Неизбежное. Сцены из русской жизни 1881 – 1918 гг. с участием известных лиц

Совещание на квартире Веры Фигнер 28 февраля 1881 года накануне убийства Александра II

– Софья Львовна! Соня! Это я, подожди! – кричал запыхавшийся молодой мужчина лет тридцати, с густой чёрной бородой. Он перебегал Вознесенский проспект, чтобы догнать  хрупкую девушку, свернувшую к Екатерининскому каналу.

Она оглянулась и подождала его. Подбежав к ней, молодой человек радостно выпалил:

– Я кричу, кричу, а ты не слышишь! Ты откуда, из дома?

– Ты ещё всем скажи, где я живу, – ответила девушка, не отвечая на его улыбку.

– Возле Измайловского проспекта, на Второй роте. Или ты сменила квартиру? – удивился молодой человек.

– Ну вот, ты всем и рассказал, – заметила она и, понизив голос, прибавила: – Николай, нельзя забывать о конспирации, нас ищут.

– Прости, Соня, плохой из меня конспиратор! – сконфузился он. – Вечно я забываю.

– Пошли, на нас смотрят, – она взяла его под руку. – А ты откуда идёшь?

Николай закашлялся, расправил бороду, искоса глянул на Соню, и смущённо признался:

– Я был в Исаакиевском соборе.

– Зачем? Ты ведь не верующий.

– Нет, конечно, с верой я покончил ещё в гимназии. Тут другое… – замялся он. Соня молча ждала его ответа.

– Я там наверх лазил, на Петербург смотрел, – признался Николай. – Надо было найти подходящее место.

– Для чего подходящее? – Соня дёрнула его за рукав, чтобы они не столкнулись с лотошником, которого Николай не заметил.

– Где лучше построить завод для производства летательных аппаратов, – сказал Николай.

Соня удивилась по-настоящему:

– Николай! – только и смогла она произнести.

– Ты понимаешь, Соня, – заторопился он, – ночью я закончил, наконец, проект своего летательного аппарата, осталось лишь сделать чертежи. Он у меня будет совсем не такой, как у Анри Жиффара, – его дирижабль едва летит над землёй, а мой аппарат сможет подняться неизмеримо выше, даже в космическое пространство. На нём люди полетят на Луну, Марс, другие планеты. Начнётся новая эра в истории человечества; мы заселим космос.

– И ты уже ищешь место, где построить завод?

– Да, и он будет построен, вот увидишь! – радостно сказал Николай. – Это совершенно очевидно.

Соня посмотрела ему в глаза и покачала головой; вдруг она выпустила его руку и отвернулась.

– Что такое? – встревожился он. – Что-то случилось?

– Андрея арестовали, – ответила она, пряча лицо.

– Не может быть! Когда?! – воскликнул Николай.

– Вчера, в меблированных комнатах госпожи Мессюро. Выследили… – глухо проговорила она.

– Соня, как же это?.. Вот горе-то! – растерялся Николай, не зная, как её утешить, но она уже совладала с собой и, повернувшись к нему, сказала:

– Но дело всё равно должно быть закончено; я иду к Вере Фигнер, там собрались наши. За тобой тоже посылали, но кому могло прийти в голову искать тебя в Исаакиевском соборе?..

– Я бы сам пришёл, – виновато ответил Николай. – Я так и думал зайти к Вере, узнать, что к чему. Она здесь живёт? – он кивнул на большой доходный дом у канала.

– Да, пришли…

***

– Проходите, всё в порядке; мы проверяли – слежки нет, – говорила Вера Фигнер, небольшого роста темная шатенка, молодая, но уже с проседью, принимая у них верхнюю одежду. – Однако на всякий случай делаем вид, что отмечаем именины, – слышите, Исаев играет на гитаре?

– А ещё кто там? – спросил Николай.

– Кроме Исаева, – Суханов, Грачевский, Фроленко, Лебедева, Анна Корба, Тихомиров, Ланган, – почти весь Исполнительный комитет, – отвечала Вера. – Желябова, конечно, не хватает… Милая Соня, я тебе так сочувствую, – она обняла её. – Ужасная потеря.

– Арест Желябова – потеря не только для меня, но для всех нас, – возразила Соня. – Но теперь мы тем более должны довести дело до конца. Пойдём к нашим…

– Перовская, Перовская пришла! – раздались голоса, когда Соня вошла в комнату. – Здравствуйте, Софья Львовна! Здравствуй, Сонечка!

– А со мной никто поздороваться не хочет? – спросил вошедший вслед за ней Николай.

– А, Кибальчич! Бороду-то отрастил, чисто поп! Здравствуй, Николай! – приветствовали и его.

– Товарищи, что вы! Зачем так кричать, – укоризненно сказала Вера, плотно притворяя двери. – И уж совсем не обязательно называть друг друга по имени – есть же партийные клички.

– Например, «Топни ножкой», – раздался чей-то голос; все посмотрели на Веру и засмеялись.

– Хотя бы, – ничуть не смутилась она. – Женщины любят топать ножкой.

– Товарищи, я рада, что у вас такой бодрый настрой, что аресты и преследования не сломили ваш дух, – сказала Соня, – но сейчас мало времени для шуток. Вы знаете, вчера арестован Желябов…

В комнате воцарилась тишина.

– Естественно, они от него ничего не добьются, ни единого слова, – продолжала Соня, – но начнут проверять его связи, – с кем он встречался, кто у него бывал… Исполнительный комитет в большой опасности, и у нас есть лишь два выхода: немедленно скрыться, уехать из Петербурга, – или закончить подготовленное Желябовым дело, то есть убить царя. Что мы решим?

– Закончить дело! – разом закричали все. – Здесь и обсуждать нечего!

– Тише, товарищи! – вновь призвала  к порядку Вера. – Исаев, играй, что остановился?

Исаев заиграл «Барыню», а Соня продолжила:

– Итак, решено, завтра всё пойдёт по намеченному плану. Ошибок быть не должно – это будет уже седьмое покушение на царя, и для нас, судя по всему, последняя возможность совершить этот акт. Руководство я беру на себя; не считайте это местью за Андрея – вам известно, что нет никого, кто был бы в курсе всей подготовки, до мельчайших деталей, как я.

Такие необычайные твёрдость и суровость были во взгляде и голосе этой напоминающей ребёнка милой девушки, с русой косой, светло-серыми глазами и по-детски округленными щеками, что члены Исполнительного комитета притихли и съёжились, когда она говорила.

– Завтра первое воскресенье великого поста, значит, по обыкновению, царь будет присутствовать в манеже Инженерного замка на торжественном разводе караулов, – продолжала Соня. – У нас готов подкоп под Малой Садовой улицей, и мы взорвём царя, если он поедет по этому маршруту. Бомбу приведёт в действие Михаил Фроленко, – она посмотрела на него.

– Сделаю, – коротко ответил тот.

– Там понадобится мощная бомба, Миша, – заметил Кибальчич. – Взрыв получится очень сильным, а ты будешь находиться рядом…

– Я понимаю, Коля, – сказал Фроленко. – Я готов.

Вера Фигнер нахмурилась, а Соня продолжала:

– Если по какой-нибудь причине царь не поедет по Малой Садовой, мы должны держать наготове метальщиков-бомбистов, чтобы они быстро перешли на новый маршрут его движения. Нужно не менее четырёх человек и, соответственно, четыре бомбы. Николай? – она посмотрела на Кибальчича.

– У меня материала только на три, – сообщил он. – И нужны будут помощники, чтобы успеть до утра.

– Мы тебе поможем, – сказала Вера. – Принеси всё сюда.

