Парадоксальная история России

С любовью оглядев свою коллекцию в столовой, Верёвкин захотел посмотреть на картины в других комнатах дома. Он поднялся с кресла, запахнул халат, но тут раздался тихий стук в дверь.

– Ваше высокоблагородие, – раздался голос лакея. – К вам приехали-с его превосходительство господин обер-полицмейстер Кокошкин. Прикажете допустить?

– Болван ты, братец, – ответил Верёвкин, открывая дверь. – Что же мне – в халате его принимать? Попроси обождать и скажи камердинеру, чтобы нёс мне одеваться…

– Какое утро сегодня, а? – весело воскликнул Кокошкин, когда Верёвкин вышел к нему в гостиную. – В это утро поехать бы на острова в хорошей компании, с девицами, – семья-то всё равно на даче…

– Да, славно было бы, – неопределённо отозвался Верёвкин.

– Да, славно, однако не получится – служба! – вздохнул Кокошкин. – Я за вами, господин полковник. Клеопатра Петровна Клейнмихель известить меня изволила, что муж её Пётр Андреевич был на аудиенции у государя и говорил с ним о нашем деле. Клеопатра Петровна просила прибыть к ней, – вот я и заехал за вами, как обещал.

– Благодарю вас. Я готов.

– Ну что же, тогда поехали… А утро-то какое, а утро! Ох, служба, служба, – покачал головой Кокошкин…

– Какое утро! – воскликнула Клеопатра Петровна, встречая Кокошкина и Верёвкина у себя в доме. – Как сейчас хорошо на побережье, – как прав был великий Пётр, что отстроил новую столицу России на морском берегу! А Петергоф, – ну не чудо ли, господа? Я бывала в Версале и Фонтенбло, но наш русский Петергоф решительно лучше. Какая красота, какой простор, какие дивные виды! В прошлом году мы не поехали на нашу дачу в Царское, а сняли в Петергофе яхту для морских прогулок и катались на ней всей семьей, с детьми, – так, знаете ли, меня даже не укачало… А какие молодцы наши матросы: грудь колесом, усы вразлёт, выправка, как у прусских гренадёров. Нет, господа, вы как хотите, но нет в мире матросов и солдат, которые могли бы сравниться с русскими! Благодаря государю наша армия превзошла все армии мира; вы видели последний парад на Марсовом поле? Как прошла конница, как прошагала пехота! А мундиры, шнуры, кивера, аксельбанты? Все наши дамы были в восторге, – а кто замужем за штатскими, завидовали нам, чьи мужья – военные… Нет, нет, господа, не спорьте со мною, сильнее русской армии нет никого!

– Мы не спорим, – с лёгкой улыбкой ответил Верёвкин. – Всем известно, как государь печётся о силе и мощи нашего Отечества.

– Истинный Бог, так оно и есть, – вставил слово Кокошкин.

– Государь Николай Павлович – ангел, – произнесла с благоговением Клеопатра Петровна. – Ангел, ангел – я всегда это говорила и буду говорить! Только он должен хотя бы немного заботиться о себе: спит, как простой солдат, укрывшись шинелью, а чуть свет, уже на ногах! Совершенно не щадит своё здоровье, сжигает себя во имя России.  Вот вы, господа, спали сегодня, наверное, часов до девяти, а государь, подобно сельскому пахарю, начал трудиться на рассвете. Он принял моего Петра Андреевича в девятом часу, а до того успел принять Тона и Канкрина. Какой упрёк нашим сенаторам – они раньше двенадцати на службу не являются, а сейчас, летом, и вовсе отдыхают на своих дачах, либо на заграничных курортах. Ну да Бог им судья, – я не хочу ни о ком дурно отзываться! – но мы с Петром Андреевичем в такую прекрасную погоду тоже могли бы поехать с детьми на взморье, на яхте кататься, а должны вместо этого сидеть в Петербурге. Однако для нас государственные дела важнее личных удовольствий: мы не можем позабыть о своих обязанностях, как бы нам не хотелось отдохнуть.

– Поистине, вы святая женщина! – Верёвкин приложился к её ручке.

Клеопатра Петровна довольно улыбнулась.

– А нашу просьбу не забыли? – деликатно откашлявшись, спросил Кокошкин.

– Ах, сударь, я никогда ничего не забываю! – возразила Клеопатра Петровна. – L’affaire est dans le sac – дело сделано; я как раз собиралась вам объявить, что Пётр Андреевич доложил о вашей просьбе государю и встретил у него полное понимание и одобрение. Государь сказал, что для него нет различия между подданными, когда дело касается соблюдения закона. Вам дозволено высочайшим именем производить допросы самых высокопоставленных особ, если это нужно для вашего расследования.

– Благодарю вас, мадам, – склонился перед ней Кокошкин. – Вы развязали нам руки. Теперь мы можем…

– Погодите, я ещё не закончила, – перебила его Клеопатра Петровна. – Вы, господа, не очень-то зарывайтесь. Государь велел передать, что если ваши подозрения окажутся ложными, то он будет очень недоволен ходом вашего следствия. Именно так и велел передать – «буду очень недоволен».

Кокошкин растерялся.

– Но как же вести следствие, помилуйте?

– Вы меня спрашиваете? – улыбнулась Клеопатра Петровна. – Хорошо, если вам интересно моё мнение, вот оно. Вы, батюшка, на допросах привыкли выколачивать правду кулаками, – с простым народом это правильный способ, спорить не стану! Наш русский мужик, при всех его достоинствах, тонкого обращения не понимает. Он груб и в обращении с ним требуются грубые меры. Наши мужики сами о себе говорят, что у них толстая шкура, которую не просто пронять. А к побоям они приучены с детства: какой мужик, скажите, не бьёт свою жену и детей, чтобы они «не испортились», чтобы «наука крепче была», а то просто по злобе и пьянству?.. Однако с людьми из благородного сословия надо обращаться иначе, для них даже словесный допрос – потрясение. А тем более не следует обижать подозрением человека заслуженного, радеющего о пользе России, – так вы, Сергей Александрович, прежде чем идти к такому человеку, поспрашивайте тех, кто рангом пониже. В Европе, батюшка мой, вначале доказательства собирают, а уж после человека забирают, но у нас entier vice-versa – всё наоборот!

– У нас условия другие, – возразил Кокошкин.

– Однако вы, Клеопатра Петровна, обещали нам указать имя того, кто мог, по вашему мнению, совершить похищение Медного всадника, – напомнил Верёвкин.

– Да, господа, – проговорила она и глаза её вдруг хищно блеснули. – Не хочу возводить напраслину, но сдаётся мне, что вам надлежит собрать сведения о Политковском Александре Гавриловиче. Знаете такого?

Обер-полицмейстер закашлялся, а Верёвкин сдержанно ответил:

– Знаем. Служит в военном министерстве, директор канцелярии «Комитета раненых». В его ведении находятся все деньги, отпускаемые казной на содержание военных пенсионеров и инвалидов.

– Плут он и мошенник, прости меня Господи! – вскричала Клеопатра Петровна. – Государя огорчать не хочется, да и некоторые уважаемые люди о Политковском хлопочут, а не то мы с Петром Андреевичем давно вывели бы его на чистую воду! В своём доме пиры закатывает, как какой-нибудь Валтасар, притон там устроил похлеще, чем у Калигулы. Деньги швыряет без разбора, направо и налево, – да ещё безобразник какой, норовит что-нибудь эдакое выкинуть, сверх всякого воображения. В позапрошлом году, на Троицу, когда берёзки наряжают, он поехал ночью с пьяной компанией да с девицами в Летний сад и все статуи обрядил мужиками и бабами, – надел на них зипуны, сарафаны, ноги онучами повязал. Вот скандал-то был!

– Как же, я лично разбирался, – вставил Кокошкин. – Дело было прекращено благодаря вмешательству графа Чернышева, военного министра.

– Об этом я вам и толкую, у него высокие заступники, – сердито проговорила Клеопатра Петровна, – Чует моё сердце, он Медного всадника похитил, больше некому.

– Спасибо вам, милейшая Клеопатра Петровна, – в другой раз поцеловал ей руку Верёвкин. – Мы непременно займёмся господином Политковским.

