Парадоксальная история России

– Я лишь исполнял свой долг, – сухо заметил Верёвкин.

– Теперь, я думаю, вас ждёт повышение по службе.

– Я служу не для чинов, а для Отечества, – заметил крайне недовольный Верёвкин.

– Однако же чины тоже не помешают, – подмигнул ему Дудка и одним залпом допил содержимое фляги. – Что-то в сон клонит… Я вздремну до Царского, если вы не против, – он удобнее устроился в коляске и закрыл глаза.

Верёвкин отвернулся от него и стал глядеть в сторону. Коляска то плавно катилась по шоссейному покрытию, то вздрагивала и подпрыгивала на рытвинах и колдобинах, уже успевших появиться после недавнего ремонта дороги. Поскрипывали рессоры, бряцала сбруя на лошадях. «Но, милые, пошевеливайся! Смотри у меня, не зевай!» – раздавался возглас кучера. Жизнь шла своим чередом…

Эпилог

Празднование двадцать пятой годовщины войны 1812 года прошло торжественно, с большим размахом. Главные события развернулись на Бородинском поле: здесь состоялся грандиозный парад войск, который закончился шествием ветеранов войны. Они не ударили в грязь лицом и прошагали держа строй, с равнением на императора. Николай Павлович был растроган и тайком смахнул слезу.

В честь праздника повсюду были вывешены российские флаги и трёхцветные ленты. Эти ленты виднелись также на лацканах фраков и мундиров и на женских платьях; некоторые господа из верноподданнических чувств украсили ими даже гривы и хвосты своих лошадей. Ликование народа не знало границ; к вечеру в многотысячной толпе с трудом можно было отыскать трезвого человека.

Тогда же на Бородинском поле был установлен монумент в честь 1812 года, а в Москве была произведена закладка грандиозного храма, посвящённого Господу Иисусу Христу, избавившего Россию от французов. Кроме того, в Петербурге были открыты памятники фельдмаршалу Кутузову и генералу Барклаю-де-Толли. Изображения полководцев отличались портретным сходством и в то же время были глубоко символичными. Образ Барклая-де-Толли напоминал о первом этапе войны с Наполеоном, когда русские войска потерпели ряд поражений и вынуждены были отступать, – поэтому Барклай-де-Толли держал маршальский жезл в опущенной руке, устремляя грустный взгляд куда-то вдаль. Фигура Кутузова символизировала второй этап войны, когда русская армия разгромила наполеоновские войска, – поэтому Кутузов держал маршальский жезл поднятым, а в другой его руке была шпага. Для большей прозрачности намёка на победу, у ног Кутузова лежали поверженные французские знамена.

В октябре этого же памятного года была торжественно открыта первая в России железная дорога. Государь в сопровождении своей свиты прокатился по ней от Петербурга до Царского села и нашёл, что время этой поездки теперь существенно сократилось. Инженер Герстнер получил высочайшую благодарность.

Несколько омрачил памятный год пожар в Зимнем дворце, который стал одним из самых больших пожаров в истории России. Ещё за два дня до возгорания во дворце начал улавливаться запах дыма, что приписали сырым дровам, привезёнными нечестными подрядчиками. Однако вскоре полыхнуло так, что огонь охватил весь дворец и в считанные часы уничтожил второй и третий этажи, в том числе интерьеры Растрелли, Кваренги, Монферрана, Росси и других знаменитых архитекторов. Пожар длился около 30 часов, а зарево было таким, что его видели за 50 - 70 вёрст от столицы.

Всё это время спасённое имущество находилось около Александрийского столпа под присмотром полиции. Обер-полицмейстер Кокошкин сумел обеспечить сохранность всего, что спасли, и за это получил благодарственный рескрипт государя.

Из-за чего сгорел Зимний дворец, так и осталось тайной; версий было много, но ни одна из них не получила достаточного подтверждения. Восстановление дворца было поручено Петру Андреевичу Клейнмихелю, – что он и исполнил с замечательной быстротой. По этому случаю была выбита золотая медаль с надписью: «Усердие всё превозмогает».

Стоимость работ определялась в восемь миллионов рублей, каковая сумма была оприходована полностью не без стараний распорядительной Клеопатры Петровны. Правда, Тронный зал дворца через два года обрушился – упали все его 42 балки с 11 прикреплёнными на них люстрами, – но это приписали просчётам строителей. За пятьсот тысяч рублей Пётр Андреевич восстановил этот зал во второй раз.

***

Александр Гаврилович Политковский продолжал руководить Пенсионным фондом и проводил буйные вечера в своём доме; счастливая звезда Политковского закатилась не скоро.

Полковник Верёвкин заметно продвинулся по службе: нередко он подменял хворавшего и слабевшего графа Бенкендорфа.

Штаб-капитан Дудка так и остался штабс-капитаном, – чему, впрочем, придавал мало значения, весело и легко прожигая свою жизнь.

Написанная Фаддеем Венедиктовичем Булгариным книга по русской истории вышла в срок, но не произвела должного эффекта, потонув в море прочих книг, которые были написаны в том же патриотическом духе к годовщине войны 1812 года. Вознаграждение, полученное Фаддеем Венедиктовичем, отчасти возместило ему моральные потери, но про себя он ворчал на неблагодарность русской читающей публики и правительства.

Иоганн Христофорович Шлиппенбах более не появлялся в России. Где он обретался, по-прежнему ли вздыхал об иррациональной русской жизни или склонился к упорядоченному немецкому существованию – никто не знал. 

XX век

Похищение Царь-пушки и Царь-колокола

 (Несерьёзная повесть о революции 1905 года)

Часть 1. Весна 1905-го

Погожим мартовским днём, когда снег таял на крышах и с оглушительным грохотом падал на мостовую, по Моховой улице с опаской пробирался молодой человек в студенческой тужурке и лёгкой фуражке. Прохожие, которые так же, как он, боялись быть погребёнными под снежными лавинами, с неохотой уступали ему дорогу и думали, что этот студент сбежал с занятий из университета. Они бы очень удивились, если бы проследили его путь, – свернув к Александровскому саду, молодой человек через Кутафью и Троицкую башни вошёл в Кремль. Есть, конечно, студенты, которые ходят в Кремль, чтобы рассмотреть его древние, достойные внимания сооружения, но только не в будние дни и не в одиночестве.

Дойдя до Чудова монастыря, молодой человек отмахнулся от надоедливых нищих и стал пристально рассматривать Царь-колокол, – сначала издали, а потом вблизи. Закончив осмотр, он пошёл к Арсеналу, к Царь-пушке. Здесь он огляделся, – невдалеке было место, где чуть более месяца назад убили известного ретрограда, сторонника жесткой власти в России великого князя Сергея Александровича. Это место обычно охранялось полицией, так как смерть великого князя вызвала неоднозначные чувства у народа: одни проклинали убивших его революционеров, другие радовались гибели царского сатрапа; по Москве после того, как бомба разорвала Сергея Александровича на куски, ходила жестокая шутка: «Наконец великому князю пришлось пораскинуть мозгами».

Сейчас на месте гибели Сергея Александровича стоял лишь урядник с пышными усами, – да двое мещан в одинаковых серых пальто, по виду подрядчики, один высокий, другой низкий, прислонясь к стене Арсенала, щёлкали семечки.

Около Царь-пушки молодой человек простоял довольно долго и даже попытался залезть на лежащие перед ней большие ядра и заглянуть внутрь ствола. Резкий полицейский свисток заставил его отскочить от пушки; оглянувшись, молодой человек бросил быстрый взгляд на урядника и с облегчением понял, что тот свистит не ему, – с другой стороны орудия какой-то господин забрался на постамент к огромному колесу лафета.

– Не положено, господин, слезьте, – сказал подошедший урядник. – Смотреть – смотрите, а залезать ни к чему и руками трогать не дозволяется.

– О, простите, – извинился любопытный господин. – Я иностранец, первый раз в Кремле, и сильно поражён тем, что вижу.

– Не положено, – строго повторил урядник. – Ежели каждый будет лазить и руками трогать, большой ущерб выйдет. Вы не один около пушки ходите, – урядник подозрительно глянул на студента. Молодой человек отвернулся и зашагал прочь.

