Парадоксальная история России

Однако нельзя не удивляться, что государство, вместо того чтобы окончательно избавиться от казаков, рассеять их среди прочего народа, выделило их в особую привилегированную группу. Они имеют специальный порядок управления, им предоставлены большие наделы земли, к услугам казаков существуют бесплатное медицинское обеспечение и образование. Причины подобного благоволения к казакам со стороны государства понятны: оно использует казацкого зверя для устрашения народа и расправы с недовольными. Удивляет не это, – удивление вызывает, что российская власть, постоянно твердящая о своей цивилизованности, не брезгует этим наследием диких времен, «казгаками», и оказывает им всяческую поддержку.

Как я уже упоминал, мне очень хотелось посмотреть на казаков, поскольку они в определённом смысле являются для европейца символом России, таким же, как вампиры – символом Трансильвании или янычары – символом Турции. Они вызывают у нас жгучее любопытство и даже некий восторг, – но на расстоянии, а вблизи эти чувства сменяет, в лучшем случае, разочарование. Увы, должен признаться, что и я пережил этот неприятный переход от воображаемого образа к реальному.

Впервые я увидел казаков 1 мая, когда русские рабочие, по примеру европейских и американских, вышли на демонстрации, предъявляя свои справедливые требования к работодателям. В соответствующем месте своих записей я уже рассказал о тех жёстких мерах, которые были приняты московской властью против демонстрантов, однако о казаках преднамеренно умолчал, потому что мне не хотелось исходить из первого впечатления.  Сейчас я могу говорить о них с большей уверенностью, ибо на протяжении летних месяцев, а особенно в сентябре-октябре, когда Москву сотрясали митинги, демонстрации и забастовки, я не раз наблюдал казаков вблизи и многое узнал о них.

Правительство поручает казакам разные задания – от разгона митингов и демонстраций до охраны важных объектов в городе, а также для усиления полиции при патрулировании и поддержании порядка. Казаки беспрекословно выполняют все приказы командования, поскольку считают себя избранным народом России, пренебрежительно относятся к прочим народностям, а помимо того, отличаются поразительным консерватизмом мышления.

При мне две русские девушки пытались объяснить казакам, что революция в России началась не из-за происков «жидов» (так русские презрительно именуют евреев), вражеских агентов или продажной интеллигенции, но из-за конфликта власти с народом, лишённым не только что элементарных прав, но и возможности нормально жить.

Казаки недоверчиво слушали этих милых девушек, а потом один из них воскликнул: «У-у-у, чертовы интеллигентки! Сами, поди, из жидов? Задрать бы вам подолы, да всыпать дюжины три горячих!». Остальные казаки встретили эту речь одобрительными криками и свистом. 

Несомненно, эффективность использования казачьих частей определяется и особенностями их экипировки. Казаки сидят в мягких высоких седлах, в которых всадник держался гораздо прочнее, чем в обычном седле строевого образца. Кроме этого, казаки применяют простой, но эффективный способ, позволявший всаднику прочно держаться в седле, – стремена под брюхом коня состегиваются специальным прочным ремнем, что во много раз повышает устойчивость седла. Выбить из него всадника трудно, – таким образом, основным средством рассеивания толпы становится лошадь, умело управляемая казаком. По его приказу она топчет толпу, бьёт копытами и давит тех, кто пытается встать на пути казаков.

Топча недовольных лошадьми, казаки используют в то же время свои ужасные плети, называемые «нагайками» (Георг написал «нагайки» по-русски). Это, действительно, жуткое оружие, дошедшее до нас из той эпохи, когда человеческая жизнь ни во что не ценилась, а человеческие страдания не вызывали ни капли жалости. Нагайка – это оплетенная кожей тонкая цепочка со специальным мешочком на конце, в котором лежат пули или куски свинца. Такая нагайка весит до пяти фунтов и причиняет тяжёлые увечья. Казаки хлещут своим нагайками направо и налево, не разбирая мужчин, женщин или детей, – и надо обладать умением и мужеством, чтобы вступить в схватку с казаком.

Русские по праву говорят, что казаки душат свободу, и называют их «опричниками» («опричники» Георг написал по-русски). Опричники – это личная гвардия царя Ивана Грозного; они беспрекословно выполняли все его приказы, проводили массовый террор против населения и отличались феноменальной жестокостью. Какой парадокс, – казаки, когда-то боровшиеся против деспотии, призывавшие пусть к дикой, но свободе, теперь стали на одну доску с самыми свирепыми защитниками деспотической власти!

Но парадокс виден и в другом: получая от казаков удары плетьми, калечась под копытами казачьих лошадей, русские питают какую-то непонятную слабость ко всему, что связано с казацкой жизнью. У них популярны казацкие песни и пляски, они любят рассказы о казаках и стараются подражать казачьей манере поведения. Впрочем, при тщательном анализе русской души это легко объяснимо: с одной стороны, здесь проступает всё та же рабская сущность, от которой русским еще очень долго предстоит избавляться, – ведь рабы зачастую любят жестокого господина больше, чем доброго. С другой стороны, тут видна неорганизованность русского характера, склонность русских к анархии и отрицания всяческого порядка, что в высокой степени присуще народам, ещё не вступившим на порог цивилизации.

Говорят, что любовь и ненависть идут рука об руку, – это в высшей степени справедливо применительно к русскому народу. В целом, чем больше я живу в России, тем более чувствую иррациональное, жуткое, непреодолимое обаяние этого народа. Русских можно любить или ненавидеть, но к ним нельзя относиться равнодушно».

***

Поставив точку, Георг откинулся на спинку стула и с хрустом потянулся. Четыре с половиной тетради с описанием России – это было, ей-богу, не так уж плохо! Он мог собой гордиться и надеялся, что его отец тоже будет гордиться им.

Вдруг раздался стук в дверь.

– Wie lange kann ich warten? Wo ist Ihre deutsche Pünktlichkeit, Herr Schwarzenberg? – раздался недовольный женский голос.

– Entschuldigen Sie, bitte! – испуганно вскричал Георг, поспешно вскочив со стула и хватаясь за верхнюю одежду. – Ich schwöre, das wird nicht wieder vorkommen!

– Ich werde warten, aber das ist das letzte Mal, – отчеканил женский голос.

– Ja, ja, natürlich! Das ist das letzte Mal. Ich schwöre, – ответил Георг, торопливо одеваясь.

…Внизу у подъезда гостиницы стоял автомобиль с невозмутимым шофёром. В этот раз возле автомобиля никого не было, если не считать двух почтальонов, высокого и низкого, пивших сбитень, который продавала баба в плюшевой кацавейке и грубом шерстяном платке.

– Налей-ка ещё по стаканчику, – сказал высокий, бросив бабе медяк.

– Пейте, родимые, – отвечала она, вставая с бидона, на котором сидела, чтобы сохранить сбитень тёплым, и наливая его ковшиком в стаканы. – Никак вы с похмелья?

– Угу, – буркнул высокий, следя краем глаза за автомобилем.

– Я давеча своего зятя Георгия тоже сбитнем отпаивала. У двоюродной сестры гулял на свадьбе Георгий-то, – сообщила баба. – Сестра на Шаболовке замуж вышла, – а вы знаете, какие они, шаболовские? Начнут пить, не остановишь, а как разгуляются, гудёж идёт от Якиманки до Донского монастыря. Бывает, что за Калужскую заставу переваливает, – и тут уж не приведи господи! За Калужской заставой на земле выпуклость есть, колдовское место, – кто на него встанет, того вверх так и засасывает, норовит прямо в небо кинуть. Еле спасли Георгия-то: он на пятую ночь гуляния оказался на этой самой выпуклости; хорошо, что Маланья моя, – его, стало быть, жена, – хватилась. Гляжу, говорит, стоит он на этой самой выпуклости, лицо к небу поднял, а руки назад отставил, будто прыгнуть хочет. Ну, беда! Хорошо, говорит, что я его перекрестила, да сходную молитву прочла. Опомнился он, да как завоет: «Зачем, де, ты мне помешала? Я мог к звёздам улететь, а ты меня на постылую землю вернула». Запил после этого пуще прежнего, – вот только давеча и вернулись они, а Георгий и поныне в себя не пришёл.