– Подождите, сударь мой, я еще не всё сказала, – возразила она. – Мне доподлинно известно, что его подельники в мошенничестве – купцы Яковлевы. Вот с них вы и начните, чтобы попусту к нему не ездить.

– Превосходная мысль, к тому же, мне эти Яковлевы очень хорошо известны, – восхитился Кокошкин. – Вас бы, мадам, ко мне в полицию работать.

– А что вы думаете, лучше вашего преступления раскрывала бы, – засмеялась Клеопатра Петровна. – Женщина может такое заметить, что ни один мужчина не разглядит –  la femme intelligent la homme… С богом, господа, отправляйтесь, – и прошу вас, не забывайте ко мне заезжать. Как-никак, я в свете не последний человек, даже государь со мной считается, – авось, помогу вам советом.

– Обязательно, Клеопатра Петровна. Можете быть уверены, – раскланиваясь, сказали Кокошкин и Верёвкин.

***

Этим прекрасным утром Иоганн Христофорович Шлиппенбах ехал в Главный штаб, куда он являлся каждый день к десяти часам, независимо от того, была на сегодня работа или нет. Собственно, её не было, как не было и коллеги Иоганна Христофоровича – Фаддея Бенедиктовича Булгарина, вот уже неделю не приходившего сюда. Иоганн Христофорович, тем не менее, аккуратно отсиживал в отведённом для работы кабинете от десяти утра до шести вечера. Курьеры приносили ему сюда еду и напитки, и поскольку Иоганн Христофорович ел мало, а к спиртному даже не притрагивался, были чрезвычайно довольны его ежедневными посещениями. Зная порядки в Главном штабе, курьеры надеялись, что приказ графа Ростовцева о кормлении Шлиппенбаха не будет отменён и после того, как немец окончит свою работу и покинет их учреждение: для графа Ростовцева этот приказ был сущей мелочью, о которой он, конечно, сразу же забыл. Но курьеры помнили, как несколько лет назад были выделены средства на содержание английских картографов; англичане давно уехали, а средства продолжали отпускаться, так что многие служащие Главного штаба были весьма довольны…

Иоганн Христофорович, продолжая тревожиться о невыполненной работе, был хмур. Он неловко, боком сидел в казённой коляске, которую исправно присылали за ним, и угрюмо смотрел на народ, толкающийся возле высокого забора на набережной, на месте, где раньше стоял памятник Петру. Этот забор появился здесь недавно, но уже прочно был обжит петербургским людом. Лотошники ходили вокруг него со своим товаром, расклейщики заклеивали забор афишами, а вечерами сюда приходили девицы лёгкого поведения и охочие до клубнички петербургские господа. Таким образом, в смысле практической пользы забор был для жителей Петербурга важнее, чем Медный всадник.

Глядя на эту толкотню, Иоганн Христофорович думал о том, почему заборы играют такую важную роль в российской жизни. В Германии заборы были сооружениями маленькими и непрочными, воздвигнутыми преимущественно для красоты, а многие дома, даже в сельской местности, заборов не имели. В России же заборы ставились повсюду, – и чем выше и крепче был забор, тем больше это свидетельствовало о достойном положении человека. Даже беднейшие крестьяне, которые не могли соорудить забор из камня или досок, огораживали свой двор хотя бы жердями и ветками: такие мнимые заборы имели множество дыр и щелей, но всё-таки обязательно ставились около крестьянских хижин. Возможно, думал Иоганн Христофорович, стремление отгородиться забором от внешнего мира проистекало в России от общей ненадёжности жизни: забор для русских был символом некоей защищённости от неприятностей. Следовательно, наличие огромного количества заборов в России есть свидетельство присутствия в русской жизни больших недостатков, рассуждал Шлиппенбах.

Его мысли прервал громкий возглас:

– Иоганн Христофорович! Снова я вас встретил, и снова вы на вороных. Как удачно! Вы в Главный штаб? Довезёте меня? – в коляску запрыгнул штабс-капитан Дудка.

Кучер оглянулся на него, но не издал ни звука – он был из тех вышколенных казённых кучеров, что казались простой принадлежностью экипажа.

– Доброе утро, господин штабс-капитан, – вежливо поздоровался Иоганн Христофорович. – Я вас, не сомневаясь, довезу. Как поживает ваше здоровье?

– Оно поживает хорошо, – ответил Дудка. – Старая княгиня Милославская по такому случаю как-то сказала: «Я, вот, девяносто семь лет прожила, постоянно болея. Три раза при смерти была, а сколько раз лечилась, – не перечесть! Однако живу до сих пор, а были у меня две подруги, княгиня Гагарина и графиня Апраксина, которые никогда ничем не болели, – так уж лет тридцать, как померли. Так кто из нас здоровее?».

– Парадокс, – пробормотал Иоганн Христофорович. – Здоровый не тот, кто не болеет, а тот, кто долго живёт

– О, у нас сколько угодно парадоксов! Вон, глядите, забор поставили высотой чуть ли не со шпиль Адмиралтейства. Зачем, спрашивается? Чтобы скрыть пропажу Медного всадника? Но об этом и так весь город говорит; зачем же забор? А в газетах напечатали, что памятник Петру Великому увезен для текущего ремонта. Такая глупость, вы только подумайте: будто для ремонта сначала надо было тайно его увезти, затем устроить вселенский переполох, а после сообщить, что всё шло по плану.

С другой стороны, народ должен быть опечален пропажей этого символа Петербурга, а посмотрите, какие у всех лица довольные! А ещё вопрос: кто украл? Я буду не я, если не тот, кому это меньше всего нужно, кому Медный всадник совершенно без надобности. Не знаю, как у вас, а у нас больше всего крадут те, кто ни в чём не нуждается… Хотите картинку из петербургской жизни на сей счёт? Самолично наблюдал. Вечером из Мариинского театра выходят дамы и господа, – во фраках, в мундирах, в платьях от лучших портных, в бриллиантах, изумрудах, жемчугах – одним словом, цвет общества. Вдруг два золотаря сюда же заезжают со своей зловонной бочкой – перепутали, должно быть: вместо задних дверей к передним подкатили. Полиция на них орёт, но близко не подходит, боясь перепачкаться. А золотари и рады бы уехать, да куда там! Везде кареты, тарантасы, коляски, – не развернуться… Из бочки торчит черпак, которым нечистоты выгребают: главный инструмент, так сказать, золотарского ремесла. Золотари и без того волнуются, а тут ещё этот черпак, большая для них ценность, – так один из них другому кричит: «Эй, Ванька! Глянь, народу сколько! Ты за черпаком присматривай, – как бы не спёрли!»

– Я слышал эту историю, – пробурчал Иоганн Христофорович. – Она говорит о русской анархии и плохом отношении к уважаемым людям.

– Слышали? Вполне может статься. Я многим рассказывал, – весело отозвался Дудка. – Но согласитесь, что в высшем обществе нужно глаз держать востро…

Кучер бросил на штабс-капитана быстрый и внимательный взгляд из-за плеча.

– Но переменим, однако, тему разговора, – я вижу, она вам неприятна, – сказал Дудка. –  Что ваш труд по российской истории? Продвигается?

– Нет. Я не имел чести в последнее время видеть герра Булгарина и графа Ростовцева, –мрачно отвечал Шлиппенбах.

– Ну и ладно! Когда петух клюнет, тогда они явятся, – беспечно отозвался Дудка. – Не берите в голову.

– Как это понимать – «петух клюнет»? – подозрительно спросил Иоганн Христофорович.

– Ну, когда припечёт… Когда жареным запахнет, – понимаете?

– О, мой Бог! – тяжело вздохнул Иоганн Христофорович.

– Да наладится всё как-нибудь, не переживайте, – сказал Дудка и загадочно посмотрел на Шлиппенбаха. – А у меня для вас новость – Маша о вас спрашивала.

Иоганн Христофорович вдруг покраснел и заёрзал на сидении.

– Маша?.. Маша?.. – дважды переспросил он в растерянности. –  Что она сказала?

– Она сказала, что не забыла вас, – лукаво прищурился Дудка. – Она вспоминает вас и хотела бы, чтобы вы её навестили в скором времени. Ох, Иоганн Христофорович! – Дудка шутливо погрозил ему пальцем. – На вид тихоня, а какой огонь разожгли в сердце девушки! Кто бы мог подумать?