– Я сильно извиняюсь, господин студент, – услышал он за своей спиной голос иностранца. – Господин студент, остановитесь во имя Бога! Мне трудно вас догнать в моём тяжёлом пальто.

Молодой человек остановился.

– Что вы хотите? – мрачно спросил он, показывая, что не расположен вести разговоры.

– Я не задержу вас долго, – переведя дух, выпалил запыхавшийся иностранец. – Я первый раз в Кремле и мне многое не понять. Кого ещё спрашивать, как не интеллигентного человека? Позвольте, однако, представиться, – моё имя Георг Шварценберг, – приподняв тёплую шляпу на ватине, сказал он. – Моего батюшку звали Питером, то есть Петром, – таким образом,  по русскому обычаю меня можно называть Егором Петровичем.

– А вы неплохо говорите по-нашему, – заметил молодой человек.

– О, я это объясню вам без промедления, – улыбнулся польщённый иностранец, – но разрешите прежде услышать ваше имя?

– Кашемиров, – коротко ответил молодой человек.

– Это, без сомнения, ваша фамилия, – сказал Шварценберг. – А как вы зовётесь по имени-отчеству?

– Зовите меня просто Кашемировым, – отрезал молодой человек.

– Как вам будет угодно, – охотно согласился Шварценберг, упорно не желая замечать недовольного тона юноши. – Господин Кашемиров, я всего три дня в Москве, но этот город мне роднее родных. Да, пусть этот факт не слишком вводит вас в изумление! Всё объясняется тем, что мой отец был рождён здесь и моя матушка тоже. И я родился бы здесь, если бы после соединения браком они не уехали в Германию. Однако Россия оставалась любимой родиной моих дорогих родителей, а Москва оставалась их родным городом, –  и эта любовь перешла ко мне. Русский язык звучал в нашем доме вместе с немецким, – вот почему я, как вы наблюдательно подметили, неплохо говорю по-русски. К великому сожалению, до сей поры я не имел возможности посетить Россию, но теперь этот недостаток успешно преодолён. Моя мечта сбылась – я в Москве, я в Кремле!.. Впрочем, есть отдельные моменты, на которые у меня имеются вопросы; по этой причине я имел смелость остановить вас.

– У меня очень мало времени, – нервно сказал Кашемиров.

– О, я займу у вас всего одну маленькую минуту! – не сдавался Шварценберг. – Я видел, что вы тоже интересовались Царь-пушкой, этим колоссальным русским орудием, шедевром технической мысли. Однако мне непонятно, как она могла двигаться на столь тяжёлом лафете? А если пушка всегда стояла на одном постоянном месте, против кого она должна была воевать? – Шварценберг посмотрел в ту сторону, куда был направлен ствол орудия, и недоумённо пожал плечами. – Не могли бы вы дать мне любезное разъяснение, господин Кашемиров?

– Лафет изготовлен около ста лет назад. Он служит исключительно для красоты и не предназначен для перемещения пушки, – ответил Кашемиров, поняв, что от настырного иностранца просто так не отвяжешься.

– Вот как! – с неподдельным изумлением воскликнул Шварценберг. – Но она стреляла?

– Всего один раз, когда был убит самозванец Лжедмитрий, он же Григорий Отрепьев, – слышали о нём? Его тело было сожжено, а прах высыпали в эту пушку и выстрелили на Запад, откуда явился Гришка с поляками.

– Ходит, ходит, сердешный! – вмешалась в разговор подошедшая старуха-нищенка. – Никак не успокоится его грешная душа.

Кашемиров сморщился, а Шварценберг немедленно спросил:

– Кто ходит? Вы о ком хотели говорить, мадам?

– Да о Димитрии же! О Гришке Отрепьеве, – нищенка поправила шерстяной платок, крест-накрест перетягивающий её грудь, и нараспев продолжала: – Ходит, неприкаянный, ходит! Врать не стану, – что сама видала, о том и расскажу. Было это в прошлом году, в мае: теплынь тогда стояла, – так я, значит, на паперти Чудова монастыря ночевала. Народу спозаранку в монастырь приходило не счесть, подавали хорошо, а уряднику я гривенник сунула, чтобы меня не гнал. И вот лежу я ночью на паперти, аккурат в тот день, когда в стародавние времена Гришку убили…

– А ты откуда знаешь, какого числа его убили? – перебил её Кашемиров. – Ну-ка, скажи, какого числа?

– Э, мил-человек, я и нынешнего числа не знаю, – чего ты меня пытаешь? – заголосила старуха. – А только люди после сказывали, что это было аккурат в тот день, когда Гришка помер. Людям всё известно.

– Продолжайте, мадам, – попросил Шварценберг и умоляюще взглянул на Кашемирова.

Кашемиров с досадой отвернулся.

– Лежу я на паперти, не сплю, нету сна, – теперь уже скороговоркой продолжала нищенка. – Слышу, часы на Спасской двенадцать часов пробили, – и тут тишина по всему Кремлю сделалась, а темнота такая, будто в закрытом погребе. Глянь, – на стене синие огни появились и бегают по зубцам. Батюшки святы, он идёт, – Гришка! Мрачный такой, угрюмый; ростом невысок, лицом неказист, на щеке у него бородавка, а на лбу – другая.

– Как же ты в темноте, да ещё на таком расстоянии бородавки различила? – не выдержал Кашемиров.

– Говорю тебе, отец мой, всё в сиянии было, как днём. А лицо его я видела так, как сейчас тебя вижу. Не хочешь – не верь, а я чистую правду говорю, – обиделась нищенка.

– О, нет, мы вам очень верим, – успокоил её Шварценберг. – А что же было дальше?

– Ну, походил он по стене, походил, – и всё на площадь глядел, на Покрова на рву. Потом вздохнул, – жалобно эдак, тяжело, – и пропал… Так-то вот, государи мои, – ходит, сердешный, мается, нету ему отпущения, – жалобно запричитала нищенка. – Ей-ей, правду говорю, а если подадите копеечку, я вам о батюшке-царе Иоанне Васильевиче расскажу.

– А, что, он тоже ходит по ночам? – иронически спросил Кашемиров, в то время как Шварценберг достал кошелёк, вынул пару монет и положил в руку старухи.

– И он ходит, сердешный, – как не ходить? – сказала она. – Ему, вишь, Царь-колокол покоя не даёт, – всё ему, батюшке, кажется, что по погубленным им душам звонит колокол-то.

– Врёшь, бабка, этот колокол был отлит много позже царя Ивана и никогда не звонил: он треснул ещё в литейной яме, – возразил Кашемиров.

– Не звонил, – согласилась нищенка, – а ему кажется, что звонит, – вот и нету царю-батюшке покоя, вот и бродит он по Кремлю. Но царь-батюшка на стены не всходит, а идёт сразу на свою колокольню…

– Вы имеете в виду колокольню Ивана Великого? – переспросил Шварценберг. – Однако насколько я располагаю сведениями и как гласит надпись, видная под куполом этого сооружения, колокольня Ивана Великого была построена царём Борисом Годуновым.

– Достроена, – вставил Кашемиров.

– О, достроена? Благодарю вас за ценные сведения, – живо откликнулся Шварценберг. – Я запишу в свою книжку: «Колокольня Ивана Великого была достроена царём Борисом Годуновым в честь Ивана Грозного». Можно, наверное, добавить, – «и в честь православной веры»?

– Напишите лучше, что этот минарет во славу православия – по виду эта колокольня точно минарет – был построен детоубийцей и узурпатором Борисом Годуновым в память о кровавом тиране Иване Грозном, – желчно заметил Кашемиров.

– Господи помилуй, господи помилуй, господи помилуй, – несколько раз перекрестилась нищенка. – Да разве так можно, отец мой? Да ты, видать, из этих, из политических?

Кашемиров вздрогнул.

– Мне пора, – бросил он и зашагал к Никольским воротам.

– Господин Кашемиров! Я вам признателен за весьма полезную беседу! – крикнул ему вслед Шварценберг. – Если вы имеете желание продолжить наше знакомство, заходите в отель «Националь», – я там остановился на постой.

При этих словах стоявший у стены Арсенала длинный мещанин толкнул своего малорослого товарища:

– Понял? Он в «Национале» остановился. Пойдём за ним.