– Бывает, – сказал низкий почтальон, чтобы поддержать разговор.

– А вы, гляжу, по почтовой части? – продолжала баба, которая была рада, что есть с кем поговорить. – Другой мой зять, муж Аграфены, Андреем зовут, тоже по почтовому ведомству служит. Он телеграфист – страсть, какой умный! «Знаете, мамаша, – это он мне говорит, – знаете, мамаша, будущее человечества соединено с невиданными доселе достижениями. Фтомобили, лисапеды, еропланы и даже дирижбандили – ничто по сравнению с тем, что будет впереди. Возьмите, к примеру, беспроводной телеграф, – можете ли вы себе, мамаша, представить, чтобы слова разлетались по воздуху строго в определённом направлении? И главное, никаких преград для них не имеется, – хошь, сквозь стенку пройдут, хошь, сквозь человеческую фигуру. Вот мы теперича ведём с вами этот разговор, а могёт быть, что в эту самую минуту царь имеет важную беседу с каким-нибудь своим министром и их слова ныне сквозь нас проходят». «Да разве можно, Андрюшенька, – отвечаю ему, – чтобы царские слова сквозь нас проходили? И через какие же части тела они проходят? Через голову, грудь, или через какие иные телесные принадлежности?». «А это, мамаша, не имеет значения. Вот какие телесные принадлежности попадутся им по пути, через те они и пройдут».

– Эй, бабка, ты чего мелешь чепуху? – одёрнул её высокий почтальон. – Чушь несёшь, да ещё против власти! По-твоему, государственные слова через такие части тела идут, что и сказать срамно? Да тебя вместе с твоим зятем надо в каторгу отправить! Ишь ты, революционерка!

– Ой, миленький мой, да какая же я революционерка?! Ну, сболтнула по глупости, – наше дело бабье, волос долог, да ум короток! – запричитала баба. – Не губи, родимый; хошь, я тебе даром сбитню налью?

Из подъезда вышли Шварценберг и Елена. Они сели в автомобиль и Елена сказала шофёру:

– На Спиридоновку. Быстрее, мы опаздываем.

Шофёр кивнул, автомобиль фыркнул и исчез в облаке дыма.

– За ним! Лови извозчика, – высокий толкнул низкого. – Смотри у меня! – погрозил он кулаком бабе.

– Да брось ты её! Поехали! – крикнул низкий.

– Ах, батюшки, на охранку натолкнулась, – перепуганная баба подхватила бидон и засеменила по улице. – Господи, пронеси!..

Автомобиль ехал по Моховой. Чтобы загладить свою вину перед Еленой за опоздание, Георг решил сделать ей комплимент:

– Какая красивая одежда на вас сидит! Он придает вам много увлекательного, французы называют это шармом.

– Благодарю, – сухо отозвалась Елена.

– Но позвольте один небольшой вопрос: почему вся ваша одежда имеет синий цвет? Это специально под ваши прекрасные глаза? – не сдавался Георг.

– Нет, не совсем, – улыбнулась, наконец, Елена. – Я должна выступить сегодня в Обществе борьбы за женское равноправие. Первое подобное общество возникло в Англии, оно называлось «Общество синих чулок», поэтому по традиции мы одеваемся во всё синее. 

– О, да, конечно, я слышал о нём, – живо отозвался Георг. – У нас в Германии тоже много «синих чулок», наши женщины ведут хорошую борьбу за свои права.

– Нам это известно, мы поддерживаем отношения с нашими единомышленницами в Германии, Франции, Англии и даже в Северо-Американских Соединённых Штатах, – с видимым удовольствием сообщила Елена.

Автомобиль свернул направо, на Большую Никитскую. От университета к нему подбежали два студента в форменных тужурках и девушка в манто.

– Свобода, граждане, – весело сказала девушка. – Дождались, – сбылась вековая мечта русского народа!

– Самодержавие рухнуло, – подхватили студенты. – Вперёд – от конституционной монархии к парламентской республике!

– Вот, возьмите, – девушка сунула Георгу пачку листовок. – Распространите среди прохожих.

– Ура, граждане! – крикнули студенты.

От угла к ним уже бежали двое полицейских и оглушительно свистели на ходу.

– Не положено! Не положено! – кричали они. – Расходись! Не положено собираться без разрешения!

Студенты и девушка бросились к воротам университета. Елена тронула шофёра за плечо:

– Газу! Не хватало нам попасть в участок.

Автомобиль рванулся, ловко объехал полицейских и понёсся по Никитской. Георг бегло прочитал листовку: «Свершилось! Историческая веха… Новые рубежи… Светлое будущее… Сомкнём руки! От каждого зависит… Да здравствует… Ура!»

Елена тоже заглянула в листовку.

– Экспрессивно, темпераментно, пассионарно. Романтика революции, – иронично произнесла она. – Зачем вы взяли? Любой городовой может остановить автомобиль, увидеть листовки и задержать нас. Вы хотите опоздать на встречу?

– Нет, конечно, я не имею такого желания. Так что же мне сейчас предпринять? Куда деть эти печатные листки? Не могу же я бросить их на дорогу? – забеспокоился Георг. – Это будет очень нехорошо – мусорить на дороге.

– Мусорить на дороге, – повторила Елена. – Да разве в этом дело? Нас обвинят в распространении политических воззваний. По нынешним временам не арестуют, может быть, но неприятностей не оберёшься.

– Так куда же их деть? – Георг растерянно посмотрел на Елену. – Какой будет ваш совет?

Елена на мгновение призадумалась.

– А, бросайте! – сказала она с несвойственным ей азартом. – Будь, что будет.

– Вы уверены в этом? – переспросил Георг.

– Бросайте!

Георг бросил листовки. Они разлетелись по улице, редкие прохожие стали ловить и читать их. Снова раздались полицейские свистки.

– Жмите! Не останавливайтесь ни в коем случае! – приказала Елена шофёру. – Нас не догонят.

Полицейские свистки остались позади. Елена вновь стала серьёзной.

– Свобода, – с иронией произнесла она. – У нашей власти всегда было странное представление о свободе. Вы знаете, чем знаменита улица, по которой мы едим? Во времена Ивана Грозного с левой её стороны начинались опричные владения. Вы знаете, кто такие опричники?

– О, да! – кивнул Георг. – Только сегодня вспоминал о них в своих личных записях.

– А с правой стороны улицы были земские владения, то есть обычные государственные, – продолжала Елена. – Опричники были грозным предостережением для земщины – они могли в любой момент вторгнуться в земские владения и жестоко покарать тех, кто не устраивал власть. Хороша свобода, не правда ли? Хороша свобода, если для того чтобы подавить её, власти надо всего лишь улицу перейти… Мало того, опричники являлись наглядным примером, как живут те, кто преданно служит власти. Вот именно здесь, на левой стороне Большой Никитской специально для опричников готовили всевозможные яства, которые мы сейчас назвали бы деликатесами. Ладно бы, левая сторона улицы добилась жизненных благ трудом, старанием и талантами, это было бы справедливо, но нет, – люди, служащие власти, получали блага по произволу самой этой власти.

Разве так воспитывается свобода, разве так воспитываются свободные люди? Они не кормятся с руки своего хозяина, чтобы в благодарность за это рвать в клочья тех, на кого укажет эта рука. Но люди не могут быть свободными и в том случае, когда им постоянно напоминают, что власть выше их, а они ничтожны перед ней. Так воспитывают только рабов, – надо ли удивляться, что рабство так прочно вошло в русскую душу? (Георг вздрогнул при этих словах Елены). Вот почему наша задача такая трудная – мы должны сделать всё, чтобы Россия стала страной подлинно свободных людей.

– Поверьте мне, я в полную меру чувствую вашу идею! – воскликнул Георг. – Россия и для меня родная страна.

– Прекрасно, скоро вы сможете доказать это, – ответила Елена и отвернулась, дав понять, что разговор закончен.

Автомобиль пересёк бульвар, попрыгал на ухабах Малой Никитской, где укладывали мостовую, и поехал по Спиридоновке. Вскоре он остановился у двухэтажного дома с большим зеркальным подъездом.

– Приехали, – сказала Елена. – Идите, вас ждут.