– Я?! – Шлиппенбах чуть не вывалился из коляски. – Да я что? Я только ездил к ней в вашей приятной компании… Маша, без сомнения, есть славная девушка, но она работает в таком месте. Разве у неё мало клиентов?

– Э, Иоганн Христофорович, не говорил ли я вам, что к нашим девушкам грязь не липнет, где бы они не находились, – сказал Дудка. – Вот запали вы ей в душу, и всё тут!

– Но я имею жену Амалию, – нерешительно возразил Шлиппенбах.

– Послушайте, при чём здесь ваша жена? – удивился Дудка. – Жена – женой, а Маша – Машей. Смотрите, не упустите её, Маша – клад редкостный.

– Я не намериваюсь спорить, Маша – очень, очень славная девушка! Да, можно назвать её сокровищем, – сдался Шлиппенбах.

– Так что же её передать? Когда вы будете у неё?

– Я не знаю.

– А тут и знать нечего. Давайте я заеду к вам в гостиницу завтра вечером, часов в восемь – и поедем к Маше. Согласны? – спросил Дудка.

– Я… Я… – пробормотал Иоганн Христофорович.

– Ну, значит, договорились! – Дудка легонько хлопнул его по плечу. – Вот и Главный штаб. Спасибо, что подвезли.

Он выпрыгнул из коляски и крикнул кучеру:

– Спасибо, приятель!

Тот даже не повернулся к нему.

– Школа! – подмигнул Дудка и скрылся в подъезде.

*** 

Расположившись в кабинете, Иоганн Христофорович открыл том с сочинениями Клопштока и погрузился в чтение. Иррациональные произведения великого немецкого поэта бог знает каким образом попали в Генеральный штаб, и теперь Иоганн Христофорович читал Клопштока каждый день, получая одновременно пользу и удовольствие. Он находил большие различия между иррациональностью немецкого и русского мышления: в Германии иррациональность проистекала из умственных построений, в России она определялась особенностями русской жизни. Из этого следовало, что немецкая иррациональность являлась инструментом для преобразования бытия, а русская опровергала саму возможность разумной перестройки сущего.

В этот раз Иоганну Христофоровичу помешали: едва он углубился в чтение, как в кабинет вбежал запыхавшийся Булгарин.

– Здравствуйте, герр Шлиппенбах! – закричал он от порога. – Граф Ростовцев не приходил?.. Нет?.. Славу богу, я успел!.. Нам предстоит сегодня работа, Иоганн Христофорович, – надо начинать нашу книгу.

– О, я давно готов! – отозвался Шлиппенбах. – Но где план книги от графа Ростовцева?

– Да чёрт с ним, с планом, – мне кажется, граф забыл о нём! По моим сведениям, государь торопится с приготовлениями к празднествам, так что, хочешь, не хочешь… – Булгарин  насторожился и прислушался. – Т-с-с! Кажется, граф идёт.

Дверь отворилась и вошёл Ростовцев.

– Добрый день, господа! Вы уже работаете? Как приятно иметь дело с ответственными людьми! – улыбаясь, сказал он. – Честно говоря, не ожидал застать вас здесь в столь ранний час, – но тем приятнее вас видеть. Приятное заблуждение лучше неприятной правды, не так ли?.. Что ваша книга, продвигается?

Иоганн Христофорович отрицательно замотал головой, но Булгарин своей объёмистой фигурой заслонил его и бодро произнёс:

– Так точно, ваше сиятельство, продвигается. В скором времени мы будем иметь честь представить вам предварительный вариант.

– Отлично, господа! – граф довольно потёр руки. – Значит, можно доложить государю, что работа близится к концу?

Иоганн Христофорович снова отрицательно затряс головой, но Булгарин ответил в том же бодром духе:

– Конечно, ваше сиятельство! Мы стараемся из всех сил.

– Помните, господа, государь придаёт большое значение годовщине войны 1812 года, – Ростовцев покосился на портрет царя, висевший на стене. – Не далее как сегодня утром его величество беседовал с придворным архитектором Тоном о строительстве памятных сооружений в честь этого события, – сами понимаете, мы тоже не можем остаться в стороне. Государь никогда ничего не забывает: он обязательно поинтересуется, как идут дела по созданию патриотической книги… Значит, я могу доложить, что всё в порядке?

Иоганн Христофорович сделал отчаянное лицо, а Булгарин с восторгом вскричал:

– Приложим все усилия!

– Превосходно, господа, – повторил граф. – Ну-с, не стану вам мешать, работайте.

Насвистывая какой-то весёленький мотивчик, он вышел из комнаты.

– Что вы сказали? – с ужасом проговорил Иоганн Христфорович, обращаясь к Булгарину. – Какой конец? Мы даже не начинали наш труд!

– Полно, герр Шлиппенбах, – петух клюнет, работа пойдёт быстро.

– Опять петух, – прошептал Иоганн Христофорович.

– Что?

– Ничего. Нет…

– Однако пора в самом деле начинать, – деловито сказал Булгарин.

Он присел к столу, взял чистый лист бумаги и перо.

– Итак, во-первых, надо сообщить нашим читателем о происхождении славянского рода, от которого произошёл русский народ. Что мы напишем в этой главе?

– Славяне есть потомки индоевропейской общности народов, – призвал на помощь свою память Иоганн Христофорович. – Мы имеем первые достоверные сведения о славянском народе в шестом веке по Рождеству Христову…

Фаддей Венедиктович отложил перо.

– Любезнейший Иоганн Христофорович, вы не уяснили себе нашу задачу: мы должны воспитывать патриотизм в молодом поколении – патриотизм на основе любви к истории наших предков, к истории нашей Родины. Но какое же, помилуйте, мы дадим воспитание молодёжи, если сразу сообщим, что предки русских находились неизвестно где, пока в мире происходили важнейшие события? Поразмыслите: ещё до рождества Христова были созданы великие цивилизации, оставившие нам такие зримые свои воплощения как египетские пирамиды, афинский акрополь, римский форум и многое другое. А вы хотите сказать, что всё это время о славянах не было ни слуху, ни духу? Что они прозябали на задворках истории? Это недопустимо, мой милый Иоганн Христофорович.

– Но как же быть с этим фактом? – изумился Шлиппенбах. – Это есть правда.

– Да разве же я с вами спорю? С исторической точки зрения вы совершенно правы, но я уже объяснял вам, что правда бывает разной, – а нам надо отыскать свою правду и мы её отыщем… Помнится, в древних летописях говорилось, что славяне произошли от праотца Мосоха, внука Ноя – оцените мою образованность, герр Шлиппенбах! Выходит, славяне жили уже в библейские времена, – а некоторые учёные авторы утверждают, что славяне вообще были предками всех известных современных народов и даже участвовали в возведении тех самых египетских пирамид. В Европе все города пошли от славян: Берлин – славянский город, его название произошло от слова «берлога», Париж – славянский город, его прежнее название «Лютеция» свидетельствует о поселении в этих местах племени лютечей, одного из славянских племён.

– Мой Бог! – схватился за голову Иоганн Христофорович. – Где этому есть подтверждение?

– Ну, вам сразу подтверждение подавай! Было бы утверждение, а подтверждение найдётся… Давайте так и запишем: «Славяне – древнейшая нация на Земле, происходящая от праотца Мосоха, внука Ноя. Славяне являются предками всех современных цивилизованных народов Европы, обширные пространства которой заселяли именно славянские племена, чему подтверждением служат названия европейских столиц: Берлин – от славянского слова «берлога», Париж – от Лютеции, земли лютечей… Москва, первопрестольная столица государства Российского, тоже содержит в себе прямое указание на происхождение славян от праотца Мосоха – «место жительства детей Мосоха», «земля Мосоха», или кратко «Мосоха», сиречь «Москва».

– Вы знаете такие сведения, какие я вовсе не знаю, – ядовито заметил Иоганн Христофорович.

– Что вы, что вы, мой драгоценный Иоганн Христофорович, куда мне до вашей учёности! – запел Булгарин. – Я лишь слегка правлю ваш рассказ – я ведь редактор, журнал «Северную пчелу» издаю, не изволили читать? Патриотическое издание, граф Александр Христофорович Бенкендорф очень доволен. Вот так-то!..

