ПРОМО АВТОРА
Иван Соболев
 Иван Соболев

хотите заявить о себе?

АВТОРЫ ПРИГЛАШАЮТ

Серго - приглашает вас на свою авторскую страницу Серго: «Привет всем! Приглашаю вас на мою авторскую страницу!»
Ялинка  - приглашает вас на свою авторскую страницу Ялинка : «Привет всем! Приглашаю вас на мою авторскую страницу!»
Борис Лебедев - приглашает вас на свою авторскую страницу Борис Лебедев: «Привет всем! Приглашаю вас на мою авторскую страницу!»
kapral55 - приглашает вас на свою авторскую страницу kapral55: «Привет всем! Приглашаю вас на мою авторскую страницу!»
Ялинка  - приглашает вас на свою авторскую страницу Ялинка : «Привет всем! Приглашаю вас на мою авторскую страницу!»

МЕЦЕНАТЫ САЙТА

Ялинка  - меценат Ялинка : «Я жертвую 10!»
Ялинка  - меценат Ялинка : «Я жертвую 10!»
Ялинка  - меценат Ялинка : «Я жертвую 10!»
kapral55 - меценат kapral55: «Я жертвую 10!»
kapral55 - меценат kapral55: «Я жертвую 10!»



ПОПУЛЯРНАЯ ПРОЗА
за 2019 год

Автор иконка Юлия Шулепова-Кава...
Стоит почитать Берта

Автор иконка Сандра Сонер
Стоит почитать Самый первый

Автор иконка Олесь Григ
Стоит почитать День накануне развода

Автор иконка Александр Фирсов
Стоит почитать Прокурор

Автор иконка Сергей Вольновит
Стоит почитать КОМАНДИРОВКА

ПОПУЛЯРНЫЕ СТИХИ
за 2019 год

Автор иконка Владимир Котиков
Стоит почитать Ода матери

Автор иконка Вера Сыродоева
Стоит почитать Поздняя осень

Автор иконка Олесь Григ
Стоит почитать Пробегают облака перебежками

Автор иконка Олесь Григ
Стоит почитать Эта кончится - настанет новвая эпоха

Автор иконка Сергей Елецкий
Стоит почитать ЧИТАЯ Б.ПАСТЕРНАКА "ЗИМНЯЯ НОЧЬ"

БЛОГ РЕДАКТОРА

ПоследнееПомочь сайту
ПоследнееПроблемы с сайтом?
ПоследнееОбращение президента 2 апреля 2020
ПоследнееПечать книги в типографии
ПоследнееСвинья прощай!
ПоследнееОшибки в защите комментирования
ПоследнееНовые жанры в прозе и еще поиск

РЕЦЕНЗИИ И ОТЗЫВЫ К ПРОЗЕ

Вова РельефныйВова Рельефный: "Это про вашего дядю рассказ?" к произведению Дядя Виталик

СлаваСлава: "Животные, неважно какие, всегда делают людей лучше и отзывчивей." к произведению Скованные для жизни

СлаваСлава: "Благодарю за внимание!" к рецензии на Ночные тревоги жаркого лета

СлаваСлава: "Благодарю за внимание!" к рецензии на Тамара Габриэлова. Своеобразный, но весьма необходимый урок.

Do JamodatakajamaDo Jamodatakajama: "Не просто "учиться-учиться-учиться" самим, но "учить-учить-учить"" к рецензии на

Do JamodatakajamaDo Jamodatakajama: "ахха.. хм... вот ведь как..." к рецензии на

Еще комментарии...

РЕЦЕНЗИИ И ОТЗЫВЫ К СТИХАМ

ЦементЦемент: "Вам спасибо и удачи!" к рецензии на Хамасовы слезы

СлаваСлава: "Этих героев никогда не забудут!" к стихотворению Шахтер

СлаваСлава: "Спасибо за эти нужные стихи!" к стихотворению Хамасовы слезы

VG36VG36: "Великолепно просто!" к стихотворению Захлопни дверь, за ней седая пелена

СлаваСлава: "Красиво написано." к стихотворению Не боюсь ужастиков

VG34VG34: " Очень интересно! " к рецензии на В моём шкафу есть маленькая полка

Еще комментарии...

Полезные ссылки

Что такое проза в интернете?

"Прошли те времена, когда бумажная книга была единственным вариантом для распространения своего творчества. Теперь любой автор, который хочет явить миру свою прозу может разместить её в интернете. Найти читателей и стать известным сегодня просто, как никогда. Для этого нужно лишь зарегистрироваться на любом из более менее известных литературных сайтов и выложить свой труд на суд людям. Миллионы потенциальных читателей не идут ни в какое сравнение с тиражами современных книг (2-5 тысяч экземпляров)".

Мы в соцсетях



Группа РУИЗДАТа вконтакте Группа РУИЗДАТа в Одноклассниках Группа РУИЗДАТа в твиттере Группа РУИЗДАТа в фейсбуке Ютуб канал Руиздата

Современная литература

"Автор хочет разместить свои стихи или прозу в интернете и получить читателей. Читатель хочет читать бесплатно и без регистрации книги современных авторов. Литературный сайт руиздат.ру предоставляет им эту возможность. Кроме этого, наш сайт позволяет читателям после регистрации: использовать закладки, книжную полку, следить за новостями избранных авторов и более комфортно писать комментарии".




Рассказы о ветеранах...


Сергей Сиротин (Серотян) Сергей Сиротин (Серотян) Жанр прозы:

Жанр прозы Военная проза
1420 просмотров
0 рекомендуют
0 лайки
Возможно, вам будет удобней читать это произведение в виде для чтения. Нажмите сюда.
Всё в текстах...

е с мясом есть начали, прискакал комбат. Он у нас орёл был: бурка чёрная развевается – и нас с верхней полки как понёс, мол, разъедаетесь, а там наши залегли: «Кончай прохлаждаться!» – Единственное, успели ложки за обмотки сунуть и снова вперёд.
Пулемет противника кинжальным огнем во фланг   атаки прижал роту к земле.
– Петьку ранило, я его перевязал, а он кровь рукавом утирает и всё повторяет: "Эхма, девки любить не будут. Эхма ..." – В лицо его угораздило.
Раненый пополз назад, а Александр вперед, где только что видел командира взвода, но тот уже не дышал. Забрал документы, а тут с "ура" цепь поднялась, вскочил и Мусохранов. Немцы дрогнули, бросили свои окопы у леса и бежали лощиной до следующей опушки. Рота   продвинулась ещё метров пятнадцать за лощинку и в сумерках стала, окапываться. Взошла луна. Сосед принёс лопатку,  свою где-то в бою потерял, глянули, а по распадку, отражаясь тенями, гуськом немцы. Они уже в тылу у двух солдат, а из окопов ни выстрела.
– Подполз к нам ещё один, – рассказывает Александр Филиппович, – решили по-пластунски пробираться к своим. В поле расползлись… и потеряли друг друга.  Слышу: сначала слева выстрелы, потом справа. Решил я параллельно окопам ползти. Дополз до рва какого-то, по нему и побежал. Немцы вслед постреляли, но видят – далеко: бросили. Вылез я изо рва, гляжу: три березки, средняя с перебитым стволом, я видел эти березки, когда шёл в атаку ещё отметил давно' сломана: листья пожелтели. Ну: чувствую, вышел в своё расположение. – «Стой, кто идет!» – гляжу: наша пушка. Ну, а артиллеристы уже мне к своим дорогу показали. 0казалось рота тогда отошла, а мы вперед забежали и отбоя не слышали, а наши решили, что убиты. 
Двадцать пятого июля немцы вновь пошли вперёд. Первую атаку с помощью артиллерии отбили. Командир роты отправил Мусохранова с двумя бойцами за патронами. Ночью вместо патронов, перепутав, выдали ящики с гранатами ф-1, тоже неплохо в обороне. Уже к окопам притащили, и докладывать стал Александр, но начал противник миномётный обстрел, и всех троих накрыло веером осколков.
– Меня в плечо, – поёживается Александр Филиппович, – второго в руку, а третьему здорово досталось, аж пять осколков поймал.
После недолгого лежания в госпитале солдат вновь вернулся в строй, и вновь был ранен. И опять поднимался в атаку, отползал через несжатые поля, отстреливался от наседавшего врага, сам гнался за бегущими в панике немцами, словом, набрасывал самые обычные солдатские круги войны, виток за витком.
Выписавшегося после второго ранения бойца направили в запасной полк, а там курсы младших командиров. С октября 42-го по апрель 43-го занимался Александр пулемётным делом, и после окончания курсов было присвоено ему звание сержанта. В начале марта его с группой таких же бывалых окопников как отличника боевой и политической подготовки приняли кандидатом в члены ВКП (б). Когда была прорвана Орловско-Курская линия обороны фашистов, новых командиров взводов направили на передовую. Мусохранов попал в 340 дивизию той же, своей, 38 армии, принял под командование пулемётное отделение. Так и шёл со своим отделением вперёд, теряя людей, получая пополнение, обучая его на ходу, в постоянных наступательных боях до самого Днепра.
На крутых ярах правого берега немцы создали сильную, глубоко эшелонированную оборону, величаемую ими, как всегда, высокопарно «Неприступным Днепровским валом», «Восточной линией». Этим они подчеркивали, что дальше отступления не будет, дальше Красная Армия не пройдёт.
В этой битве за Днепр, за плацдармы для освобождения Киева, всей Правобережной Украины, где каждый, не думая о наградах, выполнял свой приказ, свой долг, где, как сказал Александр Твардовский: "Кому память, кому слава, кому темная вода ..."
Сержанту Мусохранову выпала слава. К ней он шёл через все преграды, бегом, ползком, трясясь в санитарных повозках, шагая в строю маршевых батальонов. Он подает мне почетную грамоту ЦК КПУ, врученную ему в связи с сорокалетием подвига советских солдат на Днепре и вспоминает, как это было тогда, сорок два года назад.