– А вы не идёте со мной? – с надеждой спросил Георг.

– Нет, я же сказала вам, у меня выступление в Обществе борьбы за женское равноправие, – возразила Елена. – Не беспокойтесь, шофёр потом заедет за вами.

– О, спасибо! – Георг приподнял шляпу и стал вылезать из автомобиля…

Через несколько минут после того, как Шварценберг скрылся за дверьми особняка, а автомобиль уехал, к дому подкатила извозчицкая линейка. С неё спрыгнули два почтальона и высокий спросил извозчика:

– Ты уверен, что они здесь стояли?

– Не сумлевайтесь, тута они были. У меня глаз за версту видит, а зрение аж за угол дома заворачивает, – уверенно произнёс извозчик. – Двугривенный с вас.

– А это ты видел своим верстовым зрением? – высокий показал ему значок. – Мы из охранного.

– Так что же, что из охранного? Платить всё равно надоть, – не сдавался извозчик.

– Поговори у меня! – высокий показал ему кулак. – Что, тоже свободу почуял?

– А хоть бы и так, – дерзко отозвался извозчик.

– Что-о-о? – угрожающе проговорил высокий.

– Эх, мать вашу так-распростак и разэдак, – смачно выругался извозчик и, хлестнув лошадь, с места пустил её в галоп.

– Надо его номер записать, – сказал низкий.

– Пусть катится. Скажи лучше, как нам в дом проникнуть? – спросил высокий.

– Скажем, что телеграмму принесли, – беспечно ответил низкий, – нас и впустят.

– А дальше что? Нам нужно весь их разговор послушать, – соображать надо! – высокий постучал себя пальцем по лбу.

– А если трубочистами прикинуться? – предложил низкий. – Заберёмся на крышу и через трубу всё услышим.

– А что, это подойдёт, – коли нужную трубу найдём, всё услышим, – согласился высокий. – Прислуге скажем, что по приказу брандмейстера трубы проверяем во всех домах, припугнём в случае чего. Надо лишь сажей так измазаться, чтобы почтовые мундиры были не видны. Пошли вон в тот доходный дом, там в котельной наверняка сажа есть.

***

В доме фон Кулебякина интерьер был выполнен в приглушенных тонах – увядшей розы, табачных и жемчужно-серых. Потолки и полы были выложены керамической мозаикой, стены украшены эмалью и золотой росписью поверх обоев, а прямоугольные, удлиненные окна – растительным декором. Арочные двери тоже были декорированы и имели мозаичные узоры; от входной двери устремлялась вверх большая, с изогнутыми линиями лестница, на её перилах тускло светились расчеканенная медь и латунь. Бронзовые светильники стояли на мраморных подставках с обрешеткой из карельской берёзы, а завершались абажурами из разноцветного стекла.

Лёгкая мебель также была изготовлена из карельской берёзы; резные панно кресел-бержер и диванов имели формы гибких ветвей и цветков ирисов. Спинки невесомых стульев были вытянутыми, а ножки – короткими; столы были выполнены в виде тумб, соединённых волнообразной доской, и напоминали причудливые природные образования. Повсюду стояли ширмы с рисунками в японском стиле; на стенах висели картины Мане и Моне, Ренуара, Дега и Сезанна.

Фон Кулебякин дожидался Георга на верхней площадке лестницы.

– Вы опаздываете, – недовольно сказал он, наскоро пожав руку Георга. – Разве можно заставлять его ждать? (Кулебякин выделил слово «его»). Пойдёмте скорее, у него очень мало времени.

Подхватив Георга под руку, фон Кулебякин повёл его через широкий коридор в угловую комнату. Когда они вошли в неё, Георг увидел чрезвычайно симпатичного господина с холёной бородой на приятном округлом лице. Дородную, но не полную фигуру господина облегал отлично пошитый и, видимо, очень дорогой сюртук; на белоснежных манжетах сверкали бриллиантовые запонки.

Картинно облокотившись на камин левой рукой, господин держал в правой руке французскую книгу, которую читал с тонкой улыбкой. Казалось, он настолько увлёкся чтением, что не слышит шагов фон Кулебякина и Георга; только когда Кулебякин позвал вполголоса: «Ваше высокопревосходительство», господин обернулся, с некоторым недоумением посмотрел на вошедших и протянул:

– А-а-а, это вы… А я и не заметил, как вы вошли. Очень интересная книга.

– Позвольте полюбопытствовать, что за книга? – спросил Кулебякин.

– Лекции Дюркгейма о массовом сознании. Неужели не читали? А ведь эта книга из вашей библиотеки, – с весёлым укором сказал господин.

Фон Кулебякин виновато развёл руками.

– Позвольте представить, ваше высокопревосходительство, – это молодой человек, о котором я вам говорил, Георг Шварценберг, – Кулебякин слегка подтолкнул Георга вперёд. – А это Сергей Юльевич Витте, председатель Комитета Министров, член Государственного Совета…

– Ну и достаточно, – прервал его Витте. – Если вы будете перечислять все мои должности и звания, молодой человек утомится, пожалуй.

– Сергей Юльевич в Москве проездом, у меня остановился приватным образом, – продолжал Кулебякин. – Никто не должен знать, что он здесь был.

– Официально я пребываю сейчас в Петербурге, – пояснил с усмешкой Витте. – После подписания Манифеста его величеством принимаю поздравления от своих коллег, друзей и знакомых.

– Вы догадались, кто настоящий автор Манифеста? – Кулебякин посмотрел на Георга. – Кстати, ваше превосходительство, я ещё не поздравил вас с графским титулом, который вы получили за мирный договор с Японией: это достойная награда за окончание этой кровопролитной и разорительной войны. 

– Мой герб уже составлен, – улыбнулся довольный Витте. – В лазоревом щите стоящий на задних лапах золотой лев с червлёными глазами, языком и когтями. Он опирается правой лапой на золотой ликторский пук, а левой — держит серебряную оливковую ветвь. В вольной золотой части щита – чёрный государственный орёл с червлёным щитком на груди, на коем вензелевое изображение имени государя императора Николая Второго. Щит украшен графскою короною и увенчан дворянским коронованным шлемом. Нашлемник – два чёрных орлиных крыла, намёт – лазоревый с золотом. Поясню, что ликторский пук, символ власти и законности, означает мою административную деятельность, оливковая ветвь, символ мира, – исполненное мною поручение по заключению мира с Японией, а орёл – символ возведения меня в графское достоинство.

– Позвольте мне от себя поздравить вас, – Георг поклонился Витте. – У нас в Германии о вас ходят большие хорошие слухи.

– Значит, вы мне простили победу в таможенной войне с вами? – улыбнулся Витте. – Ну, конечно, – мы, ведь, считайте, вместе построили Транссибирскую железную дорогу.

– О, да, ваше высокое превосходительство! Я уже как-то толковал с господином фон Кулебякиным на эту тему, – ответил Георг.

– А как наш рубль? Пользуется у вас спросом? Думается, мне удалось сделать его привлекательной валютой, – сказал Витте, поправляя бриллиантовую запонку на манжете.

– Рубль в Германии пользуется отличным спросом, ваше высокое превосходительство, – ответил Георг. – Многие наши немцы любят его больше, чем свои марки.

– Ах, если бы мне не мешали, – вздохнул Витте. – Сколько ещё я мог бы сделать для России! Промышленность, торговля, транспорт – всё пошло у нас в гору, а теперь и моя агарная реформа совсем разработана, проект полностью готов. Осталось воплотить его в жизнь, но, боюсь, мне этого уже не позволят.

– Тьфу-тьфу-тьфу, ваше высокопревосходительство, – фон Кулебякин поплевал через левое плечо. – Мы все надеемся, что вы сохраните власть и влияние.

– Нет, господин Кулебякин, я чувствую, что мои деяния на пользу России заканчиваются, – покачал головой Витте. – Власть мне, может быть, оставят, – чисто номинальную, эдакую почётную синекуру, – но влияние моё уходит. На моё место прочат саратовского губернатора Столыпина и склоняют государя к поддержке этого человека. Вы знаете Столыпина, слышали о нём?

– Нет, – в один голос ответили Кулебякин и Георг.