– А студент? – спросил товарищ.

– Бездельник, прощелыга. Сбежал с занятий и шатается абы где, – пренебрежительно ответил первый мещанин.

– А ты слышал, что он сказал? «Кровавый тиран», «узурпатор». Может, он и впрямь политический?

– Станет тебе политический неизвестно перед кем распинаться. Эх ты, Вася, думать надо! – первый постучал второго по фуражке. – А этот иностранец – крупная птица, нюхом чую. Наградные за него получим, помяни моё слово!

*** 

От Красной площади, сделав большой крюк через Лубянку, Маросейку и Солянку, Кашемиров вышел к Яузе, и, перейдя мост, по Николоямской улице добрался до Шелапутинского переулка. Тут Кашемиров решил ещё раз убедиться, что за ним нет слежки – он пошёл было по переулку, но потом внезапно развернулся и направился обратно. Опасения оказались напрасными: переулок был пуст, а по улице лишь проехали к Рогожской заставе две крестьянские телеги, запряжённые чахлыми лошадёнками, да прошла молодая баба с корзиной мокрого белья, выстиранного, наверное, в полынье на Яузе.

Тогда Кашемиров снова пошёл по переулку, затем по грязной тропинке между стенами двух домов забрался во внутренний дворик. Здесь стояли покосившиеся сарайчики с большими замками на дверях, на земле из-под таявшего снега был виден мусор, а в углу валялись рассыпанные дрова. Задняя дверь первого дома была наглухо заколочена, но у второго открыта настежь, – впрочем, она была так сильно поломана, что если бы её и закрыть, толку было бы мало. 

Через эту дверь Кашемиров вошёл в подъезд и по скрипучей деревянной лестнице поднялся на второй этаж. Нужная ему квартира была направо, около неё на стене было написано карандашом: «Стучите». Кашемиров постучал три раза, затем ещё два раза после небольшой паузы. За дверью послышались шаги и мужской голос спросил: «Кто там?»

– Я от Ивана Ивановича, за посылкой из Вологды, – сказал Кашемиров.

– Посылка пришла, но на почте повредили ящик, – ответили ему.

– Ничего. Главное, чтобы содержимое было цело, – сказал Кашемиров.

Щёлкнул ключ в замке и дверь открылась. В ней стоял высокий худой человек со всклоченной чёрной шевелюрой и подслеповато щурился на Кашемирова.

– Я битый час вас жду, – недовольно произнёс человек. – Решил уже, что вы сегодня не придёте.

– Я проверял, нет ли «хвоста», пришлось покружить по улицам, – объяснил Кашемиров.

Высокий человек молча посмотрел на него, а потом вдруг улыбнулся:

– Это правильно: осторожность в нашем деле превыше всего. Проходите.

В большой, бедно обставленной комнате на столе был выставлен огромный, сильно помятый самовар, рядом стояли простые стаканы из толстого стекла и заварной фаянсовый чайник с отбитой ручкой.

– Выпьете чаю? – предложил высокий человек. – Правда, самовар остыл, а подогревать его у меня нет времени.

– Спасибо, я не хочу чаю, – отказался Кашемиров.

– Что же, тогда поговорим, – сказал высокий человек. – Можете не представляться, я вас знаю, вы – Кашемиров.

– И я вас знаю, вы – Страхолюдский, – вставил Кашемиров.

– Откуда же вы меня знаете? – удивился высокий человек

– Видел в Сокольниках на собрании. Мне сказали, что этот самый Страхолюдский, – о вас ходят легенды, – с изрядной долей лести проговорил Кашемиров.

– Спасибо, – сказал Страхолюдский, – но с конспирацией у нас плохо: взять, да вот так сразу выложить всё о человеке, – куда это годится?

– Да, вы правы, – согласился Кашемиров.

– Да уж прав, – усмехнулся Страхолюдский. – Но перейдём к нашим делам. Вы были в Кремле?

– Был, – коротко ответил Кашемиров.

– Осмотрели?

– Осмотрел.

– Ну?

– Честно говоря, я не понимаю, зачем меня туда направили? Всё что нам нужно, есть в любом справочнике и если понадобится… – начал было Кашемиров, но Страхолюдский прервал его:

– У меня крайне мало времени. Свои замечания выскажите после, а сейчас отвечайте на мои вопросы: что дал ваш осмотр?

Кашемиров обиделся. «Что я ему, мальчишка, чтобы так со мной разговаривать? Если ты взорвал двух губернаторов, это не значит, что ты можешь неуважительно говорить с людьми», – подумал Кашемиров.

Сделав длинную паузу, чтобы досадить Страхолюдскому, он нарочито медленно сказал:

– С технической точки зрения осуществить задуманное нами не сложно.

– Это нам известно, – кивнул Страхолюдский. – А что с полицией? Сильно охраняют?

– Я заметил лишь одного урядника. Может быть, там были и другие полицейские, но общая обстановка спокойная. Об убийстве великого князя, кажется, забыли, – кроме этого урядника я больше никого не видел. 

– Это хорошо, – лицо Страхолюдского смягчилось.  – Так вы полагаете, что мы сможем вывезти Царь-пушку и Царь-колокол из Кремля?

– Полагаю, что сможем, – ответил Кашемиров, в свою очередь смягчаясь. – В Кремле вечно идут какие-то работы, часто что-то привозят и увозят, – кстати, неподалёку от Царь-пушки чего-то дожидались два подрядчика: возможно, тоже ждали какого-нибудь обоза. Точно так же мы можем вывезти Царь-пушку и Царь-колокол якобы на ремонт, – лишь бы  у нас были необходимые документы.

– Документы – не проблема. У русских продажных чиновников можно оформить документы на вывоз всего Кремля, – сказал Страхолюдский с пренебрежением. – В конце концов, можно подкупить полицию: вы же знаете, что полицейские, как дети, очень охочи до подарков. Так что документы будут, подряд на ремонт мы составим по всей форме, – для такого случая можно подставную компанию учредить. Но желательно вывезти Царь-пушку и Царь-колокол как можно быстрее и без шума, чтобы не сорвать операцию.

– Это просто, нам понадобится не более двух часов, – уверенно заявил Кашемиров.

– Так быстро? – удивился Страхолюдский. – При таком их весе?

– У меня есть на примете артель мужиков-грузчиков, которые вывезут что угодно, – пояснил Кашемиров. – Если нужно будет вывезти колокольню Ивана Великого, они и её вывезут.

– Но подъёмные механизмы? Но средства передвижения? – недоумевал Страхолюдский.

– У них есть всё что надо – какие-то лебедки, рычаги, катки… Пусть вас это не волнует, – гарантирую, что они вывезут Царь-пушку и Царь-колокол за два часа. Эти мужики и не такое делали.

– Отлично, – ну, а из Кремля отвезём Царь-пушку и Царь-колокол прямо на Хитров рынок. Нет, продавать мы их там, конечно, не будем, – улыбнулся Страхолюдский, – просто на Хитровом рынке можно спрятать хоть ту же колокольню Ивана Великого, – никто не найдёт, полиция туда нос боится сунуть. Там мы растворим Царь-колокол нашей кислотой (Страхолюдский выделил слово «нашей») и таким образом получим содержащиеся в нём четыре с половиной пуда золота и почти тридцать три пуда серебра. А Царь-пушку вывезем в Америку и продадим тамошнему коллекционеру: он готов заплатить за неё девять миллионов долларов, – это три миллиона в пересчёте на рубли. Вы представляете, какую пользу революции принесут эти деньги? – прищурился Страхолюдский.

– Да, но…

– У вас какие-то соображения?

– Скорее, сомнения, – нерешительно проговорил Кашемиров. – Однако у вас мало времени…

– Ничего, у меня ещё есть четверть часа. Не бойтесь, говорите, – поверьте, ваши наблюдения очень ценны для меня, – просто и убедительно сказал Страхолюдский, и Кашемиров увидел, что он может быть очень обаятельным. – Не люблю пустой болтовни, но всё, что касается дела, должно быть высказано до конца. Я вас внимательно слушаю.

– Сейчас идёт война с Японией, – начал Кашемиров.

– Верно, – кивнул Страхолюдский.