Днепровская переправа.
– 28-29 сентября ночью наш полк расположился вдоль Днепра. Были подготовлены плавсредства. И вот получили приказ – форсировать Днепр. Нашему отделению досталась большая надувная резиновая лодка, куда поместились два пулемётных расчета. Один «Максим», мы поставили на нос, чтобы сразу вести огонь. Боеприпасов взяли столько,  сколько выдерживала лодка, понимая, что каждая коробка патронов – дополнительные минуты для удержания плацдарма. Противник вёл беспорядочный обстрел нашего берега из орудий и миномётов, а потом перенёс огонь на реку. Мы и приданные нам саперы гребли изо всех сил: они веслами, мы лопатками. Опасались лишь прямого попадания – тогда всё. Вдруг послышалось неприятное шуршание, лодка обо что-то споткнулась. Поначалу испугались, подумалось пробоина, оказалось, нет: попали на отмель. Подняли пулеметы на закорки и вброд двинулись, до берега метров семьдесят осталось. На берегу, в песке, залегли, огляделись и стали продвигаться вперед и вправо против течения реки.
Немцы засели на высоком берегу старого русла, и как только рассвело, открыли плотный огонь из всех видов оружия.  «Максимы» отвечали тугими очередями. Поддержанная выдвинутыми пулеметами пошла вперёд пехота и, смяв береговое охранение и те под-крепления, которые спешили к нему, соединилась с солдатами, форсировавшими Днепр выше.
Несмотря на ураган огня, укрепленные выгодные позиции, противник так и не смог остановить наступающую волну.
Вот уже лесистый мыс, немцы бросили первую линию траншей, но пехота, а вместе с ней и расчёты Мусохранова, устремилась ко второй и окопалась под носом у врага.
Ночью открыли сильный огонь и с "Ура!" коротким броском заняли вторую линию окопов. О панике свидетельствовало имущество: оружие, штабные бумаги, брошенные на позициях. Утром наступление продолжалось. Во второй половине дня   оседлали шоссе   Лютеж – Демидово. Авиация   и артиллерия не давали поднять голову, были попытки отрезать нас-тупавших от берега с открытого левого фланга. А пехота уже выш¬ла на приток Днепра – Ирпень. После пополнения II октября форсировали Ирпень. Был занят исходный рубеж для большого наступления на Киев и освобождения всей Украины: так   сформировался плацдарм, известный в истории Великой Отечественной войны как Лютежский. А сам сержант Мусохранов, раненный большим осколком в бедро, оказался в 
госпитальной палатке и не знал он, что в тот же день, когда его ранило, в штаб армии ушла наградная реляция.
Вот её полный текст: «Форсировав реку Днепр, тов. Мусохранов первым переправил свой пулемётный расчет, закрепился на правом берегу и вел губительный огонь по противнику, отражая его ожесточенные контратаки, чем обеспечивал переправу войск и вооружения. В боях за овладение дорогой Лютеж – Демидово преградил путь переброске подкрепления и вооружения. Было подбито: автомашина, две повозки с боеприпасами и уничтожено до 20 гитлеровцев. При форсировании реки Ирпень тов. Мусохранов быстро переправил свой пулемет через реку и, выйдя на шоссейную дорогу Демидово – Синяки, отрезал путь подхода подкреплений к Демидовской группировке противника и уничтожил I легковую   и 2 грузовых автомашины».
Естественно, автомашины были с автоматчиками, а те были, рассеяны, и не смогли подкрепить гарнизон, засевший в Демидове.
Я читал воспоминания Александра Филипповича об   этих боях, там нет перечисленных выше фактов. Их нет не потому, что он их не знал, просто он писал так, как и воевал: плыли, гребли, шли, вели огонь, оборонялись, наступали, а всё остальное, мол, само собой разумеется, и не прочти реляцию в бумагах у Александра Филипповича, так и не знал бы о самом главном.
Мы сидим с ним на полу возле тумбы под покрытым вышивкой стареньким телевизором: сидеть ему сподручней, на корточки-то ему уж с сорок четвертого не садиться. И я   спрашиваю,  задаю тот постоянный свой вопрос: «А как, чисто по-человечески,  страшно хоть было?»
И в ответ слышу: 
– А как же, конечно страшно, но ведь главное не в этом. Главное – побороть его, фашиста, язви в душу, а тем более, когда у тебя в   подчинении люди есть. Если покажешь, что боишься, кто вперед пойдет с тобой, какой уж тут бой… Офицерам, строевым, поэтому и сложнее всех было, – и вновь, собрав у глаз морщинки, рассказал, как в одном бою чуть «сдуру» не застрелил своего лейтенанта.
– Тот забежал вперёд, а когда после неудачной атаки, рота села в окопы, выползал с поля, по пути надев вместо своей, потерянной, рогатую немецкую каску. Александр Филиппович вспоминал, как они, оба израненные, испытавшие перенапряжение сил, нервно смеялись над собой. 
А время войны и время истории неумолимо вело солдата, ещё не совсем оправившегося после очередного ранения, на запад. Через сожжённые села и разбитые города, по раскисшим и пыльным дорогам к новым переправам, в холод и жару, в снег и слякоть. И вспоминались   ветерану уже  отдалившиеся, но навсегда памятные бои, где   каждый трудный бой сменялся ещё более кровавым, воспринимаемым бойцами как необходимое дело, работа, платой за которую была жизнь для всех: для   родных, для будущих поколений. И не о наградах мечтали, пропотевшие с въевшейся в лица пороховой гарью солдаты, а о том, как бы выспаться, где бы помыться, а самое необходимое посильнее «всыпать» врагу и потерять как можно   меньше товарищей, чтобы повезло в этом бою, в следующем, ещё в одном – и так до Берлина.
Вернулся Мусохранов вновь в свою армию, теперь уже с 81 стрелковой дивизией, сформированной в Курске. С 38-ой армией прошёл и до своего последнего боя и добрым словом он вспоминает своих   командующих, генералов: Чибисова Александра Евлампиевича и Москаленко Кирилла Семёновича.
Перед Бугом, принял командование   пулеметным взводом и форсировал Буг и Вислу, где на плацдарме получил четвёртое ранение и отлёживался в польском городке Краснике. А перед ранением   южнее Варшавы приняли Александра Филипповича в члены Коммунистической партии. В заявлении он не писал, что является Героем Совет¬ского Союза, так как и сам не знал этого. В конце сентября 1944 года вернулся в часть – и опять ранение, легкое, но досадное: между пальцев ноги. Через две недели прибыл к себе. А 5 декаб¬ря, при выходе на рубеж, попали в засаду, и уже другое бедро разворочала разрывная пуля. 
Всего же за несколько часов до ранения встретился на военной тропе старшина из той роты, с которой перебирались через Днепр, он и сказал солдату, что тот – "Герой".
Много было госпиталей у Александра Филипповича, но последнее путешествие по городам и палатам самое тяжёлое и долгое. Собеседник вертит в руках очки и говорит: 
– Я первое время морально и не включался: перевязки больно мучали: всё присохнет, отмачивай, не отмачивай, а нас много таких. Ну, а позднее понял: в 23 года без ноги остался, как у нас в Сибири говорили: "Калека". Тяжело было.
Но помогли прийти в себя солдату письма жены Екатерины Порфирьевны – Кати, с которой и пожить-то не успели, расписались, уже, когда грянула война. Значит, знала, на что шла, не боялась и ждала в райцентре Подгорное, на Оби, где заведовала библиотекой.
В июньские радостные дни сорок пятого, когда стало солдату полегче, в палате появился замполит госпиталя.
– Ну, орлы! У кого, какие наградные листы имеются с собой или, может, помните, как представляли к чему? Давай сюда, запишем. Запросы делать будем – найдем.
Отдал солдат наградной на орден Славы III степени за Вислинский плацдарм и неуверенно поведал о разговоре со старшиной.
– Ты, братец, хватил, – весело удивился замполит, – но для порядка проверим. Не беспокойся, выздоравливай, – и записал данные части.
А дальше был госпиталь в Москве и торжественное вручение сразу орденов: «Ленина», «Славы» и медали «Золотая Звезда». Вручал Отто Вильгельмович Куусинен. От того торжественного дня осталась фотография. На ней молодые, словно из бронзы отлитые, серьезные лица людей, много видевших, много знавших и много сделавших для Победы в Великой Отечественной войне советского народа.
Вот и всё. Потом была не такая уж легкая, как со стороны может показаться, жизнь. Семья, работа, товарищи и переписка с однополчанами.
Много сил отдал Александр Филиппович Мусохранов встречам со школьниками, молодежью, участию в работе Совета ветеранов, работе в партийной организации.
А главная награда – это признательность людей за кровь и силы, отданные защите Отчизны. На малой Родине, там, где всё начиналось в селе Коломенские Гривы Томской области есть улица Александра Мусохранова и пионерская дружина того же имени в новой школе, ставшей памятником всем им, живым и не вернувшимся с войны мальчишкам и юношам сороковых из небольшого сибирского села, вписавшим подвигами свои имена в историю страны.

