Библиотека имени В. И. Ленина

       Прошлым летом мне приходилось по нескольку раз в месяц заезжать на Воздвиженку к одному китайцу, у которого я покупал обезболивающие средства. Тесный и душный центр, многолюдство, лавина автомобилей, и как бы вне текущей реальности над суетой возвышалась Библиотека имени Ленина. Занятый собой, я не сразу вспомнил, что давным-давно работал в этом здании, что некогда обитала здесь мисс Дома Пашкова 1969 года по имени Анна Мнишек...

       Из дирекции, которая окнами выходила на Манеж, меня направили в Научно-исследовательский отдел. Я прошествовал в сопровождении безликой секретарши по тоннелю, соединявшему административный и основной корпуса. Подземелья были гигантские, целый шумящий и сверкающий город предстал моему взору. Проносились мимо по подвесным рельсам вагонетки, набитые документа, а в глубине мелькали вагоны метро, на пути встречались милицейские посты.

       Минуя патрули, мы поднялись в правое крыло (флигель) главного корпуса и попали в лабиринт коридоров, этажей, закоулков, комнат и комнаток. В дальнем углу просторного холла, где кричала и жестикулировала толпа читателей, находилась маленькая дверца с табличкой «служебный вход». Я тогда решил, что за ним будет непременно помещение для уборщиц, но ошибся. Мы очутились на площадке широкой лестницы и прошагали три марша наверх, упершись в крохотную прихожую. Двустворчатые двери распахнулись, и перед моими глазами возникла сказочная двухсотметровая зала с высокими потолками, с паркетным полом, с полукруглыми окнами в треть стены.

       Безликая спутница исчезла, оставив меня наедине с начальницей. Она напоминала улучшенный вариант популярной тогда актрисы Светличной. Странно ее было видеть сидящей у окна с видом на Боровицкую башню и читающей книгу. Она отложила книгу на широкий подоконник и сообщила мне, что ее зовут Ирина Владимировна и что мое рабочее место будет располагаться рядом с Анной Мнишек – самой красивой девушкой библиотеки. Я покраснел, будто узнал что-то неприличное.

        – Наталья? – вдруг возвысила Ирина Владимировна свой приятный голос. – Соломон! Вы здесь?

        – Да. А что? – послышалось какое-то движение из-за шкафов. Дело в том, что в этой фантастической зале было штук пятьдесят библиотечных шкафов со стеклянными дверцами. Они представляли собой некий рукотворный лес, их использовали и по назначению, и как перегородки.

        – Надо провести инструктаж. Новенького привели.

        – Я же с ночи, скоро ухожу.

        – Коротко. Кроме вас, никого нет...

        – Пусть Близнец Агаев проводит, он лучше знает...

        – Да тут передо мной юноша совсем, он еще ничего не умеет.

       Я опять покраснел. Мне уже перевалило за семнадцать лет и высказанное начальницей замечание показалось мне несправедливым.

        – Ну, давайте, – согласилась, вздохнув, женщина за шкафом.

      – Это наш ведущий специалист Наталья Ильинична Соломон, – пояснила Ирина Владимировна, взявшись опять за книгу. – Ступайте-ступайте, а то передумает...

       Соломон в свои двадцать пять лет была похожа на странного бледнолицего негритенка – большие карие глаза, вздернутый нос и мелкие натуральные кудряшки на коротко остриженной голове. Наталья Ильинична неожиданно без предисловий спросила довольно громко, указывая в сторону окна с видом на Боровицкую башню:

       – А знаешь, что умеет она?

       – Понятия не имею, – пожал я плечами.

       – Халат снимать в будуаре.

       Я стал пунцовым, хотя и не совсем понял, о чем речь. Про будуары я читал, скорее всего, в «Трех мушкетерах».

      – Ладно, – начала инструктаж Наташа. – Чем отличается арабский счет от римского?

        – Понятия не имею, – повторил я.

       – Чему вас только в школе учат?.. В арабской системе используется десять символов или цифр: от нуля до девяти, а в римской – семь.

        – Это как?