– Япония выступила против России, хочет отнять наши земли на Дальнем Востоке.

– Верно.

– В народе и общественности преобладает настроение, что на Россию напали и необходимо дать отпор агрессору.

– Верно, – в третий раз кивнул Страхолюдский.

– В Петербурге, в Москве и других крупных городах прошли патриотические манифестации, – продолжал Кашемиров. – Даже в Петербургском университете, где студенчество более революционное, чем у нас в Москве, сходка студентов закончилась шествием к Зимнему дворцу с пением «Боже, Царя храни!».

– И это было, – согласился Страхолюдский.

– Под влиянием этих настроений оппозиция решила временно отказаться от борьбы с правительством.

– Вы говорите о либералах? – уточнил Страхолюдский.

– Да, о либералах. Вам должно быть известно, что земцы-конституционалисты приняли единогласное решение прекратить ввиду войны любые провозглашения политических требований.

– Мне это известно, – подтвердил Страхолюдский.

– Теперь, после подвига «Варяга», после героической обороны Порт-Артура, после сражений в Маньчжурии, патриотических дух, распространившийся в России, принял, я бы сказал, героический характер.

– Слишком красиво сказано, но и это правда, – согласился Страхолюдский.

– И вот, в такой момент мы хотим похитить Царь-колокол и Царь-пушку, которые являются символами России. Не будет ли это воспринято как неслыханное кощунство, как покушение на русские традиции, как предательство – то есть удар, нанесённый России изнутри и способствующий победе её врагов? – задумчиво спросил Кашемиров. – Не навредит ли это нашему делу, не оттолкнёт ли от нас народ?

– Я вас понял, – кивнул Страхолюдский, – но прежде чем ответить на ваши вопросы, я задам вам встречный вопрос: лично вы считаете, что избавление от Царь-пушки и Царь-колокола будет ударом по России?

Кашемиров заколебался.

– Нет, я считаю, что это символы старой отжившей России, символы того, что мешает нам двигаться вперёд, – сказал он, наконец.

– Тем более что на Царь-колоколе и Царь-пушке изображены такие правители России, которых только в насмешку можно назвать её символами, – быстро добавил Страхолюдский. – На Царь-пушке – слабоумный дегенерат Федор Иоаннович, отродье жестокого деспота Иоанна Грозного; на Царь-колоколе – столь же слабоумная и, к тому же, развратная Анна Иоанновна, дочь дегенерата Иоанна Алексеевича, правление которой представляет собой один из самых мрачных периодов в истории России. Да, хороши символы, нечего сказать! – усмехнулся он. – Вы правильно говорите, что с подобными символами трудно двигаться вперёд, – но если вы это понимаете, то с чего вы взяли, что другие этого не поймут? Разве в России живут одни дураки? Разве в ней мало умных людей? Так будем же ориентироваться на умных, а не на дураков.

– А сейчас позвольте ответить на другие ваши вопросы, – продолжал Страхолюдский. – Первое – не будет ли избавление от Царь-пушки и Царь-колокола расценено как удар по России изнутри в тяжелую для неё годину? Снова отвечу вопросом на вопрос: кем это избавление будет так расценено и по какой России будет нанесён этот удар? Собственно, тут и объяснять нечего: лишь дураки и негодяи могут подумать, что избавление от негодных символов – зло для нашей страны. А дураках и разговору нет, а что касается негодяев, то для них, конечно же, чрезвычайно важно сохранить нынешнюю Россию как она есть, потому что именно в такой России они пользуются всеми мыслимыми и немыслимыми благами.

Лев Толстой любит повторять фразу одного англичанина: «Патриотизм – это последнее прибежище негодяев», – между прочим, англичанин сказал её, когда североамериканские колонии изготовились к бунту против Англии и в ней на всех перекрестках кричали, что нельзя дать независимость Америке, – это, де, непатриотично. Толстой повторяет эту фразу применительно к нашим российским негодяям, которые лихорадочно ищут, где бы им укрыться от народного гнева, и находят это убежище в словах о любви к России, то есть в патриотизме. Толстой безжалостно срывает с них маску и показывает их отвратительную личину, – что за громадина этот граф, а по сути, мужик и бунтарь! Если бы он не вдарился в буддизм и не стал проповедовать непротивление злу, из него получился бы величайший революционер, – Страхолюдский вздохнул. – Безжалостное разрушение всех ложных авторитетов, полное пренебрежение  условностями, – такого даже у нашего брата, профессионального революционера нечасто встретишь.

Итак, главные защитники нынешней России, – те, кто громче всех кричат о патриотизме и национальных интересах, – это бездарные правители, казнокрады, взяточники, самодуры, лжецы, лицемеры, унтер-пришибеевы и держиморды – и под стать им новоявленные богачи, нувориши, нажившиеся на народной нищете и бесправии народа. Для них жизненно важно сохранить нынешнюю Россию и они будут остервенело защищать её. Спрашивается, удар по такой России – зло или благо? Могу спросить по-другому: надо ли заботиться о сохранении такой России или её следует разрушить для того чтобы создать будущую Россию – Россию для народа?..

А что касается «тяжёлой годины», то есть войны, то она лишь усилит удар по негодяям.  Поражение в войне – это очень полезная вещь для движения государства вперёд, ибо поражение волей-неволей заставляет проводить необходимые преобразования для того чтобы подняться вновь, а победа, напротив, консервирует старые порядки и даёт власти возможность укрепиться. Для России же, где приращение территории всегда расценивалось как великое достижение, – за недостатком времени я не буду говорить, к каким гибельным последствиям это приводило, – любой присоединённый кусок территории вызывает такой восторг у населения, что оно готово простить правителю всё что угодно.

Теперь перейдём ко второму вашему вопросу: не будет ли расценено избавление от Царь-пушки и Царь-колокола как кощунство, не оттолкнёт ли это от нас народ? Да, будет расценено как кощунство, однако народ это не оттолкнёт, – наоборот, приведёт в наши ряды самых энергичных его представителей, о которых ещё апостол Павел сказал, что они «соль земли». Я недаром вспомнил апостола Павла, он тоже был в своём роде революционер, как многие первые христиане. Это позже их стали представлять невинными овечками, смиренными проповедниками слова Божьего, пострадавшими от жестокой нетерпимости римлян-язычников. А в то время они были типичными кощунниками, которые врывались в храмы во время празднеств, срывали религиозные церемонии, насмехались над языческими богами. Не довольствуясь этим, они разрушали идолов, коим поклонялся народ, а если была возможность, разрушали и храмы. Пусть апостол Павел и другие апостолы сами не совершали ничего подобного, – тысячи христиан горели желанием действовать и действовали так, как я сказал.

Римляне же отличались терпимостью в вопросах веры, они признавали за каждым человеком право верить в тех богов, в которых он хочет верить. Если кто-то утверждал, что существует единый Бог, – что же, пусть молится своему единому Богу. У римлян была особая молитва: «За всех богов, ведомых и неведомых»; в римских городах стояли храмы не только в честь своих богов, но и в честь богов иных народов. Христианство было для римлян всего лишь одним из многочисленных верований, они нисколько не возражали бы против строительства христианских церквей, если бы христиане не вели себя столь дерзко и не бросали открытый вызов религиозной терпимости. Римляне считали кощунством и преступлением, когда христиане отвергали всех богов вообще, кроме христианского бога, – отвергали не только словом, но и делом.

История, однако, показала правоту христиан – надругательство над языческими богами, кощунство христиан привлекло к их вере внимание народа. Не мученичество, как уверяют нас церковники, – ибо народ, любящий зрелища в коллизеях, нельзя было удивить мученичеством, – но показное пренебрежение символами старой веры и уничтожение их заставило народ признать христианство. Если после уничтожения этих символов боги не сошли с небес, чтобы покарать дерзких, – то это ли не доказательство бессилия старых богов и, таким образом, правоты христиан? Добавлю, что рано или поздно всё старое начинает надоедать, мешать, вызывать раздражение, – а что такое революция, как не очистка от залежей исторического хлама?