С. Сиротин

СУГУБО  ШТАТСКИЙ  ЧЕЛОВЕК

Этого человека я знаю более десяти лет. Седой, сухощавый, очень подвижный, Василий Николаевич выглядит намного моложе своих лет. Он всегда в деле, всегда чем-то занят: с весны до поздней осени в саду, зимой, только засветится рассвет, идет на озеро с нехитрым рыбацким снаряжением. А иногда поутру просто провожает в школу двух мальчишек. За перекрестком он останавливается и смотрит им вслед, пока те не скроются из виду. Как-то я заметил соседу: "Василий Николаевич, хорошо вашим внукам - утром проводите, днем накормите, присмотрите. 0н усмехнулся и, пригладив ладонью густой седой ёжик, ответил: "Внуки мои выросли, а это уже правнуки".
Насколько же удалилась по времени от нас последняя война – выросли дети, внуки, растут правнуки у тех, принявших на свои плечи тяжкую и героическую ношу, отстоявших право на жизнь, на мир, и не только для себя, а для многих народов планеты. И всё же, как это близко нам сегодня, сорок лет спустя, тем, ради кого были пережиты все тяготы военного лихолетья. Это и сегодня больно вспомнить тому, кого мы называем ветеранами, кто остался жив, выполнив свой долг перед Родиной. Но и сейчас, каждый из них считает себя в долгу перед памятью павших товарищей. И в беседах с любым из участников Отечественной войны оживают образы оставшихся на полях кровопролитных сражений и звучат-звучат их имена. Ветераны всё время подчёркивают заслуги и человеческие качества своих погибших однополчан, считая их храбрее, лучше и достойнее. Наверное, так оно и есть.
Василий Николаевич Миляев, прошедший путь от Ржева до Берлина, награжденный орденом "Красной звезды", медалями
"За освобождение Варшавы", "За взятие Берлина", "За победу над Германией", во время нашего разговора тоже вспоминал тех, кто остался на всём протяжении длинной военной дороги, которой прошёл он сам.
В то раннее предрассветное утро проклятого воскресенья, когда война уже ломала наши границы, уже переиначивала людские судьбы и делила жизнь поколения на мирное довоенное прошлое и военное настоящее, тогда, в шесть утра, Василий Николаевич Миляев, работник планового отдела Кыштымского графитно-корундового комбината, тридцати шести лет от роду, женатый, имеющий трех дочерей: тринадцати, одиннадцати и двух лет, шёл через железнодорожные пути на комбинат за обещанной лошадью. Нужно было вывезти заранее заготовленные дрова.
– Меня удивило, что на путях стоит столько эшелонов –  и у всех часовые. Я перебираюсь через тормозные площадки, солдаты хмурятся, но ничего не говорят. Я подумал, опять каких-нибудь приписников на учения собрали ...
А были это не учения – на узловых станциях формировались эше¬лоны, куда грузились кадровые дивизии с Урала. Им предстояло отправиться туда, где уже полыхали пожарища, уже умирали люди, уже катился по земле всепожирающий вал войны.
–  О войне узнал я от соседа. Я как подъехал, он кричит мне из окна: "Василий Николаевич, у нас новость страшная – немец на нас наскочил!" Домой захожу, жена с дочками ревут, младшая ещё ничего не понимает – под ногами вертится, лопочет что-то по-своему. Я жену успокаиваю, говорю: "Ну, что ты, кому я сейчас нужен, ни одного дня на службе не был. Чего ты раньше времени орёшь, солдат-то я никакой". Да, в армии он, несмотря на солидный возраст, не был, но пришло страшное время, и общее несчастье сделало солдатами всех, в ком нуждалась страна. 
А жизнь шла своим чередом. На Урале устанавливалось непростое житьё-бытьё тыла. И здесь было не сладко: введена карточная система – полбуханки хлеба на рот в день, работали уже по двенадцать часов, а защитного цвета теплушки всё увозили и увозили мужчин на запад.
– Тридцать первого августа, в воскресенье, у нас на комбинате был субботник по отгрузке продукции. Уработались так,
что еле ноги держали, и всё же хотел помыться и встретить сво¬их: жена с соседкой и старшей дочерью ушли бруснику собирать.
Я хотел им помочь – ведра-то тяжело тащить. Прихожу домой, а на столе повестка: «Прибыть с вещами к двум часам на станцию». Дело к ночи, я в военкомат, говорю, жены дома нет, нельзя ли ут¬ром выехать? А дежурный мне: "Ты что, сдурел! Знаешь, что по законам военного времени за такое полагается!". Я бегом домой, подхожу, слава богу, мои тянутся. Я к ним, ведра забрал, донес. Только в дом зашли, я, мол так и так. Лена – это супруга моя, собирайте, мол, в дорогу. Тут опять слёзы, а в ночь я уже вместе с соседом, что про войну мне сказал, выехал в Челябинск...
Василий Николаевич поморгал глазами, взмахнул рукавом, не застёгнутым на запястье, словно отогнал непрошенную слезу давнего расставания.
– В Челябинске на вокзале достали из вещмешка чекушку, хлеб. Я говорил жене: "Не клади, завтра уже на полбулки меньше получишь, а я буду в армии, голодом не оставят". А она все же сунула. Брусникой закусили, на душе погано, кошки скребут, у соседа тоже двое осталось, вроде выпили – и никаких, как не бывало. 
Направление Василий Николаевич получил в Курган. Приехал, пришёл в приемный пункт. Пункт располагался в церкви, зашёл к подполковнику Николаеву, как было написано в направлении, тот повертел бумажку и отправил Василия Николаевича: "Не к нам". Постоял он на паперти, ловил офицеров и показывал документ, в конце-концов один махнул в нужную сторону и скрылся
в дверях, откуда вышел Василий Николаевич. Точно, там был другой подполковник Николаев, он и направил Миляева во вновь формирующуюся 365 стрелковую дивизию, в которой из двенадцати тысяч человек только пятьдесят были кадровые военные, да и те – после ранений, полученных в первые дни войны, остальные запасные – мирные люди с разных концов Урала.
– Позднее наша дивизия Могилёв брала и стала называться "Могилёвской". Меня тогда в ней уже не было...
Тринадцатого октября сорок первого Василий Николаевич прибыл на фронт. Поначалу дивизию бросили под Тихвин, но его наши войска вернули в тех страшных боях, от которых зависела судьба зажатого в тиски блокады Ленинграда. Дивизия отсидела несколько суток в наспех вырытых, наполненных снежно-торфяной жижей окопах. Но изменилась обстановка, и её срочно перебросили под Ржев.
– Через месяц боёв у нас осталось около двух тысяч личного состава, из них всего человек пятьсот – из первого эшелона. Тогда
же погибли первый командир дивизии Фесенко Гавриил Иванович и комиссар Кукин Николай Петрович, до последней минуты жизни не забуду, какой душевный был человек, настоящий коммунист. Так он к нам, приписникам, по-доброму относился, всё переживал, что не обучены мы как следует. «Он» (противник),  тогда нас пополам разрезал, и штаб погиб вместе с окружёнными частями. Тылы наши потерялись, Мы тоже в полуокружении, приходилось есть мерзлую конину, хорошо ещё бабы из сгоревших деревень нас поддерживали, как могли: давали нам рожь немолотую, картошку и, самое главное, соль. Где они её брали – ума не приложу. Можно сказать, от детей своих отрывали последнее, а нас поддерживали... 
«Братья, в этой войне
Мы различья не знали:
Те, что живы, что пали,-
Были мы наравне.
Я убит подо Ржевом,
Тот ещё под Москвой,
Где вы воины, где вы,
Кто остался живой".
А кто остался жив в той дивизии, были отправлены на переформирование, и осенью сорок второго теперь уже старший лейтенант Миляев Василий Николаевич назначен начфином в 196-ую танковую бригаду, вместо выбывшего навсегда, здесь же, под Ржевом, старого начфина.
– В бригаде на вооружении были английские "Валентайны" и "Матильды", американские М-31 и М-ЗС – эти машины танкисты так и называли "Братскими могилами". Вспыхивали они, как сухая солома, и весь экипаж, все семь человек, горели живьем.„ Союзнички – сволочами были с самого начала, им лишь бы отделаться от нас, и чтоб нашего брата побольше погибло, –– Василий Николаевич помолчал,
словно виденье горящих танков проходило вновь перед его взором и отблеском, пламени ложилось на его лицо. 
–  Видел я и сенатора Уилки. Приезжал он к нам. Говорят, хорошо к нам относился, что-то по танкам не видно было... 
После взятия Ржева бригада с боями дошла до белорусской реки Прони. Уже не казалось Василию Николаевичу, что каждый снаряд в штаб бригады летит, лично ему в голову. Уже погиб бывший солдат первой мировой войны, сельский учитель, подполковник Овчинников Тимофей Васильевич, подтрунивавший над штатскими страхами сослуживцев, объясняя, что если увидели в вышине облачко –  разорвалась шрапнель, если услышали вой – не по нам, и нечего бояться. Не было многих, с кем начинал Василий Николаевич в бригаде осенью сорок второго. А война не шутила, расставляя свои ловушки. Как-то ночью, при одной из перебросок по разъезженным дорогам Белоруссии, грузовик, в котором ехал капитан Миляев, наскочил на противотанковую мину.
– Напоролись на мину – один криком кричит, мы ещё удивились, вроде крови нет, а потом оказалось, ему позвоночник повредило, второй за глаза держится, шофера метров на десять из кабины выбросило, ничего, целёхонек остался. А мы, трое, в кузове, отделались ушибами и царапинами. Отнесли раненого в сторону, перевязали, а потом увидели, машины какие-то идут обратно, с ними отправили пострадавших в госпиталь. Сами на той же плащ-палатке, что раненого носили, на обочине спать легли – куда в ночь идти. По утренней зорьке встали, палатку подняли, аж волосы на голове зашевелились: на другой противотанковой мине лежали!..
До Могилёва бригада не дошла, отправили на пополнение в Нарофоминск, где она получила опять американские СУ-57. Борта бронированные, а так, коробка-коробкой на собственном ходу. 
Из Нарофоминска бригаду перебросили в Луцк. Оттуда она начала свой дальнейший путь, через Сокаль, Томашув на Ярославль-на-Сане, а там уже шли советские люди по польской земле, неся полякам счастье жить в свободной мирной Польше.
–– Простые люди встречали нас очень радушно, в Здолбунове встретились с польскими частями. С бригадой был Василий Никола¬евич и на знаменито-кровавом Сандомирском плацдарме. В октябре сорок четвертого новое назначение, в 265 гвардейский миномётный полк, I гвардейской танковой армии, возглавляемой леген¬дарным генералом Катуковым. Весь боевой путь, от Вислы до Одера и оттуда, по Одеру до Балтики, а потом по побережью до Гды¬ни, проделал со своим полком в составе армии Василий Николаевич. Из Польши армию вновь перебросили на Берлинское направление.
И помнит Василий Николаевич, как крутили самокрутки с товарищами под указателем "До Берлина 120 километров". Ещё было сто двадцать километров пота, крови и вдовьих слез. Потом была знаменитая ночная атака танков при свете прожекторов и рёве сирен, бои на подступах к столице фашизма, в пригородах. А перед тем, как увидеть первого мая тысяча девятьсот сорок пятого грязно-зеленую нескончаемую змею – колонну сдающихся солдат берлинского гарнизона, Василий Николаевич узнал, что в марте погибли его сослуживцы по танковой бригаде. Налетела на штаб одна из кочующих группировок, прорывающаяся к союзникам…
– Был у самого рейхстага, посмотрел на их логово. Брали его "сталинградцы", а мы только поддерживали их огнем...
Вот и наступил для Василия Николаевича и миллионов людей долгожданный день. Наступил так, как свершается всё великое, поначалу не осознанное, буднично и просто. 
– Мы уже в брошенных домах расположились. Спал я. Рано утром врывается в комнату парторг полка Вильдишев Василий
Яковлевич и как оглашенный кричит: "Победа!!! Победа!!!" Выпили на радостях сухого трофейного вина, его много было везде. Словом, отметили...
Победа пришла, а люди продолжали умирать, словно сама сущность войны, не смирившись с тем, что побеждена, продолжала стрелять.
– В мою обязанность входило оформлять ежедневно документы на погибших, и в этот день мне пришлось этим заниматься. Четыре офицера нашего полка ехали в машине через площадь, их обстреляли, раненый водитель привез в санбат уже мертвых. Погибли замполиты первого и второго дивизионов Спирихин Исай Николаевич и Старинский Захар Александрович, командир батальона охранения Истомин Валифантий Гаврилович и  военфельдшер Гордоделов Володя. У трех дети остались, а этот –  совсем молодой парнишка. 
Это были самые горькие жертвы войны. Тяжело, невозможно примириться со смертью даже на войне, но и в первый день мира, когда, казалось, само понятие "смерть" – кощунство, когда всё чёрное, античеловечное должно было уступить дорогу, ещё лилась кровь. Тем горше и тяжелее были утраты.
Вечером стихийно начался салют, и минут двадцать гремели очереди, бухали одиночные выстрелы, сливаясь в одну сплошную приветственную овацию наступившему миру. Разрядил в воздух свой наган и майор Миляев, думал, что теперь ему, сугубо штатскому человеку, ни к чему боевые патроны, что поедет он на родную уральскую сторонку, где прошло детство, юность, где было счастье.
к истосковавшейся жене, к дочкам, вернется к той довоенной жизни, по которой истосковался, где были заботы о плане, о дровах, сене, о новой обувке дочерям. – Старшая уже невестой стала.
В июне демобилизовали солдат старших возрастов, потом и пожилых офицеров из строевых частей. Ждал своего часа и Василий Николаевич и обнадёживал в письмах семью. Ждал месяц, два, три, полгода, но пришёл приказ об оставлении майора Миляева В.Н. в кадрах и направлении его на учебу. А из Кшптыма шли письма, в них и мольбы, и слезы, и нерадостные вести.
– Я растерялся, мне уж сорок один, какая тут учеба. Я с рапортом к командиру полка. Он меня вразумляет, рапорт не берет, а потом вошёл в положение, говорит: "Знаешь, обратись через головы наши к Георгию Константиновичу, как к депутату Верховного Совета от группы войск, расквартированных в Германии"...
И написал Василий Николаевич маршалу Жукову. Указал и семейное положение, и то, что до войны ни одного дня не был в армии, и что, как человек, имеющий дефицитную мирную специальность плановика, будет полезен и на родине, где война сказалась не менее тяжело.
Двадцать шестого мая сорок шестого года Василий Николаевич вернулся домой, а через некоторое время стал работать на строительстве. Он опять был там, где было надо, где было трудно, где и в мирные дни было фронтовое напряжение.
Задумчиво смотрит вслед правнукам восьмидесятилетний Василий Николаевич, смотрит из трудной, но достойно прожитой жизни, и словно видит за плечами мальчишек не яркие ранцы, а само будущее, для которого работал, воевал и жил.

