Парадоксальная история России

Угрызения совести и отвращение к самому себе странным образом покинули Иоганна Христофоровича и он принялся думать о своей поездке в Петербург. Минуло уже два дня, а его никто не хватился, – может быть, надобность в нём отпала и надо ехать домой?.. Вскоре, однако, курьер доставил Иоганну Христофоровичу конверт с приличной суммой в ассигнациях и припиской от графа Ростовцева. Граф благодарил господина Шлиппенбаха за согласие работать и просил прибыть завтра поутру к десяти часам в Главный штаб. Иоганн Христофорович так и не понял, за что получил деньги: в качестве аванса за будущую работу или в награду за приезд из Павловска в Петербург? Получить деньги за поездку в двадцать пять вёрст – такое предположение было бы абсурдным в Германии, но в России всё могло статься…

Ровно в десять часов он явился в Главный штаб. Иоганна Христофоровича отвели в просторную комнату с большим портретом императора Николая на стене, с книжными шкафами, двумя письменными столами, диваном, кушеткой и обеденным столом, украшенным красивой мозаикой. На этот стол поставили кофейник, молоко, сливки, сахар, свежие булочки, масло, печенье, пирожки, лососину, буженину, холодную телятину, большой графин с водкой и графинчик с карамельным ликером, –  после чего предложили закусить и выпить «покамест»; что, интересно, означает «покамест», подумал Иоганн Христофорович.

Ждать пришлось долго: часы пробили одиннадцать, двенадцать, час, два, – и только в третьем часу пополудни в комнату вошел улыбающийся граф Ростовцев, а вместе с ним господин приятной внешности с бакенбардами на пухлых щеках.

– А, вы уже здесь! Вот что значит немецкая пунктуальность! – воскликнул граф, подавая руку Шлиппенбаху. – Очень рад вас видеть. Позвольте представить нашего известного писателя и журналиста, острейшее перо России, – Фаддея Венедиктовича Булгарина.

– Очень рад, – сказал Иоганн Христофорович, здороваясь с Булгариным.

– Я счастлив, что судьба свела меня с вами, – ответил Фаддей Венедиктович. – Слухи о вашей учёности давно будоражат нашу северную столицу. Мы с нетерпением ждали вашего приезда.

– О, я не полагал, что есть знаменит, – с недоумением проговорил Шлиппенбах. – Мне казалось, меня мало знают в Петербурге.

– Помилуйте, Иоганн Христофорович, вас все знают! – вскричал Булгарин. – Когда я собирался сюда, мне жена прямо так и сказала: «Как я тебе завидую, что ты увидишь нашу знаменитость, нашего несравненного Иоганна Христофоровича Шлиппенбаха. Как бы я хотела посмотреть на него хотя бы одним глазком».

– Вот и отлично, что вы наконец познакомились, – произнёс довольный граф. – Надеюсь, вы станете приятелями и это поможет тому делу, ради которого я вас позвал. Господа, близится годовщина Бородинской баталии, знаменательного события в славной войне 1812 года, которую государь повелел именовать Отечественной. К этой дате приурочено множество различных начинаний, – между тем, мы не имеем научного произведения, в котором подвиг российского народа, объединившегося в священном порыве вокруг своего царя во имя спасения Отечества, получил бы должное описание; равно как и иные подвиги, коим несть числа в нашей истории, не получили до сих пор надлежащей огласки в книгах, потребных широкой читательской публике, но особенно – пригодных для воспитания юношества в духе патриотизма. Великий князь Михаил Павлович изъявил крайнюю озабоченность этим обстоятельством и довёл своё мнение до государя, который полностью согласился с ним и повелел восполнить сей досадный пробел.

Господа, вы должны сделать это! Ваши глубокие познания, Иоганн Христофорович, и ваше талантливое перо, Фаддей Венедиктович, обязаны сотворить шедевр исторической мысли, однако же облечённый в простую, доступную для обучения  юношества форму. Сам государь, – граф указал на портрет на стене, – придаёт этому важное значение. В наш век легкомыслия и вольнодумства необходимо с детских лет прививать подрастающему поколению уважение к Отечеству, к нашим традициям, и, само собой, к нашему государю, который является их верховным хранителем.

Господа, я убеждён, что вы оправдаете доверие его величества. Я верю в вас, господа, – граф пристально посмотрел на вытянувшихся перед ним Шлиппенбаха и Булгарина. – Засим, я вас оставляю. В самое ближайшее время вы получите подробный план вашей работы. Трудитесь, вам никто не будет мешать, – напротив, вам окажут всю необходимую помощь.

Он коротко поклонился и вышел.

– Да, попали мы с вами, как куры в ощип, – протянул Булгарин, едва за графом закрылась дверь. – Одно хорошо – платят прилично. Вы уже получили жалование?

– Так есть, – кивнул Иоганн Христофорович.

– Сколько?

– Это не тема для разговора.

– Экий вы скрытный!.. Однако дело нам предстоит тяжелое: история-то российская ведь и так, и эдак может быть истолкована, а нам нужно попасть в копеечку. Вот господин Кукольник сочинил пьесу про 1812 год «Рука Всевышнего Отечество спасла». Была поставлена на сцене Александринки в бенефис известного актёра  Каратыгина и одобрена государем-императором. Кукольнику слава, почёт и деньги, – вот как бы и нам таким образом книгу сочинить.

– Я привык иметь опору на истину, – сказал Иоганн Христофорович.

– Эх, господин Шлиппенбах, истин много, и не все годятся для того, чтобы из них сапоги сшить, – вздохнул Булгарин. – О, я смотрю у вас тут водочка и закуски! Вы позволите?.. А то когда ещё обед принесут…

***

Решив искать следы кражи Медного всадника в высших кругах петербургского общества, Кокошкин и Верёвкин оказались в затруднительном положении. С простонародьем было просто: подозреваемому можно было пригрозить поркой и тюрьмой, накричать на него, побить, в конце концов, – но как быть с человеком, занимавшим видное положение в обществе? Такие способы здесь явно не годились: иные из тех, кого можно было заподозрить в краже, сами, пожалуй, накричали бы на обер-полицмейстера и полковника, разве что не побили бы, да и то…

Как быть, если подозреваемый имеет влияние и власть, – как с ним обходиться?.. И тут Верёвкину пришла в голову отличная идея: «А не поехать ли нам к Клеопатре Петровне?» – сказал он. «Голова», – с уважением глядя на него, подумал Кокошкин и тут же согласился.

Клеопатра Петровна Клейнмихель, жена государева любимца, не зря носила имя египетской царицы, – она заправляла многими делами в России не только ничуть не хуже, чем её великая тезка в своё время в Египте, но, без сомнения, даже лучше. Клеопатру Египетскую сгубили женская слабость к любви и невнимание к делам государства, а Клеопатра Петровна Клейнмихель была настоящим государственным деятелем. Все знали, например, что её муж не берёт взятки, и это было большой редкостью, – в России было только четыре высших чиновника, не принимавших подношений: во-первых, губернатор Писарев, совершенно охладевший к жизни и, к тому же, самый богатый из всех губернаторов; во-вторых, Муравьев, входивший когда-то в мятежное общество, которое подняло мятеж при восхождении государя на престол, прощенный Николаем Павловичем и зарёкшийся с тех пор как-либо нарушать закон; в-третьих, Радищев, сын небезызвестного сочинителя и вольнодумца, воспитанный в духе идеализма.

Четвёртым был Пётр Андреевич Клейнмихель, который по роду своей деятельности имел отношение к большим деньгам, но даже не знал, как выглядят денежные знаки. Вокруг Петра Андреевича кормились сотни людей, его состояние тоже неуклонно росло, – однако он не представлял, каким образом богатели все эти люди и он сам. Зато его жена хорошо понимала, как действует существующая в России система, и прекрасно разбиралась в её особенностях. На Западе государство со времен Перикла и Катона держалось на законе; находились, разумеется, нарушители, но это исключение лишь подтверждало общее правило. Для России законы были гибелью – непредсказуемое течение русской жизни не поддавалось законной регламентации. Когда князья, цари или императоры пытались заключить эту громадную реку со всеми её подводными потоками и неожиданными устремлениями в гранитные берега законов, она рушила и сносила ограждения.

