Эльза. Объявление войны

       После встречи в ЦК с Сергеем Кафтановым Михаил Андреевич поехал на Малую Пироговку в институт, где пробыл недолго в рассеянном и взволнованном состоянии. Завтра он принимал последний экзамен в текущем семестре, а сегодня у него никаких занятий не планировалось и явился он на работу без особой надобности.

       Он переговорил в деканате с Ревякиным, объявив ему, что дело улажено, но в каком смысле, уточнять не стал. Тот не очень-то поверил, ибо по опыту знал: если привяжутся к человеку, то надолго. Однако этой мыслью не стал делиться с коллегой.

       На просторной внутренней площади, между памятниками двух вождей, в матовых лучах солнца, пробивавшихся сквозь стеклянный потолок, Велизаров увидел преподавателя зарубежной литературы Пуришева. Борис Иванович добродушно улыбался, его поведение не вызывало никаких опасений. Правда, он показался профессору излишне задумчивым. Переговорить им возможности не представилось.

       Из института, вопреки привычке, Михаил Андреевич отправился домой не пешком, а на трамвае. Вернулся он к себе на Кооперативную через улицу 10-летия Октября, которая до наших дней сохранила довольно-таки провинциальный вид.

       В центре двора в окружении четырех корпусов стояло напоминавшее куб здание котельной, работавшей на угле. Она обогревала жилые помещения в зимнее время. Горячую воду для иных целей тогда не подавали (во всяком случае, на определенном уровне благосостояния). Газовыми нагревателями обладали не все жильцы, как и ваннами и душами. Большинство москвичей в те годы посещали общественные бани.

       Здание, в цоколе которого расположилась котельная, состояло из двух полных этажей и полуподвала. Наверху находились читальный зал и библиотека. Ближайший к велизаровскому дому вход вел в читальню. Она являлась неким духовным пространством, не подвластным полностью обыденному миру. Здесь царила тишина, и вам не навязывали ограниченный набор знаний, здесь не проводили партийных собраний, и вы могли оставаться до определенной степени самим собой.

       Михаил Андреевич собирался уже подниматься к себе домой, открыв дверь подъезда, когда у выхода из читального зала заметил златокудрую Эльзу. Она сделала ему знак рукой, и он не нашел в себе сил ретироваться. Оставив в покое дверь, он направился к девушке и услышал на ходу ее глубокий голос:

       – Михаил Андреевич, будьте добры, уделите мне пару минут, я хотела бы объясниться.

       Рядом находилась детская площадка, огороженная низкой чугунной оградой, с песочницей в углу, с качелями и лавочкой посередине. Они присели. Окна его квартиры выходили на другую сторону, но Катя могла появиться во дворе в любую минуту. Он совершенно забыл об этом.

       – Простите меня, завистливую дуру, –  по щекам Эльзы потекли слезы, и он достал старомодный большой носовой платок. – Чего бы вы ни внушали себе, вам не нужна эта женщина, не нужна бесплодная жизнь с ней. Я хочу семью, я хочу детей и знаю, что с вами была бы счастлива.

       – Лиза, я старик, мне 55 лет, – урезонивал он ее.

       – Вы себя обманываете. Вы замечательный и совсем не старый мужчина. Вы с ней очень скоро одряхлеете. Я это знаю.

       – Давайте больше не будем упоминать Екатерину Васильевну, – попросил он. 

       – Не получится, Михаил Андреевич, потому что у меня обратной дороги нет. Да, я написала это письмо, и у вас неприятности, но в моем доносе каждая буква – правда. Я не поверила словам Софи, я сама ездила туда в новогодние каникулы, я разыскала людей, служивших в имении Сокольских. Они поражены тем, как повела себя Екатерины Васильевны, которая тогда была такой же гувернанткой, как и я. Какое ужасное совпадение! Уже и не совпадение. Я нынче получила расчет.

       – Как так? – удивился профессор.

       – Сейчас лето, не до занятий. Да и перспективы не ясны.

       – Я помогу вам устроиться, – вырвалось у Велизарова.

       – Я имела в виду не себя, а перспективы всех людей... В моих обстоятельствах присутствует ясность. Меня отправляют за Урал…

       – Катя! – осенило профессора.