Сергей Сиротин. 1985 год.

БРАТЬЯ

Братство! Какое точное и в то же время ёмкое слово, и если изначально оно произошло от брата и понималось как кровное родство, то сегодня оно многозначно и определяет уровень нашего понимания происходящего. Это и интернациональное братство народов нашей огромной, от океана до океана, Родины, и классовое единство и братство людей, живущих при социализме, и братская помощь в решении сложных задач, встающих перед страной. Как тут не вспомнить БАМ, восстановление Ташкента, освоение целины и, наконец, солдатское братство, скреплённое боевой дружбой и теплом сердец людей разных национальностей, испытанное на фронтах и в тылу в дни Великой Отечественной войны, когда на карту было поставлено само существование первого в мире братства – Страны Советов.
Родные братья Ершовы: Иван Алексеевич и Николай Алексеевич, родившиеся и выросшие на Урале защищали свою малую и большую Родину на противоположных её рубежах – на востоке и западе, от алчной, возросшей на разных материках, но одной черно-коричневой масти, нечисти.
А росли братья в деревне Григорьевке, недалеко от Каслей, бегали по утренней росе босиком на озеро – летом, зимой –  катались с гор на деревянных салазках, подросли – ездили в ночное, провожали вечернюю зарю, сказывали на голодный желудок друг дружке страшные истории и мечтали о светлом будущем. Шли двадцатые годы – всё ещё только начиналось, ещё впереди была, коллективизация, впереди были первые колхозные собрания, первые тракторы, автомобили – всё было впервые. А пока была школа, из которой недавно попросили попа, отделив его по декрету от школы... Братья разошлись в определении своей школы –  старший сказал, что учился в трёхлетке, а младший говорил про четырёхклассную начальную, но потом выяснили, что правы оба. Просто жизнь улучшалась от года к году, и уже классом больше учились крестьянские дети. В семье у Ершовых их было четверо: два парнишки да две девчонки. Старшему Ивану пришлось помогать семье.

Рассказывает Иван Алексеевич:
– Жизнь была тяжёлая, надо было устраиваться, и отец отписал другу в только - только организованный Буринский совхоз. Прибыл я на работу, на меня там посмотрели, повздыхали – ни грамоты, ни силёнки. Друг отца говорит: "Будешь считать бочки на ГСМ, а начнётся посевная, устрою тебя заправщиком. Стал заправщиком, а там обед или перерыв какой в работе я к трактористам: "Дайте порулить..." 

Рассказывает Михаил Алексеевич:
– Мать наша, Татьяна Ильинична и отец Алексей Архипыч – люди были работящие, крестьянским трудом жили. Трудно бывало, но в семье у нас жили дружно. Помню, старший брат всё к технике тянулся, а какая она тогда в деревне: молотилку, жатку, где увидит – всё рядом трётся.

Рассказывает Иван Алексеевич:
– Потом я курсы штурвальных кончил, работал комбайнером на «Коммуна¬ре», был такой комбайн. Переехал в Воздвиженку, стал работать на трак-торе фирмы «Фордзон». В организацию нам в тридцать третьем прислали машину "АМО-3" вместе с шофёром. Он так хотел уехать, но замены не было, вот и стал меня подучивать, а потом уехал. Машина стоит на конном дворе, вот меня и попросили сесть за руль. А в тридцать пятом я уж и права получил.

Рассказывает Михаил Алексеевич:
– Я после четвёртого класса пошёл в школу крестьянской молодёжи, тогда не шибко приструнивали насчёт учёбы  –  я –  то пропущу, то ещё что. Отец это дело увидел и говорит: "Не хочешь учиться, иди, работай в колхозе". Он звался у нас "Свободный труд". Трудился я в полеводстве, а в тридцать девятом послали учиться на тракториста в Тюбук. В феврале сорокового сдали экзамены с ребятами, а в августе мне повестка пришла...