– Но начинка и корпуса хранятся на квартире Геси Гельфман и Саблина, на Тележной улице, – может быть, лучше там снарядить? – удивился Николай.

– Не надо трогать Гесю, – возразила Вера. – Здесь снарядим, а после отнесём на Тележную – туда за бомбами придут метальщики.

– Носить по городу туда-сюда… – сказал Кибальчич.

– Тем не менее, снарядим здесь, – отрезала Вера.

Кибальчич пожал плечами и кивнул в знак согласия.

– А кто будет метальщиками? – спросили Соню.

– Рысаков, Гриневицкий, Тимофей Михайлов и Емельянов. Все согласны, ждут сигнала, – ответила Соня.

– Но бомбы будет лишь три, – напомнил Кибальчич.

– Один человек останется в резерве, – сказала она. – Руководство метальщиками я тоже беру на себя. Нет возражений?..

– У тебя всё, Соня? – спросила Вера. – Теперь надо составить воззвание. Я набросала черновик; я прочту, а потом внесём правки. Мы распечатаем его и в случае удачи покушения расклеим по городу:

«Александр II казнён по приговору «Народной воли». Тяжелый кошмар, на наших глазах давивший в течение десяти лет молодую Россию, прерван; ужасы тюрьмы и ссылки, насилия и жестокости над сотнями и тысячами наших единомышленников, кровь наших мучеников – всё искупила эта минута, эта пролитая нами царская кровь.

Но революционное движение не такое дело, которое зависит от отдельных личностей. Это процесс народного организма, и виселицы, воздвигаемые для наиболее энергичных выразителей этого процесса, так же бессильны спасти отживающий порядок, как крестная смерть Спасителя не спасла развратившийся античный мир от торжества христианства. Общее количество недовольных в стране увеличивается; доверие к правительству в народе всё более падает, мысль о революции, о её возможности и неизбежности – всё прочнее развивается в России.

Действия правительства не имеют ничего общего с народной пользой и стремлениями; в настоящее время оно открыто создает самый вредный класс спекулянтов и барышников. Все реформы его приводят лишь к тому, что народ впадает в большее рабство, всё более эксплуатируется. Оно довело Россию до того, что народные массы находятся в состоянии полной нищеты и разорения, не свободны от самого обидного надзора даже у своего домашнего очага, не властны даже в своих мирских общественных делах.

Условия, которые необходимы для того, чтобы революционное движение заменилось мирной работой, созданы не нами, а историей. Мы не ставим, а только напоминаем их. Этих условий — по нашему мнению, два:

1). Общая амнистия по всем политическим преступлениям, так как это были не преступления, но исполнение гражданского долга.

2). Созыв представителей от всего русского народа для пересмотра существующих форм государственной и общественной жизни и переделки их сообразно с народными желаниями.

Считаем необходимым напомнить, однако, что легализация верховной власти народным представительством может быть достигнута лишь тогда, если выборы будут произведены совершенно свободно, а потому правительство должно допустить: а) полную свободу печати, б) полную свободу слова, в) полную свободу сходок, г) полную свободу избирательных программ.

Это единственное средство к возвращению России на путь правильного и мирного развития. Заявляем торжественно, перед лицом родной страны и всего мира, что наша партия со своей стороны безусловно подчинится решению Народного собрания».

Вот приблизительный текст воззвания, товарищи. Есть дополнения, поправки?

– Я бы внесла некоторые пункты из нашей программы, – сказал Соня. – «Русский народ находится в состоянии полного рабства, экономического и политического. Его облегают слои эксплуататоров, создаваемых и защищаемых государством. Государство составляет крупнейшую в стране капиталистическую силу; оно же составляет единственного политического притеснителя народа.

Русский народ по своим симпатиям и идеалам является вполне социалистическим; в нём ещё живы его старые, традиционные принципы – право народа на землю, общинное и местное самоуправление, зачатки федеративного устройства, свобода совести и слова. Эти принципы получили бы широкое развитие и дали бы совершенно новое направление, в народном духе, всей нашей истории, если бы только народ получил возможность жить и устраиваться так, как хочет, сообразно со своими собственными наклонностями».

Далее  следует показать наши основные экономические требования – принадлежность земли народу и систему мер, имеющих цель передать в руки рабочих заводы и фабрики.

– Преждевременно, – возразили ей. – Экономические меры как раз и должно обозначить Народное собрание. Здесь могут быть разные подходы, необходима широкая свободная дискуссия, чтобы выбрать оптимальный вариант.

– Можно было бы добавить в воззвание свидетельства плачевного состояния России и, вместе с тем, примеры безобразий, творимых верховной властью, – предложила Вера. – Исаев, играй, не останавливайся…

Исаев заиграл «По улице мостовой…».

– Экономическое положение страны плачевное, – говорила Вера. – Промышленность отстает от ведущих государств Европы, в деревне было несколько случаев массового голода. Внешний долг России составляет почти 6 миллиардов рублей. Между тем, в  верхних этажах власти процветают воровство, хищения, аферы. Повсюду появляются какие-то загадочные акционерные общества, получают государственные субсидии, а затем исчезают неведомо куда. Председатель Государственного банка Ламанский вошёл в качестве учредителя в железнодорожную компанию, которой он сам же выдал кредит от имени того же Государственного банка.

Участие тех или иных представителей правящей клики в деятельности капиталистических предприятий в большинстве случаев носит форму прямого подкупа или проявляется в различных формах использования служебного положения. Аппетиты бюрократии, вызываемые данным видом «деятельности», растут, – несмотря на то, что жалованье чиновников выросло за последние годы в два-три раза, чего в другие периоды не происходило.

При этом царь имеет весьма своеобразное представление о честности: по высочайшей воле раздаются крупные государственные заказы приближенным к его особе персонам прямо для поправления финансового положения последних – для того именно чтобы несколько миллионов досталось в виде барышей тем или другим личностям. Так, царь дал распоряжение министру путей сообщения сделать крупный заказ на подвижной состав заводам Мальцева, чтобы тот обязывался подпиской выдавать ежегодно по столько-то тысяч рублей своей жене, приятельнице императрицы, неразлучной с нею и не живущей с мужем.

Дорого обходится России и морганатический брак царя с княгинею Юрьевскою, урожденною княжной Долгорукой. Она не брезгует крупными подношениями, раздаёт казённые подряды своим приближенным, а те отчисляют деньги в её пользу. Во время недавней войны с турками на Балканах громадный подряд по интендантству был получен компанией «Грегер, Варшавский, Горвиц и Коген», а когда правительство отказалось оплачивать этой компании очередную сумму в несколько миллионов рублей, то «Грегер и К» обратилась к княгине Юрьевской и, благодаря ей, компания эта получила значительную часть тех сумм, на которые претендовала. При этом, если не сама княгиня Юрьевская, то очень близкие ей лица получили соответствующий куш.

– Если всё это внести в воззвание, получится несколько листов, – заметили Вере. – Лучше издать отдельной брошюрой, а в конце сделать вывод, что исправить это положение в рамках существующего строя невозможно: нужно коренное изменение политической и экономической системы России. А дальше прибавить то, о чём сказала Соня, – о социалистическом духе русского народа и социалистических принципах народной жизни.

– Что же, это правильно, – согласилась Вера. – Значит, принимаем первый вариант воззвания, как я его зачитала. Будем голосовать? Есть возражения?

– Нет, все согласны, – ответили ей.

–  Тогда давайте расходиться. Постойте, не все сразу – по одному! – распорядилась Вера.