        – Ну, так. Один, пять, десять, пятьдесят, сто, пятьсот и тысяча, – она загнула последовательно семь пальцев. – Видишь разницу?

         – Вижу, – неуверенно промямлил я.

        – Итак, есть разные системы счисления, а наши штуки почти все работают в двоичной.

         – Какие штуки?

       – Ну, ящики, набитые электроникой. Электронно-вычислительные машины, ЭВМ. Почему в двоичной? Потому что в сети, что бывает?

         – Не знаю.

      – Импульс или отсутствие импульса. Иными словами, включение и выключение, ноль и единица. Других цифр нет, а в электронном языке они заменяют и буквы, и числа. Любой текст из комбинаций нулей и единиц будет размером до Луны. Но это совсем не страшно, поскольку он формируется со скоростью света. Какова скорость света?

          Я молчал.

         – Триста тысяч километров в секунду, – ответила она за меня и принялась укладывать какие-то мелкие вещички в сумочку. – Остальное тебе разъяснит Близнец.

          – А кто он такой? – поинтересовался я.

          Наталья Соломон посмотрела на меня как на недоразвитого:

       – Он – гений. Владимир Федорович Агаев – исключительный гений и единственно достойный в этих пространствах человек.

           Видя, что я не врубаюсь, она уточнила:

           – Он стал доктором математических наук в двадцать семь лет.

          – А сейчас ему сколько? – спросил я, чтобы что-нибудь выдавить из себя и не сойти за полного идиота.

          – Двадцать восемь... Прошлым летом, значит, я по поводу Праги выходила на Площадь. Всех арестовали, а мне говорят: сейчас мы вас отвезем домой и перестаньте хулиганить, будем Агаеву жаловаться... Меня трогать нельзя. Тогда спрашивается, как отсюда выбраться?

          – Куда выбраться? – всё больше изумлялся я и не мог взять в толк, причем здесь какая-то площадь, причем здесь "Прага", сам я в этом ресторане не был, правда, в кулинарию заходил пару раз.

          – В Израиль.

         – Зачем? – я даже ощутил некоторую вину перед Натальей Ильиничной. Я жил спокойно сам по себе, а вокруг развертывались какие-то ужасные истории.

           – У меня муж – сионист. Знаешь, что это такое?

        – Примерно... – Я слышал анекдот о том, как газета «Одесская правда» напечатала поправку: «Вместо сионист Пердюк следует читать: пианист Сердюк»...

          – Ему, видите ли, надо жить в Израиле. А мне куда с дочкой деваться? Ты не антисемит?

           – Нет.

          – Кругом антисемиты, – она встала и принялась натягивать на себя кожаную куртку с позолоченными молниями, большую роскошь в те годы. – Мне уже баиньки пора. Я всю ночь проторчала на «Мелодии».

          – На фирме грамзаписи? – догадался с первого раза я.

          – Ну, да.

          – Вы и там работаете?

          – Господи, – взмолилась она, – да это одна и та же работа! Тут везде одна и та же работа.

        Соломон неожиданно успокоилась и попрощалась, пожав мне по-мужски руку. Ирине Владимировне, продолжавшей читать книгу, она мимоходом сообщила, что инструктаж окончен...

          Мое рабочее место располагалось за четырьмя шкафами, выстроенными в ряд, в другом конце залы. Там единственное полукруглое окно глядело в сумрачный внутренний двор. Мой стол был чист и отполирован. Я начинал трудовую деятельность с чистого листа.

          К одиннадцати часам утра народ стал постепенно подтягиваться. Одной из первых прибыла Анна Мнишек в легком коротком шерстяном пальто, в велюровой широкополой шляпе, в юбочке выше колен, в дефицитных полусапожках с бляшками. Пока она вешала пальто в библиотечный шкаф, переделанный под платяной, где уже находилась моя стеганная черная куртка-самострок, я мог хорошенько разглядеть мисс Пашковского дома. Итог был таков, что на сей раз я не покраснел. Анна была хороша, у нее была великолепная фигура, бархатистая кожа, правильные черты лица. Однако ее впечатляющему облику не хватало какой-то одухотворенности... Да, запросы у меня были велики, лучше бы сам на себя посмотрел – на прыщавого высокомерного юнца.