– Я думаю, я не смогу являться полезным тут, – Шлиппенбах попытался было подняться, но Фаддей Венедиктович подскочил к нему и усадил на место.

– Без вас никуда, Иоганн Христофорович! Без вас, как без рук! – восклицал он. – Как же-с, без вас, если на то получено высочайшее одобрение? Не губите, отец родной, давайте продолжать!

Шлиппенбах взглянул на портрет императора и ему показалось, что Николай Павлович сурово сдвинул брови.

– Нельзя отказываться, добрейший Иоганн Христофорович, никак нельзя-с, – между тем, шептал ему в ухо Булгарин. – Давайте уж вместе работать – выкладывайте мне всё, что вам известно по русской истории, а я буду править. Не сомневайтесь, во мне вы найдёте вернейшего союзника: я замечаю, что у вас критический подход к истории России, – так и у меня тоже, – Булгарин зашептал ещё тише. – Признаюсь вам, что не мог без смеха читать рассуждения Михайлы Васильевича Ломоносова о том, что князь Рюрик, основатель российского государства, был славянином, а варягом его прозвали-де за морской разбой. Вы же знаете, что Рюрик был немцем, о чём прямо говорится в русских летописях и сагах викингов, однако же нельзя это повторить в печати: какой конфуз – основатель Руси и вдруг немец!

– Почему «конфуз»? – возразил Иоганн Христофорович. – Нам очень хорошо известно, что многие государства были основаны не родными правителями.

– Но для русских это ужасно – порядку-то ведь на Руси как не было, так и нет. Выходит, что одна надежда на Европу, да на вашего брата немца, – но какой удар по русской гордости! Наши поляки – я ведь из поляков, я говорил вам? – никогда не страдали от своей неполноценности, потому что мы были частью Европы и даже французские короли считали за честь быть приглашёнными в Польшу на правление. Русские – другое дело; они всегда были варварами, к тому же, они выскочки, создавшие насилием и кровью огромную империю и бросившие наглый вызов европейской цивилизации. Бог мой, русские и Европа! Представьте себе ворвавшегося в сокровищницы Лувра или Ватикана рязанского мужика, тёмного, с отвратительными привычками, дурно пахнущего и нелепо одетого! Нет большей насмешки над европейской культурой, чем подобное вторжение; нет большего кошмара, чем претензии русских на достойное место в Европе, – претензии, опирающиеся не на высокое развитие политики, хозяйства и культуры, а на сотни тысяч русских штыков. Европа может руководить Россией, но не Россия – Европой.

Булгарин сам испугался своей смелости и с тревогой осмотрел комнату.

– Господи, до чего только не договоришься, беседуя с наделёнными ученостью людьми! Услыхал бы меня сейчас граф Бенкендорф, быть бы мне в ссылке в каком-нибудь Сольвычегодске… Видите, как я вам доверяю, Иоганн Христофорович, отец родной, – я ваш, всецело ваш, – но давайте уж писать русскую историю, как положено, а не как нам того хочется.

Часть 6. По верному пути 

Купцы Яковлевы торговали всем, что приносит деньги – кожей, сукном, железом, деревом, дешевыми бусами, расписными матрёшками и прочим, прочим, прочим. «С миру по нитке – голому рубашка», – говорил их дед, когда-то пришедший в Петербург в лаптях, а через несколько лет уже владевший крупной торговой компанией.

Вторым принципом торговли было «не обманешь – не продашь»; будучи в личной жизни людьми глубоко религиозными, придерживающимися строгих правил, Яковлевы легко отказывались от этих правил в коммерческих делах – они не считали зазорным обсчитывать, обвешивать, набавлять цену и продавать негодный товар под видом наилучшего. Точно так же не считалось зазорным запустить руку в государственный карман, если к этому предоставлялась возможность, и уж тем более участвовать в афёрах, затеянных государственными служащими. «Не нами заведено, не нам и менять», – говорил ещё их дед и это служило оправданием для любых сомнительных операций. Впрочем, где-то в глубине души Яковлевы осознавали свой грех, и дабы уменьшить его, жертвовали на церковь, раздавали милостыню нищим и готовы были из патриотических убеждений даже оказать кое-какую помощь государству, возвращая ему малую толику того, что они от него получали. А если и это не помогало избавиться от смутного душевного волнения, они прибегали к испытанному русскому средству – топили свои терзания в вине.

Александр Гаврилович Политковский, несмотря на дворянское происхождение, был для Яковлевых родственной натурой, – с той лишь разницей, что он отличался меньшей набожностью и большой склонностью к увеселениям. Разумеется, Яковлевы не допускались в тот круг, в котором вращался Александр Гаврилович, однако они были необходимым условием существования этого круга, потому что через них добывались средства, нужные для его привычной жизни. Сознавая это, Александр Гаврилович был снисходителен к неблагородным Яковлевым и оказывал им всевозможное покровительство. Получалось, что Яковлевы, с одной стороны, находились вне высшего петербургского общества, но с другой стороны, играли в нём далеко не последнюю роль.

Таким двойственным положением определялось и отношение к ним государственных чиновников: с одной стороны, обер-полицмейстер Кокошкин мог не церемониться с Яковлевыми как с людьми низкого сословия, но с другой стороны, он не должен был забывать об их высоких покровителях. В результате, он обращался к Яковлевым с некоторой насмешливой фамильярностью, – так помещик обращается к своему разбогатевшему приказчику, которого по закону он может выпороть, но по жизненным обстоятельствам сильно зависит от него.

– Не ждал нас, Митрофан Парамонович? – говорил Кокошкин, здороваясь со старшим из Яковлевых. – Поди, испугался, что к тебе начальство нагрянуло? Грешки-то наверняка имеются? А?..

– Кто без греха, – отвечал Митрофан Парамонович, кланяясь. – Один Бог на небе без греха, а мы на грешной земле живём… Пошли прочь, чего рты раззявили? – прикрикнул он на своих взрослых сыновей. – Да скажите бабам, чтобы накрыли стол по первому разряду: дорогие гости к нам пожаловали.

– Спасибо на добром слове. Знаем твоё угощение, оно у тебя знатное, отведаем обязательно, – шутливо продолжал Кокошкин. – Вот, господин полковник, – повернулся он к Верёвкину, – это тот самый Митрофан Парамонович Яковлев, нынешний владелец торгового дома Яковлевых, удачливый коммерсант и чисто русский человек. На таких, как он, Россия держится.

– Наслышан, – коротко сказал Верёвкин.

Митрофан Парамонович бросил на него молниеносный взгляд и, потупившись, ответил Кокошкину:

– Где уж нам, ваше превосходительство. Мы люди маленькие, живём вашими милостями.

– Ну, не прибедняйся! Знаем, какие вы маленькие, – рассмеялся Кокошкин. – Миллионами ворочаете, пол-России в руках держите.

– Где уж нам, – повторил Митрофан Парамонович. – Еле-еле концы с концами сводим, единственно милосердием Божием ещё живы, – он перекрестился на иконы в углу.

– На всё воля его, – перекрестился и Кокошкин.

– Может быть, перейдём к делу? – нетерпеливо спросил Верёвкин.

– Куда торопиться-то? – возразил обер-полицмейстер. – Вначале откушаем, не будем обижать хозяина, а уж после о делах поговорим.

– Вот это по-нашему, – кивнул Митрофан Парамонович. – Вот за то мы и любим ваше превосходительство, что вы с нами по-хорошему, по-простому, по-русски... Эй, бабы, живей шевелитесь, – что ходите, как сонные курицы!..

Французского повара Митрофан Парамонович приглашал лишь для званых обедов, а в остальные дни готовила его жена. Митрофан Парамонович считал, что богатство богатством,  но она должна исполнять обычные женские обязанности по дому, в число которых входило приготовление еды, – и вот, переодевшись в старенькое ситцевое платье, подпоясавшись передником, жена Митрофана Парамоновича становилась к плите и с помощью двух кухарок занималась стряпнёй. При этом они, как водится, вместе судачили о разных разностях и делились своими женскими секретами. Это нисколько не мешало им готовить, Кокошкин был прав – угощение у Митрофана Парамоновича было знатное.