***

В квартире остались Вера, Исаев, который снимал эту квартиру вместе с ней, Кибальчич, немедленно занявшийся изготовлением корпусов для бомб из найденных на кухне жестянок из-под керосина, и Софья Перовская, которой нельзя было возвращаться домой после провала Желябова.

– Верочка, можно мне остаться у тебя ночевать? — спросила Соня.

Вера посмотрела на нее с удивлением и упрёком:

–  Зачем ты спрашиваешь? Разве можно об этом спрашивать?

– Я спрашиваю, — сказала Соня, – потому что, если в дом придут с обыском и найдут меня, тебя повесят.

Вера показала револьвер, который лежал у неё в кармане юбки. 

– С тобой или без тебя, если придут, я буду стрелять.

– Лишь бы успеть закончить дело, – вздохнула Соня.

– Успеем, – уверенно сказала Вера. – А ты, Исаев, продолжай играть, а то соседи не поверят, что у нас именины так быстро закончились. Сыграй что-нибудь душещипательное.

Исаев заиграл «Нас венчали не в церкви».

– Вера! – крикнул из кухни Кибальчич. – Уложишь Соню, приходи сюда помогать оболочки делать! А мне надо ещё на Тележную сходить за материалом – времени мало остаётся.

– Хорошо, я сейчас приду, – отозвалась Вера.

…Пока она стелила постель, Соня спросила:

– Почему ты не разрешила Николаю снаряжать бомбы на Тележной? Он прав: носить из квартиру в квартиру – двойной риск.

– Мне Гесю жалко. При снаряжении бомб всё может случиться: можно нечаянно подорваться, а она в положении… – ответила Вера.

– Геся? – охнула Соня. – У неё будет ребёнок? От Саблина?

– Да. Она мне только вчера призналась.

– Бедная! – вздохнула Соня. – Что же с ней будет?

– Они знают, каков их удел. Саблин говорит, что он в руки полиции живым не отдастся, – и это не пустая фраза, – грустно сказала Вера. – А если арестуют Гесю, ей придётся рожать в тюрьме – безо всякой помощи, без надлежащего надзора и санитарных условий. Какая помощь может быть оказана преступнице, врагу Отечества? Девять десятых рожениц умирают в тюрьмах от осложнений, которые никто не лечит;  надзиратели будут только глумиться над её страданиями. А детей отдают в воспитательный дом, и там они тоже недолго живут: к ним относятся как к преступному отродью и рады от них избавиться.

Соня упала на подушку и зарыдала.

– Прости, Верочка, прости! Это нервы! – плакала она. – Накопилось за последние дни… Андрея взяли, он обречён, – как мне жить без него?.. Прости, я не должна об этом рассказывать.

– Я понимаю, Сонечка. Что же делать, мы сами выбрали себе такую жизнь. – Вера погладила его по голове. – Но должен же кто-нибудь выступить против всей этой мерзости, которая творится у нас, – выступить за новый, справедливый мир… Достоевский писал, что отказался бы от царствия небесного на земле, если бы для этого надо было пролить хотя бы одну слезу ребёнка. Но сейчас проливаются моря детских слёз: тысячи и тысячи детей страдают и гибнут в этом жестоком несправедливом мире. Почему же об их слезах не позаботился господин Достоевский? Его проповеди христианского смирения и всеобщей любви безнравственны при нынешнем состоянии общества – они на руку тем, из-за кого льются детские слёзы.

– Он ещё писал, что если отринуть Бога, всё будет дозволено, – сквозь слёзы прибавила Соня. – Как это пошло и глупо!

– И неверно, к тому же, – отрезала Вера. – Разве с Богом человечество прожило высокодуховную нравственную жизнь?  Вот уже две тысячи лет под властью религии и с именем божьем творятся на земле преступления; кому до сих пор из людей подлых, лживых и злых мешала творить гнусности вера в Бога? Но мы видим новой поколение людей, которые не верят в Бога, однако чисты, благородны, жертвуют собой во имя счастья других.

Посмотри, какие люди нас окружают. Тимофей Михайлов – «Тимоха», как зовут его рабочие, – апостол рабочего люда. Сам выходец из этой среды, сколько раз он выступал за интересы рабочих, борясь с грубой и несправедливой заводской администрацией. Рабочие его боготворят за честность, ум, знания, преданность рабочему делу, чувство товарищества.

Коля Рысаков из крестьян, но сумел поступить в Горный институт. Был бы, наверное, отличным инженером, но пришёл к нам, потому что убедился в том, «что вся масса страданий низшего класса, деление народа на два весьма не похожих друг на друга лагеря – имущих и неимущих, происходит от существующего строя». Это я повторяю его собственные слова.

Игнатий Гриневицкий. Был вожаком студенческого движения в Технологическом институте, пользовался огромным авторитетом и любовью среди студентов; ходил в народ, занимался пропагандой в деревне, затем стал нашим революционным издателем и печатником, – сколько своей литературы мы отпечатали в его нелегальной типографии! Теперь вот, зная, что у нас не хватает метальщиков, вызвался бросить бомбу в царя… 

– Вчера Игнатий передал мне своё завещание – вздохнула Соня. – Оно очень короткое, там сказано: «Мне не придётся участвовать в последней борьбе. Судьба обрекла меня на раннюю гибель, и я не увижу победы, не буду жить ни одного дня, ни часа в светлое время торжества, но считаю, что своей смертью сделаю всё, что должен был сделать, и большего от меня никто, никто на свете требовать не может».

– И это светлое время обязательно настанет! – Вера крепко сжала руку Сони. – Оно придёт, жизнь станет чистой и яркой, уйдут в прошлое пороки прежнего времени. Мы вступим на иной путь, на путь ограничения похоти жизни; духовное будет преобладать над материальным. Человек станет тем высшим духовным существом, которым ему предназначено стать самой природой…

– Вера, ты скоро? – послышался голос Кибальчича. – Мне уже помогает Гриша Исаев, но нам нужны ещё рабочие руки.

– Иду, иду! – откликнулась она.

– А знаешь, Коля изобрёл летательный аппарат, на котором можно будет полететь к другим планетам, и мечтает построить завод по его производству, – сказала Соня и впервые за день улыбнулась.

– И это будет, – улыбнулась в ответ Вера. – У нового общества будут великие цели; всем вместе трудиться над их осуществлением – разве это не прекрасно?.. Ну, отдыхай, а я пойду помогать мужчинам.

– Последнее, меркантильная просьба, – робко сказала Соня. – Дай мне, пожалуйста,  рублей пятнадцать взаймы. Я истратила свои последние деньги на лекарства – это не должно входить в общественные расходы. Мать прислала мне шелковое платье sortie de bal, – она думает, что я хожу здесь по балам, – я продам его и уплачу долг.

– Сонечка, ты – большая аскетка! – Вера поцеловала её в лоб. – Отдыхай и не беспокойся об этом.

– Вера, где ты? – снова раздался голос Кибальчича.

– Иду! – ответила она, поправила Соне одеяло и пошла на кухню. 

Чаепитие на даче Чеховых летом 1892 года

– Гроза будет, – говорил Павел Егорович Чехов, глядя в окно веранды. – Ни облачка, но душно, парит… И мухи ошалели: назойливые, будто осенью.

– Антошу бы не прихватило, – встревожилась Евгения Яковлевна. – Вымокнет, пока дойдёт.

– Ничего, бог милостив, – авось успеет до дождя… Ставь-ка, мать, самовар, чайку попьём, – потянулся Павел Егорович.

– Всё готово, раздуть только, сейчас принесу. Надоедает по десять раз на дню на кухню ходить, – нет, чтобы кухня в доме была, – пожаловалась Евгения Яковлевна.