Каждый русский человек понимал, что не нарушив ни одного закона, в России прожить нельзя, поэтому когда к власти приходил правитель, требовавший неукоснительного соблюдения законов, во всех слоях народа слышались стоны и мольбы об избавлении. Некоторые из правителей оставались, однако, глухи к этим мольбам и, пытаясь заставить русских людей исполнять законы, прибегали к двум испытанным методам: во-первых, создавали новые законы, призванные дополнить и расширить старые, а во-вторых, назначали новых исполнителей и контролёров, которые должны были следить за прежними исполнителями и контролёрами. Беда, если новыми исполнителями становились выходцы с Запада, – они всерьёз полагали, что Россия должна жить по законам, и причиняли страшный вред стране. Но по счастью, в большинстве случаев на место старых русских контролёров приходили пусть и новые, однако тоже русские контролёры. Впитав с молоком матери убеждение в том, что в России по закону жить невозможно, подкрепив это убеждение собственным жизненным опытом и будучи по характеру людьми вовсе не злыми, русские контролёры легко допускали нарушения законов, но, конечно, не без выгоды для себя. Такие отношения всех устраивали, – ведь если бы контролёры не брали мзду, то есть всегда и во всём требовали исполнения законов, жизнь в России прекратилась бы.

Клеопатра Петровна прекрасно понимала это: она знала, сколько с кого и по какому случаю взять, чтобы дело не застопорилось. Оставаясь в полном неведении относительно скрытых пружин своего успеха, Петр Андреевич Клейнмихель приписывал эту заслугу исключительно себе и говорил об усердии, которое всё превозмогает; государь также был доволен Петром Андреевичем и ставил его за образец для прочих чиновников.

Правда, была ещё одна причина его расположения к Клейнмихелю: государь Николай Павлович был неравнодушен к женскому полу: пышные плечи и роскошная грудь, очаровательные глазки и кокетливо вздёрнутый носик вызывали у него волнение в сердце. Будучи примерным семьянином, Николай Павлович в то же время не видел ничего зазорного в ухаживании за дамами и даже в интимной близости с ними не усматривал большого греха. В свою очередь, особы, удостоенные его вниманием, также не видели греха в близости с царём, более того, отказ ему вызывал бы возмущение не только Николая Павловича, но и близких избранной им дамы: помимо того, что внимание государя уже само по себе возвышало её, отец, братья или муж этой дамы получали награды, продвижение по службе и прочие царские милости. Государь заботился и о своих внебрачных детях – многие из них удостаивались титулов и званий, получали состояние, а некоторые определялись на воспитание в семьи приближенных царских сановников. Клеопатра Петровна Клейнмихель как раз была известна в высшем свете как усыновительница незаконнорождённых отпрысков его императорского величества: в семье Клейнмихелей было семеро детей, что придавало дополнительный вес супругам в петербургском обществе.

…Клеопатра Петровна встретила Кокошкина и Верёвкина, будто давно их ждала.

– Мы с господином обер-полицмейстером приехала к вам, чтобы засвидетельствовать своё почтение и выразить… – начал было Верёвкин заготовлённую речь, целую ручку Клеопатре Петровне.

– Знаю, знаю, украли Медного всадника! Что за времена, что за нравы! – оборвала его Клеопатра Петровна, выдёргивая руку и наскоро подставляя её Кокошкину. – А всё Александр Пушкин с его пагубным влиянием: от Пушкина все беды России – и воровство, и пьянство, и разврат. Как его терпел государь, не понимаю, – Николай Павлович ангел, просто ангел! – но порядочные люди Пушкина не любили и не могли любить. Некоторые считали его возмутительные выходки остроумными, но, по-моему, он был груб и вульгарен – un ours mal léché!

– Однако же Пушкин мёртв и теперь… – решился возразить Кокошкин.

– Так что же, что мёртв! – не дала ему продолжить Клеопатра Петровна. – Сам под пулю подставился, смерти искал, мучимый угрызениями совести. Мне жаль Жоржа Дантеса, – какой приятный молодой человек, хорошо воспитанный, с учтивыми манерами! Лучшего друга семьи Пушкину было не найти, прекрасный был визави для его жены Натали. Пушкину следовало радоваться, что Дантес удостоил её своим вниманием: она хоть и красавица, но если говорить откровенно – appeler un chat un chat – у неё никогда не было ни ума, ни воображения. Да и то сказать, дед её был бабник и мот, отец – пьяница и безумец в буквальном смысле слова; мать – женщина низкого поведения и дурного обхождения. Натали если в чём и понимала, то лишь в деньгах: вы, конечно, помните, господин обер-полицмейстер, судебный процесс Гончаровых против арендатора их имения? Quand le foin manque, les chevaux se battent – когда сена не хватает, лошади дерутся. Натали показала мёртвую хватку, куда там нашим стряпчим! За каждую копеечку судилась, – и ведь отсудила всё что можно в свою пользу.

А заведёшь с ней разговор, скажем, о литературе – молчит и пленительно улыбается; о живописи – молчит и пленительно улыбается; о театре – молчит и пленительно улыбается; о музыке – молчит и пленительно улыбается. В конце концов, встанешь да уйдёшь от неё – сколько можно смотреть на эту улыбку Моны Лизы?.. Нечего сказать, отличная была пара для Пушкина: его в свете обезьяной звали за ужимки, – а она недвижная, как истукан!..

Жили они на подачки от государя: у Пушкина не было ничего, у неё – тоже. Брал он её бесприданницей, – потому за него и выдали, что о хорошей партии нечего было и мечтать. А чтобы соблюсти приличия, он дал в долг тёще одиннадцать тысяч рублей, заложив своё имение, – эти-то одиннадцать тысяч она ему и вручила якобы в качестве приданного. Но у Пушкина разве деньги надолго задержатся: как появятся, он их тут же в карты проигрывает, – заядлый был картёжник! А семья росла, детей Натали одного за другим рожала, – и если бы не помощь государя, впору ей было с детьми на паперть идти…

Надо ли после этого удивляться, что Пушкин бесился из-за пустяков. Начал Жорж Дантес за Натали ухаживать – так радуйся, она уже шестой год в браке... Жорж был такой милый, такой обаятельный, но Пушкин вспыхнул, как ракета, – что вы хотите, африканская кровь, ревнив, как Отелло. Вдобавок ему пасквиль подкинули, так наш пиит готов был всех убить. Жорж, благородный человек, женился на Екатерине, сестре Натали, чтобы утихомирить Пушкина, – не помогло! Государь имел беседу с этим необузданным человеком, убеждал его остепениться и вести правильную жизнь, – тоже не помогло. Грехи и тёмные страсти толкали Пушкина на преступление; un voleur de une maille non enfuit – вор от петли не убежит. Одержимый дьяволом он жаждал смерти, – своей ли, чужой ли, всё равно, – закономерный конец для него…

Натали сейчас в деревне: сбежала подальше от пересудов, даже со свёкром не повидалась, – ну, да у неё утешители найдутся! Слыхала я, что Пётр Ланской, друг и однополчанин Жоржа, весьма к ней расположен, впрочем, хуже, чем с Пушкиным, ей ни с кем не будет…

– Однако мы приехали… – попытался сказать Кокошкин.

– Да, Медный всадник! – подхватила она. – От Пушкина все беды, от Пушкина! Это он в своей поэме изобразил, как Медный всадник покинул своё место, – и вот вам, пожалуйста! Но что у нас в России творится, вы подумайте: памятник Петру Великому – и тот утащили! А недавно разворовали деньги, собранные на монумент, который хотели поставить на Куликовом поле. Триста восемьдесят тысяч рублей было собрано, ибо прошло уже более четырёхсот лет, а памятника в честь победы над Мамаем поставить не удосужились. По велению государя наш великий Брюллов придумал превосходный проект; отливки из чугуна были уже сделаны и перевезены в Тульскую губернию. Но тут выяснилось, что на памятник осталось лишь шестьдесят тысяч рублей, а куда девались еще триста двадцать тысяч, – неизвестно. В итоге, на Куликовом поле поставили простой чугунный столб, а от брюлловского проекта пришлось отказаться – une histoire voici pareille.

– Я помню эту историю, многие тогда ходили под подозрением – сказал Кокошкин, вильнув глазами.