Сочная буженина, поданная в этот день на стол, невыносимо вкусно пахла, начинённая икрой севрюга выглядела так соблазнительно, что устоять было невозможно, запах дымящихся щей был густым, дразнящим, и в каждой тарелке истекала жиром мозговая косточка; свиные ребрышки радовали взгляд румяной корочкой, телятина со сливками и тёртым сыром была нежна и податлива, а посыпанные петрушкой заливные языки с дольками яиц и варёной моркови сопровождались тёртым хреном со свёклой, – русским изобретением, уже оцененным по достоинству в лучших парижских ресторанах. Ко всему этому подавались пышные пироги с разными начинками, дивные многослойные кулебяки, – а также соленья и маринады, мочёная морошка, клюква и брусника, калёные орехи и «пьяные яблоки».

Из напитков на стол выставили смородиновый морс, гороховый кисель и пенящийся квас с изюмом; из крепких – подали четыре графина с водкой: на берёзовых почках, мяте, зверобое и натуральную, пшеничную; кроме того, три графина со сладкими наливками, изготовленными по особому рецепту хозяйки. В довершение поставили четыре бутылки французского и испанского вина, в знак уважения к гостям.

Проголодавшиеся Кокошкин и Верёвкин с жадностью набросились на обед; Митрофан Параманович ел степенно, но основательно. К радости его жены, которая сама присела за стол только на минуточку, для того чтобы выпить рюмку за здоровье гостей, – блюда опустошались так быстро, что пришлось нести добавку. Еще быстрее пустели графины с водкой; даже Верёвкин, всегда умеренный в питье, на этот раз позволил себе немного расслабиться. Как-то незаметно он попал под влияние Митрофана Парамоновича, который вроде бы и не сказал ему ничего особенного, но сумел расположить к себе настолько, что Верёвкин ощутил доверие к этому прежде незнакомому и, более того, подозревавшемуся в соучастии в преступлении человеку.

– Кушайте, ваше высокоблагородие, кушайте, – потчевал его Митрофан Парамонович. – А вот наливочки попробуйте, супруга моя готовила. Тут вам и травки, и ягодки, и медок, – и чего только нету! Очень пользительно для всех органов тела.

– Благодарю вас, но мне достаточно, – сказал Верёвкин, встряхивая головой, чтобы отогнать хмель. – У вас отличное угощение и дом хороший.

– Не говорил ли я вам? – утирая лицо платком, заметил вспотевший от еды и возлияний Кокошкин. – Ох, спасибо тебе, Митрофан Параманович, накормил и напоил!

– Вам спасибо, что не побрезговали откушать у нас, – отвечал он. – Чем бог послал, – уж не взыщите.

– Спасибо за хлеб, за соль, – повторил Кокошкин, оправляясь и застёгивая мундир. – Что же, теперь можно о деле потолковать. Ты слыхал, конечно, о том, что памятник Петру Великому пропал?

– Как не слыхать, – ответил Митрофан Парамонович ровным голосом.

– Так мы к тебе затем…

– Как не слыхать, – продолжал Митрофан Парамонович, будто не услышав последние слова обер-полицмейстера. – За нашим народом нужен глаз да глаз – и силы, и баловства в народе не меряно. В железной узде надо держать народец наш, – мне ли не знать! Пока его держишь за вихор – горы свернёт, а чуть отпустил, пиши пропало, вся сила в баловство уйдёт. Был у нас, извольте послушать, при складе в Нижнем Новгороде мужик Никита Упырь. Прозвали его так за страшную рожу, но мужик был добрый, мухи не обидит, – если его только не раззадорить. Однажды привезли с Урала колокол, что отлили для Вознесенского Печерского монастыря, так наши складские что удумали: побились об заклад с Упырём – мол, не сможешь ты тот колокол на Коромыслову башню поднять (а башня эта высокая; если в Нижнем бывали, изволили, верно, видеть). Ан, смогу, говорит Упырь, – и что бы вы думали, поднял! Той же ночью и поднял, – один, безо всякой помощи. Наутро за колоколом пришли, а колокола-то нету. А весу в нём было пудов пятьдесят, не меньше, – так всем миром его с башни стаскивали, насилу стащили. Хотели было за Никитой послать, чтобы помог, да где там: он уже три ведра водки выпил, которые на спор выиграл, и спал без задних ног, не добудились.

– Однако Медный всадник весит побольше, чем ваш колокол, – заметил Верёвкин. – Никакому Упырю его не поднять.

– Эх, ваше высокоблагородие, от нашего народа всего можно ожидать, – добродушно возразил Митрофан Парамонович. – Вот ещё у нас случай был, тоже в Нижнем. При батюшке моём покойном это произошло, а я тогда был к складу приставлен приказчиком. Открыли мы новый пакгауз, снял его у нас управляющий казённым винным заводом. Я ему говорил, нельзя, мол, здесь вино хранить: место бойкое, много всякого люду шляется, – утащат, как Бог свят, утащат! А управляющий смеётся, – пакгауз, мол, крепкий, а мы-де свою охрану к нему выставим. Давай Бог, говорю… Не послушался меня, стало быть, – а через день пакгауз утащили вместе со всем вином, что там было. Как они его сволокли, как ухитрились унести так, что никто не услышал – Бог их ведает, но пакгауз нашли после в трёх верстах за городом в овраге, а вино пропало без следа… А ещё случай был…

– Уважаемый Митрофан Парамонович, – перебил его Верёвкин, – мы бы с удовольствием послушали вас, но вынуждены вернутся к делу. Вы человек честный, вы человек солидный, поэтому я не буду с вами вилять, и тем более вас допрашивать – хотя государь нам дал полномочия на допрос любого подозреваемого, как бы высоко он не сидел, понимаете? – но я не стану вас допрашивать, а попрошу ответить: во-первых, что вам известно о краже Медного всадника, а во-вторых, не причастен ли к этой краже господин Политковский, с кем, как мы знаем, вас связывают общие интересы?

– Да, Митрофан Парамонович, ты уж отвечай, – подхватил Кокошкин. – Волю царя выполняем, шутка ли!

– Многие лета государю-батюшке нашему Николаю Павловичу, – перекрестился Митрофан Парамонович. – Отвечаю, как на духу. О краже памятника царю Петру услыхал от людей. Сам к этому не причастен, спаси Господь! Да и мыслимо ли, чтобы Яковлевы к такому воровству причастны были? Срам на всю Россию, кто с нами после этого дело иметь будет…

Относительно Александра Гавриловича Политковского могу сказать следующее. Общие интересы у нас с ним, точно, есть: выгоду свою соблюдаем, а иной раз и за столом с ним сиживали, вот как теперь с вами. Если бы не царская воля, не стал бы говорить, но ныне скажу: господин Политковский, хотя и благородного происхождения, однако к баловству очень склонен и даже к безобразию. Когда в азарт войдёт, себя не помнит, –  мог он и памятник увезти, ежели в азарте был.

– Но вам известно о причастности к сему делу господина Политковского? – спросил Верёвкин. – Отвечайте прямо, Митрофан Парамонович, о последствиях не беспокойтесь; в случае чего, мы вас поддержим.

– Это мы понимаем, – кивнул он, – но здесь надо так изловчиться, чтобы и волки были сыты, и овцы целы.

– Говори, Митрофан Парамонович, не крути, – поторапливал его Кокошкин. – Авось и мы тебе ещё пригодимся.

– Ну, будь что будет, – Митрофан Парамонович расправил бороду и сказал: – Самому мне ничего доподлинно не ведомо, но есть один человек, который всю правду вам откроет. У Александра Гавриловича он всё равно что верный пёс, – и смердит от него, как от пса. Во всех проделках господина Политковского участие имеет и самые поганые желания его исполняет, стоит тому только захотеть. Ни в чём препятствий не видит, – болтают, что с нечистой силой знается, прости Господи! – Митрофан Парамонович плюнул и в другой раз перекрестился. – Александр Гаврилович его зовёт Фемистотелем.

– Мефистофелем, наверное, – поправил его Кокошкин. – Дух тьмы, падший ангел.