– И не удивительно, – он ничем не примечателен, серая личность. Таких, с позволения сказать, управителей в России пруд пруди, – раздражённо проговорил Витте. – Неумный, недалёкий, прущий напролом, не понимающий диалектики жизни, да и слово-то «диалектика» вряд ли когда слышавший. В народе таких называют «дуроломами»; этот образ великолепно выведен писателем Салтыковым-Щедриным в «Истории одного города» – Угрюм-Бурчеев, бывший «профос», то есть полковой палач, который разрушает город, пытается перегородить реку, но природа оказывается сильнее. В итоге город Глупов перестраивается и превращается в город Непреклонск. Но жители Непреклонска начинают роптать против Угрюм-Бурчеева. Их раздражение против него всё растет и растет, пока, наконец, не появляется Нечто, уничтожающее Угрюм-Бурчеева. Замечательно написано! В этом Угрюм-Бурчееве будто видишь портрет Столыпина!.. Вы знаете, Столыпин приходится родственником Льву Толстому и этот великий старик сказал о нём: «Он на должность пошёл, потому что красная цена ему шестнадцать целковых, а то и ломаный грош, получает же он – тысяч восемьдесят в год». Блестящая характеристика Столыпина, – да и не только его одного! – зло засмеялся Витте, – Что за глыба Лев Толстой, – признаться, это единственный человек, перед которым я преклоняюсь. С самим Богом спорит и ругает его, потому что Бог управляет Вселенной не так, как хотелось бы Толстому. А людей как видит, – будто он, Толстой, их и создал!.. Столыпина он ещё назвал «самой жалкой личностью», – и это святая правда. Поглядите, что успел натворить этот Угрюм-Бурчеев «на должности». Больше всего проблем у него было с крестьянами, что естественно при их нынешнем бедственном положении. Ясно, что нужно было идти на уступки и оказывать несчастным селянам всемерную помощь. Но наш Угрюм-Бурчеев не таков, – он в приказном порядке велел крестьянам быть законопослушным и «не бунтовать», а когда уговоры не помогли, пообещал уничтожить всё имущество деревенских жителей, в селениях которых произошли волнения, т.е. попросту стереть эти селения с лица земли. Надо отдать ему должное, он держит слово, поэтому многие местности подчинённой ему Саратовской губернии стали выглядеть, как после нашествия татар.

Помимо уничтожения деревень другой страстью этого государственного человека является повешение революционеров, причём, в число оных Столыпин включает всех, кто осмелился выступить против власти, – то есть он хотел бы всех их перевешать, но, увы, наши законы не позволяют этого! Впрочем, это исправимо, – я знаю, что уже готовятся соответствующие поправки в законодательство…

Помилуйте, я сам против революционного террора, считаю, что с ним следует решительно бороться, но нельзя же во имя процветания России истребить значительную часть её граждан! Что за государство мы построим с помощью виселицы и нужно ли нам такое государство? Столыпин, видимо, всерьёз полагает, что строит великую Россию, но может ли величие быть основано на жестокости, деспотизме и произволе власти?..

Столыпин заслужит такую же славу, как один из его предшественников, – тоже был государственный человек, – его прозвали «Вешателем», под этим именем он и вошёл в историю. Ну а дальнейшая судьба нашего Угрюм-Бурчеева очевидна: появится Нечто и уничтожит его, – да и по заслугам! Не его мне жаль, но Россию, где только-только всё начало налаживаться.

Витте ещё раз вздохнул и прикрыл глаза рукой. Фон Кулебякин и Георг не смели нарушить тишину.

– Как я устал, никакой помощи, никакой! Одни препятствия, зависть, интриги, – пожаловался Витте после долгой паузы. – Моя агарная реформа – это самое значительное, что задумано в России за последние полвека. Если бы мне дали провести её, Россия преобразилась бы, народ был бы сыт и доволен, государство окрепло. Но нет, имею точные сведения, что проведение реформы государь поручит всё тому же Столыпину. Вы представляете, что натворит этот дуролом? Может ли Угрюм-Бурчеев провести реформу, требующую гибкости, осторожности, тщательного внимания ко всем её деталям? Реформа провалится, можете не сомневаться, а Россия будет ввергнута в ещё более глубокую пучину бед. Угрюм-Бурчеевы не способны на созидание, они могут лишь разрушать. Ах, Россия, Россия, бедная Россия! – Витте достал надушенный платок и вытер слёзы на глазах.

Переждав некоторое время, фон Кулебякин решился сказать:

– Мы надеемся, что вы ещё долго будете служить на благо России, ваше высокопревосходительство. Если вам понадобится наша помощь, – я говорю от имени не самых последних людей в Москве, – мы к вашим услугам.

– Благодарю вас, я очень ценю поддержку москвичей, – отнимая платок от глаз, ответил Витте. – Москвичи более открыты, чем петербуржцы, и надёжны. Я рад, что могу положиться на вас.

– Герр Шварценберг тоже готов помогать вам во всех ваших начинаниях, – Кулебякин дёрнул Георга за рукав.

– Да, да, готов! Можете забирать меня… как это?.. со всеми потрохами! – воскликнул Георг.

Витте улыбнулся.

– Приятно видеть такое рвение, я тронут; мне давно был нужен преданный и толковый помощник. Сразу видно, что вы умный и энергичный молодой человек.

– И я говорил это, – закивал фон Кулебякин.

– Вы немец, а значит, пунктуальный и исполнительный; наконец, вам не безразлична Россия.

– Так, так, – кивал Кулебякин.

– Надеюсь, что воспользуюсь вашими услугами, – Витте протянул Георгу свою мягкую белую руку, Георг осторожно потряс её.

– Пока же позвольте проститься с вами, господа. Мои дела в Москве окончены и я должен срочно возвратиться в Петербург. Не забывайте, что я и не отлучался оттуда, – заметил Витте с усмешкой.

На крыше дома мокли под дождём два трубочиста, высокий и низкий.

– Что за проклятая работа, – сказал низкий, – на мне нитки сухой нет. А нормальные люди в такую погоду дома сидят, пьют и закусывают.

– Тихо, – шикнул на него высокий, прислонив ухо к каминной трубе – Ну вот, из-за тебя не услышал последние слова… Кажись, Витте уходит… Да, закончен разговор… Спускаемся, – и айда к Петерсону! За такие сведения не только что наградные получим, но и медаль на грудь.

– Переодеться бы, обсушиться и поесть чего-нибудь, – жалобно простонал низкий. – Сил никаких нету.

– Потом обсушишься, – оборвал его стенания высокий. – Дуем к Петерсону!

***

Так же как Василий Васильевич Ратко, возглавлявший Московское охранное отделение до Владимира Валерьяновича Тржецяка, новый начальник московской охранки Александр Григорьевич Петерсон был одним из лучших учеников Сергея Васильевича Зубатова.

Возглавляя охранное отделение в Москве, а затем Особый отдел Департамента полиции в Санкт-Петербурге, Зубатов на непревзойдённую высоту поднял искусство провокации в отношении революционеров. Он внедрил так много провокаторов в их ряды, что уже было непонятно, кто есть кто в революционном движении, – более того, провокаторы зачастую оказывались гораздо решительнее в своих действиях, потому что во избежание разоблачения провокаторам надо были постоянно доказывать, что они-то и есть настоящие революционеры. Когда разоблачение, всё же, становилось неминуемым, провокаторы сами себя разоблачали и предлагали свои услуги в качестве теперь уже агентов революционеров в полиции; вместе с тем, они продолжали действовать и в прежнем качестве, то есть как агенты полиции среди революционеров.

Всё это вносило большую путаницу в революционное движение, впрочем, полиции тоже приходилось нелегко, – дошло до того, что она начала вести провокаторскую работу в собственной среде, чтобы выявить провокаторов, пришедших извне. Наряду с этим полиция стала применять провокации против своих сотрудников, которые не устраивали каких-либо полицейских начальников, – а далее замахнулась уже на государственных лиц: в России не без оснований поговаривали, что некоторые покушения на министров и губернаторов были организованы при прямом участии полицейских провокаторов и двойных агентов.