В нашем случае избавление от Царь-пушки и Царь-колокола вызовет, конечно, жуткий вой приверженцев «русской традиции», так называемых патриотов, – едко улыбнулся Страхолюдский, – но этот акт неминуемо привлечёт к нам тех, кто жаждет разрушения старых порядков, кто ждёт ветра перемен, который сметёт гнилые руины и расчистит землю для нового великого строительства. К тому же, мы будем неустанно разъяснять, зачем мы это сделали, и можете не сомневаться, у нас найдётся много сторонников… Надеюсь, я развеял ваши сомнения?

– А хорошо бы взорвать Ивана Великого, – вместо ответа сказал Кашемиров. – Символ тирании, что ни говори.

– У нас пороху не хватит, – покачал головой Страхолюдский. – Пусть пока стоит.

– Жаль, – вздохнул Кашемиров. – Ну, а мне что делать дальше?

– Затаитесь и ждите. Когда предварительная подготовка будет закончена, мы вас известим, – Страхолюдский протянул ему руку, прощаясь.

– Я не подведу, – сказал Кашемиров, крепко пожимая её.

Затем он направился к входной двери, но Страхолюдский остановил его:

– Нет, не сюда! Вылезайте в окно, прыгайте на крышу сарая, а далее – в соседний двор. Так будет лучше в целях конспирации.

Кашемиров немедленно исполнил всё это, а Страхолюдский, проследив за ним из окна, подошёл к двери, которая вела в другую комнату, и негромко позвал:

– Зоя! Ты слышала?

Из комнаты вышла яркая брюнетка небольшого роста.

– Я слышала, – сказала она. – Мы могли уйти ещё пятнадцать минут назад, а теперь надо будет брать извозчика, чтобы успеть. Не понимаю, зачем тебе понадобилось распинаться перед этим недоучившимся студентом?

– Ты чересчур строга. Тебе, что, нужны академики? – возразил Страхолюдский. – В революцию приходят разные люди, надо уметь найти подход к каждому.

– Но этот студент ничем себя не проявил, – выйдет ли из него революционер?

– Мне кажется, закваска есть, а там посмотрим. Впрочем, люди, которые себя ничем не проявили, тоже нужны: они незаметны, а потому незаменимы, когда речь идёт об особых поручениях, – сказал Страхолюдский. – Так ты слышала, что он рассказал о Кремле?

– Слышала, – повторила Зоя. – Сегодня же напишу шифровку в Петербург химикам, чтобы они начали готовить кислоту, а документами займись ты.

– Выправим, как положено, – в первый раз, что ли? – махнул рукой Страхолюдский. – Ну-с, пусть Царь-пушка с Царь-колоколом подождут, а мы займёмся полицмейстером, – уж на него-то у нас пороха хватит, он не Иван Великий, – пошутил Страхолюдский, но вдруг покачнулся и побледнел.

– Что с тобой? – испугалась Зоя.

– Ерунда, – через силу выговорил Страхолюдский. – Устал немножко.

– Ты должен отдохнуть. Посмотри, на кого ты стал похож: весь чёрный, осунулся, – прямо демон какой-то. Не забывай, что ты нужен революции, нужен народу, – и мне ты тоже очень-очень нужен, – Зоя поднялась на цыпочки и поцеловала его. – Я уже забыла, когда мы с тобой отдыхали.

– Не до отдыха, милая, – Страхолюдский погладил её по голове. – Такие события надвигаются, где уж отдыхать! Но сегодня я лягу спать пораньше, обещаю. Вот встретимся с нашими боевиками, – и домой, спать, – он сделал несколько глубоких вдохов и сказал: – Всё, отпустило, можно ехать. Пойди, возьми извозчика, – только не бери ни первого, ни второго, который попадётся тебе на глаза.

– Не учи меня конспирации, я сама твоя конспирация, – возразила Зоя.

– И при том самая надёжная, – ласково сказал Страхолюдский, прикоснувшись к её щеке.

– Я жду тебя на улице, – улыбнулась ему Зоя.

***

Георг Шварценберг проснулся у себя в гостиничном номере в прекрасном расположении духа. Мартовское солнце ярко светило в большие окна, жизнь была чудесна, Россия удивительна! Когда он ехал сюда, его пугали всякими ужасами; даже отец и мать Георга, любящие Россию и тоскующие по ней, предупреждали, что жить в этой стране непросто, – она совсем, совсем не похожа на Германию! Но оказалось, что все страхи были напрасными, – да, Россия была не похожа на Германию, однако это была замечательная, восхитительная страна!

Накинув халат, Георг уселся к столу и принялся записывать свои впечатления. Он обещал отцу, что в России будет аккуратно вести дневник, записывая в него всё хоть сколь-нибудь достойное внимания. Однако достойного внимания в России было так много, что Георг не успевал записывать подробно и вынужден был ограничиваться краткими заметками в записной книжке, – у него просто не хватало времени на обстоятельные записи. Сегодня он решил восполнить пробелы в своём дневнике, ибо впечатления накапливались, писать становилось всё труднее, а обязательства перед отцом оставались. Отцу было интересно, насколько изменилась Россия за долгие годы его отсутствия, а помимо этого, он договорился со своим приятелем-книгоиздателем о публикации дневника Георга. Отец верил, что эта публикация будет иметь успех.

Прочитав свои заметки и на минуту задумавшись, Георг решил ввести систематизацию  по разделам. Он написал крупно: «Погода в России» и подчеркнул жирной чертой. Обмакнув ручку в чернильницу, он убедился, что чернила свежие, а перо ручки – новое, и продолжил:

«Приехавший в Россию европеец полагает, что попал в суровый северный край, где солнце светит неярко и скудно, пронизывающий холод делает невозможным пребывание на улице, а глубокий снег замедляет всяческое движение. Когда я собирался в Россию, мне советовали запастись большим количеством тёплой одежды и обуви, несмотря на то, что я намеревался прибыть сюда в марте, то есть весенним месяцем. Меня предупреждали о сильных морозах, которые стоят в России не только весной, но порой до середины лета.

Это предупреждение было напрасным, потому что март в Москве мало чем отличается от марта в Берлине; по моим наблюдениям, в Москве даже больше солнца и тепла в это время года – я здесь две недели и не было ни одного ненастного дня. Сейчас на дворе так тепло, что можно разгуливать в лёгком пальто; некоторое неудобство доставляет обильно тающий снег, но его усердно убирают дворники. Я не претендую на точные наблюдения над русской погодой, ибо они требует немалого числа лет, однако то что я вижу отчасти опровергает европейские предрассудки, касающиеся русского климата. Боюсь, привезённый мною запас тёплой одежды слишком велик, я напрасно потратил деньги и силы на его перевозку».

Георг вздохнул, перелистал дневник на несколько страниц назад и посмотрел цифры расходов на поездку. Прикинув, сколько он мог бы сэкономить на саквояжах и грузчиках, Георг вздохнул ещё раз, но сказал себе, что всего не предусмотришь. К счастью, их с отцом семейное предприятие в Германии процветало и они могли позволить себе такие расходы. В конце концов, отец сам отправил его в Россию и настоял, чтобы Георг при разумной бережливости всё же не мелочился. К тому же, деньги, переведённые в московское отделение Немецкого банка, давали неплохие проценты, а проживание в России было так дешево, что на одни эти проценты можно было прожить здесь до Рождества. И что такое расходы на саквояжи и грузчиков по сравнению с годом пребывания в России? Надо выбросить из головы эти мелочи, сказал себе Георг.

Повеселев, он сделал заголовок в дневнике: «Русский город. Москва». Георг пробежался по своим заметкам и написал:

«Когда европеец представляет себе русский город вообще и Москву, в частности, ему видится большое неухоженное пространство, беспорядочно застроенное деревянными домами, называемыми «избами» (слово «избы» Георг написал по-русски), причудливыми дворцами русской знати – «теремами» (это слово Георг тоже написал по-русски), а также многочисленными храмами в греческом стиле. Днём по улицам снуют мужики и бабы в овчинных тулупах и танцуют дрессированные медведи, а ночью выходить из дома опасно из-за разбойников, диких медведей и полиции, которая бьёт кнутами запоздалых прохожих.