– Я и говорю – Фемистотелем… Мой Фемистотель, смеётся, бывало, Александр Гаврилович, любое моё желание исполнит… Как его крестили, лишь Богу известно, но вы поезжайте на Сенной рынок, любого бродягу там спросите, – где, мол, живёт Фемистотель? Вам покажут… Пронять его трудно, – ни посулы, ни угрозы не помогут, однако же вы его братом припугните. Брат его святой человек, инок Феодор, в Саровском монастыре подвизается. Одного его Фемистотель боится.

– Благодарствуй, Митрофан Парамонович, – сказал Кокошкин, нетвёрдо поднимаясь со стула. – Сейчас же поедем. Да, господин полковник?

– Поедем, но сначала нужно проветриться после такого обеда, – Верёвкин мельком взглянул на обер-полицмейстера. – Спасибо, Митрофан Парамонович.

– Не на чем. Приезжайте к нам ещё, сделайте такое удовольствие. Дорогим гостям всегда рады, – Митрофан Парамонович отвесил Кокошкину и Верёвкину земной поклон и пошёл проводить их до дверей.

***

Иоганн Христофорович Шлиппенбах жил в России более десяти лет. Он искренне интересовался русской жизнью, обычаями, культурой и даже был знаком с некоторыми литераторами, учёными и государственными людьми. 

Он приехал в Россию в самом начале царствования Николая Павловича и застал время, когда в пику гнилым либеральным идеям Запада в России начала утверждаться собственная национальная идея. Граф Сергей Семёнович Уваров, назначенный государем министром просвещения, в одном из своих циркуляров написал про «общую нашу обязанность», которая состояла в том, чтобы «народное образование, согласно с высочайшим намерением августейшего монарха, совершалось в соединённом духе православия, самодержавия и народности».

Детство графа прошло в просвещённом доме князей Куракиных, где он увлекся сочинениями старцев Московского царства, пятьсот лет назад писавших о боголепии «третьего Рима» – царствующего града Москвы и хранимой Господом российской державы. Изоляция России от западного мира казалась московским старцам залогом её единственно правильного развития, ибо сохранив нерушимо православие, земля русская воссияет божественным светом над всеми прочими государствами, аки Солнце в небесах.

Эти идеи оказались как нельзя кстати при дворе Николая Павловича, благодаря чему граф Уваров приобрел благосклонность государя и множество проистекающих от этого приятных последствий – если к началу своей службы Сергей Семёнович не обладал существенным движимым и недвижимым имуществом, то на вершине деятельности являлся владельцем одиннадцати тысяч крепостных мужиков. Богатство графа Уварова не мешало ему, однако, наравне со всеми запускать руку в государственную казну, причём, он не брезговал мелочами – крал, к примеру, казённые дрова.

Затем он едва не сделался богатейшим и знатнейшим человеком в России, когда тяжелая болезнь поставила на край могилы Дмитрия Николаевича Шереметьева,  единственного наследника громадного состояния графов Шереметьевых. Сергей Семёнович, будучи дальним родственником Шереметьевых, должен был получить все их богатства, но Дмитрий Николаевич неожиданно выздоровел. Известный русский поэт и вольнодумец Александр Пушкин написал по этому поводу стихи, в которых обозначил презираемого им графа Уварова:

…Наследник твой,

Как ворон к мертвечине падкий,

Бледнел и трясся над тобой,

Знобим стяжанья лихорадкой.

Уже скупой его сургуч

Пятнал замки твоей конторы;

И мнил загресть он злата горы

В пыли бумажных куч.

Он мнил: «Теперь уж у вельмож

Не стану няньчить ребятишек;

Я сам вельможа буду тож;

В подвалах, благо, есть излишек.

Теперь мне честность – трын-трава!

Жену обсчитывать не буду,

И воровать уже забуду

Казённые дрова!

Надо заметить (тут Иоганн Христофорович улыбнулся про себя), что у графа Уварова была ещё одна причина не любить Пушкина. Граф состоял в интимной связи с попечителем Санкт-Петербургского учебного округа Михаилом Александровичем Дондуковым-Корсаковым. По протекции графа Дондуков-Корсаков занял место вице-президента в Академии наук, где президентом был сам Уваров. Ни для кого не являлось секретом, почему провинциальный чиновник Дондуков-Корсаков так возвысился при Сергее Семёновиче: один из петербургских господ, вращающихся в высшем свете, сделал следующий комментарий к этой новости: «Уваров прочищал Корсакову задницу, а первая любовь не забывается. Оn revient toujours a ses premiers amours. Вот Уваров и доставил затем Корсакову место вице-президента в Академии».

Пушкин на назначение Дондукова-Корсакова немедленно откликнулся эпиграммой:

В Академии Наук

Заседает князь Дундук.

Говорят, не подобает

Дундуку такая честь;

Почему ж он заседает?

Потому что ж… есть.

Граф Уваров не забыл сию эпиграмму: являясь членом Цензурного комитета, он бесцеремонно сокращал стихи Пушкина и многие вовсе не допустил до печати. А сразу после гибели поэта, граф Уваров повелел увеличить количество занятий в учебных заведениях и сам приезжал с проверкой посещаемости, – дабы студенты не ходили к дому Пушкина для выражения своей скорби и, тем более, не пришли на отпевание в церковь. 

В эти же дни он сказал некоему петербургскому журналисту, посмевшему поместить некролог в своём печатном издании: «К чему эта публикация о Пушкине? Что это за чёрная рамка вокруг известия о кончине человека не чиновного, не занимавшего никакого положения на государственной службе?.. Ну, да это ещё куда бы ни шло! Но что за выражения! «Солнце поэзии!!» Помилуйте, за что такая честь? «Пушкин скончался в средине своего великого поприща!». Какое это такое поприще? Разве Пушкин был полководец, военачальник, министр, государственный муж?! Писать стишки не значит ещё проходить великое поприще!». Из этого высказывания следовало, что человеком, проходившим великое поприще, был не обедневший дворянин Пушкин, писавший какие-то там стишки, а граф Уваров, государственный муж и русский патриот, не жалевший сил во имя России и способствующий воплощению её национальной идеи.

Иоганну Христофоровичу было понятно, что такое русская идея – если русские хотели  жить при самодержавии, опирающемся на православие и народность, они имели на это полное право, – ja, natürlich, полное право! Непонятно было другое: почему русские не хотели признать, что на Западе тоже есть кое-что достойное уважения? Невозможно отрицать, что России ещё многому надо было учиться и многое перенимать у западной цивилизации – да и как можно было идеализировать страну, где большую часть населения составляли рабы, не обладавшие даже теми незначительными правами, которые представлялись народу в самых отсталых европейских государствах?

Как человек военный Иоганн Христофорович готов был подчиниться приказу: если существовал приказ создать идеализированную историю России, этот приказ следовало исполнить, – более того, как человек, склонный к романтизму, он с удовольствием воспринял идею о создании героической российской истории. Однако как человек рационально мыслящий Иоганн Христофорович считал, что русскую историю было бы полезнее показать такой, какой она была на самом деле – чтобы молодое поколение русских училось не только на её положительных, но и на отрицательных примерах, и, это важно подчеркнуть – еs ist wichtig zu betonen – сумело сделать правильные выводы на будущее. Это необходимо – das ist wesentlich!

Но Фаддей Венедиктович Булгарин относился к поставленной задаче куда проще: он постоянно напоминал Иоганну Христофоровичу, что главное было исполнить монаршую волю, и каверзно подмигивал при этом. История, по мнению Булгарина, вообще не являлась наукой, а посему её трактовка зависела исключительно от желания авторов. История была для Фаддея Венедиктовича нечто вроде сапог, которые шились отдельно для разных сезонов и зависели от веяния моды.

По мере продвижения совместной работы с Булгариным, Иоганну Христофоровичу становилось всё труднее ладить с ним; очередное столкновение произошло у них при описании событий, связанных с правлением князя Александра Невского.

***

– Русский князь Александр, сын Ярослава, искал свой интерес в войнах с соседями и мало думал о морали, – рассказывал Шлиппенбах. – Таких князей был очень, очень много в феодальное время. Известно, что Александр часто воевал против своих родственников – например, за город Псков и другие города. Он не проявил себя хорошим полководцем, но показал большую жестокость. Однако кое-кто из русских историков приписал ему позже великие подвиги: он будто отразил крестовый поход на Россию. Пишут, что он разбил огромную шведскую армию на реке Неве, а после разбил колоссальную немецкую рыцарскую армию на замёрзшей воде Чудского озера.