Положение сложилось невыносимым и, пожалуй, более опасным для государства, чем для революционеров, – в результате, министр внутренних дел Дмитрий Сергеевич  Сипя́гин, назначенный на этот пост по рекомендации Сергея Юльевича Витте, попытался остановить растущее вглубь и вширь провокаторское движение; вскоре, однако, Сипягин был убит. Новый министр внутренних дел Вячеслав Константинович Плеве, человек решительный и бесстрашный, продолжил борьбу с провокациями и даже сумел одолеть Зубатова, которого сняли с должности, но скоро и Плеве был убит, причём, покушением руководил ас из асов полицейских провокаторов – Евно Азеф.

Ушедший в отставку Зубатов сам пришёл в ужас при виде того, что творилось в России: напрасно он говорил, что провокация для него вспомогательное средство для перевода политической борьбы в легальное русло; напрасно он говорил, что с помощью легальной политической борьбы можно было бы перераспределить национальные богатства в  России более справедливо и тем снизить уровень социальной напряженности, – с лёгкой руки Зубатова провокации прочно прижились в русской жизни.

Не оставила их полиция и для своего внутреннего употребления – так, после отставки Зубатова, провокации стали применять против впавших в немилость его учеников. Александр Григорьевич Петерсон тоже едва не стал жертвой провокации – отправленный служить начальником Охранного отделения в Варшаву он сделался здесь мишенью полицейского заговора: полицейские чиновники при помощи двух провокаторов из числа революционеров решили убить местного генерал-губернатора. Это был бы тот самый выстрел, которым убивают двух зайцев: первым зайцем стал бы генерал-губернатор, которого хотели убить за то, что он мешал полиции, а вторым, убитым в фигуральном смысле, – Петерсон, которого после убийства губернатора должны были выгнать со службы за преступную халатность.

На убийство генерал-губернатора заговорщики всё же не пошли, решив ограничиться выстрелом в одного зайца – Петерсона, но выстрелом в него на этот раз буквальным, полицейский агент из числа революционеров должен был застрелить Александра Григорьевича. В последний момент этот агент, который сперва действовал по поручении полицейских против революционеров, а затем по поручению полицейских провокаторов против полицейских, переметнулся на сторону полицейских против полицейских провокаторов, – он явился к следователю и признался в заговоре против губернатора и Петерсона.

Следователь был неискушён в интригах и принялся вести дело по всей форме; оно пополнялось всё новыми именами, им заинтересовались наверху, – но тут следователь внезапно умер, а следствие по непонятным причинам было прекращено. В это время в Москве освободилось место начальника Охранного отделения – неоднократные просьбы Тржецяка о переводе его на работу с европейской агентурой достигли, наконец, цели. Место начальника Московского охранного отделения было хорошей компенсацией для Петерсона после варшавского скандала, который лучше всего было быстрее забыть. Изменилась и ситуация в стране: ещё несколько месяцев назад высокопоставленное начальство ни за что не поставило бы во главе московской охранки «зубатовца», но теперь революция нарастала и ученики Зубатова оказались едва ли не единственными людьми, способными эффективно бороться с ней.

Приехав в Москву, Александр Григорьевич застал революцию на подъёме: забастовки следовали одна за другой, железная дорога была почти парализована, митинги и демонстрации шли во всех районах города. Полиция и казаки не могли справиться с движением, в котором участвовали тысячи и тысячи москвичей; попытки же полицейских провокаторов вывести людей на разрозненные акции, которые легче было подавить, не увенчались успехом, потому что каждая такая акция моментально привлекала к себе толпы народа, становясь, таким образом, непосильной для подавления. Здесь впору было задуматься о политических мерах, предлагаемых опальным Зубатовым для снижения уровня социальной напряженности в России. Манифест, подписанный государем, был, по мнению Петерсона, очень важным шагом в этом направлении, но далее следовало сделать и другие шаги. 

Дождливым октябрьским вечером Александр Григорьевич сидел в своем кабинете и аккуратно, разборчивым почерком писал докладную записку в Департамент полиции. Изъявив, прежде всего, свою преданность государю и  Отечеству и готовность служить им до последнего вздоха, Александр Григорьевич писал далее, что на своем посту неуклонно борется и впредь будет бороться с потрясателями основ государственного строя России. Однако, как он видит из своего опыта, одних полицейских мер уже недостаточно. «Для предотвращения надвигающейся катастрофы необходимо безотлагательно ввести участие умеренных общественных сил в управлении государством», – написал он и сам испугался своей дерзости.

Решив идти до конца, он продолжил: «Безусловно необходимо пересмотреть в сторону смягчения законоположение по преследованию политических преступлений. Не следует причислять к таковым высказывания или даже действия, пусть и направленные против власти, но не приносящие прямого осязаемого вреда. Если ранее многие подобные высказывания и, тем паче, действия рассматривались как преступления, то ныне, после опубликования высочайшего Манифеста о даровании политических свобод подданным Его Величества, необходимо отказаться от прежней широкой трактовки понятия «политическое преступление».

Александр Григорьевич перевёл дух и продолжал: «Чтобы отнять из рук революционеров народные массы, необходимо также принять меры к обсуждению насущных потребностей народа и к немедленному проведению в жизнь положений по улучшению народного быта». Минуту подумав, он дописал: «Иначе невозможно ждать какого-либо умиротворения».

Отложив ручку в сторону, он ещё подумал и сделал приписку: «Вместе с тем, я осмеливаюсь рекомендовать обратить внимание на печать. Если до принятия высочайшего Манифеста публикации печатных органов сдерживались естественным тормозом государственного регулирования, то ныне печать отличается полной разнузданностью. Настоятельно необходимо установление пределов, в коих возможна свобода печати».

Поставив точку, Александр Григорьевич перечитал свою записку дважды. Взяв ручку, он собрался что-то вычеркнуть из неё, но тут в дверь постучали и на пороге появились два агента наружного наблюдения, – высокий и низкий. Они были сильно измазаны сажей и насквозь промокли; Петерсон с тоской посмотрел на ковёр, на котором они стояли.

– Заговор, ваше высокоблагородие! – откашлявшись, зловеще просипел высокий. – Мы разоблачили.

– Мы разоблачили, ваше высокоблагородие. Не евши, не пивши, промокши и замёрзши, – печально подтвердил низкий.

При слове «заговор» Петерсон вздрогнул, ему вспомнилась Варшава.

– Какой ещё заговор? – спросил он.

– Немца мы одного ведём с самой весны. Фамилия его будет Шварценберг. Приехал из-за границы, установил связь с подозрительными лицами, подстрекал против власти. Мы докладывали его высокоблагородию господину полковнику Тржецяку, но они не вняли-с, – уж не знаем, почему. А теперь фактов прибавилось: лично слышали, как в доме господина фон Кулебякина этот немец Шварценберг разговаривал с Витте, – сказал высокий со значением.

– С Витте? – удивился Петерсон. – Разве он не в Петербурге?

– Они там сейчас поздравления принимают, но сами пребывать изволят в Москве,  – радостно пояснил низкий.

Петерсон с недоумением посмотрел на него.

– Ничего не понимаю. Где рапорт? Давайте сюда.

– Вот, – высокий подал мокрые и грязные листки бумаги. – Не успели, стало быть, начисто переписать. Сразу к вашему высокоблагородию проследовали, – дело-то серьёзное.

Петерсон брезгливо взял листы, положил их на стол подальше от себя и принялся читать.

– Ничего не понимаю, – повторил он, закончив чтение. – А где же заговор?

– То есть как, где? – изумился высокий. – Ясно, что немец прибыл с замыслами против Российской империи. Тут он вступил в преступную связь с близкой знакомой господина фон Кулебякина, имя у нас записано. Она неоднократно ходила к нему в гостиницу, и, может быть, связь у них не одна политическая, – ухмыльнулся высокий.

– А также у него связь с её шофёром, вместе в автомобиле ездят, – торопливо прибавил низкий.

– С этой своей знакомой немец вступил в связь с господином фон Кулебякиным, – одёрнув низкого, сказал высокий. – И вместе с фон Кулебякиным они вошли в связь с его высокопревосходительством господином Витте. Наставления же получают из-за границы, – немец не зря приехал, его там обучили. Надо немедленно всех арестовать, они нам всё расскажут, – закончил высокий.

– И Витте арестовать? – спросил Петерсон.