Возможно, это было когда-то, но сейчас Москва являет собой иную картину: город выстроен по плану, дома европейские, изб нет вовсе, – я слышал, что они сохранились на окраинах, но в центре их обнаружить не удалось. Церквей, правда, много, но самые большие из них построены в итальянском стиле, а не греческом. В сердце Москвы находится старинный замок, Кремль («Кремль» Георг написал по-русски), он также возведён в итальянском стиле. В нём есть, однако, храмы и монастыри греческой архитектуры, но они странно смотрятся на фоне зубчатых флорентийских стен Кремля. Неподалёку возвышается огромный храм Христа Спасителя, он резко отличается от остальных московских построек; Эйфелева башня в Париже не так уродлива, как этот храм в Москве. Мне кажется, русские сами недовольны им, но такова была воля императора Николая I, прадеда и тёзки нынешнего царя.

В целом, Москва очень красивый город с неповторимым обликом. Лучше всего на древнюю русскую столицу смотреть с Воробьевых гор, – это высокие холмы на правом берегу реки Москвы, там, где она делает большую петлю в юго-западном направлении. Помимо того, что с Воробьёвых гор открывается потрясающий вид Москвы, они сами по себе весьма живописны, – а далее, вниз по течению, на том же берегу раскинулся Нескучный сад, устроенный по прихоти графа Алексея Орлова, брата Григория Орлова, возлюбленного великой императрицы Екатерины. В этом саду множество беседок, мостиков, искусственных гротов и прочих сооружений парковой архитектуры, которые делают его приятным местом для прогулок. Московская публика любит эти места и даже в будний день здесь можно встретить целые семейства, неспешно гуляющие по аллеям.   

Медведей на улицах Москвы нет, полиция не дерётся, – по крайней мере, я этого не видел, – но мне рассказали любопытный анекдот и уверяли, что он взят из жизни. Зимой люди переходят реку Москву по льду, однако весной он делается ненадёжным, но люди всё равно продолжают ходить по нему, – тогда на берегу выставляют полицейские кордоны, дабы воспрепятствовать этому передвижению. Тем не менее, какой-то человек, миновав полицию, вышел на лёд и провалился. Его с трудом вытащили из воды, после чего он начал ругаться на полицейского: «Зачем ты выпустил меня на лёд?». Полицейский ответил, что кричал ему. «Кричал, кричал, – недовольно возразил этот человек, – надо было сразу ударить по лицу! (Русские говорят «дать в морду», – приписал Георг)».

Кроме полиции для охраны порядка в особых случаях используются казаки. Мне очень хотелось посмотреть на них, но в городе сейчас всё спокойно и казаков, которых правительство обычно использует для охраны порядка, нигде не видно, – хотя в целом обстановка в России непростая, несчастливая война с Японией вызвала народные волнения.  

Отдельно скажу об отеле, в котором я остановился: его название «Националь», он выстроен недавно. В нём имеются все необходимые удобства, в том числе ванна и ватерклозет. Это ещё одно опровержение превратных представлений о русской жизни, – в Европе думают, что русские не знают ни водопровода, ни канализации: для отправления естественных нужд русские якобы вырывают ямы в земле, а чтобы помыться, ходят в баню, где вначале жестоко секут друг друга прутьями, а потом предаются пьянству и разврату. В бане я пока не был, – честно признаться, меня немного страшит посещение этого заведения, – но могу засвидетельствовать, что с водопроводом и канализацией русские знакомы, если судить по моему отелю». 

Георг с удовлетворением прочёл написанное, потёр уставшую руку и сделал следующий заголовок: «Русские обычаи и нравы».  Бегло просмотрев свои заметки в записной книжке, он стал писать:

«Загадочная русская душа и таинственный характер русского народа давно тревожат европейское воображение и вызывают споры между ведущими умами. Моё пребывание в России слишком краткое, а мои научные познания слишком скромные, чтобы я мог с полным правом включиться в эту дискуссию. Тем не менее, позволю себе привести некоторые из моих наблюдений, ни в коем случае не претендуя на глубокий анализ проблемы.

В первую очередь, хочу сказать о набожности русского народа и его любви к своему царю. Я был в Большом театре на опере «Жизнь за царя» русского композитора Михаила Глинки; мне говорили, что эта опера так же важна для понимания русского национального духа, как «Нибелунги» Вагнера – для понимания немецкого духа.

Сюжет оперы Глинки взят из времени, когда в России пресеклась древняя царская династия, ведущая своё начало от короля викингов Рюрика. Оставшись без управления, русские впали в анархию, в стране начался хаос, и этим решили воспользоваться поляки – они захотели возвести на русский престол своего короля. Однако в последний момент русские опомнились и сумели избрать собственного государя из рода Романовых, – предка царствующего ныне Николая II (впрочем, за последние двести лет в жилах Романовых прибавилось столько немецкой крови, что теперь этот род трудно назвать русским).

Главный герой оперы – крестьянин Иван Сусанин (Георг написал «Иван Сусанин» по-русски), воплощение русского патриотизма. Этот образ будто списан с римлянина эпохи Муция Сцеволы,  – Иван Сусанин, к примеру, не желает выдать дочь замуж за человека, которого она горячо любит, так как, говорит Сусанин, «сейчас не до этого, Родина в опасности». Замечу, что на площади около Кремля стоит памятник двум героям этого же времени…».

Георг наморщил лоб, вспоминая их фамилии, но так и не смог вспомнить. Он отметил в дневнике соответствующее место, куда надо будет позже вставить эти фамилии, и продолжил:

«Один из них – торговец, другой – князь: оба они русские, но изображены почему-то в одеждах римских патрициев. Это наводит на мысль, что для подтверждения своего патриотизма русским нужны западные авторитеты. Полагаю, что такая мысль не лишена оснований, так как русские постоянно сравнивают то что имеют с западными образцами и бывают чрезвычайно довольны, когда оказывается, что русское не хуже. Запад, таким образом, является для русских мерилом всех вещей, – без него они не знали бы, хорошо они живут или плохо.

Но вернусь к опере. Прознав, что русские выбрали себе царя, поляки направили отряд, чтобы захватить его. Дальше начинается какая-то несуразица, которую я не в силах был понять. Выясняется, что никто не знает, где находится царь. Этого не знают поляки, приехавшие из Варшавы (из предыдущего акта оперы прямо следует, что они прибыли оттуда), – можно ли представить, чтобы кто-то отправился в столь долгий и трудный путь, да ещё с такой важной целью, не зная конечного пункта своего вояжа?

Этого не знают и русские; впрочем, Иван Сусанин откровенно говорит: «Как нам знать, где царь изволит поживать!». В монастыре, куда приходит сын Сусанина, чтобы предупредить царя об опасности, того тоже не оказывается. Вообще, царя в этой опере нет, – в финале появляется его кортеж, но и он виден лишь издали.

Тайна, связанная с местопребыванием царя, даёт возможность для дальнейшего развития сюжета. Очевидно, царь может прятаться где угодно, даже в глухом лесу, – поэтому когда Иван Сусанин ведёт поляков в такой лес, это не вызывает у них особых подозрений. Там поляков ждёт гибель, тем более что страшная метель заметает все следы и невозможно найти обратную дорогу.

Последние часы жизни Сусанина показаны с большим драматизмом. После мольбы к Господу подкрепить его в смертный час Сусанин мысленно прощается с семьёй, дает резкую отповедь полякам и мужественно принимает смерть. Всё это сильно напоминает итальянские оперы, где главный герой перед кончиной произносит длинные монологи и даже заколотый насмерть поднимается по три-четыре раза, чтобы закончить их. Нечего разъяснять, что эта трагическая сцена в лесу – чистая выдумка: если все поляки погибли  вслед за Сусаниным, кто мог рассказать, что там произошло?

Надо заметить, что опера очень длинная, затянутая, – я невольно вспомнил историю о том, что император Николай I предлагал провинившимся офицерам одно из двух наказаний на выбор: либо от начала до конца прослушать «Жизнь за царя», либо гауптвахту. Многие выбирали гауптвахту.

Во время действия редко кто из зрителей постоянно сидел на своём месте: большинство из них часто выходили покурить и в буфет. Когда я тоже пошёл в буфет, народу там было едва ли не больше, чем в зале. По поводу сюжета оперы отпускали шутки, иногда двусмысленные, с явным намёком на нынешнего царя, а что касается Ивана Сусанина, то про него рассказывали анекдоты, в которых он был представлен простаком и недотёпой, которому нельзя довериться.