– Мы приехали к вам, Клеопатра Петровна, за помощью, – вступил в разговор Верёвкин. – Кто, как не вы, знает людей высшего света со всеми их слабостями. Дело в том, что следы кражи ведут, увы, в верхний слой общества; мы в этом принуждены были убедиться. Так не поможете ли вы нам определить, уважаемая Клеопатра Петровна, к кому нам следует направиться?

– Я могла бы сразу назвать вам имя того, кого можно заподозрить в этом… э-э-э… проступке, – ответила она, – но прежде вам надо явиться к государю, дабы испросить его соизволения на действия в отношении высокопоставленных лиц.

– Видите ли, Клеопатра Петровна, нам было бы не желательно пойти к государю сейчас, когда результаты следствия ещё не определены, – сказал Верёвкин.

– Я понимаю вас, полковник, – кивнула Клеопатра Петровна. – Вы правы, незачем расстраивать государя; у него железная воля, но чувствительное сердце. Давайте поступим так: я попрошу мужа, чтобы он испросил требуемое разрешение, а после сообщу вам.

– А можем мы лично повидать его высокопревосходительство? – спросил Верёвкин.

– Нет, нет, нет! – затрясла головой Клеопатра Петровна. – Пётр Андреевич отдыхает, его нельзя тревожить; он так устает – у него много важных дел. Я передам ему вашу просьбу и уверена, что он её исполнит.

– Вы воплощение доброты, мадам, – поцеловал ей руку Верёвкин.

– Простите нас за беспокойство, – в свою очередь приложился к её руке Кокошкин.

– Ах, судари мои, я привыкла жертвовать собою для России! Tel ma règle! – воскликнула Клеопатра Петровна, прощаясь с ними.

***

Как предупреждал Шлиппенбаха штабс-капитан Дудка, приказ о срочном выполнении важного правительственного задания вовсе не означал, что с выполнением этого задания надлежало спешить. Прежде всего, Шлиппенбаху и Булгарину следовало получить утверждённый графом Ростовцевым план работы, но этот план они до сих пор не увидели. Зато они получали в Главном штабе полное продовольственное обеспечение, включая горячительные напитки, – и решительно ничего не делали. Иоганн Христофорович беспокоился на этот счёт, но Булгарин, обрусевший литовский поляк, воспринимал происходящее с философской беспечностью. Русские сломя голову несутся вскачь, но запрягают очень медленно, говорил он Шлиппенбаху. Вспомните генерал-фельдмаршала князя Кутузова: приняв армию в 1812 году, он не спешил сразиться с Наполеоном, тянул время и отступал в глубь страны. Наполеона изводила эта тактика (поверьте мне, я был в рядах французов, прибавлял Булгарин), он рвался в бой и проклинал медлительность Кутузова. Наконец армии сошлись у Бородина, – и что же? Кутузов, начав сражение в первый день, на второй ни с того, ни с сего ушёл с поля битвы, а затем покинул Москву, даже не попытавшись её защитить. Встав в шестидесяти верстах от города, он почти два месяца ничего не предпринимал, не вёл военных действий, но и не заключал мира.

Как можно иметь дело с человеком, который ничего не делает? – спрашивал Булгарин. Наполеон никогда ещё не сталкивался с подобной тактикой, – впрочем, в России он тоже никогда до этого не бывал.

К тому же, русские крестьяне, поощряемые российским правительством, нападали на французов, грабили и убивали их, В конце концов, в эту трагикомедию вмешался русский мороз, который окончательно истощил терпение Наполеона и вынудил его покинуть Россию. Кутузов сделался спасителем Отечества, но истинным героем по праву следовало бы признать русскую медлительность.

Иоганн Христофорович морщился от рассуждений Булгарина. Угнетаемый бездействием, дармовым жалованием и обильной кормёжкой Иоганн Христофорович чувствовал сильное физическое недомогание и хотел скорее приняться за дело. Но этот день, как и предыдущий, прошёл впустую; в шестом часу пополудни, убедившись, что сегодня уже никто не принесёт необходимого для работы плана, Иоганн Христофорович отправился к себе в гостиницу. Булгарин предлагал ему весело провести где-нибудь вечер, он наотрез отказался; но поскольку человеку не дано предугадать свою судьбу, Шлиппенбах до гостиницы всё-таки не доехал: по дороге его перехватил штабс-капитан Дудка.

– Ба-а-а, Иоганн Христофорович! – закричал Дудка, остановив извозчицкую пролётку, на которой ехал Шлиппенбах. – Ваша служба на сегодня закончена? Вот и славно, – кончил дело, гуляй смело!

– Я не знаю, где есть моё дело, – мрачно проговорил Шлиппенбах.

– Ну, Иоганн Христофорович, – за что вам деньги платят, то и есть ваше дело, – беспечно возразил Дудка. – Если ничего не делаете, но за это платят, считайте, что всё равно делом заняты. Знаете, как в том старом анекдоте про известного оперного певца. Едет он из театра, а возница его спрашивает: «Чем, мол, барин, занимаешься?» «Пою», – отвечает артист. «Да это мы все поём, особливо когда выпьем. Я спрашиваю, занимаешься чем?»

При этих словах Дудки извозчик залился смехом:

– Это точно, это уж в самую точку попали, господин офицер! Это мы все поём, когда выпьем. У меня сват со сватьей как затянут, выпимши, «кум к куме судака тащит» – куды там! У нас пожарная часть на другой стороне квартала, так и там слыхать, – дозорный на вышке так и подпрыгнет, как они свою «куму» грянут.

– Видите? – сказал довольный Дудка. – А не поехать ли нам к Маше? Не забыли свою черноокую красавицу?

– О, нет! – взмолился Шлиппенбах. – Невозможно. Я помню прошлый раз…

– И хорошо, что помните, – перебил его Дудка, – значит, есть что вспомнить. Давай, любезный, разворачивай к Аничковому трактиру, а далее покажу, – приказал он извозчику, усаживаясь на пролётку.

– Да нешто я не знаю, где девицы живут, – обиделся извозчик. – Эх, барин, кого я туды только не возил… А ну, Сивка, покажь прыть! – подстегнул он коня.

– Нет, нет! – слабо пытался сопротивляться Шлиппенбах.

– Полно, Иоганн Христофорович, ловите момент, – Дудка дружески похлопал его по плечу. – Вы же хотели понять русскую душу, а она отличнейшим образом открывается в весёлом доме.

…Маша пела под гитару русский романс. Половину слов Иоганн Христофорович не разобрал, но понял, что в романсе речь шла о роковых обстоятельствах, разлучивших два любящих сердца. В Германии много было печальных песен и стихов, но в русском романсе присутствовало что-то иное, бесконечно грустное и безысходное, от чего хотелось плакать или пить водку стаканами. Капитан Дудка, чутко уловивший настроение Иоганна Христофоровича, тут же наполнил большую рюмку, положил на тарелку солёный огурец, селёдку с луком и чёрный хлеб, – любимая русская закуска от императорского дворца до бедняцкой хижины, – и сочувственно вздохнул. Шлиппенбах тоже вздохнул и опрокинул рюмку в рот «по-молодецки», то есть одним махом, задержав дыхание, – затем понюхал хлеб, а уж после закусил.

– Прямо-таки на глазах становитесь настоящим русским человеком, – одобряюще сказал Дудка, а черноокая Маша мило улыбнулась Иоганну Христофоровичу.

– По-второй! – неожиданно для самого себя выпалил Шлиппенбах.

Дудка засмеялся, а Маша одарила Шлиппенбаха ещё одной лучистой улыбкой.

– Маша! Маша! – позвала её хозяйка заведения.

Маша поднялась и вышла.

– О, куда она ушла? – огорчился Шлиппенбах.

– Ничего, скоро вернётся, – утешил его Дудка. – Эх, любезнейший мой Иоганн Христофорович, – продолжал он, томно потягиваясь, – до чего же хорошо! Ответьте по совести, у вас в Германии есть такие душевные заведения?

– Дом, где женщина продаёт себя? – удивился Шлиппенбах. – Да, есть, конечно, без сомнения. Но у нас там женщина очень дорогая по деньгам, если она весьма красивой физиономии и тела. А если она не совсем красива или плоха, или пьёт много шнапс, она стоит недорого, но вызывает дурное чувство… как это… отвратущение.

