как – то будут спасать нас от комаров?

– Хорошо, что ещё нужно?

– Марлю, бинт, просты... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3