       – Да. Она тоже не сидела, сложа руки, и обвинила меня в том, что я аморальная, подозрительная немка. Участковый Василий Антонович мне сообщил, добрый человек. У него приказ содержать меня под стражей.

       – Я переговорю с ним, – решительно заявил Михаил Андреевич, в душе понимая, насколько он беспомощен что-либо предпринять.

       – О чем? Он разрешил мне под его ответственность самой, без сопровождения, отправиться к месту назначения на поезде. У меня есть постановление о высылке и все прочее. – Она открыла сумочку, но передумала, руки у нее тряслись: – Я вас прошу только об одном – проводите меня на Ярославский вокзал. Я хочу проститься.

       – Я отпрошусь с работы, – сразу согласился он переменить тему.

       – У вас же каникулы, профессор, – Эльза улыбнулась, однако ее большие карие глаза были печальны.

       – Да-да, – улыбнулся он в ответ.

       – Во вторник в восемь утра, – произнесла она как приговор.          

       – Я закажу машину.

       – У меня совсем немного вещей.

       – Я закажу машину.

       – До вторника.  Нас могут увидеть. Сделайте так, чтобы нам не помешали расстаться во вторник. Прощайте.

       Молодая женщина с легкостью поднялась и вскоре скрылась за его домом. В соседнем дворе Эльза снимала угол у какой-то дальней родственницы. О ее родителях ничего не было известно.

       Профессор остался на месте. К реальной горечи и несправедливости подло примешивалась бессмысленная мечтательность.

       После некоторых размышлений он направился не к себе, а свернул в противоположную сторону, миновал здание библиотеки-котельной и очутился перед корпусом, выходившим на улицу Малые Кочки. В подвале этого дома расположился Красный уголок – прибежище домкома, партийной ячейки и участкового Вазгена Ашотовича Капитоняна, именуемого в народе Василием Антоновичем. Здесь у него была штаб-квартира с приемной, кухней и собственным туалетом. Примыкала она непосредственно к залу заседаний, украшенному переходящим знаменем и портретом вождя над столом президиума из серии «Ильич с пронзительным взглядом».

       Дверь во владения участкового старшины была распахнута настежь, профессор на всякий случай постучал под буравящим взором пламенного революционера.

       – Можно к вам? – для верности спросил Велизаров.

       – Милости просим, Михаил Андреевич. Ждали вас, – маленький щуплый армянин с монголоидными глазами неожиданно и решительно предстал перед профессором и протянул руку. – Проходите, не стесняйтесь, живу, видите, в хоромах...  

       Капитонян по-хозяйски открыл консервным ножом банку трески в масле, рядом на письменном столе с дерматиновым покрытием лежал на газете большой батон серого хлеба и стояла непочатая бутылка памятной народу «Московской водки» с зеленовато-бело-золотистой этикеткой.

       – Мне рассказывали, что вы совсем не выпиваете, – удивился Михаил Андреевич.

       – Это истинная правда. Я принимаю ее как лекарство по полстакана утром, за обедом и перед сном. Я восемь лет не был в горах, я пять лет прослужил на Красном флоте, я, профессор, один как перст. И лекарство мне необходимо.

       – Я вас никогда не видел пьяным, – продолжил Велизаров.

       – Ибо использую водку только в лечебных целях, а по другому назначению не применяю. Садитесь, профессор, на диван.

       Диван был вытерт до седины. Старшина порезал хлеба на газету, достал из ящика две вилки и два граненых стакана.

       – Василий Антонович, помилуйте, я и забыл, когда последний раз пробовал водку.

       – О какой водке вы говорите? – глаза маленького армянского моряка грустно смеялись. – Это медикаментозное средство от тоски из подкласса седативных, как мне объяснила Екатерина Васильевна. Sedativus по-латински будет, я запомнил…

       Михаил Андреевич выпил, съел кусочек показавшейся ему необычайно вкусной трески, мягкий серый хлеб тоже был хорош. На душе без причин повеселело.

       – Вы ведь тоже военный человек, профессор? – будто не вопрос, а утверждение прозвучало в устах участкового милиционера.

       – С чего вы взяли?

       – По выправке видно.