Но на финал оперы публика потянулась в зал, а когда хор запел: «Славься, славься, святая Русь! Веселись: твой царь идёт!» и зазвонили колокола, в зале раздались такие шумные рукоплескания, что задрожали подвески на люстрах».

Георг отложил ручку, встал, походил по комнате, затем вновь сел за стол и принялся быстро записывать:

«Вот интересная черта русского характера – три часа злословить о своём государе, а потом сойтись в едином порыве верноподданнических чувств! В Германии не так: кайзера могут любить или не любить, но за исключением отчаянных радикалов почитают его все, – ведь он гарант порядка и спокойствия в государстве. Немецкая любовь рациональная, но русская не поддается разумному объяснению. Мне рассказывали, что поездка императора Николая II по России вызвала бурю восторга  у народа: тысячи людей приходили встретить своего царя, – они становились на колени и кланялись ему до земли, матери протягивали детей для благословения; у всех на глазах стояли слёзы. Однако тот же самый народ называет царя «Николашкой» (Георг написал «Николашкой» по-русски), – это пренебрежительное словообразование от «Николай», – грозит ему, высмеивает его, смакует небылицы о нём и его супруге, которую сильно недолюбливают в России.

Осмеянию подвергаются такие вещи, над которыми не стал бы смеяться европеец. К примеру, с императором Николаем, когда он был ещё наследником престола, приключилась неприятная история. Вместе со своими друзьями, наследными принцами из Европы, – среди них был и наш будущий император, – Николай совершал кругосветное путешествие. В Японии молодые люди слишком шумно вели себя на улице и японский полицейский, не разобравшись, кто перед ним, ударил Николая палкой по голове. Удар был очень сильным, Николай получил сотрясение мозга, а на голове образовалась большая шишка. По этому поводу народ в России сочинил стишки:

Цесаревич Николай,

Если царствовать придётся,

Никогда не забывай,

Что полиция дерётся.

В сатирических русских журналах до сих пор печатают изображение человека, похожего на царя, с кривыми рахитичными ножками и огромной шишкой на голове. Остаётся удивляться, как это пропускает суровая российская цензура, – ведь в стране нет свободы слова, – возможно, цензоры втайне сочувствуют настроениям народа.

А недавно я видел в одном из журналов рисунок, в котором художник глумится не только над царём, но и над государственной символикой России. Рисунок называется «Орёл-оборотень», на нём стилизованно изображен российский герб, но если двуглавого орла повернуть вверх ногами, вы увидите портрет царя Николая. Две шеи орла представляют собой всё те же кривые рахитичные ноги, туловище – это тело царя, прикрытое до пояса горностаевой мантией, а лапы так хитро нарисованы, что в их очертаниях видна голова Николая с неизменной шишкой на макушке.

Этот рисунок характерен для России – неуважение к царю дополняется у русских неуважением к государственным и национальным символам своей страны. Во время моего первого посещения Кремля я познакомился со студентом, который весьма резко отзывался о национальных святынях России. Столь непочтительно отзываться о них перед иностранцем мог лишь русский.

Подобное же неуважение проявляется у русских по отношению к религии. Вопрос о религиозности русского народа слишком сложен, чтобы я рискнул ответить на него в этих поверхностных записках, – могу только вновь привести свои впечатления. По внешнему виду русский народ очень набожен. Я уже отмечал, что в Москве есть множество храмов, а также монастырей, – и везде толпятся богомольцы и паломники, не считая бесчисленных нищих. На улице нередко можно увидеть людей, которые кланяются и крестятся на ближние церкви, часто встречаются священники и монахи; повсюду торгуют церковные магазинчики и их товар пользуется спросом. Всё это напоминает Италию, – похожую картину я наблюдал в итальянских городах. Но одновременно русские находят какое-то особое удовольствие в богохульстве, которое доходит у них до крайнего цинизма. Не осмелюсь передать те выражения, в которых они поминают Господа и Богородицу, а издевательство над священниками у русских носит всеобщий характер. Своих попов они называют за глаза не иначе как «толстобрюхими», «долгогривыми» и «жеребячьей породой»; встретиться с попом – это плохая примета, за спиной попу показывают кукиш. О женах и дочерях попов сочиняют похабные рассказы, – даже великий русский поэт Пушкин не остался в стороне и сочинил «Сказку о попе и работнике его Балде», в которой поп представлен глупым и жадным, а поповская дочь – сладострастной.

Из всего этого я делаю вывод, что набожность русских носит внешний характер,  – а истинная вера, если она существует, развивается своими особенными путями, отличными от официальной религии».

Георг снова пробежался по своим заметкам и хотел прибавить ещё что-то про русскую веру, но передумал. Обмакнув ручку в чернильницу, он продолжил:

«В быту русские просты и непритязательны. Европейцы постоянно упрекают русских в пренебрежении собственным домом, в нежелании поддерживать его в порядке. По моим наблюдениям, это происходит не от лени, – русские просто не придают этому серьёзного значения. Зато общение с родственниками, соседями, даже с малознакомыми, а то и вовсе незнакомыми людьми – очень важно для русских. Не удивляйтесь, если на улице Москвы вас остановит человек, которого вы видите в первый раз в жизни, и заговорит с вами, например, о положении на Балканах, – у русских это в порядке вещей. А если вы покупаете что-нибудь в лавке или читаете газету в трамвае, или обедаете в одиночестве в ресторане, – это тоже может стать поводом для начала разговора. Я сам общительный человек и не считаю предосудительным знакомиться без предварительной аккредитации, но у русских это переходит всякие границы.

Русское гостеприимство фантастическое. После десяти-пятнадцати минут разговора вас непременно пригласят в дом, «в гости» («в гости» Георг написал по-русски), – и можете не сомневаться, что это посещение выльется в обильный обед с невероятным количеством горячительных напитков. Узнав, что вы иностранец, русские считают свои долгом накормить вас до заворота кишок и напоить до бесчувствия. Отказаться невозможно, этим вы смертельно обидите хозяев, – более того, нанесёте удар по престижу России. Иностранец, не охваченный русским гостеприимством и не отведавший русского хлебосольства, – это такое неслыханное упущение для России, которого ни в коем случае нельзя допустить; каждый русский чувствует свою ответственность за то, чтобы этого не произошло. Хорошо, что по совету отца я запасся в Германии эффективными пилюлями от несварения желудка и злоупотребления спиртными напитками, – без этих пилюль мне пришлось бы туго.

Несомненный плюс русской общительности – знакомство с интересными людьми и лёгкое вхождение в круг русского общества. Когда я уезжал из Германии, мой отец вручил мне рекомендательные письма к своим старым знакомым, – эти письма мне не пригодились. Я всего две недели в Москве, но уже обзавёлся порядочным количеством друзей. Среди них встречаются оригинальные типы…».

Георг вдруг хлопнул себя по лбу и взглянул на стоявшие в углу комнаты напольные часы.

– Бог мой, как я мог забыть! – воскликнул он. – Она сейчас придёт, а я не одет. К черту дневник, одеваться!

***

Георг уже завязал галстук и собирался надеть сюртук, когда в дверь постучали.

–     Einen Moment! Bitte, warten, – ich bin fast vollständig bereit! – крикнул Георг и, спохватившись, перевёл на русский: – Подождите, пожалуйста, одну маленькую минуту! Я почти совсем изготовился.  

–     Keine Sorge, ich werde warten. Не беспокойтесь, я подожду, – ответили ему.

Георг накинул сюртук и распахнул дверь. За ней стояла девушка, одетая в костюм для верховой езды. Девушка была хорошо сложена, её лицо было свежим и румяным, – но в глазах было что-то холодное и жёсткое.

– Если хотите, будем говорить по-немецки, – сказала она. – Я хорошо знаю ваш язык.

– О, нет, только на русском, – возразил Георг. – Он звучал в нашем доме в Германии, а в России я тем более обязан использовать русский язык.

– Как хотите. Так вы готовы? – спросила девушка.

– О, да, мы уже можем двинуться, – Георг надел пальто и шляпу. – Прошу вас, фрейлин Елена, – он сделал галантный жест рукой, показывая на лестницу.