          – Новичок? – небрежно спросила она, усевшись за стол напротив, открыла пудреницу и принялась изучать собственное изображение в зеркальце.

         Я подтвердил. Она еще немного полюбовалась собой и вдруг предупредила строго зачем-то меня:

          – Анна, не Аня...

          Потом достала из другого шкафа пачку карточек.

      – Мы создаем автоматическую поисковую систему в основном для тематического каталога, – объяснила назидательным тоном она. – На библиотечных карточках напечатаны аннотации на произведения в десять строк. Нам надо подчеркнуть пять ключевых слов, чтобы машина могла распознать именно ту книгу, о которой ее будут запрашивать.

          – И что же это за пять слов? – поинтересовался я.

          – Несущих наибольшую смысловую нагрузку.

          – Существительные, прилагательные, глаголы?

        – Типа того. Наречий нам не надо, точно знаю... Семантическими полями занимается Эдик. Он сидит за тобой у окна на двор...

           – За мной никого нет, – уточнил я.

           – Придет.

           – Подчеркнули – дальше что?

          – К трем часам приедет сюда Котя и заберет обработанные нами карточки, не менее ста штук.

           Я не стал спрашивать про Котю, а полюбопытствовал – откуда он приедет?

           – Из фирмы «Мелодия».

           – Грамзаписи?

           – Ну, да.

           – Информацию на пластинки записываете?

           Она замялась, затем сказала доверительно:

           – У нас там вычислительная машина.

           – А почему здесь нельзя вычислять?

           – Спроси, чего полегче... Секретность.

           – А кто у вас вообще главный? Ирина Владимировна?

          – Кукла для прикрытия, ширма, – фыркнула Анна Мнишек, но вышло симпатично.

           – Реально кто руководит процессом? – не унимался я.

           – Тебя, что ли, подослали?

           – Нет, сам пришел.

           – Реально если? – переспросила она и глубоко задумалась. – Скорее всего, Владимир Федорович Агаев, Близнец.

           – Почему Близнец?

           – У него есть брат-близнец, тоже профессор, но по гуманитарному делу.

           – Кто еще? – продолжал я шпионить.

          – Ната Соломон, его помощница.

          – На какую площадь она выходила?

          Анна была удивлена моей осведомленностью, но ответила:

          – На Красную. Совершенно секретно.

         – Еще влиятельные лица имеются? – продолжал я уже дурака валять, да и делать нам особо было нечего: я подчеркивал слова как Бог на душу положит и быстро выполнял норму.

         – Сидоров Игорь Васильевич, он – инженер по программному обеспечению. Об Эдике я уже говорила. Есть пару ребят из органов. Ты часом не оттуда?

          – Не исключено.

          – Слишком юн.

          – Не моложе тебя, – возразил я, веря в ту минуту своим словам.

          – Мне уже девятнадцать. А вот и он...

         В этот момент вбежал в наш «отсек» Эдик – сорокалетний седой красавец с мечтательным взором. Он тут же, не снимая плаща, уселся за письменный стол и принялся писать что-то на листе бумаги. Потом встал, снял плащ и полчаса смотрел в окно на сумрачный внутренний двор. Я представился ему как новый сотрудник. Он оглядел меня с ног до головы отстраненно:

          – И чего вы хотите от меня, молодой человек?

          – Я бы хотел поподробнее узнать о семантических полях.

          – Я занят.

          – Хорошо, я подойду позже.

         – Я буду занят приблизительно до вечера понедельника, – предупредил он, – а сегодня только среда... Пишу поэму для юбиляра, точнее, юбилярши... Ирине Владимировне тридцать свершится, есть повод решится... напиться, – радостно продекламировал Эдик и снова задумчиво уставился в окно...