– Чтобы в доме запахи стояли, и чад, и копоть! Думай, чего говоришь! – возмутился Павел Егорович. – В городской квартире от этого никуда не денешься, а на даче зачем себя мучить? Нет, мать, прежние хозяева умные были: кухню отдельно поставили.

– Когда сухо и тепло, ещё ладно, а в дождь и холод не очень-то приятно сначала в дом носить, а потом из дома, – да ещё если гости понаедут, – не сдавалась Евгения Яковлевна.

– Ладно, мать, не ворчи! – строго сказал Павел Егорович. – Чего зря Бога гневить – хорошо живём. Вон, дачу какую Антон купил, – сидим тут, словно помещики!.. Ну, запущена малость, так это пустяки – слава тебе, Господи, силы пока есть, приведём в порядок.

– Да я что, я – ничего… Живём неплохо, грех жаловаться, – согласилась Евгения Яковлевна. – Антошу только жалко: сколько работает, хоть бы здесь ему отдохнуть, так нет – опять больные донимают!

– Сам себе ярмо на шею повесил: отказать, вишь, людям совестно! А они этим пользуются – заездили его совсем… Нет, людей жалеть нельзя, сразу слабину почувствуют – захомутают тебя, будто лошадь, и станут ездить, пока не заездят. Мне ли не знать? Сколько добра людям сделал, и как они мне отплатили? – с горечью проговорил Павел Егорович.

– Всё от Бога, отец, всё от Бога! – перекрестилась Евгения Яковлевна.  – Не по нашему хотению, но по его воле.

– Всё в воле его, – перекрестился и Павел Егорович. – Ну, неси, что ли, чай-то! Не дождёшься…

– Иду, иду! Скатерть на столе разложи…

Старики пили третью или четвёртую чашку, как ударил гром, зашумел ветер и посыпались первые крупные капли дождя.

– Господи, господи, господи! – вздрагивала и крестилась Евгения Яковлевна. – Отведи беду!

– Ладно тебе, мать! Чего уж так-то грозы бояться? Журналов не читаешь, а там учёные люди доподлинно разъяснили: гроза это проявление небесного электричества, –  наставительно произнёс Павел Егорович. – Если есть громоотвод, опасности никакой не имеется – пей чай спокойно.

– Бедный Антоша! До нитки вымокнет. Ему ли с его слабыми лёгкими терпеть такие напасти! – продолжала причитать Евгения Яковлевна.

– Да, худо, – согласился Павел Егорович. – Как так вышло: из всех детей он оказался самым слабеньким. Ростом с коломенскую версту, а здоровья нет.

– И на Сахалин этот проклятый поехал зачем-то. Раньше меньше кашлял, а теперь как начнёт надрываться, у меня сердце не выдерживает, – Евгения Яковлевна вытерла глаза краем накинутого на плечи платка.

– Вот, подишь ты: сам доктор, а себя вылечить не может, – вздохнул Павел Егорович. – Видать, правда, – сапожник без сапог… Ну, Бог милостив, – повторил он. – Не плачь, мать, всё наладится…

***

Нахлобучив на лоб шляпу и подняв воротник плаща, Чехов шёл к своей даче. Пенсне то и дело запотевало, – чтобы протереть его, приходилось брать саквояж с медицинским набором под мышку и, держа пенсне в левой руке, правой лезть в карман за платком. Скоро платок намок и сквозь пенсне было видно теперь, как сквозь мутное немытое стекло в вечерних сумерках. Чехов снял его и сунул в карман, после чего пошёл медленнее, вглядываясь в дорогу под ногами. Его сапоги  и длинные полы макинтоша были забрызганы ошмётками бурой грязи, которая удивительным образом появилась повсюду и совершенно поглотила чистую и ровную ещё утром дорогу. Сапоги скользили, пару раз он оступился и едва не упал; его спас саквояж, которым он балансировал, как эквилибрист в цирке.

Дождь всё усиливался. Когда Чехов добрёл, наконец, до поворота на дачу, он увидел, что какая-то повозка стоит перед воротами, и с ужасом подумал, что это снова за ним и надо будет ехать к больному. Но тут раздался крик возницы: «Давай, кляча дохлая! Чего встала?!» Повозка дёрнулась, развернулась и, переваливаясь на ухабах, медленно стала удаляться. Чехов вздохнул с облегчением: кто приехал в гости, – значит, если сегодня чёрт не дёрнет еще кого-нибудь заболеть, что будет слишком жестокой шуткой судьбы над промокшим и уставшим доктором, можно будет провести вечер дома…

– А, вот он, прибыл, лёгок на помине! Ну, здравствуй, Антоша Чехонте! – крепкого сложения мужчина с запорожскими усами схватил вошедшего на веранду Чехова, обнял и расцеловал.

– Дядя Гиляй! – рассмеялся Чехов. – Как всегда, громогласен и силён.

– Полегче с ним, Владимир Алексеевич, у него грудь слабая, – сказала Евгения Яковлевна, улыбаясь и покачивая головой.

– Ничего, пусть обнимутся. По-нашему, по-русски, – крякнул Павел Егорович.

– Ох, Гиляй, ты меня задавишь, – Чехов с трудом высвободился из его объятий. – Я человек хилый, болезненный, типичный продукт нашего времени, а тебе жить бы в эпоху былинных богатырей или казацких атаманов… Вы знаете, где я первый раз его увидел? – обратился он к родителям. – В Русском гимнастическом обществе. Селецкий меня и брата Николая записал в учредители… Так, для счёта… И вот захожу туда и вижу, как посреди огромного зала две здоровенные фигуры в железных масках, нагрудниках и огромных перчатках изо всех сил лупят друг друга по голове и по бокам железными полосами, так что искры летят – смотреть страшно. Любуюсь на них и думаю, что живу триста лет назад. Кругом на скамьях несколько человек зрителей. Сели и мы. Селецкий сказал, что один из бойцов – Тарасов, первый боец на эспадронах во всей России, преподаватель общества, а другой, в высоких сапогах, его постоянный партнер – поэт и журналист Гиляровский. Селецкий меня представил им обоим, а Гиляй и не поглядел на меня, но зато так руку мне сжал, что я чуть не заплакал.

– Между прочим, ты до сих пор числишься в членах гимнастического общества, твоя фамилия в списках напечатана, – расхохотался Гиляровский.

– Смейся, смейся! – сказал Чехов. – Как тогда вы с Тарасовым хлестались мечами! Тамплиеры! Витязи! Никогда не забуду. А ты и меня в гладиаторы!.. Нет уж, куда мне!.. Да и публика у вас не по мне, одни богачи: Морозовы, Крестовниковы, и сам Смирнов, водочник.

– Нет, публика у нас простая – конторщики, приказчики, студенты, – возразил Гиляровский. – Это – люди активные, ну, а Морозовы, Крестовниковы, Смирновы и ещё некоторые только платят членские взносы.

– Как я! – усмехнулся Чехов. – Значит, мы мертвые души? Люди настоящего века…  А придёт время, будут все сильными, будет много таких, как ты и Тарасов... Придёт время!.. Да только мы до этого не доживём, – внезапно добавил он, грустно и спокойно.

Павел Егорович насупился, а Евгения Яковлевна опять смахнула слезу.

– А к вам с подарками, – громко пробасил Гиляровский и подтащил к столу огромный мешок, в который можно было бы спрятать человека. – Где я только не был – на Волге, на Дону, в кубанских плавнях, в терских гребнях. Вот вам гостинцы с родных краёв: копчёный гусь, сало, две бутылки цимлянского с Дона да шемайка вяленая с Терека, да арбузы солёные.