Рассказывает Иван Алексеевич:
– Меня на действительную пораньше призвали, в тридцать седьмом… Попал в Новоград – Волынский, на Украине. Начались бои на Хасане: на восток отправили. Прибыли в Хабаровск, а там радость – побили японца. Дослуживал на Сахалине, там и демобилизовали. В декабре выбирались: судно наше вмёрзло во льды, потом, пока ледокол обколол, пока ремонтировались в Совгавани, словом, домой добрался, аж в феврале. Работать пошёл на старое место, на свою машину...

Рассказывает Михаил Алексеевич:
– Попал на Сахалин в полковую артиллерию, назначили ездовым, а перед этим вызывали из строя трактористов, но мы с Петром Клёновым, земляком моим, только на колесниках ездили, нас и вернули. Не подошли мы в танкисты. Просились в расчёт, не пустили. Мы молодые, нам обидно, но дисциплина есть дисциплина. О войне узнали по тому, как нас в боевую готовность привели и к разграничительной линии перебросили. Там мы себе позиции отстроили, блиндажи накатали, ходы сообщения нарыли. Японцы поперву вели себя нахально – всё ждали, то когда немцы Москву возьмут, то Сталинград, а после разгрома Паулюса попритихли немного. А мы в это время, не раздеваясь, спали у пушек.

Вспоминает Иван Алексеевич:
– Двадцать четвёртого июня забрали меня вновь в армию, а в июле я уже был в Монголии. В Боян-Тумене. Походили строевым, а там и за рытъё око¬пов принялись, ров противотанковый прокопали вокруг городка, а осенью сорок первого нашу стрелковую дивизию к границе придвинули – японцы шевелились. В первых числах января погрузились в эшелон – и на запад. Не доезжая до Москвы, разгрузились и своим ходом до Новосокольников, а уж оттуда по Ленинградскому шоссе до Валдая. Недалеко от него, в лесу, наш 52 автобат и расположился. В это время шли сильные бои за Старую Руссу, а мы всё подвозили. Помню, по прибытии командир, капитан Костров, выстроил нас и спрашивает: "Кто в колхозе машину водил?" Мы вышли, потом он объяснил: мол, вы ребята, к дорогам всяким привыкшие, и закрепил за нами подвозку снарядов и других боеприпасов. Обратным рейсом обычно забирали с передовой раненых. Морозы держались крепкие, их в кузов погрузят, везёшь, сам в кабине коченеешь, а каково им, /христовым. Раз с сортировки, где их уже по ранениям разложили, вёз раненых в ноги. Везу – поле, лес, снова поле, кругом бело, вдруг изба и дымок, стучат в кабину, мол, погреться надо. Я перетаскал их в дом, а через полчаса, тем же манером, на закорках, обратно в кузов. Когда в госпитале сдавал, со слезами на глазах благодарили. И нет мне большей награды, как вспом¬ню, как каждый мне на прощание пожелал домой вернуться...

Вспоминает Михаил Алексеевич:
–  Из дому письма редко приходили, но всё одно знал: отец дома робит, в армию по старости не взяли, ему тогда шестьдесят три стукнуло, дак он бригадиром полеводческой бригады стал, и мать там же. Жали – косили –  всё для фронта, для нас, сыновей, значит, и домой ждали. О брате только и сообщали, что получили весточку, жив, здоров, воюет, да и не напишешь тогда много, некогда было им в тылу. Бабы, старики да дети –  на них колхоз и держался, дак так по всей стране было, от товарищей знал. А у нас кого только не было: и татары, и башкиры и мордвин, и мариец, и чуваш, даже цыган был, ну и наши, уральцы. Дружно жили – ничего не скажешь, отличные ребята. Ели  они все, можно сказать, из одной чашки. У нас никаких придирок или обид друг к другу не было, да и не до этого было. Никто не хотел Родину-то отдавать японцам ли, немцам – одна она у нас у всех. 

И вновь рассказывает Иван Алексеевич:
– Весной сорок третьего, когда на наш фронт Рокоссовский прибыл, наш отдельный автобат резерва фронта участвовал во взятии Витебска, после этого его слили ещё с несколькими автобатами: и стал у нас 21 "Витебский" автополк. Так отметили наш шофёрский вклад в общее дело. Особенно тяжело было, когда реактивные снаряды возили, их закатят, а они от борта до борта, а дороги – никакие. Их день и ночь бузгагют –  то с воздуха, то артиллерия» Был я немного контужен – при погрузке налетели самолёты, машины скопились, разогнать не успели, я под мотор. Взрывной волной выбросило из-под машины, кабину осколками посекло. Команда отправлять¬ся, я еду, в голове звон, из рассечённой брови кровь в глаза. Отъехали, тут ребята поняли, что машину вести не могу, Сел запасной шофёр, а там и сам я очухался. Пока немцы в воздухе были хозяева, раз шесть-семь за ходку в канавы скатываешься от машины, как-то, сразу одиннадцать автомобилей потеряли. А уж как наши "ЛА-2" появились, "Мессеры" перестали висеть над дорогами. Как увидим: наш, красным двигателем на солнышке светится, едем спокойно. Потом уже бои были в Литве, за Паневежис, Шауляй, Митаву. Дошли до Кенигсберга, нас повернули на Елгаву, аэродром там обслуживали артиллерию.

Вспоминает Михаил Алексеевич:
– Когда мы перешли девятого августа сорок пятого контрольную полосу, особенно сильно японцы сопротивлялись у пограничного поста. Они нашу кавалерию шквальным огнём встретили. Наша батарея по этому посту ударила, потом по бетонным дотам били. Я снаряды подвозил, подо мною лошадь убило, а сам ничего. До того два раза писал заявление, то естъ, рапорт, на запад просился: не отпустили. Третьего сентября у нас бои закончились, и мы вернулись в свои довоенные казармы.
Кроме медалей «За победу над Японией и "За боевые заслуги" у Михаила Алексеевича имеется ещё один, очень пенный по нынешним временам документ. Вот его дословный текст: "Ершову Михаилу Алексеевну. Вам приказом Верховного Главнокомандущего, Генералиссимуса Советского Союза товарища Сталина от 23 августа 1945 года .№..372 объявлена благодарность за отличные действия в боях с японцами за освобождение Сахалина," И две подписи: командира 79 стрелковой дивизии генерал-майора Батурова и начальника политотдела подполковника Сердюка.

Рассказывает Иван Алексеевич:
– Мы в Риге стояли, ждали демобилизации, одним домой близко, на Украину, другим в Киргизию – кому куда. Начали разъезжаться, друзей вспоминали: был у нас парень из Азербайджана, всё говорил: "Нет, мне вдали от родного очага погибать нельзя, по обычаю не положено" Жаль парня, убили в последние дни под Елгавой. Я, конечно, не испытал того, что досталось на долю пехотинцам, танкистам, артиллеристам малых пушек, всем нам надо шапку перед ними снимать –  и перед, мертвыми, и перед живыми...
Вернулся Иван Ершов домой в сентябре сорок пятого, а через год и Михаил прибыл. Работали, растили хлеб, воспитывали детей, оба имеют награды за труд. И теперь, сорок лет спустя, сын Ивана Алексеевича Александр, помогая мне,  просит отца:  " Да ты, батя, рассказывай,  мы поймем".  
Отец, помолчав,  отвечает:  "Понять-то можно и нужно, а вот видеть такое – не
приведи Господь!" И конечно, это только присказка,  не на чудесные силы
надеются братья Ершовы,  солдаты минувшей войны, а верят и надеются они на своих сыновей,  на силу и разум нашего народа.

С.  Сиротин.1985 год.