          Я принялся опять подчеркивать в аннотациях первые попавшиеся слова. Потом Анна взялась меня проводить в нижний буфет, где обычно в осенне-зимний период обедали люди из Научно-исследовательского отдела. Весной и летом они ходили в знаменитую в те годы, с новейшим оборудованием, пирожковую напротив основного корпуса. Во время нашей прогулки на мою спутницу обращали недвусмысленное внимание, а некоторые встречные радостно ее приветствовали. Народу по всему зданию было битком, особенно в просторных курилках, откуда дым сизой тучей расползался по многочисленным помещениям...

          К трем часам приехал Котя. Анны Мнишек на месте не оказалось. Было это случайным или преднамеренным действием, оставалось загадкой. Он положил на ее стол букет хризантем, забрал пачку карточек, которые мы расчертили, поглядел на меня как на пустое место и направился к Игорю Васильевичу, который сидел слева от меня у стены. Котя переговорил о чем-то с Сидоровым и передал ему пару рулонов перфолент. Подождал несколько минут Анну и, не дождавшись, удалился. Выглядел Котя неубедительно. Лицо цыганское, узкое, будто прищемленное дверью, густые бакенбарды как у чеховского Фирса. Тощий, но крепкий. Человек непонятного возраста, скорее молодой, чем старый, в модной замшевой короткой курточке с погончиками.

          – Ушел? – услышал я за спиной вопрос Анны.

          – Ушел. Кто он такой?

          – Котя? Оператор на ЭВМ, ими командует Соломон. Сын писателя. Живет в Переделкино.

          Она взяла букет и небрежно положила в библиотечный шкаф за стеклянную дверцу. Тем временем ассистент Сидорова рыжая Лена, серая невзрачная мышка, принялась ножницами проворно разрезать перфоленту на равномерные отрезки и наклеивать их на специальные листы. Игорь Васильевич Сидоров брал эти листы и через очки в золотой оправе впивался угольками глаз в расположенные в замысловатом порядке круглые дырочки и делал отметки перьевой авторучкой на этом своеобразном послании. Затем он отправлялся к Близнецу Агаеву на доклад. Что там происходило, мы не видели из-за двух рядов казенной мебели...

          Потянулись дни. У меня была уйма свободного времени, чтобы разглядеть Анну до такой степени, что ничего сокровенного в ней не оставалось. Между тем Сидоров всегда напряженно думал и никогда не улыбался. Рыжая Лена обычно прятала глаза и была вся в самой себе. Наташа Соломон, если не работала «на фирме», сидела в нашем условном сегменте и скорбно записывала в амбарную книгу столбиком комбинации из нулей и единиц, шла со своими идеями к Близнецу, и они порой ругались с Владимиром Федоровичем до хрипоты...

          На третий день пребывания в Научно-исследовательском отделе я решился обратиться к профессору Агаеву. Обстановка располагала. Он сидел за пустым столом и читал популярную мужскую газету «Советский спорт».

          – Вы можете мне объяснить, что тут происходит?

       – А разве вам Наташа еще не растолковала?.. Играете в шахматы? – неожиданно поинтересовался он и на его лице с младенческим румянцем появились ямочки.

         – Плохо, – соврал я, у меня был первый юношеский разряд, чем я весьма гордился.

        – Без ладьи, – предложил он, доставая из просторного ящика доску с уже расставленными фигурами.

          Задача моя представлялась простой: равноценно разменивать фигуры до эндшпиля, где фора давала очевидное преимущество. Однако Владимир Федорович умело перевел игру в совершенно не знакомую мне позицию и от стандартных положений пришлось переходить к импровизации. Я так увлекся, напрягая свои скромные силы, что не заметил, как над нами сгрудились Котя, Сидоров, Эдик, два кагэбэшника, монтер, пришедший менять лампу в люстре, и даже Наташа Соломон. Я уже думал, что пропал, когда Агаев, видевший на пять ходов вперед, предложил ничью. Ей-богу, в мою честь раздались аплодисменты. Потом в течение недели, идя по местному лабиринту, особенно в районе просторных курилок, я то и дело слышал за спиной:

          – Он обыграл Близнеца без ладьи.

          – Не того, того не было. Не обыграл, а свел вничью...