Все Чеховы  снова заулыбались.

– А, с Дону, родное, степь-матушка! – сказал Антон Павлович, с наслаждением вдыхая запах гуся, сала и арбузов.

– Помнишь, как мы арбузом городового напугали? – подмигнул ему Гиляровский.

– Как так? – удивился Павел Егорович.

– А вот как. Как-то в часу седьмом вечера, великим постом, мы ехали с Антоном ко мне чай пить. Извозчик попался отчаянный: кто казался старше, он ли, или его кляча, – определить было трудно, но обоим вместе сто лет насчитывалось наверное; сани убогие, без полости. На Тверской снег наполовину стаял, и полозья саней скрежетали по камням мостовой, а иногда, если каменный оазис оказывался довольно большим, кляча останавливалась и долго собиралась с силами, потом опять тащила еле-еле, до новой передышки. На углу Тверской и Страстной площади каменный оазис оказался очень длинным, и мы остановились как раз против освещённой овощной лавки Авдеева, – ну, вы знаете, который славится на всю Москву огурцами в тыквах и солёными арбузами! Пока лошадь отдыхала, мы купили арбуз, завязанный в толстую серую бумагу, которая сейчас же стала промокать, как только Антон взял арбуз в руки. Мы поползли по Страстной площади, Антон страшно ругался – мокрые руки замёрзли….

– Пусть меня осудит тот, у кого никогда не мёрзли руки, – вставил Чехов.

– …Я взял у него арбуз, – продолжал Гиляровский. – Действительно, держать его в руках было невозможно, а положить некуда. Я не выдержал и сказал, что брошу арбуз. «Зачем бросать? – говорит Антон. – Вот городовой стоит, отдай ему, он съест». «Пусть ест. Городовой!! – поманил я его к себе. Он, увидав мою форменную фуражку, вытянулся во фронт. «На, держи, только остор...». Я не успел договорить: «осторожнее, он течет», как Антон перебил меня на полуслове и зашептал городовому, продолжая мою речь: «Осторожнее, это бомба... неси её в участок...» Я сообразил и приказываю: «Мы там тебя подождём. Да не урони, гляди». «Понимаю, вашевскродие», – а у самого зубы стучат. Оставив этого городового с «бомбой», мы поехали ко мне в Столешников чай пить…

На другой день я узнал подробности всего вслед за тем происшедшего. Городовой с «бомбой» в руках боязливо добрался до ближайшего дома, вызвал дворника и, рассказав о случае, оставил его вместо себя на посту, а сам осторожно, чуть ступая, двинулся по Тверской к участку, сопровождаемый кучкой любопытных, узнавших от дворника о «бомбе».

Вскоре около участка стояла на почтительном расстоянии толпа, боясь подходить близко и создавая целые легенды на тему о бомбах. Городовой вошёл в дежурку, доложил околоточному, что два агента Охранного отделения, из которых один был в форме, приказали ему отнести «бомбу» и положить ее на стол. Околоточный притворил дверь и бросился в канцелярию, где так перепугал чиновников, что они разбежались, а пристав сообщил о случае в Охранное отделение. Явились агенты, но в дежурку не вошли, ждали офицера, заведовавшего взрывчатыми снарядами, без него в дежурку войти не осмеливались.

В это время во двор въехали пожарные, возвращавшиеся с пожара, увидали толпу, узнали, в чём дело, и брандмейстер, донской казак Беспалов, соскочив с линейки, прямо как был, весь мокрый, в медной каске, бросился в участок и, несмотря на предупреждения об опасности, направился в дежурку.

Через минуту он, обрывая остатки мокрой бумаги с солёного арбуза, понёс его к себе на квартиру, не обращая внимания на протесты пристава и заявления его о неприкосновенности вещественных доказательств. «Наш, донской, полосатый. Давно такого не едал….»

– Ох, Господи, ох, царица небесная! – Павел Егорович хохотал, задыхаясь и махая руками; слёзы градом текли из его глаз. – Ну, насмешили! Ох, святые угодники, надо же было такое придумать!..

– Антоша, иди, переоденься, – сказала Евгения Яковлевна. – А я на стол соберу. Мы чай пили, но теперь надо чего посытнее для Владимира Алексеевича…

– Да уж, не погубите: голоден, как семинарист на вакансиях, – весело отозвался Гиляровский.

– Сейчас, сейчас принесу! – засуетилась Евгения Яковлевна. – Мясо есть, щи, каша, пироги, а ещё салат – наш таганрогский, картофельный, с зелёным луком и маслинами.

– Уже слюни текут! – воскликнул Гиляровский. – Я вам помогу принести, вдвоём быстрее будет.

– Наливку не забудь, да водочки графинчик, – да уж и вина в честь дорогого гостя! – крикнул вслед жене Павел Егорович.

***

– Был в Угрюмове, учительница заболела, – рассказывал Чехов за обедом. –  Я думал, что меня позвали к её сестре. Беременная дама с короткими руками и длинной шеей, похожая на кенгуру. Но оказалась, что сестра уже уехала домой, а больна сама учительница; болезнь у неё «нервическая», по словам её мужа, который и привёл меня к ней. Стоило ему произнести это, как учительница начала топать ногами и кричать: «Оставь меня, низкий человек!». По всему видно, что она его ненавидит, – он пьяница, лентяй, добродушный и недалекий, а она «идейная», приехала в деревню, чтобы «сеять разумное, доброе, вечное». Однако столкнувшись с деревенской жизнью, быстро скисла, заскучала и от скуки выскочила замуж. У нас многие браки заключаются от скуки, а потом муж с женой ненавидят друг друга, и весь смысл существования заключается для них в том, чтобы не давать спокойно жить своей второй половине. Сколько раз я это видел: такое поэтическое венчание бывает, а потом - какие дураки! какие дети!..

Учительница уверяла меня, что её муж никчёмное существо, живёт на её деньги, объедает её. «Это нарост вроде саркомы, который истощил меня совершенно», – говорила она мне. А сама бестактна, суха, жестока, капризна и физически противна; глядя на эту халду, трудно поверить, что когда-то она была, наверное, хорошенькой милой курсисткой, читала стихи и пахла лавандой. Она долго рассказывала мне о своих болезнях; человек вообще любит поговорить о своих болезнях, а между тем это самое неинтересное в его жизни.

– Так ты помог ей? – спросила Евгения Яковлевна.

– Чем же тут поможешь? Я дал ей эфирной валерьянки и выписал бром, – ответил Чехов. – На прощание она сказала, что заплатить за мой визит будет неловко, поскольку мы соседи, и подарила вышитую салфетку.

– Да, семейная жизнь теперь не та, что раньше, – заметил Павел Егорович, наливая всем водки, а жене – наливку. – В наше время жили дружно и не умствовали. Всё было проще, но душевнее, без этих ваших порывов.

– Но любовь-то была? – засмеялся Гиляровский.

– Любовь? – удивился Павел Егорович. – При чём здесь любовь? Брак – дело серьёзное, а любовь это одно баловство.

– Любовь…. – задумчиво произнёс Чехов. – Или это остаток чего-то вырождающегося, бывшего когда-то громадным, или же это часть того, что в будущем разовьется в нечто громадное, – в настоящем же оно не удовлетворяет, дает гораздо меньше, чем ждёшь.

– Это ты о чём, Антоша? – не поняла Евгения Яковлевна.

– Да так, что-то в голову взбрело, – вздохнул Чехов.