ГОД РОЖДЕНИЯ – 1921

Всех моих героев объединяет одна притягательная и очень характерная для поколения, прошедшего через войну, пропитавшего своим потом и кровью землю от Москвы до Берлина, черта – это верность. Верность отчему краю, куда вернулись они после теплушек, окопов и госпиталей, верность любимым, верившим и дождавшимся, наконец, верность Родине, которую они доказали в боях, где каждый миг был оплачен по большому счёту. 
И кружит лист последний
У детства на краю
И я, двадцатилетний, –
Под пулями стою.
Так сказал о себе поэт-фронтовик Александр Межиров. Эти строки, если сюда ещё добавить и осколки, полностью соответствуют судьбе Василия Ивановича Криницына, человека, чья молодость – как бы искра того большого пламени, что зовётся войной. Поколению рожденных в начале двадцатых достался тяжелый жребий, именно  о них ломался тот страшный, в сё разрушающий каток, звавшийся военной машиной фашистской Германии. Поэтому интерес к судьбам вернувшихся, лишь каждого тридцать третьего из огненного поколения, – это интерес к тому, что зовётся простым и всеобъемлющим словом мужество.
Василий Иванович, подвижный, хорошо сложенный, сухощавый, какими бывают лишь люди труженики, люди с твердыми устоявшимися привычками. Он немного прихрамывает, но поначалу я как-то не заметил этого, потому что смотрел в ясные серые глаза, удивляясь мягкому молодому голосу и моложавому его лицу. Разговорились мы сразу,  без долгих    объяснений,  откровенно и спокойно. Тон,  каким велся рассказ,  немного даже    смутил меня. Вот человек, прошел войну, столько видел, столько знает о ней и вдруг спокойствие. Но лишь позже, когда уже после долгой беседы он сказал, что был дважды тяжело ранен и поведал, что пережил в госпиталях, я понял, откуда это спокойствие. Человек был на самом краю между жизнью и смертью, и это дает ему право судить о себе и людях своего поколения обдуманно и спокойно. И это право он честно заслужил. Я расспрашивал его о солдатских буднях, о тех далеких днях, о его боевом прошлом, и на основании этого составлял представление о нём в тех далеких сороковых, а он, в свою очередь, помогал мне точными выверенными и пережитыми фактами воссоздать облик своего поколения, когда оно было юным, полным сил и стремлений. Они полностью совпадают, эти два портрета, и говорить я буду о них вместе, во всей их нераздельности.
Те довоенные молодые ребята и девчонки были люди скромные и трудолюбивые. Это на их плечи уже возмужавшая страна была готова переложить заботу о созданных первыми пятилетками колхозах, электростанциях, гигантах индустрии, это они должны были взять в свои руки будущее науки, искусства. Но это они же чинно ходили культпоходами в театр и хотя бы раз в неделю смотрели кино, ещё не очень совершенное, когда вручную приходилось по очереди крутить генератор. Это они танцевали под патефон, подпевая себе: "В парке Чаир распускаются розы", влюблялись, целовались, обзаводились семьями – они жили. Василий Криницын женился на Фросе в июле, а в октябре его призвали в армию. Их было много, лобастых остриженных наголо мальчишек - мужчин, призванных Белоярским райвоенкоматом в сороковом году.  Это потом,  позднее, у каждого будет своя трудная и неповторимая военная судьба, а пока ОНИ ехали через всю Сибирь на Дальний - дальний восток, во всё горло распевая:  "Уходили комсомольцы на гражданскую войну". А что им ещё было петь? Они ехали в места, где отгромыхали "Хасан" и "Халкин-Гол",  ехали с сознанием,  что если будет надо,  они останутся верны песне.  В армии – подъёмы,  отбои, письма.  Первый год – самый сложный для бойца, а в артиллерийском дивизионе, расквартированном у самой границы,  в Благовещенске,  тем более.  
Уже освоился, познал дело Василий,  когда грянула война, там, на западе страны.
– У большинства из нас было одно желание – скорее попасть на фронт. 
И в октябре сорок первого просьба рядового Криницына была удовлетворена. Прибыли добровольцы   в Сызрань, где формировался артдивизион 123 отдельной стрелковой бригады.  Неужели не страшно было им, двадцатилетним парням, у колес своих великих сорокапяток,  кровных подруг пехоты, а они поддерживали её «огнем и колесом» – всегда вместе: и в бою, и на привале.

Ранение первое.
– Страшно было,  стреляют,  снаряды рвутся,  думаешь, а вдруг, в тебя, – это Василий Иванович вспомнил про свой первый бой.
– В районе Жиздра – Людиново,  в Подмосковье,  когда прорва¬лись немецкие танки,  наш дивизион, находясь в полуокружении, подбил два танка. У села Маклаки назначили Криницына, взамен убитого, командиром орудия. И сразу он был послан в артиллерийскую разведку. Ничейная полоса, лес, лощинка,  поросшая кустарником, и трое   с блокнотами отмечают засечённые огневые точки противника. Неожиданно луч заходящего солнца скользнул предательским блеском по каске товарища, и вражеский снайпер не промахнулся.
– Мы дождались темноты, похоронили Шаульского и прокрались ближе к переднему краю немцев. Опять наносили координаты вражеской системы огня. Здесь и наткнулись на немецкую разведку.
Был встречный бой, и в нём осколками гранаты Василий Иванович был ранен, как сам отмечает, легко. Крупный осколок ударил в челюсть, и множество мелких в шею. Он осторожно трогает шею ближе к затылку:
– Мне тогда рядом же, в медсанбате, и выскребли их, только один остался, до сих пор во мне сидит.
О чем же думали они тогда, идущие в атаку пехотинцы или поддерживающие эту атаку артиллеристы первой линии? А ни о чём таком, особенном. Им «надо было бить врага, чего бы это ни стоило, чтоб скорее закончить войну». Поэтому, наспех перевязанные, они возвращались в свои окопы, к своим пушкам, поэтому до сих пор и тревожат их память остатки той железной метели.
– Наше орудие, в расчете семь человек, мы наблюдательный пункт, грузовую машину уничтожило. Командир дивизиона нам благодарность вынес.

Ранение второе.
Потом были артиллеристы на переформировании, пополнились личным составом. Расчет Криницына тоже потерял двух человек ранеными. Недолго был дивизион на отдыхе. Получили орудия взамен разбитых – и в ноябре сорок второго – на Ленинградский фронт. Сперва на станцию Новая Ладога, откуда начиналась легендарная «Дорога жизни». Именно по ней ехал на машине солдат Криницын с товарищами. Им улыбнулось военное счастье, они потеряли лишь одно орудие, провалившееся под ходивший волнами под настилом лед. Но не всем из его поколения так везло на этой дороге. Перед этим крупные потери понес артиллерийский полк, шедший на конной тяге, попав под массированный налет фашистских бомбардировщиков. 
Под Ленинградом – двести пятьдесят граммов замерзшего хлеба, отпиленного старой ножовкой, лютая стужа, и не окопаться – внизу вода, места болотистые. Так и спали они, защитники Ленинграда, зарывшись в снег. А в разговорах жалели не себя, нет, им было достаточно того, что получали, иногда даже кухня ещё горячей успевала, жалко было ленинградцев: детей, женщин, стариков – и сжимались в ярости зубы у продрогших на всех ветрах солдат. Всю накопившуюся ненависть вложили они в прорыв блокады. В декабре сорок второго в районе Марьино, недалеко от Шлиссельбурга, форсировали замёрзшую Неву, тогда Василий заменил убитого командира взвода.
– Наш берег низкий, а их крутой, да ещё водой специально политый. Мы сначала орудия на руках катили, а уж на обледенелый вал танкисты помогали – тросами цепляли и втягивали. Тогда всем досталось, правда, у нас было всего одно ранение.
У станции Синявино, где в мирное время были торфоразработки, и соединились Ленинградский и Волховский фронты, разорвав смертельную петлю, уготованную Ленинграду фашизмом.
– После прорыва дали нам три дня отдыха. Мы тогда много трофеев захватили, даже госпиталь они свернуть не успели, но немцев раненых никто не трогал – приказ начальства: «Проявить гуманное отношение». И эти ребята, уже хлебнувшие горечи войны, видевшие смерть товарищей, глаза голодных ленинградских детишек, и ещё хуже, видевшие остатки лагеря, где содержались пленные красноармейцы, остались верны гуманности, так подло и страшно попранной и растоптанной фашистами.
В боях за станцию Мга, там немцы создали укрепрайон, Василий Иванович получил тяжелое ранение в бедро.
– Закатили меня ребята в санки-лодочку, они больше на корыто походили, и сначала из моего расчёта Волков тащил, а уж потом передал санитарам.
Из медсанбата его перевезли в город, но и там под обстрелами раненых нельзя было оставлять, и самолетом с группой таких же тяжелораненых Криницын был перевезен в Череповец.
– У меня гангрена из-за оставшегося осколка началась, ранение-то было множественное, предлагают резать ногу, я отказываюсь, а тогда правило существовало, без моего согласия резать нельзя. Потом осколок нашли, и гангрена прекратилась, но операций было много – одна за одной.
И везли Василия через всю Россию в траурном санитарном поезде, а на станциях и полустанках выносили его одногодков. И стоят в глубоком тылу вдоль железных дорог скромные обелиски тем, чьи последние письма, писанные рукой сердобольной сестрички, будут приходить уже после похоронок, будоража и надрывая сердца близких. В Томске поставили солдата для начала на костыли, а потом и на ноги. Из батальона выздоравливающих в Новосибирске, летом сорок третьего, с командой, собранной из артиллеристов, отправлен был Криницын на I Украинский фронт.