        Юбилей в понедельник вечером запомнился сборным столом, накрытым в центре залы. Была черная икра на маленьких кусочках хлеба, дымящиеся горшочки из ресторана «Арагви» и много разнообразной выпивки. Был приглашен официант, который нас умело обслуживал. Юбилярше, которая красовалась в вечернем платье, отороченном, как мне объяснили, мехом шиншиллы, вручили сто одну розу и электро-кофемолку – большую редкость в те времена. У Соломон был знакомый товаровед в соседнем военторге. Скидывались по два рубля.

          Примечательно, что за час до застолья серьезный и суровый Сидоров вызвал меня на лестницу и попросил об одолжении: если он возьмет рюмку, то как бы невзначай надо ее расплескать. Я очень разволновался, не ведая, справлюсь ли с задачей, но рюмки он так и не взял, мрачно пил чай с лимоном. Эдик прочитал остроумную поэму, начинавшуюся словами «Любительница чтений у окна, / Она умна, прелестна и не холодна...». Хохотали до слез... Ирина Владимировна пригласила всех к себе домой на ноябрьские праздники, когда муж вернется из загранкомандировки...

          Когда расходились, я спросил довольного собой Эдика, печатается ли он, и получил отрицательный ответ.

          – Зачем писать, если не печататься? – глубокомысленно заявил я.

          – Как-то не думал об этом, – ответил он и странным взглядом окинул меня с головы до ног...

         Постепенно мы с Анной стали обмениваться житейской информацией. Это был в основном односторонний обмен. То, что мама шьет ей блузки, ситуацию никак не меняло. Однажды утром я со смехом сообщил, что видел накануне вечером Ростислава Плятта в зубном кабинете. Выдающийся актер так боялся манипуляций дантиста, что заранее стонал и вскрикивал.

           – Где же ты его видел – в районной поликлинике? – усомнилась она.

           – Почему в районной? На Сивцевом Вражке.

           – Ты прикреплен к Первой поликлинике?

          – Прикреплен.

       Анна поглядела на меня с почти нескрываемым восторгом. Небожителей вокруг было крайне мало...

         В другой раз в разговоре за подчеркиванием слов я проговорился (может, и преднамеренно), что живу в совминовском доме в районе Хамовников, что из нашей гостиной на одиннадцатом этаже видны кремлевские звезды. А чем я мог еще похвастаться? Образования у мены не было, знаний и личных достоинств – ноль... Анна сказала, что хочет посмотреть. И вскоре напомнила о своем желании. Я перепугался, потому что по удивительной наивности своей возомнил, что подобное посещение предполагает интимную близость и серьезные последствия.

       Ничего такого не произошло. Анна Мнишек, не снимая пальто, минуты три постояла возле упомянутого окна (мы посетили квартиру в обеденный перерыв, благо на метро было ехать две остановки, дома никого не оказалось). Собираясь уходить, она снисходительно заметила, что я – не фантазер... На обратном пути в лифте Анна обняла меня и прошептала: в декабре решим главный вопрос... Я задумался, что бы это могло значить, и пришел к выводу, что только то, что в декабре мне исполняется восемнадцать лет. От столь удивительного открытия я испытал неприятное ощущение не потому, что не хотел этого. Совсем наоборот, но мне пришло тогда в голову, что так неправильно говорить, что деликатное не должно быть прямолинейным. И вообще, главный ли это в жизни вопрос? Есть и другие не менее главные...

          На следующей неделе по Библиотеке имени В. И. Ленина поползли слухи о том, что модные актеры Хмельницкий и Васильев будут выступать с рассказом о культовом Театре на Таганке. Вскоре появились соответствующие афиши. Творческий вечер в Большом зале должен был состояться в пятницу в 18.00 и ожидалось присутствие некоторой части московского культурного бомонда. На наш отдел выделили три билета. Однако желающих не оказалось, кроме меня и Эдика. Я считал себя фанатом этого театра, хотя посетил всего три спектакля. Сейчас и представить себе невозможно, каких усилий стоило туда попасть...