– Ну, давайте! – поднял рюмку Павел Егорович. – Со свиданием, и отведи, Господи, от нас всякую беду!.. Какие новости в Москве? – спросил он, выпив и закусив.

– Новостей никаких особых нет, – с набитым ртом ответил Гиляровский. – Репортерам писать нечего, просто беда. Давеча один нашёл мёртвого попугая на улице и написал заметку, что в Москве, де, на улицах стали жить попугаи. А редактор его ругать: «Какой же ты после этого репортер выходишь? Может, сам нашел на помойке дохлую птицу и подкинул её, чтобы сценку написать? Вон Гиляй с Вашковым купили на две копейки гречневых блинов, грешников, у разносчика, бросили их в Патриарший пруд, народ собрали и написали сценку «Грешники в Патриаршем пруде». Там хоть смешно было... А это что? Сдох попугай, а ты сценку в сто строк. Вот найди теперь, откуда птица на бульвар попала. Эх ты, строчило-мученик!».

– А из талантов кто блистает? – поинтересовался Чехов.

– Игнатий Потапенко, он в большой моде. Романы, повести и рассказы печёт, как пирожки в печи, и получает хорошие деньги. В Брокгаузе и Эфроне ему специальную статью посвятили, называют его «одним из плодовитейших современных беллетристов».  Гремит на всю Москву, дамы от него без ума – говорят, что Лев Толстой ему и в подмётки не годится.

– Это что за Потапенко такой? – удивился Павел Егорович.

– Я его знаю, – вместо Гиляровского ответил Чехов. – В Одессе с ним познакомился, когда наслаждался там вместе с актёрами Малого театра богемной жизнью. Отец у него необычной судьбы: крещёный еврей, служил в армии, получил офицерский чин, а затем бросил службу и стал священником. Для таких крутых жизненных поворотов нужен артистизм в крови; Потапенко и сам артистическая натура, что ни на есть богемный человек – лёгкий, беззаботный, не желающий видеть ничего, что может испортить ему весёлый вечер. И беллетристика его такая же – все герои неплохие люди, и развязка всегда счастливая. Критики ставят Потапенко мне в пример: вот, мол, настоящий писатель, не то что унылый Чехов, пессимист и нытик. Скабичевский написал, что я умру в пьяном виде под забором; я представляюсь ему молодым человеком, выгнанным из гимназии за пьянство.

– О, господи! – всплеснула руками Евгения Яковлевна. – Повернётся же язык сказать такое!

– Не принимайте близко к сердцу: наши критики бранятся пуще бурлаков, – уж я-то знаю, сам хаживал с бурлаками, – успокоил её Гиляровский.

– Такая у нас традиция, – сказал Чехов, – бранят человека двадцать пять лет на все корки, а потом на юбилей дарят гусиное перо из алюминия и целый день несут над юбиляром, со слезами и поцелуями, восторженную ахинею!

– Всем от них достаётся: от Левитана требуют, чтобы он «оживил» пейзаж: подрисовал коровку, гусей или женскую фигуру, – прибавил Гиляровский.

– Вот, прохвосты! – выругался Павел Егорович. – …Ну, что ещё водочки выпьем? Под пироги? Удались у тебя, мать, пироги, во рту тают.

– Кушайте, кушайте! – пододвинула Евгения Яковлевна деревянный поднос с пирогами. – И салат ещё остался, и щи, и каша, и мясо…

– Не беспокойтесь, не пропадёт. Налейте-ка мне вторую тарелку щей, да полную, а там и до остального доберёмся, – Гиляровский подставил ей свою миску. – Мастерски вы готовите, по-южному, пальчики оближешь… Да и от водочки не откажусь, – а ты, Антоша, чего молчишь?

– У меня осталось, – показал Чехов свою рюмку. – Я лучше вина после выпью.

– Ну, как знаешь… За здоровье хозяев! За вас, Евгения Яковлевна; за вас, Павел Егорович!..

– Благодарствуйте, – ответили они, и Павел Егорович выпил водку до дна, а Евгения Яковлевна только пригубила свою наливку.

– А всё-таки Потапенко меня удивляет, – жадно поедая щи, проговорил Гиляровский. – В сущности, заурядный писатель, а носятся с ним, как с писаной торбой.

– Он пишет, чтобы нравится публике. Публика в искусстве любит больше всего то, что банально и ей давно известно, к чему она привыкла, – сказал Чехов. – А у нас теперь торжество буржуазии, и у неё свои запросы… Самое неприятное, что при этом в обществе легко культивируются пройдохи и безыдейные скоты… Впрочем, к Потапенко это не относится: он человек не злой – про таких говорят: «славный малый». Если и совершит что-то нехорошее, то по недомыслию, а не от злобы, – или из-за слабой воли, не смея идти против течения. Знаете, как в пословице: попал в стаю, лай не лай, а хвостом виляй… А дамы, которые его превозносят, – что же с них взять… Женщины находятся под обманом не искусства, а шума, производимого состоящими при искусстве.

– Известная история – женщина собственного ума не имеет, – по-своему понял его Павел Егорович. – Что ей кумушки наплетут, то и закон, – собственным умом жить боится.

– А на что женщине ум: её дело – дом и дети. И здесь надо с других пример брать, смотреть, как люди живут, а то дров наломаешь, не приведи, Господи! – возразила Евгения Яковлевна. – Пусть муж умом живёт, а жена за мужем, как нитка за иголкой.

– Это правда, – заулыбался Чехов. – Есть что пугающее в энергичных деловых и умных женщинах; я их, признаться, боюсь. Женщина обязана быть эдакой душечкой, во всём согласной с мужем и живущей исключительно его интересами. Если муж, к примеру, антрепренер, то жена ни о чём ином, как о театре и актёрах, и говорить не должна, – а если муж лесоторговец, то и жена должна беспокоиться, не упадет ли цена на древесину и почём нынче лес в Могилёвской губернии.

– Вот это так, это верно, – довольно закивал Павел Егорович, а Гиляровский подозрительно посмотрел на Чехова:

– Ты, что, Антон, ты это серьёзно? Это что же за философия такая?

– Кушай, Гиляй, кушай, – продолжая улыбаться, ответил Чехов. – Приятно смотреть, как ты кушаешь и пьёшь; сразу виден хороший человек. Если человек не пьёт, и не курит, поневоле задумываешься, уж не сволочь ли он?.. Что спорить о метафизике? Всё равно ни до чего не договоришься… А от еды такая приятность делается, что не надо и райских кущей.

– Не богохульствуй, Антоша, – строго заметила Евгения Яковлевна, а Павел Егорович подмигнул ему.

***

После обеда Павел Егорович пошел вздремнуть; Гиляровский хотел было помочь Евгении Яковлевне отнести посуду на кухню, но получил решительный отказ:

– Нет, хватит! Не мужское это занятие, вы меня как хозяйку позорите. Спасибо вам за помощь, Владимир Алексеевич, но пойдите лучше отдохните. Когда Павел Егорович проснётся, ещё чайку попьём.

– Пошли ко мне в кабинет, Гиляй, посидим, поговорим, – предложил Чехов. – Ты ведь набежишь, как ураган, и помчишься далее, а мы ещё долго будем жить воспоминаниями.

– Что поделаешь – работа такая, – рассмеялся Гиляровский.

– Завидую я тебе, – пожить бы так хотя бы годок, – вздохнул Чехов. – Ну, пошли в кабинет!

В кабинете они уселись на диван; Гиляровский достал из кармана большую серебряную табакерку и протянул Чехову:

– Попробуй моего табачку! Хороший табак, ядрёный.