Ранение третье.
Эшелон шёл в уже освобожденный Киев и,  смоля самокрутки, под перестук колес на стыках, повзрослевшие и поседевшие ребята толковали об окопном житье-бытье, о послевоенной жизни, какая она будет.
– Мы понимали, будущее наше будет трудным, потому что своими глазами видели, что натворили захватчики на нашей земле.
В свою часть Василий Иванович не попал. А как все они стремились в свои роты, батальоны, полки, к себе "домой". Иногда это удавалось, и они радовались, как дети, увидев два-три ставших родными лица. Здесь в Киеве его назначили во вновь сформированный артполк семидесятишестимиллиметровых пушек командиром орудия.
– В боях в районе Фастова били по скрытым мишеням. Бегали мы все с раскрытыми ртами, как лягушки, такой грохот стоял. Вата в ушах не помогала.
Наступила весна сорок четвёртого. Вал войны теперь катился в обратную сторону, и теперь наши войска рвались вперед по дорогам, сметая немецкие заслоны.
– Под Белой Церковью батарея, следовавшая походным порядком в большой колонне, попала в танковую засаду. Батарея успела развернуть орудия и встретить прямой наводкой атаку танков и самоходок. На наше орудие шли две самоходки, одну мы подбили. Помню четыре разрыва В расположении орудия. Вторым – ранило двоих, а четвертым – накрыло всех. Меня тяжело ранило, и я потерял сознание. Бой был утром, но только на вторую ночь меня подобрала женщина – украинка с мальчиком. Я стонал, они меня успокаивали: «Тихо, милый, потерпи: немцы близко». Притащили в хату, перевязали, чем могли, напоили теплой водой, а в поддень наши в село вошли. Старшина батареи нашёл меня и отвез в санбат.
Ранило Василия Ивановича в ту же ногу. Опять серые госпитальные стены в Киеве, Куйбышеве, Чапаевске, Сызрани. И операции – операции - операции. В госпитале и награду за бой под Белой Церковью получил – орден "Отечественной войны - I степени". На мой вопрос: «Что же было главным в те годы для его поколения?», Василий Иванович, немного подумав, но очень твёрдо ответил:
– Главное, вера. Вера в победу, и в самом начале войны, и ещё крепче, когда разгромили немцев под Москвой, а уж после Сталинграда и прорыва блокады стало ясно – победа за нами.
О чём же мечтали они на госпитальных койках, когда отпускала боль, когда прощались с выписанными товарищами? Да о том же, о чём мечтают и сейчас: чтобы люди добрей были, скромней, чтоб трудолюбивыми были и, самое важное, чтоб честности больше было, тогда и войн не будет на земле. Василий Иванович вспоминает, как лежачие, ещё только-только вырванные из лап смерти, солдаты переживали о том, как много досталось тяжкого на долю женщин, их любимых, жен, сестер и матерей.
– Мы рассуждали так – переносили холод, голод, ранения, шли на смерть, но знали – вот враг, вот виновник всех наших бед, и в бою рассчитывались с ним, а в тылу было каково. Вот и моя Ефросинья Герасимовна всю войну трактористкой на лесоповале проработала, да их тогда много мужицкими делами занималось.

Старые раны.
В середине декабря сорок четвертого был дан артиллеристу Криницыну отпуск по ранению на полгода. Так и застала его дома долгожданная победа. Но ещё через восемнадцать лет напомнил о себе осколок, о котором Василий Иванович и думать забыл, и хирург удалил из солдатской руки ржавую крупповскую сталь, так много раз метившую оставшегося в живых тридцать третьего, из поколения, встретившего войну двадцатилетними.
«Наше поколение – те, что остались в живых, вернулось с войны, сумев сохранить и пронести в себе через огонь чистый лучезарный мир, непреходящую веру в будущее, в молодость, в надежду. Но мы стали непримиримее к несправедливости, добрее к добру, наша совесть стала вторым сердцем».
Эти слова, характеризующие поколение, к которому относите и сам их автор талантливый писатель, фронтовой командир батареи сорокопяток Юрий Бондарев, полностью относятся к Василию Криницыну – инвалиду и ветерану Великой Отечественной войны.

С. Сиротин. 1985 год.

ПОВОРОТЫ ВОЙНЫ

Мне всегда думается, почему мы, люди, родившиеся после войны, всё чаще и чаще обращаемся к прошедшей войне? Неужели только память о павших, только долг перед ветеранами Великой Отечественной войны заставляют нас так пристально вглядываться в их постаревшие лица, вслушиваться в их очень простые, часто, при первом восприятии, не совсем героические воспоминания. Наверное, не только память, не неоплатный долг. Скорей всего интересен нравственный смысл прожитых ими лет, в которых словно спрессовалось под огненным давлением всё лучшее, все черты и качества реального советского человека. И вот этот нравственный опыт с заложенным в нём потенциалом, проверенный в горниле войны, стал для нашего общества мерилом, по которому мы сверяем свой сегодняшний день.
Сколько помнит себя Федор Николаевич Николаев – всю жизнь держал в руках баранку, последние двадцать лет водил междугородный автобус. Трудился он достойно и умело, о чем свидетельствуют грамоты и благодарности от своих уатовских до грамоты министра автомобильного транспорта СССР. А начиналось всё с курсов при ШС в Каслинском районе, потом на действительной с тридцать седьмого за рулем полуторки ГАЗ З А, со счетверённым зенитным пулеметом. Так и проехал он на своей полуторке по дорогам Западной Украины до Немирова, участвуя в освободитель-ном походе Красной Армии тридцать девятого года. Потом были снежные дороги Карелии и Финляндии, и по ним колесил Федор Николаев. Расчет пулемета прикрывал с воздуха войска, прорывавшие линию Маннергейма. Тогда и познакомился он с рвущим душу воем заходящего на бомбометание самолета, увидел смерть, взглянул в страшное лицо войны. Не знал он, что это только прелюдия грядущих ужасов, что фашизм ещё только проверяет нашу страну на прочность, ещё только оттачивает свои когти. Да не думал и не знал всего этого тогда Федор Николаев – просто кончалась военная служба, срок её давно был просрочен, и он был всеми мыслями дома.
По первому хрусткому снежку, по застеклённым лужам легким шагом возвращался он в родной Тюбук. Родина встречала его дымком в ясном небе, запахом свежеиспеченного хлеба нового урожая – всё словно говорило: живи, Федор, работай, и будешь ты счастлив на своей земле. Он и был счастлив: молодцеватого красноармейца приметила девушка Саша. Не долго они женихались – люди были серьезные: он повидал мир, она работала мастером на маслозаводе, и тридцатого декабря сорокового они сыграли свадьбу. Гуляло у молодых полсела и, хочешь – не хочешь, рассказывал Федор о дальних краях, о людях, встречавших освободителей в тридцать девятом цветами. Рассказывал и не предполагал, что многим из его друзей и знакомых с детства односельчанам придет¬ся лечь в ту землю, которую видел он во всей красе благодатной украинской осени. Недолго длилось их семейное счастье, только и успели чуть-чуть попривыкнуть друг к другу. Полгода всего было им отпущено судьбой. Двадцать второго июня Левитан тяжелым от осознания беды голосом объявил о начале новой, ещё невиданной в истории человечества войны.
Двадцать четвертого июня младший сержант Николаев, как первоочередник, был вновь призван в действующую армию и тридцатого июня со своей 314 отдельной авторотой уже выгружался на станции Скворцово Калининской области. Отделение, где служил Николаев, расположилось на станции Великополье под Великими Луками. Город переходил из рук в руки, и отделение вывозило оборудование и запасы продовольствия из уже горящих кварталов. Возил Николаев с товарищами боеприпасы на передовую, кружились полуторки по пыльным дорогам, а сверху висели немецкие самолеты. Федор Николаевич горько вздыхает, вспоминая о том, как горели в кюветах машины, как елозили по ржи желтобрюхие Юнкерсы, гоняясь за отбегающими от машин людьми, как дымились разбомбленные деревни, смрадно пахли испепелённые поля. Под Скворцовым наши части попали в окружение, а на станции Великополье собрали всех, кого могли, дали в руки по бутылке с зажигательной смесью и отправили на помощь окруженным в Скворцово.
–  Пришли мы к станции, а немец её уже занял, вернули нас. На подходе к городу Торопец собралось нас таких вот, безоружных, человек триста. Дожди шли сильные, ох, и помесили мы грязи, пока добрались. В Торопце приказали нам завалы разбирать, только расчистили – приказ уходить на восток. Восточнее оборона стабилизировалась, и вновь из отступающих водителей была сформирована авторота. Возил Федор Николаев по непролазной грязи на передний край горючее, снаряды, продукты. Не раз застревал то в глинистой жиже, то в снегу – выручали свои, уставшие до изнеможения солдаты маршевых батальонов, сплошным потоком двигающихся к первой линии окопов. Так до мая сорок второго.
– Было нас шоферов по два на машину,– рассказывает Федор Николаевич, – а потом решили по одному сократить, и отправили
меня в запасной полк. После него я попал в деревню Чернушки, где мы пополнили выбитые в обороне роты. Оказался я в полку, в котором служил и погиб Александр Матросов, даже в том же самом месте. Поначалу в обороне сидели, только и помню, что зарывался в землю-матушку. Правда, в это время кино снимали у нас про Матросова, так я себя и своего напарника и сейчас в этой картине узнаю, хотя сейчас её редко показывают. Дальше пошли в наступление – направление Великие Луки – Невель, всё пёхом да пёхом: пехота она и есть пехота ...
Бои были трудные, кровавые – неохотно отдавали захватчики обещанные им бесноватым фюрером земли, то долго и нудно огрызались, то вдруг поднимались в контратаку, поддерживаемую танками. Везло Николаеву –  пули летели мимо, хотя в пехоте такое не часто бывает. В одном бою, когда на залёгшую и окопавшуюся роту попёрли танки, Федор, тогда второй номер на противотанковом ружье, никак не мог попасть в уязвимое место вырвавшегося вперед танка. Федор Николаевич нервно поправляет ворот рубашки, словно вновь слышит лязг гусениц, видит надвигающуюся махину и чувствует холодный пот, текущий по спине.
– Жалко, не помню фамилию своего первого номера, татарин, из-под Казани, он меня как покрыл по-нашенски, по-простому,
отобрал ружьё, третьим выстрелом зажег танк, тот задымил, остальные почему-то повернули. А тут на наши окопы немецкая
санитарная машина вдруг выскакивает. Ротный с автоматчиком к ней, там три немецких офицера, лопочут, мол, врачи, а в фургоне барахлишко, награбленное по деревням. Ротный по цепи передает: "Кто машину в тыл может отвести?". Я бегу к нему, говорю, мол, могу довести. Он мне машет – давай отчаливай. Еду, навстречу эмка, полковник выскакивает, кричит: "Что за машина?" Докладываю, так, мол, итак. Он барахло приказал выбросить и ехать за ранеными. Пока солдаты из охраны вещички выбрасывали, я с помощью шофера с эмки колесо пробитое заменил. В санбате мне погрузили майора, двух рядовых и девчонку санинструктора,– все тяжелораненые. Мотался с ними, сердешными, часа четыре. Наш госпиталь снялся и вперед подвинулся. Наконец сдал их в соседней дивизии, а там машина понравилась, говорят, мол, оставляй и топай в свою часть. А мне полковник наказывал машину привести в наш автобат. Я им: «Приказа не имею оставлять машину». Посадили рядом со мной старшего лейтенанта медслужбы, в кузов шофер их залез, и погнали мы. Приезжаем в наш автобат, докладываю командиру. Он, конечно, отправил соседей подальше, машина-то хорошая, да и в бою мы её взяли, А с ними беда была – мало их. Капитан меня махоркой угостил, разговорились – оказывается, он из Челябинска, земляки, в общем. Он спрашивает: "Ты что, шофер?" Я ему, мол, всю действительную за рулем. "Ладно, – говорит, – иди к себе, у нас водителей не хватает, а он в пехоте прохлаждается". На следующий день приходит приказ из штаба полка – откомандировать меня в автобат. Комроты ругался: "Он у меня бронебойщик, тоже не хреновый, вот танк подбили!" Но приказ есть приказ: к вечеру отправил, для прохождения дальнейшей службы в автобат…
К осени сорок второго полк потерял много людей, и Федор Николаев опять оказался в пехоте. Он недолго просидел в окопах, его откомандировали в минёрный батальон. Не успел освоиться, перевели в саперную роту. Строили саперы дороги-лежневки в заболоченных лесах, наводили переправы через тёмные речки, когда кипела в них вода от разрывов, минировали нейтральную полосу.
– Пошли минировать нейтралку. Нас пять человек. Двое мины ставят, командир взвода прикрывает, а я и ещё один землей
засыпаем. Ночь, темно, только трассирующие пули над головой светятся, пролетая. Видимо противник нас обнаружил, накрыл миномётным огнём. Я в воронку скатился, переждал. Перестали стрелять, выполз, слышу – зовёт отделенный: "Давай, – шепчет, –  за помощью, а я буду ставить. Ребята погибли". А мин-то ещё штук сто осталось. Я ему, мол, знаю, как в эти штуки взрыватели вставлять, давай вместе. За ночь мы всё поставили, мертвых вытащили к утру, тогда я и испугался – мины-то эти первый раз в жизни снаряжал, раньше однажды на занятиях в минном батальоне видел только, как это делается. Когда командир роты узнал от отделенного, что я первый раз с минами дело имел, похвалил, обещал к награде представить за храбрость ... Федор Николаевич улыбается виновато, разводит руками, мол, награду так и не получил, хотя слышал, что представление было.
– Ничего, я не за это воевал, вот память подводить стала, не помню фамилий ни отделенного, ни командира роты. Тем более
меня вскорости снова шофёром определили...
Прибыл сержант в Калинин, а оттуда в Москву направили. Восемнадцать дней изучал новую материальную часть, а в свободное время водили солдат в кино. "Трактористы" очень понравились. В конце декабря прибыли шоферы в Петрозаводск, там принимали новые машины. «Студебеккеры», «Форды» своим ходом перего¬няли по зимнику до столицы. Так три рейса.
Шла уже весна сорок третьего. После последнего рейса погрузились вместе с машинами на платформы, и застучали колеса в сторону Белоруссии. На станции Горички выскочили два солдата за кипятком, а поезд свистнул на прощание и погремел дальше. Вернулись в Торопец, знакомый сержанту по сорок первому, а там проверили у отставших в комендатуре документы и направили Николаева в тот же 56 стрелковый полк. Вновь он попал в автобат к земляку и опять наматывал на колеса полуторки километры, только теперь псковских дорог. И хотя не достала его пуля, не зацепил осколок, не контузило близким взрывом, не могла война позволить себе, чтобы человек, пройдя все её повороты, остался в полном здравии. Заболел Николаев желудком – рвало его каждые полчаса. С небольшими перерывами провалялся солдат в госпитале почти десять месяцев, дошел до крайнего истощения. Лечение впрок не шло, и решило госпитальное начальство оставить его в санбате, водить санитарную машину. Так и долечивался оставшийся год войны на колесах. А уж насмотрелся за этот год, перевозя раненых, такого, что свои недуги старался прятать от чужих глаз.
– В октябре сорок пятого объявили мой, пятнадцатый год, к демобилизации. Еле добрался до дому. Федор Николаевич
повернулся к жене, седой, с мягкими чертами усталого лица женщине, – Спасибо вот супруге моей Александре Ивановне, выходила, отпоила молочком домашним...
Муж и жена переглянулись, и в глазах их промелькнула искра той давней молодой любви из далекого сорокового года, любви, которую пронес по всем дорогам солдат Федор Николаев, той, что хранила всю войну его Саша, любви, заставляющей их и сегодня помнить те прекрасные дни, встречи после долгой разлуки и делать хотя бы то, что в их силах, чтобы не повторился разлучный июнь сорок первого. В моей руке квитанция госбанка СССР за номером 947124, в ней указано, что гражданином Николаевым Федором Николаевичем в Советский фонд мира внесен вклад в размере месячной пенсии. Ветеран войны и труда Николаев и его верная спутница жизни мечтают лишь об одном – о счастье для сына, для внуков, о мире для всех нас. Они сидят рядом на небольшом диванчике, склонив друг к другу припорошенные временем головы, а я мысленно желаю им здоровья и долгих мирных дней жизни.