          Во время очередного сидения друг напротив друга за обработкой карточек я поделился с Анной воспоминаниями о бесподобных, на мой взгляд, постановках Любимова, и она решила присоединиться к нам. Вечер был праздничным, в фойе продавали шампанское и шоколадные конфеты. Присутствовали представители Киевского райкома КПСС, один из которых поцеловал моей подруге руку. Я спросил Эдика, почему – Киевского? Он ответил, что надземные библиотечные сооружения находятся в Ленинском районе Москвы, а подземные – в основном в Киевском. Поскольку подземные, видимо, важнее, то наше учреждение в целом приписано к Киевскому райкому...

          Борис Хмельницкий и Анатолий Васильев – два нестарых бородача с утомленными славою лицами – вышли на сцену под бурные аплодисменты. Они показали несколько забавных эпизодов и историй из жизни театра, но в основном пели песни (зонги) из таких спектаклей, как «Добрый человек из Сезуана», «Павшие и живые», «Десять дней, которые потрясли мир», «Антимиры». Хмельницкий играл на аккордеоне, а Васильев – на гитаре. Потом пошли записки от публики с вопросами. Спросили, между прочим, и о том, почему они подражают Высоцкому?

          Ответ прозвучал неожиданный: не мы ему подражаем, а он – нам. Владимир Высоцкий пришел в театр позднее на три года и перенял манеру игры, которая была придумана Юрием Петровичем Любимовым. Главный режиссер добивался того, чтобы актер выходил на сцену в высочайшем напряжении духовных и телесных сил, отсюда – и хрип, и надрыв. Любимов некоторых артистов перед спектаклем заставлял отжиматься от пола по сто раз, а то и больше, а вы говорите – Высоцкий. Но все-таки и из Высоцкого они кое-что исполнили...

          Эдик после представления отправился сразу же домой, он предусмотрительно захватил с собой плащ. Нам же надо было подниматься в отдел, и перед «дверью в дворницкую» Анна спросила:

          – А ты бы смог отжаться сто раз?

          Я промолчал.

          – А Котя может, – зачем-то добавила она. Мы через крохотную дверь вышли на площадку перед тремя маршами наверх, и она сказала:

          – Понеси меня на руках...

         И я с легкостью взял ее на руки, и у меня было такое же напряжение сил, как и у актеров Юрия Любимого, и мне было необычайно легко и радостно на душе. Анна Мнишек закрыла глаза и улыбалась...

       Приближались ноябрьские праздники, и была сверху спущена разнарядка коллективу секретного отдела участвовать в демонстрации трудящихся. Такова была традиция. Освобождались только дежурившие на фирме грамзаписи «Мелодия». Единственная награда заключалась в том, что Ирина Владимировна приглашала нас после мероприятия к себе в гости, в четырехкомнатную квартиру на Бауманской улице.

         В нашем полку прибыло, поскольку муж Наташи Соломон оказался не только сионистом, но и альпинистом и укатил в горы. Ей пришлось взять с собой восьмилетнюю беспокойную дочку Дину.  Мы прошли мимо милиционера через потайной выход из административного здания, он вел к Александровскому саду. День выдался пасмурным, моросил холодный дождик. Нам пришлось ждать колонны Киевского района, в которую мы, не привлекая внимания, влились. Дина успокоилась только тогда, когда взгромоздилась на плечи Близнеца, его сменил Эдик, а потом – мрачный Сидоров, недовольный своим положением вьючного животного. До Красной площади добираться было совсем недалеко...

          Анна взяла меня под руку и всю дорогу шла рядом со мной, а я держал над ней зонтик. Она говорила о том, что хорошо бы мне приобрести длинное пальто из твида, шляпу-котелок и тросточку, жаль, что теперь не принято дефилировать с тростью. Потом ее мысли унеслись в нашу гостиную: мы будто бы сидели вдвоем на диване ночью, взявшись за руки, и глядели на кремлевские звезды. Ей нездоровилось...