       – Это, видимо, от природы. По правде сказать, я ушел на Первую немецкую войну и сразу получил прапорщика, поскольку имел университетское образование. В мирное время прапорщиков тогда не было. В этот младший офицерский чин исключительно производили в период военных действий. И даже это как-то выглядело браво и почетно, нас уважали.

       – Любопытно, ничего на сей счет не слышал, – признался старшина Капитонян.

       – У нас была одна винтовка на отделение во взводе, которым я командовал, –  вспомнил Велизаров.   

       – Сейчас побольше будет.

       – Очень надеюсь.

       – Потом были на гражданской? – будто расспрашивал Капитонян.

       – Да, гражданская война, – подтвердил размякший профессор.

       Помолчали и немного покушали.

       – Я к чему речь веду? – продолжил беседу Василий Антонович. – К тому, Михаил Андреевич, что мужчина вы видный, к вам на шею женщины бросаются. Без дурных намеков, поймите меня. Ну, чего горевать? Горевать, товарищ профессор, абсолютно вам незачем.

       Он помолчал и поглядел грустными монголоидными глазами из своей коморки через открытую дверь на «пронзительного Ильича».

       – Михаил Андреевич, ничего мне не возражайте. Я все знаю про вас, по должности положено. Точка. Симпатия моя на вашей стороне, хотя «ин суд человеческий, ин суд Божий». Против трех Орденов Ленина мы аргументов выставить с вами не можем. К тому же немцев скоро всех выселят. И ту старуху, у которой она живет… Хочу вам от чистого сердца бушлат подарить.

       – Да зачем?  И не налезет, – запротестовал Михаил Андреевич, пропустив мимо ушей предыдущие слова.

       – Размеров он не имеет, а русскому человеку…

       Он не докончил фразы, поскольку в Красный уголок заглянули две шумливые и бранившиеся между собой гражданки.

       – Обождите во дворе, – крикнул им Капитонян, – приму вас сразу после товарища профессора. О чем я говорил?

       – О русском человеке.

       – Да. Русскому человеку под морозец воевать удобнее. В тепле – ко сну его клонит. Уж скорей бы зима наступала.

       Старшина проворно сходил на кухню, где у него имелась кладовка, и вскоре принес огромный бушлат.

       – Как же я его дотащу?

       – Да чего тут нести – два шага.

       – И то верно, – неожиданно согласился Велизаров.

       – И вот что еще, пожалуй, – старшина на секунду задумался. – Скажите Екатерине Васильевне, что мы с вами в шахматы играли. Я большой любитель шахмат.

       – И я неплохо играю, – похвастался профессор.

       – Вот и хорошо, – Василий Антонович быстро прибрал со стола и застегнул ворот синей милицейской гимнастерки.

       – Позовите ко мне потерпевших.

       – Каких потерпевших?

       – Ну, там, на дворе.

       – Есть, товарищ старшина.

       – Держитесь молодцом, товарищ прапорщик.

       – Слушаюсь.

       Михаил Андреевич какими-то немыслимыми кругами добирался до квартиры.

       – Миша, ты что – за галстук заложил? – всплеснула руками Екатерина Васильевна.

       – Нет, играл в шахматы с участковым.

       – Да он же объективно не пьет?

       – Объективно не пьет, только седативно.

       – Ну, хорош. А где ты подобрал ватник?

       – Старшина вручил для боевых действий в зимний период.

       – Смешно, Михаил. Отнеси на помойку.

       – Неудобно.

       – Куда же его деть?

       – Положу на антресоли.

       – Объясни мне, что происходит? – недоверчиво спросила Екатерина Васильевна Сокольская, нервно и неловко поправляя стеганый халат на невыразительной груди.

       – Завтра объясню… У нас Соня верующая? – поинтересовался неожиданно он.

       – У нас Соня сумасшедшая. Иди прими душ, только девочек не разбуди.

      Михаил Андреевич вспомнил, как пару лет назад, прогуливаясь по Большой Пироговке напротив Девичьего сквера, встретил Соню и Эльзу. Они сворачивали на улицу Льва Толстого. Он раскланялся с Эльзой и спросил, куда они направляются.

       – Мы собираемся поглядеть на церковь святителя Николая в Хамовниках, – сказала смущенно Софья Михайловна.     