– Отвращение, – поправил его Дудка.

– О, да, отвращение, – кивнул Шлиппенбах.

– А у нас, как видите, всё по-другому, – довольно произнёс Дудка. – Есть и у нас, само собой, хищницы, старающиеся вырвать у своих жертв последний клок мяса, есть опустившиеся особы, на коих без «отвратущения» взглянуть нельзя, однако большинство девиц, продающих себя за деньги, держатся достойно, а по натуре своей они добры, отзывчивы и благородны. Не округляйте глаза, Иоганн Христофорович, – именно добры, отзывчивы и благородны.

А почему так, знаете? Потому, что ваши немецкие девицы не имеют сотой доли той душевности, что есть в наших. Не понимаете?.. В русских девицах, как в благородных, так и в падших, – в русских женщинах вообще – есть необыкновенная заботливость о мужчине и преданность ему. Каким чёртом оно так получилось, не знаю, но наши русские женщины за самую малую толику внимания со стороны мужчины, за крошечную капельку его любви готовы идти с ним не то что на край света – в адский огонь без страха! Если даже русскую женщину обмануть, оскорбить, унизить наиподлейшим образом, бросить, наконец, – то и тогда она не перестает верить, любить и надеяться. Вера, надежда и любовь всегда пребывают в душе русской женщины, и оттого грязь к ней не липнет, но даже в самом гадком жизненном положении душа остается чистой. Я не хочу идеализировать наших женщин, – я не художник и не поэт, – поэтому скажу, что бывает с их стороны обман, подлость, бывают прочие неприятные художества, однако всё это внешнее, не от души.

Знавал я, скажем, двух девиц, Сонечку и Катеньку, чище которых свет не видал, – а были они продажными. Сонечка на панель пошла из-за отца-пьяницы, да чтобы не перечить злой мачехе, да чтобы накормить сводных братьев и сестёр, – а чиста была, как ангел, набожна и преисполнена любви к людям, даже к преступникам. Вслед за одним таким преступником, за убийцей, в Сибирь отправилась и была тем счастлива.

Катенька служила горничной в богатом доме: её соблазнил молодой барин и бросил с дитём. Со службы её выгнали, на работу не брали, она и пошла в весёлый дом. Однако же чистоту души тоже не запятнала, на низкие поступки была неспособна, к воровству питала отвращение. Кончила тем, что тоже в Сибирь пошла, несправедливо обвинённая, однако же воскресшая для новой жизни, для христианского служения.

Да, велика святость души русской женщины! Кто про это свойство знает, тому с нашими женщинами хорошо. Я, скажем, с ними прост и ласков, не обижаю их, – они и довольны. Цените и вы, дорогой Иоганн Христофорович, русскую женщину и можете быть уверены, что она вас не разочарует…

А вот и наша Маша пришла... Эй, хозяйка, подай шампанского! Пользуйтесь моментом, Иоганн Христофорович, отдыхайте и веселитесь; оно неплохо особенно на казённый счёт.

Часть 4. Государь

Император Николай Павлович был единственным законопослушным человеком в России, потому что он никогда не нарушал законы, – если было нужно, он просто менял их по своему желанию. Мало того, Николай Павлович был честным человеком, потому что никогда не лгал, не крал и не брал взяток. Имея многомиллионное состояние, сотни тысяч десятин земли и десятки тысяч крестьян, государь гордился тем, что его доходные дела были настолько честны, что нельзя было сыскать даже единой копейки, которая вызывала бы сомнение в путях приобретения её.

Останавливаясь в своих роскошных дворцах, Николай Павлович всегда занимал самую скромную комнату; в ней по его приказу ставили простую солдатскую кровать, покрытую соломенным тюфяком и застланную солдатским же одеялом, – на ней он и спал. Однажды во время его поездок по России государю отвели в некоем городе спальные апартаменты, украшенные позолотой, лепниной, картинами, а в них стояла громадная кровать из редкого африканского дерева, с высоченными матрацами и подушками, которые были обшиты лионским шёлком и набиты нежнейшим пухом гагары. Николай Павлович пришёл в ярость и повелел апартаменты разорить, кровать сжечь, пух пустить по ветру, а городничего посадить на гауптвахту, дабы отбить у прочих льстецов охоту сей показной роскошью сыскать дорогу к царскому сердцу.

Николай Павлович хорошо понимал, что царь в России остаётся царём даже в рубище и босиком; величие царского имени такое грозное, божественное, священное и трепетное, что не нуждается во внешнем оформлении. Если торжественные царские выходы обставлялись с пышным великолепием, то это делалось не для того чтобы подчеркнуть величие царской власти, как думали недалёкие иностранцы, но для умиления русской души. Русский царь мог быть жестоким, мстительным, злопамятным, он мог быть разорителем государства и погубителем своих подданных, но его любили, обожествляли, а порой причисляли к лику святых. Царю охотно прощали страшные злодеяния, если он вёл себя, как подобает настоящему царю, то есть в духе русских представлений о царской власти. Иностранцы действительно не способны были этого понять, но они жили заботой о своих узких интересах, в то время как русские люди жили заботой о возвышенном, небесном, и всё земное теряло в сравнении с этим какое-либо значение.

Николай Павлович был подлинным русским царём, хотя в жилах его и текла немецкая кровь. Он понимал чаяния своего народа, – отсюда в царствование Николая Павловича господствовали идеи о вселенской миссии России, о богоизбранности русской нации, об исключительной роли православия, подкреплённого самодержавием, и самодержавия, подкреплённого православием. Эти идеи находили доступное выражение в живописи, литературе, музыке и архитектуре. Последнему роду искусства государь придавал особое значение, предпочитая прочные, долговечные и видимые всеми архитектурные сооружения легковесным и преходящим творениям прочих искусств. Придворный архитектор Константин Андреевич Тон, чувствующий настроение Николая Павловича, быстро стал незаменимым человеком для государя. В преддверии больших празднеств в честь юбилейной годовщины Отечественной войны 1812 года Константин Андреевич чуть ли не каждый день бывал у царя.

– С чем пожаловал, Константин Андреевич? – спросил его государь, принимая в ранний час.

– Извольте посмотреть, ваше величество, – отвечал Тон, раскладывая на столе большие листы бумаги. – Проект Измайловской богадельни в Москве, как вы хотели.

– Отлично, – довольно произнёс Николай Павлович. – Поглядим, что у тебя получилось.

Он принялся смотреть чертежи, глубокомысленно поднимая брови и бормоча время от времени: «О, да! О!». Затем отложил их в сторону и сказал:

– А знаешь, Константин Андреевич, ты своими словами объясни, что задумал. Устал я от бумаг – всё бумаги, бумаги, мои глаза уже отказываются видеть их.

– Как прикажете, ваше величество, – отозвался Тон.

Он взялся за один из листов, развернул его и принялся пояснять.

– Под Москвой, в селе Измайлово при государе Алексее Михайловиче был построен храм Покрова Божьей Матери. Местоположение сего храма следует признать весьма удачным: он стоит на острове, окружённый двумя прудами и рекой. Вокруг простираются луга и леса, кои радуют глаз идиллическим пейзажем, а воздух этой местности полезен для здоровья. Трудно найти лучшее пребывание для приюта, предназначенного солдатам, которые пострадали за Отечество.

– Потому-то я избрал Измайлово для сей цели, то есть для обозначенного приюта, – кивнул Николай Павлович.

– Как всегда, вы проявили мудрость и знание всех сопутствующих обстоятельств, ваше величество, – поклонился Тон.

– Продолжай, Константин Андреевич.

– Памятуя, что Бог есть верховный спаситель и утешитель страждущих, я осмелюсь предложить вашему величеству пристроить приют для инвалидов непосредственно к храму Покрова Божьей Матери, в две линии, с одной и другой стороны. По высоте эти строения должны быть равными нижней части храма, не возвышаясь над его куполами, дабы не умалить значение купольных крестов.

– Очень хорошо.

– Для того чтобы пристроить эти здания к храму, придётся разрушить два его крыльца, – Тон вопросительно посмотрел на Николая Павловича.

– Это ничего, это мы можем допустить – ответил государь.

– А также стену древней усадьбы и ещё некоторые старинные строения, – продолжал Тон.

