Расскажи мне

      Дождь усилился. Мы сидим в больничном дворе под большущей вербой, а вокруг нас почти сухой круг изнывающего от пара асфальта. Серый летний ливень молотит по скамейкам, собирает лужи и пузырит потоки вокруг дерева. Здесь что-то вроде шалаша. В нем так уютно, что я забываю все и молчу под шум. Примета из детства – если пузыри большие, значит дождь ненадолго.

Сквозь мысли я слышу, как он тихонько похрапывает.

    - А была еще зима, - заявляет он, проснувшись, потом съёживается и потирает тощие колени. Я достаю из пакета пиджак и укрываю его, снимаю туфель и растираю искалеченную ступню. Там еще нахожу яблоко, и мы разъедаем его пополам. Разделить у него сразу не получается, дрожь мешает, и он с завистью смотрит на мои пальцы, которые в две секунды располовинивают  фрукт. Капли на листках плачущей вербы зависают на миг, и спадают в лужи. Он поворачивает ко мне лысеющую голову и прищуривается. Редко, почти никогда, он так смотрит на меня. Каждый раз, мне кажется, что он особенно видит меня, и что-то хочет сказать, или уже сказал. Но то, что раньше не успел. Так бывает с человеком, только что очнувшимся от глубокого сна. Я закуриваю, подпираю ладонью щеку.

     - Па, расскажи дальше, ты про войну начал…  

     - Ну, ты пристал, - тогда мне ногу миной повредило, потому что я сам по ней ударил. Как я мог не ударить, она такая красивая была, с красной крышечкой, а я у них был главарь. И первый нашел…

     - Так ты знал, что это мина?

     - Мне семь или восемь было. Лежала в снегу, такая замерзшая... Знал, наверное, но ударил. Помню, как меня кто-то долго-долго нес, а я видел сзади пацанов и сугробы черные... Мамка кричала и кровь мыла мою, и бинтовала тряпками… 

Он перебирает пальцами и вздыхает. 

    - Дальше не буду. Когда мы в деревню поедем, а?

    - Скоро, наверное, завтра. Дождь кончается, слышишь? Ты что? Не плачь...

   Три дня назад ему сделали небольшую операцию, но он об этом не помнит. Закон Рибо – у стариков слабеет короткая память, но они в подробностях помнят события далекого прошлого. Я заступил на дежурство с ним, сменил младшего брата, насмотревшись очередных российских вестей о разрушениях и жертвах дома. Кляня опять себя за долгое отсутствие, отправил эсэмэску с куцым и навязшим вопросом: «Ну как ты? Расскажи, как дела?..» Ее ответ стегнул и вывернул во мне все, что оставалось от дома в этом южном городе. Я знал, что она человек неимоверной внутренней силы, и, конечно, сможет преодолеть многое ради чего-то, и до какого-то момента.  Но я-то знал, какая она трусиха на самом деле. В длинной эсэмэске были ее вызов, боль и обида, страх и просьба, и я все увидел ее глазами. Она писала такое: "Что тебе рассказать? Как нас ежедневно крушат? Как город стал гетто без воды и света? Мы спим в коридорах и не знаем проснемся? Выходим на улицу не знаем дойдем на работу под минами? Себя спрашиваем зачем мы здесь и за что нас пустили в расход? А в конце концов тебе задают вопрос - ты за кого? И ответ - за мир их не устраивает. Ты должен определиться чью ты кровь будешь пить. Ты даже в самом страшном сне не видел что сейчас с нами. Все, закан... обстрел..."

Передо мной теперь всюду она, укрывающая собой в тесной хрущевке кошку и кота, ошалевших от канонады.

Со страхом, с беспомощностью, яростью от невозможности прямо сейчас защитить, укрыть, избавить от будущих страданий проходили последние дни. Все это уже давно приходилось прятать от отца, как не самые нужные мысли для него в это время. О войне подлой, гражданской, о том, как бы я вел себя в ней, на что мог бы быть способен, - эти червивые мысли точили и разрушали.

  И все-таки, неожиданно для себя, я заговорил об этом с отцом. Почти сразу я опомнился и пожалел о просьбе, но он уже наклонил голову, уперся взглядом в скрещенные пальцы, немного поиграл ими и начал рассказывать:

 - Я был самым старшим в нашей ватаге. Из-за этого потом так все и получилось. Бегали мы по селу, искали, чего б поесть. Могли найти в тех местах, где стояли итальянцы.

- Па, а немцы были?.. Ты видел немцев в деревне? 

 - Были солдаты. Нам говорили, что это итальянцы. Таянцы. Они стояли в деревне долго, а мне казалось, что они были здесь всегда. Я помню, как мы всей бандой воевали с ними. Целью была, конечно, еда. Остатки с их столов - куски хлеба, забытые миски с тушенкой, печенье, кофе… Все эти богатства я делил поровну среди всех или их отбирали старшие. Съедали сразу, как только брали в руки. Иногда валялась всякая бытовая мелочь... Помню коробки с чем-то пахнущим, чего мы и названия не знали. Иногда, даже очки, бритвы и полотенца. Все это прятали у трубы с дырками. Из нее ржавая вода текла. Там они умывались, возле леса.

   Я делил всех пополам. Одни шли шуметь, - кричать в кустах и бросать камни, а потом утекать. Не далеко, дорогами, которые только мы знали. Вторые лежали в кустах возле того места, где таянцы обедали. Ждали, когда все отвлекутся на шум и можно будет подбежать к столам.

     - Па, а они могли стрелять по вам, или как то вас наказать, ну, как детей? Как они реагировали?

     - Было… Иногда одиночными стреляли вверх, быстро-быстро чирикали что-то, руками махали. А мы скоро поняли, что это они так развлекают сами себя. Не поймали и не убили никого. Мамки нас пороли за эти войны, и пытались помешать нам туда бегать. А, пойди, угляди! Каждый день добудь еду, сготовь, а там скотина еще… Да, еще без мужика… Папа, дед твой, четыре года с ранением в плену у немца был. А нас семеро. Знаешь, как мы в мае радовались, когда он пришел...

    - Вы боялись?

    - Потом уже нет…

                                                  ***

   - Па, давай не пойдем на ужин. Так тепло здесь. Не знаю, расскажи мне…

    Мы с ним одни в больничном дворе, опять начинает накрапывать дождик. Скоро ужин, но мне не хочется возвращаться в отделение с его запахами. Липы сладким ароматом утешают, и от дождевых капель парит асфальт.

 Игорь Скориков

x

Иллюстрация к: Расскажи мне