С. Сиротин. 1985 год.

ОРДЕН В ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ

Обстановка их квартиры так мало походит на привычную для нас, гарнитурно-лакированную, что я сразу ощутил какой-то необыкновенный уют хорошего деревенского жилья начала шестидесятых годов. И сразу взгляд остановился на приметах их простого быта: пол застелен домоткаными дорожками, в углу большая никелированная кровать, а рядом тяжёлый платяной шкаф, так похожий по своей несокрушимости на сейф. И всё же не это главное в создании той атмосферы, что царит в квартире. Что-то особое, совершенно сейчас не принятое, но неуловимо близкое всем нам, живущим в удобных благоустроенных квартирах, присутствовало здесь. Неожиданно я понял, что определяющим в этом доме, его душой являются большие портреты в рамках и рамочках разной толщины, со вставленными в зазоры между деревом и стеклом более поздними фотографиями детей и внуков. Вспомнилось детство, наверное, у большинства людей моего возраста в памяти сохранились эти семейные уголки, с развешенными впритык портретами близких и далеких, но родных людей. Фотографии были разными не только по размерам, но и по виду. Тёмные, и пожелтевшие, и уже выцветшие вдруг раздвигались и давали место свежим – рождались люди, и появлялись новые фотокарточки. Так до сих пор пополняются эти домашние музеи руками наших постаревших родителей. И уже прикреплены рядом с блеклы¬ми любительскими снимками цветные фото, свидетельствующие, в сравнении с прежними, о довольстве и счастье молодых. Они говорят и о том, что уже сорок лет не гремят пушки, что всё дальше и дальше мы отдаляемся от времени фотографий, на которых мужчины в шинелях и гимнастерках, а женщины в темных глухих платьях, военного покроя. И здесь была такая. На увеличенном снимке двое молодых людей, у него погоны с широкой сержантской лычкой, она в закрытом наглухо платье. У них открытые красивые лица, но улыбок нет, есть чуть смягченный радостью взгляд, а в остальном серьезность и понимание. Понимание того, что им в жизни очень и очень повезло, что они, несмотря ни на какие невзгоды, нашли друг друга и пронесли свои чувства по этой тяжкой последней войне. Хозяин квартиры, увидев, что рассматриваю фотографию, вздохнув, сказал: "Что сделаешь, война сводит,- помолчал и добавил,- но сначала разводит". Он стал рассказывать историю создания своей семьи, в общем-то, типичную для тех военных лет.
Одиннадцатая воздушно-десантная дивизия в начале сорок второго находилась в резерве ставки и дислоцировалась в Калинине. Каждый день шли изнуряющие учения: стрельба, подрывное дело и прыжки, прыжки, прыжки – ничего не поделаешь, в любой момент может быть приказ – в бой. Были и недолгие часы увольнений, и тогда бродил Иван Ельцин по прифронтовому городу, подолгу сидел в засыпанном снегом парке, а потом заходил в трамвай и ехал так просто, без цели. Вот в одну из таких поездок и познакомился он с Екатериной Александровной. Потом встречались ещё несколько раз, и делился своим скудным пайком боец с женщиной и двумя её маленькими детьми. Муж Кати погиб в восемнадцати километрах от родного дома в октябре сорок первого. Когда дивизию перевели, писал сам, получал ответы, а в сорок пятом, после демобилизации, ср... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3


22 мая 2016

0 лайки
0 рекомендуют

Понравилось произведение? Расскажи друзьям!

Последние отзывы и рецензии на
«Рассказы о ветеранах...»

Нет отзывов и рецензий
Хотите стать первым?


Просмотр всех рецензий и отзывов (0) | Добавить свою рецензию

Добавить закладку | Просмотр закладок | Добавить на полку

Вернуться назад








© 2014-2019 Сайт, где можно почитать прозу 18+
Правила пользования сайтом :: Договор с сайтом
Рейтинг@Mail.ru Частный вебмастерЧастный вебмастер