– Это ничего, – повторил Николай Павлович.

– Зато инвалиды, кои будут пользоваться уходом и призрением здесь, смогут по причине пристройки сих зданий непосредственно к храму получить лёгкий доступ к церковной службе, – особливо если в храмовых стенах пробить отверстия для сообщения с инвалидными домами.

– Прекрасно! – воскликнул Николай Павлович.

– В том видна будет забота и о тех инвалидах, которые лишёны движения в силу увечий, полученных в битвах за Отечество. Находясь на своих кроватях, они услышат церковную службу, звук от которой будет беспрепятственно разноситься по коридорам богадельни.

Николай Павлович заплакал; все знали, что несмотря на железную волю, он имел чувствительное сердце. Тон терпеливо ждал, когда  государь успокоится.

– Твой замысел носит в себе подлинно христианский дух: увечные солдаты лежат на своих койках, слушают церковные песнопения и возносят хвалу Богу, – сказал Николай Павлович, справившись с волнением. – Этот сюжет подходит для изображения на иконах. Светлая ты голова, Константин Андреевич.

– Благодарю, ваше величество, – снова поклонился Тон.

– А вот что мне пришло в голову, – сказал государь, сделав ударение на слове «мне». – Когда в честь победы над французами начнётся задуманный нами всенародный праздник на овеянном славой Бородинском поле, пусть солдаты-ветераны пройдут строем перед намеченными там быть памятниками. Это будет очень полезно для нашего молодого поколения, которое сможет лицезреть победную поступь отцов, и утешительно для самих ветеранов.

– Превосходно, ваше величество, – согласился Тон.

– Да, – кивнул Николай Павлович, будто наяву видя эту сцену, – очень полезно и очень утешительно… У тебя что-нибудь ещё есть на сегодня, Константин Андреевич?

– Большой Кремлёвский дворец, ваше величество, – сказал Тон, принимаясь за следующие листы. – Первые эскизы.

– Он должен отражать представление народа о том, каким надлежит быть обиталищу царя, – назидательно произнёс Николай Павлович.

– Я помню, ваше величество. Извольте посмотреть… Вот таким я мыслю сие сооружение.

– Бедные мои глаза, они совсем не имеют отдыха, – со вздохом проговорил Николай Павлович, вглядываясь в рисунок. – Что же… По-моему, замечательно! Строго, по-военному... Чем-то напоминает Преображенские казармы, но в царском величии… А это что? Завитушки? – он ткнул пальцем в эскиз.

– Точно так, ваше величество. Внешнее убранство выдержано в стиле старорусской манеры архитектуры.

– Так оно и следует, – твёрдо сказал государь. – Мы любим свой народ и его прошлое.

– Дворец будет возведён, я полагаю, возле Боровицких ворот: хорошее место, видное. Но придётся сломать немалое число кремлёвских построек, дошедших до нас от прошлых времен.

– Это ничего, это мы можем допустить, – рассеянно повторил Николай Павлович. – Работай, Константин Андреевич, дерзай для славы Бога и Отечества!

– И для вашей славы, государь, – прибавил Тон.

– Что я? Я лишь слуга Бога и России, – возразил Николай Павлович. – Ступай. Деньги под строительство тебе будут выделены.

– Ваше величество, – низко склонился перед ним Тон.

***

Всеми побывавшими в России или изучавшими её иностранцами единодушно было признано, что это богатейшая страна на свете. По количеству земель, по лесам, рекам, по запасам её недр, по неслыханным сокровищам, дарованным ей Богом, Россия превосходила любую державу мира. Но признано было также, что российский народ плохо пользуется данными ему богатствами, а потому пребывает в невообразимой бедности и может считаться одним из несчастнейших на Земле. В то же время нельзя было не заметить, что те, кому дана власть, живут в России хорошо, ни в чём не уступая самым богатым людям Запада и даже заставляя их завидовать себе.

Это дало основание иностранцам утверждать, что верхушка русского общества умна, а народ глуп и, к тому же, нечестен, так как постоянно стремится обмануть свою власть. На деле, умны были все: верхушка русского общества отлично понимала, что для хорошей жизни ей нужно, чтобы народ был беден, – а народ знал, что если он будет честно и открыто трудиться, то у него заберут последнее. Поэтому с давних пор в России шло состязание между властью и народом: власть думала, как бы отобрать у народа заработанное им, а он изыскивал способы не отдавать это.

Иной раз эта борьба принимала жестокие формы, когда народ восставал, а власть подавляла восстание, – но чаще она шла потаённо. В ходе неё поставленные государством люди стремились взять у народа заработанное им так, чтобы он не слишком раздражался, а лучше того, не мог сообразить, каким образом у него отняли заработанное. В царствование Николая Павловича признанным мастером таких операций считался министр финансов Егор Франциевич Канкрин. Он создал в России кредитные учреждения, главной целью которых была вовсе не выдача кредитов для увеличения всеобщего благосостояния, как это могло показаться из публично объявленной задачи, но сбор денег у населения для обращения их на нужды власти.

Сберегательный банк, выпестованный Канкриным, блестяще справлялся с этим нелёгким делом с помощью хитроумных процентов и комиссионных отчислений, – однако Егор Франциевич пошёл ещё дальше и провёл великолепную финансовую реформу. Бумажные рубли были объявлены несущественными: основой национальной финансовой системы стал серебряный рубль, но поскольку у населения на руках были в основном именно бумажные деньги, то оно начало от них лихорадочно избавляться. Правительство давало 1 серебряный рубль за 3 рубля 50 копеек бумажных рублей, однако продать их по такой цене было сложно ввиду того, что все хотели сбыть бумажные деньги. Тогда население стало продавать бумажные рубли по более низкой цене, а затем ещё по более низкой, так что спрос на них падал и падал. В результате устроители реформы скупали бумажные деньги значительно дешевле установленного курса, а продавали в казну по изначальной цене в 3 рубля 50 копеек. На этом были нажиты огромные капиталы; Егор Франциевич Канкрин тоже сделался богатым человеком и про него сочинили стишки:

То Канкрин! - Пришел с алтыном

Из далеких чуждых стран.

Стал России верным сыном,

Понабив себе карман.

Впрочем, этот пасквиль нисколько не волновал Егора Франциевича – в финансовой реформе участвовали столь высокопоставленные персоны, что беспокоиться ему было нечего. Сам государь получил от неё немалые средства и что очень важно – честным путём, без каких-либо сомнительных начинаний, которые Николай Павлович презирал и преследовал. Государь за глаза и в глаза называл Егора Франциевича «мой финансовый гений», даровал ему графский титул и принимал у себя запросто, почти как члена семьи.

…Обсудив с Тоном проекты новых строений, которые должны были подчеркнуть величие России и торжество православной идеи, Николай Павлович обратился к Канкрину за денежной поддержкой. Егор Франциевич, умевший предвидеть просьбы государя, уже ждал в приемном зале и тут же явился на царский зов.

– А, мой финансовый гений! – приветствовал его Николай Павлович. – Ну как наши дела, казна ещё не опустела?

– Напротив, ваше величество, она приобрела какую ни на есть округлую полноту, – ответил Канкрин, любивший вставить в свою речь исконно русские обороты.

– Финансовый гений, – повторил государь. – Барон Ротшильд не сравнится с нашим графом Канкрином.

– Душевно готов вас тепло отблагодарить, – поклонился Канкрин.

– А к тебе с нижайшей просьбой, – шутливо продолжал государь. – Не изволите ли заложить в бюджет некоторые дополнительные расходы, ваше сиятельство?

– Какие расходы пришли вам на ум, ваше величество?

– Решил я в ознаменование наиславнейшей годовщины войны 1812 года возвести в первопрестольной столице нашей Кремлевский дворец, который должен воплотить в камне представление русского народа о том, каким следует быть обиталищу царя, а также построить богадельню для солдат, получивших увечья в битвах за Отечество, – с чувством сказал Николай Павлович. – Так ты изволь, Егор Франциевич, произвести вместе с Тоном необходимые денежные расчеты, а после найди возможность изыскать средства для осуществления сих проектов.

– О, государь, я понимаю ваш загад, который обязан быть богат, – вновь блеснул Канкрин знанием русского фольклора. – Я полагаю, что средства мы найдем даже на самом дне глубокого моря.