– Всех, – отрезал высокий.

Петерсон вздохнул.

– Идите и продолжайте работать, – сказал он. – Обратите внимание на Кремль, – там что-то готовится.

– А как же заговор? Мы открыли, – с обидой проговорил высокий.

– Не пивши, не евши, замёрзши и промокши, – грустно добавил низкий.

– Ступайте, – повторил Петерсон.

Высокий агент испустил тяжёлый вздох и пошёл к дверям. Низкий поплёлся за ним.

– Вот тебе и наградные, вот тебе и медаль на грудь! – жалобно воскликнул он, когда они вышли. – Зря только мокли, мёрзли, не ели и не пили.

– Этот Петерсон – немчура, своих покрывает, – злобно прошипел высокий. – Ничего, он у нас в Охранном долго не продержится, чистоплюй.

Часть 3. Зима 1905-го

При ясной погоде по Москве мела позёмка, снег закручивался на площадях и взвивался к небу; багровое солнце тускло светило через снежную пыль. Ветер был резким и пронзительным, Кашемирову было холодно в широком ношеном, драповом пальто и побитом молью суконном картузе. Пальто и картуз ему выдали на конспиративной квартире; там же он получил паспорт на имя Парфена Силыча Рогожкина, купца второй гильдии, владельца строительно-торгового дома «Рогожкин и К». Что же касается документов на произведение ремонта Царь-пушки и Царь-колокола, то они давно были готовы. Артель, которая должна была вывезти Царь-пушку и Царь-колокол, тоже была готова, а в Хитровом переулке было найдено место, где можно было пока спрятать их, чтобы Царь-пушку затем продать в Америку, а из Царь-колокола выплавить золото и серебро.

Москва бурлила, – в этом Кашемиров убедился, когда артель с телегами и лошадьми, с лебёдками и громадными рычагами двигалась к Кремлю. На Варварке обоз едва не опрокинула казачья сотня, которая галопом пронеслась к Китай-городу.

– Куда едешь? – зло прокричал есаул и хлестнул нагайкой сидевшего на передней телеге грузчика.

Грузчик скривился от боли и выругался, его товарищи засмеялись:

– Что, сладко?

– Ничего, придёт время, мы с ними за всё рассчитаемся, – грузчик погрозил кулаком вслед казакам.

На Васильевском спуске несколько десятков человек, ёжась на ветру, слушали молодого человека в очках и длинном кашне. Взобравшись на парапет Покровского собора, молодой человек читал стихи:

Наш царь – Мукден, наш царь – Цусима,

Наш царь – кровавое пятно,

Зловонье пороха и дыма,

В котором разуму – темно.

Наш царь – убожество слепое,

Тюрьма и кнут, подсуд, расстрел,

Царь-висельник, тем низкий вдвое,

Что обещал, но дать не смел.

Он трус, он чувствует с запинкой,

Но будет, – час расплаты ждет.

Кто начал царствовать Ходынкой,

Тот кончит – встав на эшафот.

Толпа отчаянно стала аплодировать ему, молодой человек раскланялся и спустился на площадь; две юные гимназистки тут же подскочили к нему и расцеловали. На парапете, между тем, уже стоял другой юноша и кричал:

– Товарищи, всеобщая забастовка! Товарищи, вооружённое восстание!

– Ура! – отозвались люди на площади.

Обогнув собор, обоз Кашемирова попытался повернуть к Спасским воротам, но здесь стояли солдаты.

– В Кремль тут нет проезда, – сказал командовавший солдатами щеголеватый поручик в башлыке.

– Но как же, господин офицер, у нас есть дозволение на производство работ, – Кашемиров достал из кармана бумаги, развернул их и показал поручику. – Нам надо сегодня вывезти Царь-пушку и Царь-колокол, а то как бы господин градоначальник серчать не начал.

– Не могу знать, тут нет проезда, – повторил поручик. – Можете проехать через Никольские ворота, но в объезд Красной площади – через Ильинку, Ветошный переулок и Никольскую улицу.

– Эхма! – сказал грузчик на передней телеге. – Что же нам семь вёрст киселя хлебать, когда вот они, Спасские ворота, а вон они, Никольские?

– Тут нет проезда, – терпеливо повторил поручик. – Не задерживайтесь, освободите площадь.

Грузчик хотел ещё что-то сказать, но Кашемиров остановил его:

– Господин офицер приказ выполняет. Поедем, как он велит.

Обоз развернулся на Ильинку. Все магазины и конторы на этой улице были закрыты. Ворота заперты, нижние окна – забиты; перед входом на биржу стоял наспех сколоченный забор, а возле него прогуливались какие-то крепкие молодцы, бросавшие быстрые взгляды на прохожих. Людей на Ильинке было много, они передвигались по ней в разные стороны, сталкивались перед цепью солдат, перекрывавшей проход на Красную площадь, отходили назад и вновь накатывались на солдатскую цепь. Повсюду царило радостное оживление; «свобода, забастовка, восстание, конец старой власти!» – слышались возбуждённые крики.

Обоз с большим трудом проехал по Ильинке до Ветошного переулка: там было тихо, переулок будто вымер. Зато на Никольской опять началось то же, что на Ильинке, – самое же неприятное было, что вход через Никольские ворота был точно так же перекрыт, как через Спасские.

– Осади назад! – закричал подскочивший к обозу толстый штабс-капитан. – Куда едешь, нельзя здесь!

– Господин офицер, у нас есть дозволение на производство работ по Царь-пушке и Царь-колоколу, – Кашемиров снова достал из кармана свои бумаги. – Нам надо сегодня же вывезти их из Кремля, а то господин градоначальник сердиться будет.

– Какие работы, какие Царь-пушка и Царь-колокол? Вы в своём уме? – раздражённо проговорил штабс-капитан. – Нашли время, – посмотрите, что в городе творится!

– Но как же нам проехать? Мы обязаны забрать Царь-пушку и Царь-колокол, – настаивал Кашемиров.

– Ничего не знаю. Попробуйте через Боровицкие ворота, но по Манежной площади вы не проедете, она перекрыта. Езжайте через Ветошный переулок и Ильинку к Васильевскому спуску, а там – по набережной, в объезд Кремля.

– Да мы как раз оттуда, сколько же ездить можно? – возмутился грузчик на передней телеге.

– Порассуждай у меня! – грубо оборвал его штабс-капитан. – А ну, разворачивай, а то всех возьму под арест!

– Уже уезжаем, господин офицер, – сказал Кашемиров.

Проехав опять через Никольскую и Ильинку, обоз выехал к Покровскому собору. Цепь солдат, перекрывавшую подход к Спасской башне, за это время растянули, теперь она закрывала и Васильевский спуск.

– Тут нет проезда, – сообщил командовавший цепью поручик.

Грузчик открыл рот и хотел сказать что-то очень выразительное, но Кашемиров одёрнул его и жалобно попросил:

– Господин офицер, пропустите нас, пожалуйста! Мы поехали к Никольским воротам, как вы нам приказали, но там нас тоже не пустили. Другой господин офицер посоветовал нам ехать в объезд Кремля по набережной, а после – через Боровицкие ворота. Мы обязаны попасть в Кремль, – господин градоначальник будет очень недоволен, если мы сегодня не заберём Царь-пушку и Царь-колокол.

Поручик заколебался.

– Ну, вот же наши бумаги, – Кашемиров в третий раз достал свои документы.

– Ладно, проезжайте, – согласился поручик. – Но только быстрее, быстрее! Нельзя тут.

– Да, да, уезжаем! – закивал Кашемиров и обоз поехал вниз, к набережной.

Над Москвой-рекой проносились настоящие бураны. Спины и сбруя лошадей покрылись снегом, морды заиндевели; грузчики хлопали в ладони, чтобы согреться; холод пронизывал до костей.

– Если и через Боровицкие не пустят, стало быть, не судьба, – сказал грузчик на передней телеге. – Возвращаемся тогда домой.

Кашемиров помрачнел и ничего не ответил.

Вопреки ожиданию, через Боровицкие ворота обоз проехал безо всяких проблем. Солдаты, стоявшие тут на страже, вызвали из караулки немолодого краснолицего капитана, который, видимо, только что хорошо выпил и закусил. Бегло глянув в поданные Кашемировым документы, он лениво заметил:

– Царь-пушка, Царь-колокол, – делать людям нечего! Ну пусть, коли других забот нет… Пропустить! – приказал он солдатам.