– Пожалуйста, без экивоков, – недовольно сказала девушка. – Женщина – равное существо с мужчиной, вот и относитесь ко мне соответственно.

– Как вам будет угодно, – поклонился Георг. – Но позволительно мне будет спросить, что означает «экивоков»? Похоже на чью-то фамилию.

– «Экивоки» означает излишние любезности. Вы поняли? – девушка строго посмотрела на Георга.

– Отлично вас понял, – кивнул он.

– Хорошо… Спускаемся, нас ждёт авто.

На улице перед подъездом стоял новенький, сверкающий никелем и полированным деревом автомобиль. Около него собрались любопытные, они обменивались замечаниями и поглядывали на важного невозмутимого шофёра в меховой дохе и кожаной кепке, со сдвинутыми на козырёк большими очками.

– Это что же такое? – говорил молодой разносчик галантерейного товара, ещё ни разу не видевший автомобиль. – Вроде паровоза или как?

– Какой тебе паровоз, деревня, – презрительно возразил пожилой мастеровой в картузе. – Паровоза без рельсов не бывает. Где тут рельсы, лапоть?

– Стало быть, не паровоз, – задумчиво произнёс разносчик. – А что же это, дяденька?

– Это автомобиль, – вмешался чиновник в потёртой суконной шинели. – Самодвижущаяся телега.

– Ишь ты! – разносчик поправил лоток, висевший у него на груди, и почесал в затылке. – А как же она движется?

– Механизм в ней есть, должно быть, – ответил мастеровой и покосился на шофёра. Тот и глазом не повёл; тогда мастеровой добавил: – Как у швейной машинки.

– Ишь ты, – повторил разносчик. – А кто её крутит, механизму эту?

Мастеровой снова взглянул на шофёра, но тот по-прежнему был недвижен и нем. Мастеровой кашлянул и сказал:

– Это так просто не объяснишь. Загадка науки.

– На керосине он ездит, – опять вмешался чиновник. – Паровоз на угле, а этот – на керосине.

– И не горит? Вот это да! – поразился разносчик. – Загадка науки, – повторил он понравившееся ему выражение.

Георг с восторгом вслушивался в этот разговор, но его спутница поморщилась.

– Садитесь, герр Шварценберг, – она указала ему место на заднем сидении. – Вам-то, без сомнения, известно, что такое автомобиль.

– Да, без сомнения, – подтвердил Георг. – Герр Бенц, который придумал это средство передвижения, есть далёкий родственник моего отца.

– Слыхал? – мастеровой подтолкнул в бок разносчика. – Немцы придумали.

– Хитрая нация, – с уважением протянул разносчик.

– Но вы весьма богаты, фрейлин Елена,  – сказал Георг. – Автомобиль это очень дорогая вещь.

– Он принадлежит фон Кулебякину. Поехали, мы опаздываем, – обратилась она к шофёру. – В Петровский парк.

Шофёр надел очки и включил зажигание; автомобиль заревел, затрясся, выпустил облако едкого дыма и поехал.

– Техника будущего, – с почтением проговорил старый чиновник.

– Матерь Божия! – воскликнул перепуганный молодой разносчик, а мастеровой засмеялся.

С другой стороны улицы к ним подбежали два господина, по виду служащие средней руки, – один высокий, другой низкий, в одинаковых шляпах-котелках.

– Куда они поехали? – закричал высокий, указывая на удаляющийся автомобиль.

– В Петровский парк, кажись, – ответил мастеровой, бросив быстрый взгляд на этих господ

– Не догоним! – отчаянно просипел низкий. – Всё пропало.

– Обязательно догоним, – сказал высокий. – Извозчик, сюда! – вскочив вместе с низким в подъехавшую пролётку, он толкнул возницу в ватную спину. – Гони в Петровский парк!

– Далековато, господин хороший, – заупрямился извозчик, – на водку накинете?

– Накинем, – пообещал высокий. – Гони!

– Давай-ка, парень, сматываться отсюда, – шепнул мастеровой разносчику. – Эти двое из охранки, здесь политикой пахнет.

– Господи! – разносчик поддернул свой лоток и быстро зашагал к Охотному ряду. Мастеровой надвинул картуз на глаза и скрылся в переулке.

…Автомобиль ехал по Тверской улице между роскошными экипажами с разодетыми кучерами, дожидавшимися своих хозяев около зеркальных витрин дорогих магазинов. Лошади испуганно косились на ревущее механическое чудовище и недовольно фыркали. Вдруг со стороны Столешникова переулка выехала подвода, доверху нагруженная банными вениками и мочалками. Молодая кобылка, запряжённая в подводу, была, наверное, недавно взята из деревни: при виде автомобиля она дрогнула всем телом, заржала и поднялась на дыбы. Оглобля сломалась, пристяжь лопнула; телега повалилась на бок, из неё посыпались веники и мочала; возница свалился наземь. Автомобиль резко остановился перед этим препятствием.

– Куда прёшь?! Куда прёшь?! – от дома генерал-губернатора к подводе уже бежал громадный городовой. – А вы что здесь катаетесь? Нашли место! – крикнул он на ходу шофёру, Шварценбергу и Елене. – Чьё авто?

– Фон Кулебякина, – ответила Елена.

– А-а-а, – с уважением протянул городовой. – Ну всё равно, проезжайте живее, нельзя тут… А ты, сиволапый, куда выехал? Где здесь баня? – яростно зашипел он на возницу, с трудом  поднявшегося с земли и потирающего спину, и наотмашь ударил его по уху. Возница покачнулся, но устоял на ногах. – Дурак! – городовой ударил его ещё и по лбу. – Быстро собирай свои мочалки с вениками и чтобы через минуту я тебя не видел! А не то в участок заберу, там с тобой поговорят… Ну, чего вы стоите, езжайте! – недовольно сказал он сидящим в автомобиле.

Шофёр нажал на педаль газа, автомобиль снова выпустил облако дыма и тронулся с места.

– Он его бил? – изумлённо спросил Шварценберг, кивнув на городового и возницу.

– Разве вам неизвестно, что полиция в России дерётся? – в свою очередь спросила Елена.

– Да, мне об этом сообщали, но своими глазами я наблюдаю это в первый раз, – отозвался Шварценберг. – Сегодня утренним часом я производил запись в дневнике…

– Вот вы и увидели, как полиция дерётся, – перебила его Елена.

– О, да, – Шварценберг покачал головой и не решился продолжить этот разговор…

Когда автомобиль подъезжал к Страстной площади, Георг сказал, указывая на монастырь:

– Какое странное сооружение! Когда я приехал в Москву, я решил, что это городская ратуша. Как сильно я удивлялся, что это монастырь в самом деле.

– Нечему удивляться: в России церковь всегда была государственным учреждением. На низшем уровне среди попов встречаются служители божии, но наверху все служат государству, – искоса поглядев на Шварценберга, сказала Елена.  – У вас в Германии не так.

– Да, у нас не так… А, Пушкин! – восторженно воскликнул Шварценберг, когда слева проплыл памятник поэту. – Гений русской литературы. У меня в памяти есть его прекрасные строки: «Птичка божия не знает ни заботы, ни труда…».

– Птичка божия не знает… – с непонятным выражением повторила Елена. – А Пушкиным я бы на вашем месте не восторгалась. Оды царям писал, а погиб от своей распущенности, – вдруг прибавила она.

– Пушкин? – Георг так удивился, что открыл рот.

– Да, Пушкин. В молодости он три раза сифилисом болел и даже стихи об этом сочинил, – холодно отрезала Елена. – Всю жизнь нечестно вёл себя с женщинами, оставлял их с детьми, а когда сам женился, стал требовать от своей жены верности. А она любила другого и он её любил. Мне эту историю рассказала моя бабушка, а она слышала её от своей мамы, жившей тогда в Петербурге. Возлюбленным Натальи Гончаровой, жены Пушкина, был Пётр Ланской, офицер кавалергардского полка. Он страдал, видя, как плохо живётся Наталье в браке, как Пушкин изменяет ей, и поэтому устроил дуэль Пушкина со своим другом Жоржем Дантесом. Не буду вам пересказывать всю интригу, там не всё был... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3 4 5 6 7 8