– Однако не будет ли это накладно для казны? – спросил Николай Павлович с некоторым сомнением.

– Не держите в своей голове такой ничтожный пустяк, – сказал Канкрин. – Финансовая реформа, попутно сопровождаемая банковской, придаёт нам достаточно средств, чтобы не свистеть в кулак, как выражается наш мудрый русский народ. В той же упряжке скачет преобразование нашего уважаемого министра государственных имуществ Павла Дмитриевича Киселева касательно казённых крестьян… Дозвольте рубить правду-маменьку с плеча, ваше величество. Русский мужик богобоязнен, покладист и трудолюбив, но пока молния не сверкнёт, он не осенит себя крестом. Надежда на Божью милость превозмогает в нашем русском мужике стремление к хорошей работе.

– Ну, ну, ну! – погрозил пальцем Николай Павлович. – Не зарывайся. Я люблю свой народ и не дам говорить о нём дурно.

– Ваше величество, я тоже люблю его больше светлой жизни! – воскликнул Канкрин. – Я хочу лишь обозначить, что от обязательного труда на государство мужик имеет привычку лениться. Другое дело, если мы заменим этот труд, как предложил уважаемый Павел Дмитриевич, на денежные выплаты. От них мужику труднее будет бегать – назвался грибом, так полезай в корзину, то есть плати. Тут нечего кивать на соседа Якова, – сколько положено, столько и отдай звонкой монеты государству. Мы же, собрав деньги, можем распорядиться ими с великим толком. Не мужику же, окажи нам милость Господь, доверять контроль за доходами и расходами? Если дать распоряжение финансами мужику, то он, чего доброго, в кабаке всё оставит. Нет, деньгами должны распоряжаться те, у кого они имеются в большем количестве – у кого денег… как это… прорва. Прочим людям следует отдавать свои средства без хитрого лукавства.

– В этом я с тобой, пожалуй, согласен, – кивнул Николай Павлович. – Оттого я и поддержал начинание Киселёва… Так ты считаешь, что мои строительные проекты осуществимы в финансовом смысле?

– О да, государь! – убеждённо сказал Канкрин. – Не держите сомнения в душе, бросьте ненужную тревогу. Мы договоримся с Тоном мирком да ладком.

– Финансовый гений, – повторил Николай Павлович. – Как отрадно мне видеть, что я не един в своих заботах о России! Без ложной гордости скажу, что лучшие люди нашей державы составляют мою опору и поддержку, а если встречаются негодяи, которые злоумышляют против нас, то сам народ с презрением отвергает сих злодеев и проклинает их! Утешили вы меня сегодня – сперва Константин Андреевич, теперь ты. Иди же, Егор Франциевич, к нему и возьмись за исчисления. Чем скорее ты их произведёшь, тем лучше.

– Мы семь раз будет отмерять и один раз резать, но это произойдёт скоро, – поклонился царю Канкрин. – Вскоре я обрадую вас своим расчетом, как яичком в пасхальный день.

– Гений, гений! – воскликнул вослед ему Николай Павлович.

***

Третий визит был столь же приятен государю, как первые два. У отца Николая Павловича, покойного государя Павла Петровича, и у старшего брата, покойного государя Александра Павловича, ходил в любимцах Алексей Андреевич Аракчеев. Он был предан им без лести и, выполняя царскую волю, не щадил ни себя, ни других; он был подобен выпущенному из пушки ядру, которое в своём полёте сметает всё, что попадается навстречу. Николай Павлович ценил такие качества в чиновниках, однако полагал, что грубая сила более необходима в низших сферах государственной жизни, а в высших нужна некоторая деликатность.

Вращение высших сфер напоминало ему сложный механизм с множеством колесиков, шестерёнок, маховиков и пружинок. В кабинете Николая Павловича стояли большие английские часы, которые не только показывали точнейшее время, день недели, месяц, год, но и умели производить под музыку соразмерную перестановку заложенных в них аллегорических фигур. Что было бы, если бы в эти часы залез пусть преданный государю, но неумелый человек, да ещё вооруженный молотком и зубилом вместо тонкого часового инструмента?.. Нет, для работы с таким механизмом обязательно нужна была деликатность, не говоря уже об умении – оттого-то Николай Павлович больше прочих государственных мужей ценил Петра Андреевича Клейнмихеля.

Пётр Андреевич никогда не шумел, не горячился и не дрался; полученные задания он выполнял с отменным хладнокровием и даже с определённой рассеянностью. Она была замечена у него ещё в военной службе, но особенно проявилась на государственной. Он часто забывал имена людей, с которыми имел дело, а порой забывал и собственное имя. Взгляд Клейнмихеля вечно был обращен куда-то в сторону и ввысь; теряя нить разговора вскоре после начала беседы, Пётр Андреевич вздрагивал, когда его возвращали к текущей теме. Всё это нисколько не мешало ему образцово выполнять поручения государя, – напротив, способствовало их выполнению, ибо он шёл к намеченной цели, не замечая частностей. Как слепой ощупью находит дорогу, не видя ничего вокруг и обращая мало внимания на тех, кто находится рядом с ним, так Пётр Андреевич продвигался по обозначенному государем пути. Что же касается практических вопросов, здесь на помощь Петру Андреевичу приходила его жена Клеопатра Петровна, которую никак нельзя было упрекнуть в рассеянности и невнимательности к всевозможным жизненным обстоятельствам. Петру Андреевичу Клейнмихелю недаром предрекали великую карьеру, – он уже был особо ценим государем, а будущее предвещало ему прочное положение на самом верху государственной лестницы.

…Завидев Клейнмихеля, государь расплылся в улыбке.

– Заходи, Пётр Андреевич, жду тебя с нетерпением. Не хочу спрашивать, как идут твои дела – уверен, что хорошо.

Заслышав своё имя, Клейнмихель вздрогнул и посмотрел назад, будто ожидая, что там есть ещё кто-то, а потом удивлённо перевёл взгляд на государя.

– Пётр Андреевич, – сказал Николай Павлович, продолжая улыбаться, – я говорю, дела у тебя идут хорошо!

– Дела? – задумчиво переспросил Клейнмихель, рассматривая теперь верхний угол оконной портьеры. – Да, дела идут хорошо… Ваше величество.

– Скажу тебе по секрету, я сомневаюсь в графе Толле, нашем главноуправляющем путями сообщения, – доверительно сообщил государь. – Ты знаешь, как я перевернулся на дороге в Царское Село и сломал ногу; Толль позже дорогу починил, – но отчего позже, а не раньше? Ему не хватает твоего усердия, Пётр Андреевич, твоей быстроты и аккуратности… Пётр Андреевич, я думаю, что тебе надо будет взяться за все работы по дорогам, – а также по казённым зданиям. Думаю, никто лучше тебя не справится с их строительством и поддержанием в надлежащем порядке.

– Дороги… Казённые здания… – пробормотал Клейнмихель, по-прежнему глядя на портьеру. – Как прикажете, ваше величество.

– И прикажу! – весело проговорил Николай Павлович. – Ты слыхал, что на царскосельской железной дороге давеча приключилось? Инженер Герстнер захотел учинить очередную пробу по передвижению вагонов с помощью паровой машины. Поставили машину на рельсы, пустили пар, – а поезд не едет! Что такое? Герстнер машину проверил, – она из Англии куплена за большие деньги – никаких неисправностей не обнаружил. Запустили в другой раз, – снова не едет. В третий раз – опять то же самое… Народ волноваться начал; хорошо, что наш вездесущий Александр Христофорович Бенкендорф догадался своих жандармов повсюду расставить, – они волнение вмиг уняли… Но поезд не едет, – отчего, что за причина?.. Оказалось – представь себе! – что по чьему-то распоряжению покрасили рельсы, дабы они приняли праздничный вид. В результате, как мне объяснили сведущие люди, колеса цеплялись за краску и паровая машина не шла. Но куда Толль смотрел? Ему надлежит производить надзор над всеми дорогами – а грунтовые они или железные, казённые или акционерные, дело десятое. Нет, Пётр Андреевич, тебе надо браться за пути сообщения: иного походящего человека я не нахожу.

– Краска? – спросил Клейнмихель. – Да, краска… Если краской покрыть двадцать пять вёрст дороги – это много выйдет краски.