Это не подтверждают документы, которым мы можем верить. Римским папой был тогда Григорий Девятый, и он не выпускал приказ, иначе – буллу, о Крестовом походе на Россию. Он призывал переводить в христианскую веру одних язычников-финнов, которые сильно мешали своими нападениями христианам на Балтийской море. Для доказательства скажу – в 1188 году финны сожгли Ситгуну, древнюю столицу Швеции. Русские тоже много воевали с финнами и побеждали их, но не переводили в христианскую веру, а брали с них налог.

Другого приказа Григория Девятого о походе на Восток мы не имеем. Надо сказать, что Европа была в плохом состоянии, потому что очень сильно пострадала от монгольского наступления: земли Польши, Германии, Венгрии, Австрии, Италии и даже немного Франции разорили монголы. Папа Григорий Девятый проявлял тогда заботу о спасении Европы, а покорить Россию не хотел и был совершенно не способен.

– Я смотрю, вы симпатизируете римским папам, – с усмешкой произнёс Булгарин.

– Я лютеранин; мои предки воевали с римскими папами и погибали в борьбе за настоящее христианство, – обиделся Иоганн Христофорович. – Но я люблю правду и упорно стою за неё.

– Полно сердиться, я пошутил, – добродушно сказал Булгарин. – Вы закончили свой рассказ?

– Нет, не закончил, – возразил Шлиппенбах. – Я собираюсь высказать ещё, что князь Александр взял власть от монголов по примеру своего отца и дурно ею пользовался. Он разорял русский народ, а когда народ восстал, Александр с ужасной жестокостью убивал русских людей. На монгольском бивуаке, в Орде его принимал как родного брата хан Батый. Александр был даже лицом похож на монгола и имел соответственное сложение своего тела.

– Браво! – воскликнул Булгарин. – Вот что значит настоящий учёный и, к тому же, военный человек, – готов за правду жизнь отдать и ничего не боится. Браво, храбрейший мой Иоганн Христофорович, браво! – Булгарин сделал вид, что хлопает в ладоши. – Но знаете, – на костёр нас с вами за такие рассказы, может быть, не взведут, но допекут основательно. Батюшка мой, да разве можно так писать о Святой Благоверном князе Александре Невском? Разве же можно так писать о человеке, который стал наиболее почитаемым героем Руси и символом русского патриотизма? Разве же можно так писать о человеке, чьи мощи хранятся в главной святыне Санкт-Петербурга?

– Мощи? – поднял брови Иоганн Христофорович. – Мне не понять уважение перед мощами вообще, но больше того не понять, как можно уважать фальшивые мощи. Тело князя Александра сгорело в городе Владимире в пожаре 1491 года – о том есть запись в русской хронике.

– Вы прямо вольтерьянец – всё бы вам церковь уколоть! – расхохотался Булгарин. – Но шутки в сторону. Дорогой герр Шлиппенбах, глава об Александре Невском для патриотической русской истории есть наиважнейшая: он имеет такое же значение для России, как архангел Михаил для христианства. Если его развенчать, кто же будет сражаться с дьяволом? Не забывайте также, что Александра Невского весьма почитали все русские цари и императоры, что его мощи, – о которых вы так неосторожно отозвались, – были перенесены в Петербург по личному приказу Петра Великого, а гробницу для них приказала изготовить – из девяноста пудов серебра – императрица Елизавета, дщерь Петрова. Не забывайте, что Святого и Благоверного князя Александра Невского высоко почитает и наш государь Николай Павлович; не забывайте, что патриотические деяния князя Александра как нельзя лучше соответствуют русской национальной идее, которая столь блестяще выражена ныне графом Сергеем Семёновичем Уваровым…  Вот исходя из всего этого и начнём писать главу про Александра – с молитвою, смирением и почтением к матушке-России, – ухмыльнулся Булгарин. – Прежде всего, опишем внешность князя. Вы изволили заметить, что он на монгола был похож, – так не годится, герр Шлиппенбах, ей-богу, не годится! Чтобы символ России был похож на монгола – это разве что в насмешку можно написать. Нет, мы с вами напишем, что князь Александр был воплощением русского человека во всей его красе – роста он был высокого, в плечах широк, в талии узок, лицом чист и бел, русые волосы его были густыми, слегка вьющимися, а глаза – большими и синими, как весеннее небо.

– Как это возможно, если у него в роду… – возмутился было Иоганн Христофорович, но Булгарин замахал руками и закричал:

– И слушать не хочу, кто у него в роду, – всё едино князь Александр Невский был воплощением русского человека во всей его красе! Здесь нам и выдумывать нечего – давным-давно на всех иконах его именно так изображают… Идём далее. Злейший враг православия – римский папа задумал покорить Русь и подчинить её католицизму. Вот вы упомянули, что в булле Григория Девятого говорилось об обращении язычников в христианство, то есть в католицизм. Однако кто были для Рима православные? Ясное дело – еретики и язычники; значит, в папской булле идёт речь о русских, их следовало обратить в католицизм.

– Никогда папы не называли православных «язычниками», – возмутился Шлиппенбах. – «Еретиками» – да, называли. «Схизматиками» называли, но называть язычниками – нет! Это есть абсурд, ведь православные поклоняются единому Богу и молятся Христу. К этому должен прибавить, что в папской булле есть имена финских племён, которых надлежит покорить.

– Вы в какие-то тонкости вдаётесь, – засмеялся Булгарин, – да и кто станет разбираться в особенностях речи римских пап или вчитываться в их писания. Была папская булла? Была. Говорилось в ней о покорении язычников на Востоке? Говорилось. Всё, этого достаточно. Напишем, что римский папа готовил Крестовый поход на Русь.

– Но Руси тогда не существовало в качестве государства, – продолжал сопротивляться Шлиппенбах. – Она была разделёна на десятки княжеств, – как моя Германия теперь. Немало русских князей имели тёплые отношения союза с западными странами и родственные связи с европейскими правителями. Если бы римский папа призвал к походу против Руси, это был бы Крестовый поход против всей Европы.

– Ах, оставьте! – отмахнулся от него Булгарин. – Будем равняться на Карамзина. Пишем: первыми пошли шведы. Многочисленное шведское войско на сотне кораблей прибыло в устье Невы, дабы отсюда начать своё наступление на русские земли.

– Что есть «много чис…ное…» «много чист…ное..»  «много чистеннное...», – Иоганн Христофорович не мог произнести это слово и беспомощно взглянул на Булгарина.

– Многочисленное войско – это когда много солдат, – пояснил он. – Вот у нашего государя, например, многочисленное войско. Недавно случай был, – захихикал Булгарин, – решили в Париже пьесу поставить про Екатерину Вторую, бабушку нашего царя. Екатерина была представлена в сей пьесе как женщина, склонная к плотским утехам и удовольствиям особого рода. Государь возмутился и велел передать французом, что это недопустимо и такая пьеса не должна быть поставлена. Французы ответили, что у них свобода слова и никто не вправе диктовать театрам, что ставить, а что нет. Тогда государь сказал, что пришлёт на премьеру триста тысяч русских зрителей в солдатских шинелях; это возымело своё действие – французы от пьесы отказались. Вот вам образец русского влияния на Европу! Теперь поняли, что такое многочисленное войско?

– Шведы не могли привести на реку Неву много… много… многочис… большое войско, – снова возразил Шлиппенбах. – Об этом нет свидетельства; нет у шведов, у немцов, у датчан, – никто не имеет свидетельства. А в русской хронике есть разговор о трёх кораблях шведов на реке Неве. Они пришли, можно полагать, против язычников-финнов или для грабежа – корабли в то время были совсем малые и в них можно было возить совсем мало солдат. С такой армией не могла быть большая битва, поэтому о ней нет воспоминания.

– Опять вы спорите, – с улыбкой отвечал Булгарин. – Помилуйте, могла ли быть у шведов малая армия, если они пришли завоевать Русь?

– Нет, конечно, для завоевания Руси не могла быть малая армия.