       – Мы знакомы там с местным батюшкой, – поправила ее Эльза, – отцом Павлом Лепёхиным. Он служит на этом приходе с 1915 года.

       – Можно вас проводить?

       – Папа, тебе будет неинтересно.

       «Папой» она называла его крайне редко, чаще по имени-отчеству, а иногда просто «Михаил».

       – Извольте, – разрешила Эльза, она тут была главной.

       Шли вниз мимо кирпичной стены пивзавода, распространявшего вокруг ячменный аромат. Профессор немного отстал, и подружки почти забыли о его присутствии.

       Когда проходили мимо забора, окружавшего особняк великого писателя, Соня трижды себя оградила крестным знамением.

       – Зачем ты каждый раз на этом месте крестишься? – поинтересовалась Эльза.

       – А ты знаешь, как это место называло семейство Толстых?

       – Наверное, усадьбой в Хамовниках?

       – Нет, Арнаутовкой, – Соня напустила на себя таинственный вид. – По имени купца Арнаутова, у которого Лев Николаевич купил этот участок и дом.

       – Ну и что?

       – А ты знаешь, что такое «арнаут»?

       – Понятия не имею.

       – Одно из засекреченных имен сатаны, – Соня, напугав саму себя, от страха расширила глаза. Эльза тоже перекрестилась.

       – Ты, Сонечка, сочинительница, – вмешался Михаил Андреевич. – Турки называли арнаутами албанцев.

       – И точно – нехристи, – еще более убедилась в своей правоте старшая приемная дочь профессора.

       Помнится, Велизаров простился с подругами у церкви Николая Чудотворца, чтобы не быть в тягость…

      На следующий день, так ничего и не объяснив жене, ранним воскресным утром Михаил Андреевич отправился в институт. Заочники IV курса сдавали экзамен по Новейшей истории. Начался он ровно в девять и проходил в малой аудитории третьего этажа. Студенты, сгрудившись в пространстве между колоннами, у перил галереи второго яруса, пребывали в возбужденном и веселом настроении. Профессор был добряк, и при полном нуле троечку всегда ставил. 

       Около полудня за экзаменационный стол сел небольшого роста крепыш в спортивной рубашке со шнурками. У него было открытое и бодрое лицо. Первым вопросом был «Брестский мир и последствия договоров с Германией». Велизаров раскрыл зачетную книжку и прочитал «Платов Михаил Федорович».

       – Вы не родственник известному историческому персонажу?

       – Вы имеете в виду атамана Платова?

       – Ну, конечно, героя Отечественной войны 1812 года.

       – Очень бы хотелось, – уклончиво ответил паренек.

       – Значит, точно не знаете?

       – Сейчас не принято копаться в родословных.

       – Вот как, а я думал наоборот, – усмехнулся профессор.

       – Он ведь был графом, Михаил Андреевич.

       – Но, прежде всего, боевым генералом, – возразил Велизаров.

       – В общем, да, он – наш дальний родственник, – признался студент-заочник.

       – За чистосердечное признание ставлю «отлично», – профессор вынул из внутреннего кармана пиджака ручку с золотым пером, поставил оценку в зачетку и расписался. Снял очки и задумался.

       За дверями аудитории послышался нарастающий гул.

       – Что там такое происходит?  Зачем репродуктор включили? – рассеянно полюбопытствовал профессор.

       – Видимо, объявили войну, – предположил Платов.

       – Откуда вам известно?

       – Я работаю на радио. Нам названивают из пограничных районов с начала июня и спрашивают, когда же Красная армия ударит по врагу?.. Наконец-то. – В его голосе не было и тени огорчения, сплошной победный оптимизм.

       Профессор встал, распахнул двери, прошел, никого не замечая, к перилам, посмотрел вниз. В огромном фойе столпились люди у репродуктора над аркой, рядом с памятником Ленину.

       Речь Молотова в тот солнечный день передавали каждый час.

       «Как же Лиза? Что станется с Лизой? Какое сейчас будет отношение к немцам? Намекал мне старшина…», – припомнилось ему.

       Вот ведь странность какая: мир рушился, а он размышлял о своем – крохотном.

 Михаил Кедровский