– Много, – кивнул государь. – А ведь у меня в планах строительство железной дороги между Петербургом и Москвой. Если и там вдруг рельсы захотят покрасить – это сколько же краски уйдёт на шестьсот вёрст?.. Тебе одному могу надзор доверить; больше некому, не взыщи.

– Как прикажете, ваше величество, – повторил Клейнмихель безо всякого выражения, упорно продолжая рассматривать портьеру.

– Как здоровье Клеопатры Петровны? – поинтересовался Николай Павлович.

Клейнмихель встрепенулся.

– Благодарю, ваше величество, она здорова.

Он мельком взглянул на государя и наморщил лоб, мучительно вспоминая что-то.

– У тебя просьба? Может быть, Клеопатра Петровна о чём-нибудь хотела попросить? – ласково спросил Николай Павлович.

– Да, Клеопатра Петровна! – с облегчением произнёс Клейнмихель. – Да, она просила…

Он вдруг замолчал.

– О чём же? – продолжал допытываться государь.

– Она просила о Медном всаднике, – выпалил Клейнмихель.

– О ком? О чём? – Николай Павлович был неприятно удивлён.

– Да, о Медном всаднике. О памятнике государю-императору Петру Первому. О том памятнике, что был поставлен на берегу реки Невы при государыне-императрице Екатерине Второй, – пояснил Клейнмихель.

– Я знаю, что такое Медный всадник! – нетерпеливо воскликнул государь. – Но в чём смысл просьбы твоей жены?

– Она сказала, что обер-полицмейстер Кокошкин и жандармский полковник Верёвкин ведут следствие о… – Клейнмихель запнулся и потёр переносицу. – Да, они ведут следствие…

– О краже Медного всадника, – закончил за него фразу государь. – Это вопиющее преступление, которое носит скандальный, я бы сказал даже – политический характер. Но чего хочет Клеопатра Петровна?

– Она имеет ходатайство…

– От кого?

– От полковника… Да, полковника…

– …Верёвкина. Как же, я его помню! Способный офицер, отличился на Кавказе.

– И обер-полицмейстера… Да, обер-полицмейстера…

– …Кокошкина. Он петербургский обер-полицмейстер, неужели ты забыл?.. О чём же они просят? И почему не обратились прямо ко мне?

–  Не могу знать.

– Не можешь знать, почему не обратились, или чего просят?

Клейнмихель задумался.

– Пётр Андреевич! – окликнул его Николай Павлович. – Скажи же, наконец, в чём дело?

Клейнмихель очнулся:

 – Они просят… Они просят, чтобы вы, государь, позволили им произвести дознание среди высокопоставленных лиц. Допросить по вашему приказу… Да, по приказу.

– Ах, так! – Николай Павлович нахмурился. – Значит, они считают, что к этому преступлению причастны высокопоставленные особы?

– Не могу знать.

– Ну, конечно, они так считают, если решили обратиться ко мне с этой просьбой. Кокошкин хороший полицмейстер, а полковник Верёвкин исключительно дисциплинированный офицер, – они не стали бы без достаточных оснований просить о проведении допросов высших лиц… Что же, я даю своё позволение, – решительно сказал Николай Павлович. – Для меня нет различия между моими подданными: все должны жить по закону. Но передай Верёвкину и Кокошкину, что если их подозрения окажутся ложными, я буду крайне недоволен подобным ходом следствия. Крайне недоволен! – подчеркнул он.

– Я передам.

Николай Павлович выдержал паузу и вдруг рассмеялся.

– Однако, бог с ним, с Медным всадником, – не иголка, отыщется! У меня к тебе тоже есть просьба, Пётр Андреевич.

– Слушаю, ваше величество, – Клейнмихель отвёл глаза от портьеры и посмотрел на государя.

– Видишь ли, в последний год у меня были романтические отношения с княжной Мещерской. Милая девушка, само очарование!.. И вот теперь она на сносях; я обязан позаботиться о её ребёнке. Ты понимаешь?

– Клеопатра Петровна очень любит детей, – сказал Клейнмихель.

– Прекрасно! Как говорит наш народ, где семеро детей прокормятся, там и восьмому найдётся миска каши. А я не забуду это дитя, можешь не сомневаться.

– Вы очень добры, ваше величество, – поклонился Клейнмихель.

– Я лишь исполняю свой христианский долг, – скромно произнёс Николай Павлович. – Теперь ступай, Пётр Андреевич, и поразмысли о своём новом назначении. Оно не заставит себя ждать.

Часть 5. Следствие продолжается

Если бы полковника Верёвкина спросили, любит ли он Россию, он не задумываясь ответил бы «да». Любовь к России была одним из обязательных и не подлежащих обсуждению условий его службы, – также как любовь к Богу и царю. А служба была для Верёвкина главным делом на свете, потому что только она позволила подняться ему до высот, на которых можно было почувствовать свою значимость.

Дед Верёвкина был всего лишь кашеваром, правда, при важном генерале; отец – отставной унтер, израненный в боях, – мыкался на разных мелких службишках. Таким образом, уже по своему происхождению Верёвкин ощущал собственную ничтожность, которая усугублялась отсутствием у него каких-либо талантов.

Ценой невероятных усилий отцу Верёвкина удалось записать его в показательную школу для солдатских детей, но в ней он не блистал способностями и числился середнячком. Его ждало распределение в один из пехотных полков, где через двадцать пять лет тяжелой службы он получил бы погоны младшего офицера, но тут ему подвернулся случай изменить свою судьбу. Время было неспокойное, в стране шло брожение умов, сомнению подвергались устои государства и существующий порядок. Государь Александр Павлович, затеявший при восшествии на престол большие преобразования в России, к концу своего царствования устал, разочаровался в жизни и впал в меланхолический мистицизм. Смутьяны подняли голову и стали готовиться к открытому выступлению, – правительству, как никогда, нужны были верные люди.

Верёвкин понял, что упускать такую возможность нельзя. В отличие от своих однокашников он не имел высоких порывов души и втайне посмеивался над глупым стремлением посвятить всего себя Отчизне. Скоро он убедился в своей правоте: мятеж, сопровождавший вступление на трон нового государя Николая Павловича, вихрем унёс многих бывших товарищей Верёвкина по школе, а другие, не замешанные в заговоре, но сочувствующие ему, надломились и сникли; были и такие, что спились.

Спиться от крушения идеалов и погибнуть – это хорошая русская смерть, но Верёвкина она не устраивала. Он собирался жить долго, в достатке и почёте, и ещё до мятежа приложил определённые усилия к достижению своей цели. Незадолго перед выпуском в школу приехал некий чиновник, который имел приватные беседы с начальствующим составом, а затем с некоторыми из воспитанников, в том числе с Верёвкиным. Результатом таинственного разговора стало внезапное исчезновение Верёвкина сразу после выпуска; никто не знал, где он был и что делал, но когда Николай Павлович учредил Жандармский корпус, Верёвкин вдруг обнаружился в его рядах, в офицерском чине и дворянском звании.

Завидовать, однако, пока было нечему: Верёвкин служил под началом взбалмошного, нервного и жадного до денег генерала, выдвинувшегося после подавления мятежа. К тому же, этот генерал страдал манией величия, – он требовал почти что царских почестей для себя и болезненно относился к чужим успехам. Несмотря на безусловную преданность государю, он имел много врагов, и всё закончилось тем, что его поймали на крупном мздоимстве. Государь разгневался и приказал было взять величавого генерала под стражу, но Верёвкин с изумительным проворством сумел повернуть дело так, что его начальник не пострадал. Это придало молодому офицеру вес в высших кругах общества, ибо там ценилась преданность нижестоящего лица по отношению к вышестоящему. Надо ли удивляться, что Верёвкин нисколько не пострадал, спасая своего генерала от законного возмездия, но, наоборот, шагнул вверх по служебной лестнице.

Однако для производства в старшие офицеры, да ещё в молодом возрасте, надо было особо отличиться и, разумеется, добиться покровительства влиятельных персон. Последнее не составило труда для Верёвкина – ему удалось где-то научиться умению располагать к себе людей. Не владея искусством красноречия, не отличаясь умом, не обладая приятной внешностью (в его лице было что-то крысиное), Верёвкин с помощью одному ему известных приёмов производил наилучшее впечатление на тех, с кем он был знаком. К этому следует прибавить, что его, как-никак, уже почитали за своего, – в итоге он сумел войти в доверие к самому Петру Андреевичу Клейнмихелю и особенно сошёлся с его женой Клеопатрой Петровной, с которой его объединяли кое-какие общие начинания на коммерческой почве.