– Вот видите! Значит, так и запишем: шведы пришли с многочисленной армией. Князь Александр обрушился на них, как божья гроза. Сотни шведов погибли, тысячи попали в плен, остальные бежали… Ладно, ладно, пусть меньше, не спорьте! Здесь мы привлечём текст, что приводится  у Карамзина, о личном участии в битве князя Александра и его героизме, вследствие чего благодарный русский народ наградил Александра почётным прозвищем «Невский».

– Мой Бог, – вздохнул Иоганн Христофорович.

– Однако Крестовый поход на Русь продолжался, следующими выступили немцы, – быстро строчил Булгарин. – Пользуясь доверчивостью и бесхитростностью русских, рыцари Ливонского ордена, прекрасно вооружённые, коварные и беспощадные, захватили города Изборск и Псков, и устроили в них страшную резню.

– Но…

– Вы ещё, пожалуй, скажете, что это князь Александр захватил Псков и устроил в нём резню?

– Это так есть! Об этом говорит… – горячо вскричал Шлиппенбах.

– Продолжаем, – не слушая его, писал Булгарин. – Князь Александр, незадолго до того незаслуженно обиженный новгородцами, удалился от правления и не хотел возвратиться в Новгород, дабы возглавить отражение немецкого похода. Но сердце его не способно было вынести зрелища поруганной Руси, которую любил он больше жизни и во имя которой готов был снести не только что личные обиды, но и самые большие страдания. Презрев прошлое, князь Александр замирился с новгородцами и возглавил объединённое русское войско. Ликующие толпы народа встречали своего героя, когда он входил в освобождённые Псков и Изборск, а рыцари-крестоносцы вынуждены были отступить к диким берегам Чудского озера.

– Если вы хотеть следовать Карамзину, то надо писать «пока князь Александр освобождал Псков и Изборск,  ливонские рыцари готовили наступление от Чудского озера на Новгород», – с кривой усмешкой поправил его Иоганн Христофорович.

– Благодарю вас, – серьезно ответил Булгарин, внося правки. – Видите, как хорошо, что мы трудимся совместно. А дальше, наверное, так: не дожидаясь наступления немецких рыцарей, Александр Невский в апреле 1242 года решил первым атаковать их.

– Наступление рыцарей? В начале весны? В отсутствии дорог? В болотистой местности? Но рыцари шли на помощь Пскову, который был их союзник, – а не чтобы завоевать Новгород! Чудское озеро ближе к Пскову, чем к Новгороду, – выпалил Шлиппенбах.

– Ну, это мы не станем записывать, – надеюсь, что читателям наших книг не придёт в голову сопоставлять эти явления, – хладнокровно отвечал Булгарин. – Напишем: «…Решил первым атаковать их». Описание самого сражения возьмём опять-таки у Карамзина и обязательно укажем немецкие потери.

– Сколько вы укажете? – поинтересовался Иоганн Христофорович. – Как в Ливонской хронике – двадцать убитых рыцарей и шестеро взятых в плен?

– Опять шутите? Неужели мы станем при написании русской книги верить немцам?  Нет, мы укажем, как все русские книги указывают, – четыреста рыцарей было убито и пятьдесят взято в плен.

Иоганн Христофорович только дух перевёл.

– Что мы ещё напишем в главе о Святом Благоверном князе Александре Невском? – спросил Булгарин задумчиво.

– Я опять указал бы на жестокость этого князя. И опять скажу, что он подчинил Россию монголам и правил с их помощью. Ему предлагали союз европейские страны, но он не принял. Монгольский порядок был лучше для этого князя, – безнадёжно вымолвил Шлиппенбах.

Булгарин вдруг так развеселился, что даже хлопнул Иоганна Христофоровича по плечу.

– Ай да, герр Шлиппенбах! Карбонарий, истинный карбонарий! Революционер! «Монгольские порядки лучше для русской власти, чем западные» – остро сказано! Господи, сколько людей с вами согласятся, – а сколько примеров из русской истории!.. Ай да немецкий Савонарола на русский лад!.. Простите мою фамильярность, но вы меня так порадовали своим метким замечанием… Однако как же быть с военными походами Запада против России? Как вы это объясните?

– Что надо объяснить? Что войны были в мировой истории от глубокой древности? Что на Западе было много больше войн между собой, чем походов на Россию? Что Россия вызывала страх Запада, потому как она не есть страна с цивилизацией, но имеет большую воинскую силу? Как вы сказали: «многочит… многочист…»

– Многочисленное.

– О да! Многочистленной войска!.. Истина прячется в том, что Запад не есть страх для России, но Россия есть страх для Запада.

– Ну а вера? Ведь римские папы были злейшими врагами православия, как мы с вами уже отметили. А если бы им удалось обратить Русь в католичество? Не было бы ни России, ни русского народа, – Булгарин с видимым удовольствием дразнил Шлиппенбаха.

– Я говорил, я имею нехорошее отношение к римским папам, но должен напомнить, что католическая вера не помешала славянским Чехии и Польше быть весьма мощными и очень культурными государствами в Европе. Поляки отразили не раз атаки рыцарских католических орденов, следовательно, католичество не мешало полякам бороться с другими католиками за свою свободу. Должен ещё напоминать, что на лишение Польши независимости повлияла православная Россия, а не католический Запад.

– Слава тебе господи, что нас никто не слышит, – Булгарин ухмыльнулся и довольно потёр руки. – Вы подумайте, милый мой Иоганн Христофорович, во что превратится вся история России, если хоть на одну минуточку предположить, союз с Западом, вхождение в число западных стран было бы полезнее для русских, чем союз с Востоком. Выходит, напрасны все их жертвы, выходит, что русские князья и цари веками запугивали свой народ западной угрозой, дабы править подобно восточным деспотам, без закона и по собственному произволу.

– Я не вмешиваюсь в политику. Я лишь привожу факты и дополняю эти факты моей мыслью, – возразил Иоганн Христофорович.

– Революционер! За подобные мысли вам, да и мне с вами быть уже не в ссылке, а в каторге или, в лучшем случае, в доме для душевнобольных, – лукаво подмигнул Булгарин. – Государь такого не прощает, но и без него найдётся немало охотников показать свой патриотизм. Вы уж больше нигде этих мыслей не высказывайте, герр Шлиппенбах, – а в нашей книге мы запишем следующим образом: «Дальнейшая деятельность Святого Благоверного князя Александра Невского была столь же возвышенна, благородна, преисполнена любовью к Отечеству, как первые года его высокого служения Руси. С негодованием отверг он предложения римского папы о союзе, разглядев в сём предложении попытку умаления истинной православной веры и вследствие сего полной погибели России. Скрепя сердце, князь Александр укрепил отношения с Ордой, видя в ней щит от злонамеренных притязаний западных владык. Таким образом он сохранил на Руси священную православную веру и заложил основы дальнейшей политики русских князей, которая привела с течением времени к возвышению Москвы, объединению вокруг неё русских земель и созданию великой российской державы.

Земные подвиги князя Александра снискали ему признание Отца нашего Небесного; после кончины Александра мощи его были обретены нетленными и Православная Церковь причислила его к лику святых. Чудеса, кои случаются около его гробницы, свидетельствуют о том, что и на небесах Святой Благоверный князь Александр Невский остаётся таким же хранителем российского народа, каким он был при жизни своей».

– Это есть всё? – нетерпеливо спросил Иоганн Христофорович. – Шесть часов, наша работа закончена на сегодня.

– Уже шесть часов? Как быстро идёт время, когда добросовестно трудишься на благо Отечества, – сладко потянулся Фаддей Венедиктович. – Что же, пора отдохнуть… До завтра, дорогой герр Шлиппенбах!

***

Сенная площадь была одним из самых бойких и самых посещаемых мест российской столицы. Несмотря на грязь, тесноту и сутолоку в торговых рядах; несмотря на грубость, жадность и обман торговцев; несмотря на воровство, мошенничество, а порой, на убийства, совершаемые на рынке,  – несмотря на всё это Сенная площадь манила к себе жителей Петербурга и приезжих из других городов России.

Когда-то здесь продавали сено, затем наладилась торговля всяким негодным товаром: подгнившими овощами, рыбой с душком, протухшим мясом, прогорклым маслом, скисшим молоком, – а также старыми вещами, изношенными и рваными, вышедшими из употребления, или ворованными, или, что тоже случалось, продаваемыми их владельцами на пропой души. Дешевизна была н... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3 4 5 6 7 8