Чехов осторожно взял горсточку и понюхал:

– С донничком? Степью пахнет донник… Эх, сесть бы сейчас на бричку на мягких рессорах, да проехаться по степи! Вот где раздолье, вот где воля!

– Я твою «Степь» наизусть помню, – сказал Гиляровский и прочитал по памяти: – «Над дорогой с весёлым криком носились старички, в траве перекликались суслики, где-то далеко влево плакали чибисы. Стадо куропаток, испуганное бричкой, вспорхнуло и со своим мягким «тррр» полетело к холмам. Кузнечики, сверчки, скрипачи и медведки затянули в траве свою скрипучую, монотонную музыку. Над поблекшей травой, от нечего делать, носятся грачи, все они похожи друг на друга и делают степь еще более однообразной... Для разнообразия мелькнет в бурьяне белый череп или булыжник, вырастет на мгновение серая каменная баба или высохшая ветла...» Прелесть! Ведь это же настоящая, настоящая степь! Прямо дышишь степью, когда читаешь.

– Скучно тебе было читать, скажи по совести? – спросил Чехов.

– Тихо всё, – читаешь, будто сам в телеге едешь, тихо-тихо едешь, – мечтательно потянулся Гиляровский.

– Вот оттого-то она и скучна тебе, так и должно быть. Моя степь – не твоя степь. Говорю тебе – ты опоздал родиться на триста лет... В те времена ты бы ватаги буйные по степи водил, и весело б тебе было! – Чехов засмеялся. А потом задумался и, глядя Гиляровскому в глаза, медленно проговорил: – Будет ещё и твоя степь. И ватаги буйные будут. Всё повторится, что было... И Гонты, и Гордиенки, и Стеньки Разины будут... Всё будет... И шире и грознее ещё разгуляется. Корка вверху лопнет, и польется; ведь в каждой станице таится свой Стенька Разин, в каждой деревне свой Пугачев найдётся... Сорвётся с цепи – а за ним всё стаей, стаей!.. Нельзя же гнить без конца; гниёт болото, гниёт, да и высохнет... И запылает от искорки торф в глубине и лес наверху!

– Да ты, Антоша, революционер! – расхохотался Гиляровский.

– Порядочный человек не может не стать революционером, глядя на мерзости русской жизни, а я хочу быть порядочным человеком, – внезапно горячо ответил Чехов. – Погляди на нашу власть: обыкновенно лицемеры прикидываются голубями, но политические – орлами, но не смущайся их орлиным видом – это не орлы, а крысы, и поступать с ними надо соответственно… Не я сделал зло этой силе, а она мне. Она опошляет и оглупляет всё, к чему прикасается; она делает людей негодяями. Для того чтобы остаться честным человеком, не пошляком и дураком, надо восстать против неё, – мы переутомились от раболепства и лицемерия. Невозможно всё время жить во лжи, чем бы её ни оправдывали, какие бы веские причины ни приводили, на какие бы традиции ни ссылались. Умный говорит: «Это ложь, но так как народ жить без этой лжи не может, так как она исторически освящена, то искоренять сразу её опасно; пусть она существует, пока лишь с некоторыми поправками». А гений: «Это ложь, стало быть, её не должно существовать».

Мы – накануне революции; все здоровые силы России сойдутся в общей ненависти к гнусной российской власти. Не так связывают любовь, дружба, уважение, как общая ненависть к чему-нибудь… Атмосфера сгущается; скоро появятся новые люди, которые смогут пойти дальше, будут честнее и строже нас. В сущности, быть порядочным человеком очень просто: надо быть ясным умственно, чистым нравственно и опрятным физически. Таким людям предстоит преобразовать всю российскую жизнь, очистить её от мерзости и пошлости… Мы не доживём до этого, но пусть они вспомнят нас добрым словом. Пусть грядущие поколения достигнут счастья; но ведь они должны же спросить себя, во имя чего жили их предки и во имя чего мучились!

– Ты революционер, – повторил Гиляровский. – Кой чёрт говорят, что Чехов мягкотелый интеллигент и пессимист, – тебе бы вступить в какую-нибудь подпольную организацию.

– Вот ты смеёшься, а знаешь, когда я отдал арбуз под видом бомбы тому полицейскому, я взаправду чувствовал себя так, будто принадлежу к бомбистам, – признался Чехов. – До чего должно быть приятно кинуть бомбу в какого-нибудь губернатора, а то и в самого царя. Они думают, что всемогущи, что могут безнаказанно творить гадости, что всё дрожит перед их властью, – и вот, нате вам, получите бомбу!..

У нас в гимназии, в зале, висел громадный портрет Александра Второго, под которым устраивались парадные церемонии, – продолжал он. – На них появлялись всякие важные персоны из числа городского начальства; они смотрели на нас, как олимпийские боги на простых смертных. Я трепетал перед ними, мне казалось, что страх к этим людям я давно ношу в себе. Самой внушительной и страшной силой, надвигающейся как туча или локомотив, готовый задавить, мне всегда представлялся директор гимназии; был ещё десяток сил помельче, и между ними учителя гимназии с бритыми усами, строгие, неумолимые, – и теперь вдобавок эти важные государственные лица. В моём воображении все эти силы сливались в одно, и в виде одного страшного громадного белого медведя надвигались на слабых и виноватых, таких, как я... А над всеми над ними возвышался царь со своими оловянными глазами и безжизненным взглядом. Он снился мне в ночных кошмарах: он гнался за мной по пустым улицам и куда бы я ни спрятался, я знал, что он меня отыщет. Эти кошмары долго преследовали меня и прекратились лишь после того, как царя убили. Ты не представляешь, какое облегчение я испытал, – виновато улыбнулся Чехов.

– Ты, что же, оправдываешь насилие? – спросил Гиляровский.

– Сказать «да» – язык не поворачивается; сказать «нет» – было бы неправдой, – ответил Чехов. – Власть сама порождает насилие, она взращивает то, что посеяла…

– Ладно, бог с ней совсем! Надоела эта власть хуже горькой редьки, – Гиляровский махнул рукой. – Расскажи-ка лучше, как тебе живётся здесь, ты теперь у нас дачник.

– Живу по заветам Жан-Жака Руссо: нахожу удовольствие в прелестях жизни на природе, – усмехнулся  Чехов. – Отец мне помогает, он вошёл во вкус дачного бытия: каждый день копается на участке и записывает всё что было сделано в особую тетрадь. Скоро посадим крыжовник, а когда снимем урожай, буду всех угощать… А ещё я выписал вишневые деревья – хочу насадить целый сад. Пусть цветёт, когда и меня уже не будет…

– Тьфу ты, что ты затянул, как поп Лазаря! – в сердцах проговорил Гиляровский. – Начинаешь во здравие, а кончаешь за упокой!

– Смерть страшна, но ещё страшнее было бы сознание, что будешь жить вечно и никогда не умрёшь, – возразил Чехов. – Я особенно остро это чувствую, когда бываю в нашем уездном городе. Там скука, бессмысленное и тоскливое существование; обыватели пьют, развратничают, любыми способами наживают деньги, до которых патологически жадны. Даже семейства, считающиеся интеллигентными, поразительно пошлы и пусты. Один учитель при мне всячески поносил пушкинские стихи за чрезмерную вольность и говорил, что не следует праздновать в будущем столетие Пушкина, – он ничего не сделал для церкви…

 К своим работникам и людям низшего положения эти «интеллигенты» обращаются на «ты», не считают зазорным обманывать их и безобразно ругаться из-за каждой копейки. Всюду грязь, как в физическом, так и в нравственном смысле, на что все жалуются, но никто палец о палец не ударит, чтобы сделать жизнь чище и светлее… Знаешь, Гиляй, русский человек – большая свинья. Я наблюдал во время поездки по Сибири, как он часто оправдывает неустроенность своей жизни отсутствием привоза, путей сообщения и тому подобное, а водка между тем есть даже в самых глухих деревнях и в количестве, каком угодно… Столько я всего насмотрелся, что тоска берёт; видения русской жизни безобразны, – и зачем Гамлету было хлопотать о видениях после смерти, когда самое жизнь посещают видения пострашнее?!..