Теперь оставалось заслужить благосклонность государя, – и снова Верёвкину повезло. Шеф корпуса жандармов Александр Христофорович Бенкендорф как раз искал способного человека для выполнения важного задания на Кавказе. Непокорные горские племена, не желавшие подчиняться русскому владычеству, вели там ожесточенную войну против императорской армии; Николай Павлович сказал Бенкендорфу, что неплохо было бы жандармам со своей стороны предпринять какие-нибудь действия для усмирения горцев. Александр Христофорович призадумался и принялся искать подходящего офицера, – тут-то ему порекомендовали Верёвкина.

Александр Христофорович знал его как одного из своих подчинённых, но обращал на Верёвкина мало внимания. Обладая властью над таким могущественным учреждением, которым являлся Жандармский корпус, Бенкендорф не злоупотреблял ею. Помня заветы государя, он охотно спасал заблудших и утешал страждущих, а в целом относился к своим обязанностям старательно, но бесстрастно, то есть мог спокойно отпустить человека, попавшего в жандармскую сеть, или так же спокойно отправить его на каторгу. Если Пётр Андреевич Клейнмихель был известен своей рассеянностью, то Александр Христофорович Бенкендорф – своим спокойствием. При этом оба они ходили в государевых любимцах, поскольку являлись олицетворением работающего без перебоев совершенного государственного механизма.

С подчинённым Александр Христофорович тоже был ровен и спокоен. Верёвкин из-за своей небольшой должности был безразличен ему, но если уж была дана рекомендация, Александр Христофорович с готовностью последовал ей. Он никогда не нарушал принятых правил.

Получив назначение, Верёвкин без колебаний отправился на Кавказ. Он не сомневался, что сможет выполнить поручение в наилучшем виде и тем самым подняться ещё выше по службе. По прибытии на место его постигло, однако, жестокое разочарование. В результате переговоров, искусно проведенных русским командованием, горцы замирились. На долю Верёвкина осталась рутинная работа, на которой карьеру не сделаешь.

Впрочем, отдельные группы горцев продолжали совершать набеги на русские крепости и поселения, что внушало надежду на обострение ситуации. Следует добавить, что возобновления войны с нетерпением ждали многие офицеры, желавшие выслужиться в ходе неё. Помимо того, в ожидании войны томилась целая когорта чиновников, подрядчиков, поставщиков и прочих ловких людей, всегда получающих изрядную прибыль от военных поставок. Понятно, что Верёвкину не составило труда найти союзников для осуществления задуманного им хитроумного плана.

Прежде всего, были скрытно приведены в полную готовность воинские части на демаркационной линии; затем распущены слухи о скором выступлении горцев против русских. Теперь оставалось дождаться повода для начала новой военной кампании, и он вскоре представился. Как-то ночью отряд горцев напал на русское поселение и устроил страшную резню: более ста человек погибло. Поселение находилось далеко от демаркационной линии,  – тем более велика была дерзость горцев, обошедших все русские заставы и караулы.

Не успели опомниться от этого кровавого набега, как последовал следующий, точь-в-точь повторяющий предыдущий. Опять было ночное нападение на русский посёлок, и опять были десятки жертв.

С быстротой молнии в Петербург понеслись курьеры с депешами, адресованными лично императору. Николай Павлович, конечно же, не мог стерпеть такого коварства со стороны горцев, он был возмущен их бессмысленной яростью, – в самом скором времени последовал высочайший приказ на выступление против сих обманщиков и убийц. Армия выступила и весьма удачно: многие горские аулы были разорены, за каждого погибшего русского селянина горцы заплатили сотнями свих жизней.

Награды и чины посыпались, как из рога изобилия; Верёвкин получил чин полковника за умелую подготовку кампании по линии жандармского управления. Ходили, правда, слухи, что нападения на русские посёлки имели большие странности. Горские отряды непонятно откуда появлялись и куда исчезали; кроме того, никто из горцев не признался в совершении этих набегов, хотя обычно они любили хвастаться подобными деяниями. Наконец, тогда же вблизи ещё одного русского поселения была замечена группа горцев, явно затевавшая что-то недоброе. Обнаружившие их драгуны вступили в бой, но тут выяснилось, что эти горцы – не горцы, а переодетые в горцев жандармы. Они объяснили драгунам, что по заданию командования хотели проверить бдительность русского охранения, – после чего были отпущены восвояси.

Вследствие этого случая, кое-кто намекал, что жандармы и, в частности, Верёвкин имели непосредственной отношение к разорению русских селений, однако такие намёки решительно ничем не были подтверждены и рассматривались как клевета и злопыхательство. К тому же, патриотически настроенные люди говорили, что если оно и было так на самом деле, то Верёвкину надо воздать хвалу за эти действия. Принеся русские жизни на алтарь Отечества во имя усиления российского государства и вящей его славы, Верёвкин совершил поступок, достойный похвалы, а не осуждения. Об убитых горцах вообще никто не вспоминал.

В Петербурге новоиспеченного полковника встретили с распростёртыми объятиями. Он был принят государем и обласкан высшим обществом. В Жандармском корпусе Верёвкин занял видную должность; вскоре он купил себе дом в столице и открыл счёт в банке при посредстве Егора Франциевича Канкрина. Другой человек на месте Верёвкина удовлетворился бы этим и спокойно служил бы до старости, получив, даст бог, к шестидесяти годам генерала. Однако Верёвкин по-прежнему был исполнен честолюбивых устремлений, потому что, невзирая на все достижения, сознание собственного ничтожества продолжало мучить его.  Для того чтобы заглушить эти мучения, надо было подняться как можно выше, тогда люди сделались бы так малы перед ним, что ничтожными стали бы они.

***

Прекрасным, тихим летним утром, какое бывает в Петербурге после затяжной полосы моросящих дождей, Верёвкин завтракал в большой столовой своего дома. Он был одет в удобный широкий халат, на ногах были мягкие домашние туфли. Английские напольные часы – уменьшенная копия часов, стоявших в кабинете императора, – прозвонили десять, но Верёвкин не торопился. Были времена, когда он отправлялся на службу к восьми часам утра, не смея задержаться ни на минуту, но теперь они миновали. Достигнутое положение позволяло ему побыть дома и переждать утреннюю суету, когда чиновники всех мастей спешили в свои департаменты, купцы открывали лавки, а улицы заполнялись торговцами, старьёвщиками, точильщиками ножей и прочим работным людом. Сквозь приоткрытое окно уличный шум проникал в столовую и Верёвкин прислушивался к нему едва ли не с наслаждением. В чашке дымился ароматный кофе, таяло сливочное масло на румяных французских булочках, искрился на столе хрустальный графин с итальянским апельсиновым ликёром. Для того чтобы не нарушать идиллию, Верёвкин за завтраком обслуживал себя сам; распахнув халат и вытянув ноги, он сидел в кресле, отпивал кофе маленькими глотками и блаженно щурился на картины на стенах.

Покупать живопись стало его страстью: вначале он подражал Клеопатре Петровне, которая слыла в петербургском обществе большой ценительницей искусства, и слушался, к тому же, предприимчивых людей, которые утверждали, что покупка картин является выгодным вложением капитала. Потом он втянулся в собирательство и уже мечтал создать собственную коллекцию, способную поразить воображение знатоков. До этого было ещё очень далеко, но начало коллекции было положено.

Единственное, что несколько огорчало Верёвкина в его художественной страсти, – слабое понимание им особенностей живописи и полное незнание её направлений. «Культурки не хватает», – со вздохом говорил он себе и сетовал на своего отца, жившего скудно и уныло, бесконечно далёкого от искусства. Воспоминания о низком происхождении и неполноценном воспитании всегда жгли, как огнём, душу Верёвкина, – собирательство картин, напротив, приносило отраду, позволяя почувствовать себя наравне с истинной аристократией. Что же касается отсутствия художественного вкуса и неграмотнос... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3 4 5 6 7 8