– Эх, водка-водочка, что бы мы без неё делали, – весело шепнул грузчик на передней телеге.

*** 

Георг Шварценберг в последнюю неделю забыл о нормальном сне и питании – целыми днями он носился по Москве, жадно вглядываясь в то, что в ней происходило, а вечерами, – а порой и ночами – записывал свои впечатления. Русская революция – это было так интересно и так необычно, что следовало написать о ней как можно подробнее. Интересны были и мнения самих русских о революции, но, к сожалению, круг общения Георга за минувшие месяцы значительно сузился, – как выяснилось, русские живо интересуются новыми людьми, однако быстро теряют интерес к тем, кто им знаком.

Только фрейлин Елена и фон Кулебякин продолжали оказывать Георгу поддержку и внимание, но они имели весьма критический подход к русской жизни. Так, например, в принципе соглашаясь с ними в вопросе об огромном влиянии рабства на формирование русского характера, Георг не был согласен, когда рабству придавалось абсолютное значение. Между тем, фрейлин Елена утверждала, что рабство пронизывает абсолютно всю русскую историю и продолжает определять её поныне.

В доказательство она приводила свидетельства как древних, так и современных авторов. Еще в книге пятнадцатого века, говорила фрейлин Елена, заслуживающий доверия исследователь сообщает, что «род московитян хитрый и лживый», – из-за этого московитяне очень дёшево ценятся на невольничьих рынках Востока. Один мой приятель, которому я прочла этот отрывок, продолжала Елена, сказал, что нет большого греха в хитрости и лживости, если с их помощью можно избежать рабства. Он не понимает, с возмущением сказала она, что лучше умереть с честью, чем жить во лжи, – вот вам влияние рабства на нас, мы готовы хитрить и подличать, лишь бы продолжать своё бесценное существование! Да и откуда он взял, прибавила фрейлин Елена, что хитрость и лживость избавляют от рабства, – нет, автор пятнадцатого века пишет, что рабы-московитяне всё равно продаются на рынках, но очень дёшево ценятся. Мало того, что они рабы, но они ещё самые презираемые из всех рабов.

«К моменту освобождения русского народа от крепостного рабства он приобрёл уже худшие качества, которые несёт рабское существование, – не терпящим возражения тоном говорила фрейлин Елена. – Историк Кавелин указывал на наклонность русских к воровству, обману, плутовству, пьянству, на дикое и безобразное отношение к женщине. Вам приведут множество примеров жестокости и бесчеловечия русского народа, писал Кавелин».

И не верьте рассказам о русском смирении, продолжала Елена, это не смирение, это ипохондрия. Обратной стороной этого так называемого смирения являются необычайное русское самомнение и крайне болезненное самолюбие, – один из самых интересных современных психологов, доктор Фрейд определил бы это как особого рода психопатию, основанную на скрытых патологических комплексах.

Так наша империя и создавалась, вступил в разговор фон Кулебякин, – на лживости, хитрости, ипохондрии и психопатии. Они вошли в политику страны, как внешнюю, так и внутреннюю. Теперь у нас есть уникальный шанс избавиться от многовековой коросты рабства, но, боюсь, что опять всё сведётся к битве двух монстров – власти и народа. Вы видели, что творится в Москве, говорил фон Кулебякин. Назревает бунт рабов, а подавлять его будут рабы от власти. Нас ждут страшные времена, заключил он.

Георг тщательно записал эту беседу в свой дневник, но счёл нужным прибавить картины из московской жизни, виденные в последние дни, а также некоторые свои замечания, вызванные этими картинами.

Он сделал заголовок «Революция в Москве» и принялся записывать.

«Бурное возмущение москвичей вызвали уголовные преследования редакторов либеральных и социалистических газет. Свобода слова, провозглашённая в России, на поверку оказалась свободой говорить лишь то, что угодно власти, – таково было общее мнение. Брожение сначала охватило студентов, учащихся и представителей интеллигентских профессий, а затем перекинулось на фабрики и заводы. Конечно, главной причиной выступления рабочих стало не закрытие газет, которых они, возможно, не читали, но продолжающийся произвол власти и тяжёлые экономические условия.

В настоящее время в Москве бастуют крупнейшие предприятия, прекратилась подача электричества (с четырёх часов короткого зимнего дня город погружается в темноту, я пишу эти строки при свете керосиновой лампы), остановились трамваи (вообще, по городу сложно передвигаться, с трудом можно найти извозчика), закрылись магазины. Говорят, что забастовка охватила около 60 % московских заводов и фабрик, а ещё к ней примкнули технический персонал и часть служащих Московской городской Думы («Дума» Георг написал по-русски и сделал пояснение: «Городской совет Москвы, вроде наших магистратов»). Повсюду в городе проходят митинги и, несмотря на обилие угрожающих внешних признаков, настроение граждан скорее бодрое и радостное, чем тревожное.

Кое-где стреляют, я видел отряды революционеров, их называют «дружинниками» («дружинники» Георг написал по-русски), которые вооружены пистолетами и охотничьими ружьями. По слухам, общее количество «дружинников» составляет около двух тысяч человек и среди них есть террористы – они бросили бомбу в здание Московского охранного отделения в Большом Гнездниковском переулке (Охранное отделение – тайная политическая полиция в России, пояснил Георг). Сообщается, что среди агентов Охранного отделения есть убитые и раненые.

Если это нападение можно объяснить, то некоторые другие случаи с человеческими жертвами  – более чем странные. На Тверской улице был застрелен владелец магазина овощей и фруктов: три человека с револьверами решили полакомиться ананасами и потребовали, чтобы хозяин магазина немедленно принёс им эти тропические плоды. Когда он отказался, революционеры изрешетили его пулями и после этого удалились, ничего не взяв из магазина. Действительно, странный случай, – и он не единственный! Всё это даёт дополнительный повод к размышлениям о сущности русского характера.

Если говорить о центре революции, о её штабе, то его попросту нет. До вчерашнего дня таким штабом мог считаться дом Фидлера, где находится техническое училище. Это дом стоит в Лобковском переулке, который идёт от внешней стороны «Чистых прудов» (Георг написал «Чистые пруды» по-русски).

Здесь я должен несколько отвлечься от темы и дать необходимое разъяснение. «Чистые пруды» переводится на немецкий как искусственные озёра, очищенные от грязи.  Как утверждают жители Москвы, когда-то, очень давно, эти озёра в самом деле очистили от грязи, но сейчас их трудно назвать чистыми. Всякий проходящий мимо них в летнюю пору чувствует довольно неприятный запах; вода затхлая, серо-зелёного цвета, на ней плавает мусор и утиные перья, – уток на прудах великое множество. Зато зимой «Чистые пруды» в полной мере соответствуют своему названию: на их скованной льдом поверхности устраивают каток и его белизна особенно приятна в сочетании с покрытым снегом бульваром, на котором собственно и расположены эти городские озёра.

…Возвращаюсь к дому Фидлера. Да, это был своеобразный штаб московской революции! В нём собирались революционно настроенные горожане, студенты, гимназисты, учащаяся молодежь. Многие из них входили в ряды «дружинников» и были вооружены; они вызывали особую ненависть у полиции, ибо постоянно вступали с ней в борьбу.

И вот вчера дом Фидлера был окружён  войсками и полицией, и взят штурмом. Я пришёл туда слишком поздно, чтобы видеть всё своими глазами, но со слов очевидцев могу воспроизвести картину происшедшего. Молодым революционерам предъявили ультиматум о сдаче; после отказа сдаться был произведён артиллерийский обстрел дома. Более всего досталось дружинникам, защищавшим подступы к нему: несколько из них были убиты, ещё больше – ранены. Самая ужасная участь ожидала тех, кто был взят в плен: рассказывают, что на них озверело набросились казаки и зарубили не менее двух десятков человек; впрочем, другие очевидцы говорили, что эту резню устроили уланы.