          Супруг Ирины Владимировны, вернувшийся своевременно из загранкомандировки, представлял из себя жалкого перхотного старика с трясущимися руками. Он был каким-то советником у Косыгина. Его попытки ухаживать за нами у вешалки закончились провалом, пальто падали из рук. И мы думали, зачем мы сюда попали, не лучше ли было пойти куда-нибудь в кафе? К тому же невоспитанная Дина спросила вдруг у тети Иры, где ее халат.

          – Какой халат, милая? – удивилась наша начальница.

          – Нарисованный на картине? – ответила невозмутимо девочка.

         Возникла неловкая и непонятная  пауза, однако трясущийся старик уверенно повел нас в кабинет, уставленный книгами, где над письменным столом висел портрет Ирины Владимировны в полный рост в распахнутом атласном халате на голое тело. Она зарделась и скромно пояснила:

          – Если бы не Илья Сергеевич Глазунов, не потерпела бы я этой неприличности в своем доме...

         Уселись за богато сервированный стол. И тут мрачный Сидоров схватился за рюмку. Однако неприметная рыжая Лена твердой рукой отобрала у него рюмку водки и налила ему бокал морса. Неловкость нарастала. Ирина Владимировна подняла тост:

          – Работать в нашем великолепном коллективе большая для меня честь. Вы, Владимир Федорович, как-то сказали, что если вам прикажут, то вы отключите американцам все кнопки, так что они не смогут запустить ни одной ракеты в нашу сторону. Главное, товарищи, чтобы не было войны. Дайте я вас, Владимир Федорович, расцелую...

          – Извините, дорогая Ирина Владимировна, я, к сожалению, – Анатолий Федорович. Владимир Федорович на демонстрации не ходит...

        Умопомрачительный выдался вечер. В конце Анне стало плохо. Вызвали дежурившего на «Мелодии» Котю, и он увез ее на своих «Жигулях» ...

         После праздников Анна не пришла. Я сидел и лицезрел вместо нее шкаф, переделанный из библиотечного в платяной. Телефоны стояли только у Ирины Владимировны, Близнеца Агаева и Соломон. Я попросил у Наташи разрешения позвонить.

          – Кому? Мнишке? Не советую. Она залетела.

         Это было очень некрасивое, нехорошее во всех смыслах слово. Не ведаю, употребляют ли его ныне. Терять мне было нечего, и я поинтересовался:

          – От кого?

         – Не будь ребенком. От Коти, от кого же еще она могла? Уже третий месяц. Я ей говорила: не уступай тем, кто тебе противен...

         В крайней подавленности я вернулся на свое рабочее место и собирался смести со стола ненавистные карточки, когда услышал за спиной голос Эдика:

          – Близнец просит тебя написать отчет.

          – Какой отчет?

          – О нашей работе. Для Первого отдела, – уточнил он.

         – Что же я могу написать? Я даже не знаю, что такое семантические поля...

         – Ну, это?.. – Эдик задумался на предмет того, стоит ли меня посвящать. – Это, грубо говоря, изнанка языка. Это когда от слова «добро» можно протянуть синонимическую цепочку к слову «зло» ...

          – Чтобы меня из Первого отдела сразу в Сибирь отправили?

          – О семантических полях писать не обязательно. Подойдите к Сидорову, он вам объяснит.

          Сидоров обругал меня, и я поплелся к Наташе Соломон. Она сказала: пиши, о чем хочешь, узнай только про объем.

          Близнец без всяких эмоций сообщил мне, что нужно примерно страниц двадцать пять, примерно печатный лист. Я чего-то писал бездумно почти неделю, Анна не появлялась. Принес Агаеву на правку. Он приказал: отдавай на машинку. Пришел с отпечатанным текстом, он даже смотреть не стал, поставил подпись и велел передать Ирине Владимировне...

        Никому до меня не было дела, никому я был не нужен, как и мой дурацкий отчет. Я ушел оттуда. Даже трудовую книжку не забрал. Так и не значится в моем личном деле, что когда-то я работал в Библиотеке имени В.И. Ленина. А теперь приезжаю к своему китайцу за обезболивающим, стою у бывшего здания военторга, смотрю на Дом Пашкова и сердце щемит...

 Михаил Кедровский