К тем, кто оставался в самом доме, был послан офицер для переговоров: он предложил молодым людям покинуть здание. «Зачем, чтобы нас на улице убили? – спросили они. –  Будем бороться до последней капли крови! Лучше умереть всем вместе!». Тогда офицер обратился к находившимся там девушкам, предлагая, чтобы хотя бы они покинули этот дом. «Да ведь мы в санитарном отряде – кто же будет раненых перевязывать?» – ответили эти храбрые девушки и тоже отказались уйти.

После неудачных переговоров по мятежному дому было сделано не менее семи залпов из орудий, а кроме того, его обстреливали из пулеметов. В доме был сущий ад; наконец, видя бесполезность сопротивления – пистолеты против пушек! – молодые люди послали парламентёров заявить войскам, что сдаются. Их отвели в известную в Москве Бутырскую тюрьму; дальнейшая судьба этих молодых людей неизвестна. Но какой героизм, какое мужество они проявили! Возможно, именно с такой молодёжью связаны надежды России на избавление от рабства…

Однако где же теперь находится штаб революции? Как я уже писал, его нет. По слухам, на рабочих окраинах Москвы создаются собственные центры восстания, но всё это как-то неорганизованно, хаотично, – разве могут они взять под свой контроль огромный город? Правда, я видел листки, наклеенные на столбах, с «Советами восставшим». Там, в частности, написано: «Основное правило – не действуйте толпой. Действуйте небольшими отрядами человека в три-четыре. Пусть этих отрядов будет как можно больше, и пусть каждый из них выучиться скоро нападать и скоро исчезать… Не занимайте укреплённых мест. Войско их сможет взять, либо просто повредить артиллерией. Пусть нашими крепостями будут проходные дворы, из которых просто стрелять и просто уйти». Хорошая тактика для войны в городе, но сможет ли она обеспечить победу?

Наибольшее удивление, – по крайней мере, у меня, – вызывает поведение войск. Солдаты являются, по сути, такими же бесправными и угнетёнными, как гражданские лица. Солдаты даже ещё более бесправны и больше страдают от гнёта власти, – так почему же они не переходят на сторону восставших? Что может быть общего у этих несчастных солдат с властью, которая так страшно использует их против народа? Неужели пустые слова присяги важнее общности с народом, к которому солдаты сами принадлежат?

Интересно, что сказала бы об этом фрейлин Елена?..».

***

В дверь постучали и мужской голос, коверкая слова, спросил:

– Herr Schwarzenberg, ihr aufsitzen? Löse uns zu hineingehen?

• Ja, bitte, – улыбнувшись, ответил Георг и накинул пиджак на плечи. – Ich nicht legte sich zu schlafen heute. Я сегодня вовсе не спал, – прибавил он по-русски.

– Ich verstehe dich. Wir blieb die ganze Nacht auf, – сказал фон Кулебякин, войдя с Еленой в гостиничный номер Георга. – В Москве полный бедлам, – продолжал он, – революционеры уже строят баррикады, власть сходит с ума, казаки и полиция бесчинствуют, солдаты палят в кого попало.

– О, вы в таком необычайном виде, – Георг с удивлением посмотрел на помятого, давно небритого Кулебякина. – Любезно прошу вас сесть, – он пододвинул стулья Елене и Кулебякину.

– Негде и некогда было привести в себя в порядок, – ответил Кулебякин. – Дождались светлого праздника! Мою дачу в Новогиреево разгромили добры-молодцы из «Союза русского народа», они сейчас состоят на службе у правительства.

– Черносотенная сволочь! – резко бросила Елена.

– Что такое «черносотенная»? – спросил Георг.

– Всякая мразь. Долго объяснять, – отмахнулась от него Елена.

– Их натравили на меня, потому что я, видите ли, плохо отзывался о России и не люблю царя. На моей даче они устроили настоящий погром, – вот такой удар справа. А удар слева я получил на строящейся даче в Петровском парке; кто-то из революционеров подбил рабочих на стройке на выступление. Теперь там лагерь рабочей дружины, – рассказывал Кулебякин.

– Вы пережили очень большие неприятности, – посочувствовал ему Георг.

– Он ни в один свой дом попасть не может, – вставила Елена. – Один из самых уважаемых людей в Москве скитается по улицам, как бездомный пёс.

– Мой бог! – воскликнул Георг.

– Да, это так, – подтвердил Кулебякин. – В старый дом  на Ордынке не проехать, улица перегорожена баррикадами, а в доме на Спиридоновке меня ждёт полицейская засада.

– Вы имели столкновение с полицией? – изумился Георг.

– Нет, но думаю, что они за мной следили – они следят за всеми, кто хоть чем-нибудь не нравится власти. А сейчас, когда мы фактически на военном положении, они будут хватать всех, кто им подозрителен.

– В моей квартире был обыск, всё перевернули вверх дном, – сказала Елена.

– Это очень печально. Но где вы, в таком случае, провели прошлую ночь? – спросил Георг.

– Лучше не спрашивайте. В третьеразрядной гостинице безо всяких удобств, – устало ответил Кулебякин. – Нам не следовало к вам приходить, но мы уже три дня без горячей воды. Вы позволите нам помыться и переодеться у вас? В гостинице есть вода?

– Вода идёт с переменным успехом, а электрический свет отсутствует напрочь,  – Георг засуетился, доставая чистые полотенца и прочие необходимые для ванны принадлежности. – Но у меня не имеется для вас одежды на смену.

– Одежда у нас, слава богу, ещё осталась, – невесело улыбнулся Кулебякин. – Пошлите коридорного за нашими чемоданами, они остались в фойе. Мой шофер исчез вместе с автомобилем, мы добирались сюда на телеге с дровами, – извозчика в городе не найти.

…Помывшись и переодевшись, Кулебякин и Елена пили кофе и ели булочки с маслом.

– Хорошо, что хотя бы такой завтрак подали, – говорил Кулебякин. – Революция, что вы хотите… Нет, мы уезжаем из России, хватит! Русскому либерализму конец, он оказался между молотом и наковальней, – если не власть, так народ прихлопнет его. Но и в Европе мы не задержимся, там сейчас созданы тресты, картели и синдикаты не хуже американских. Экономисты называют это монополистическим капитализмом, а я скажу просто – это власть больших денег, страшная власть, подчиняющая себе все сферы общественной жизни. Политика, культура, социальные отношения превращаются в клоунаду, – это театр марионеток, которых дёргают за ниточки невидимые кукловоды. Нет, я так не хочу, – я выступаю за полный простор для частной инициативы, за честное соперничество ярких индивидуальностей, – а это что же получается, опять гнёт власти? Какая мне, по большому счёту разница, давит ли меня самодержавие или трест?.. Нет, в Европе я тоже не задержусь.

– Но куда же вы, если так получается, направите свои стопы? – спросил Георг.

– Уеду в Канаду, вот там ещё остался простор для свободной деятельности. Огромная страна и климат для меня подходящий, – я, знаете ли, не выношу жару. А на старости лет построю себе дом где-нибудь у чёрта на куличках, в Скалистых горах у Аляски, – и пропади всё пропадом! Сами разбирайтесь, как хотите, – желчно сказал Кулебякин.

– Для начала надо выбраться из Москвы, – напомнила Елена. – Как ехать?

– Поедем по Николаевской до Петербурга, а оттуда – за границу. Единственная железная дорога, которая не бастует, – сообщил Кулебякин, – на ней солдаты работают за железнодорожников. Я не думаю, что нас будут ловить в пути, но на всякий случай поедем по фальшивым паспортам, у меня есть готовые. Каждый порядочный человек в России обязан иметь запасной фальшивый паспорт… Может, и вы с нами? – обратился он к Георгу. – У меня найдётся для вас подходящий документ.

– Но зачем мне это, меня ведь не ищет ваша полиция? – возразил Георг.

– Ах, да, вы правы! – хлопнул себя по лбу Кулебякин. – У меня такое ощущение, что в России каждому человеку надо убегать от полиции.

– Однако я позволю себе вопрос, – проговорил Георг, – как быть с помощью, которую я должен оказать господину Витте?

– Забудьте об этом! Я же вам сказал – с либерализмом у нас покончено! – раздраженно воскликнул фон Кулебякин. – Бедный Сергей Юльевич оказался прав... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3 4 5 6 7 8