 – Да уж… – протянул Гиляровский, и наступила пауза. – Как твои братья, как сестра? – спросил он затем. – Здоровы?

– Совершенно здоровых людей нет; здоровы и нормальны только заурядные, стадные люди. К счастью или несчастью, мы не относимся к их числу, – болеем понемногу, но не так сильно, как брат Николай, которого унесла чахотка… А вообще надо радоваться, когда заноза попадает в палец, а не в глаз, – сказал Чехов.

– Это верно, – согласился Гиляровский. – Жаль, что я не застал твою сестру, – я ей тоже привёз гостинец, жена передала для неё.

– Маша принимает экзамены в гимназии вместе со своей подругой Ликой, этим очаровательным крокодилом, – с улыбкой сообщил Чехов.

– За что ты её так? – засмеялся Гиляровский. – Она кто?

– Она – широкая натура. Помимо преподавания в гимназии, даёт частные уроки французского языка, занимается переводами с немецкого, пробовала стать актрисой – и ничего у неё не получается. Бросает всё, за что берётся, упорно трудиться не хочет, но твёрдо уверена, что заслуживает большого счастья… На месте ей не сидится; любит шумные компании и вино, курит наравне с мужчинами; жизнь ведёт самую беспорядочную, хотя и жалуется на здоровье, – рассказывал Чехов. – А крокодилом я её назвал, потому что вспомнил одного знакомого помещика, которого изобразил после в «Медведе». Не смотрел в театре Корша моего «Медведя»?

– Хотел посмотреть, но не пришлось, – признался Гиляровский.

– Мне кажется, забавно получилось… Так вот, этот помещик говорит… Погоди, сейчас достану записную книжку… Вот оно: «Было время, когда я ломал дурака, миндальничал, медоточил, рассыпался бисером, шаркал ногами... Любил, страдал, вздыхал на луну, раскисал, таял, холодел... Любил страстно, бешено, на всякие манеры, чёрт меня возьми! Теперь меня не проведете! Довольно! Очи чёрные, очи страстные, алые губки, ямочки на щеках, луна, шёпот, робкое дыханье — за всё это я теперь и медного гроша не дам! Все женщины, от мала до велика, ломаки, кривляки, сплетницы, ненавистницы, лгунишки до мозга костей, суетны, мелочны, безжалостны, логика возмутительная! Посмотришь на иное поэтическое создание: кисея, эфир, полубогиня, миллион восторгов, а заглянешь в душу — обыкновеннейший крокодил!»

Гиляровский захохотал так громко, что зазвенели стёкла в окнах, а в дверь заглянула испуганная Евгения Яковлевна.

– И ещё кто-то смеет называть тебя унылым писателем! – выпалил Гиляровский. – Какие идиоты!..

– Лика тоже поэтическое создание, полубогиня, но и порядочный крокодил, – переждав его смех, продолжал Чехов. – Самое печальное, что ей удалось-таки укусить меня за сердце. Мы переписываемся, она приезжает в гости, и мне без неё скучно.

– Ну и давай бог! – сказал Гиляровский, сразу став серьёзным. – Я сам раньше женщин презирал, в гимназии все женщины для меня были «бабьё». В бурлаках мы и в глаза не видели женщин. В полку видели только гулящих девок, которых просто боялись, наслушавшись увещеваний полкового доктора. Потом, когда был в актёрах, почувствовал сердечное волнение при виде одной хорошенькой артистки. Провожал её до дома, принарядился: завёл пиджак и фетровую шляпу. Но тут началась война с турками, и я ушёл воевать, а когда вернулся, моя артистка была уже невестой другого… Думал, что вовсе не женюсь, однако встретил свою Машу, – и вот счастлив, дочь растёт. 

– Куда мне жениться, я для этого не гожусь, – возразил Чехов. – Лёгкие слабые, кашляю; пока всё не так плохо, но вспоминая брата Николая… Чахотка, Гиляй, не подходящая вещь для женитьбы… К тому же литература – капризная дама, она требует к себе постоянного внимания и не терпит соперниц. Если мне и нужна жена, то, как осеннее солнце, которое лишь изредка появляется на небе. А Лика не такая: без общества она засохнет или пустится во все тяжкие, станет изменять мне, будет мучиться сама и мучить меня. Нет, Гиляй, ничего путного у нас с ней не выйдет, – он вздохнул, снял пенсне и тщательно протёр его. – Бог с ними, с этими экзальтированными барышнями, – займусь своим вишнёвым садом. Я насажу роскошный сад; он будет стоять весь в цветах, покрытый росой, – и при виде его тихая, глубокая радость опустится на душу тех, у кого хорошая чистая душа, и они улыбнутся детской улыбкой…

– Антоша, Владимир Алексеевич! – раздался голос Евгении Яковлевны. – Идите чай пить! Павел Егорович встал, вас ждём.

– Приезжай тогда и ты, Гиляй, посмотреть на мой сад, – Чехов крепко пожал ему руку своей горячей сухой рукой. – А пока пойдём к столу. Будем пить чай с вареньем, рассказывать смешные истории и слушать, как дождь стучит по крыше…

Арест Николая Гусева, личного секретаря Льва Николаевича Толстого, в Ясной Поляне 4 августа 1909 года

В вечерних сумерках во двор яснополянского дома въехали три коляски. Они были полны вооружёнными людьми в мундирах; лица этих людей были строги и решительны. Не дожидаясь, пока коляски остановятся, капитан-исправник, который командовал всей группой, резким звенящим шёпотом приказал:

– Рассредоточиться! Перекрыть все выходы! Никого не выпускать!

Люди в мундирах побежали кругом дома, стараясь ступать бесшумно и зачем-то пригибаясь. Капитан-исправник вместе со становым подошёл к дверям и громко постучал:

– Откройте, полиция! Мы знаем, что вы дома, открывайте!

Из дверей выглянула испуганная девушка в простом платье:

– Вам кого?

– Николая Гусева зови! Живо! – рявкнул капитан-исправник.

– Ой! – воскликнула девушка и скрылась.

– Теперь не уйдёт: некуда ему деться, голубчику, – довольно проговорил капитан-исправник.

– Куда ему деться, сей момент заберём, – разглаживая свои пышные усы, лениво согласился тучный становой.

Через некоторое время на крыльцо вышел одетый в толстовку молодой человек с густыми русыми волосами и бородой.

– Чему обязан в столь поздний час? – поинтересовался он, насмешливо глядя сквозь очки на полицейских.

– Вы Николай Николаевич Гусев, рязанский мещанин? – сурово спросил капитан-исправник.

– Я самый и есть, – всё также насмешливо ответил молодой человек.

– Мы имеем приказ о вашем аресте и препровождении в Крапивенскую тюрьму, дабы оттуда отправить в Чердынский уезд Пермской губернии, – как можно строже и внушительнее произнёс капитан-исправник. – Извольте собраться и выйти с вещами. Даю вам полчаса, не более.

– Но в чём меня обвиняют? – удивился молодой человек, не потеряв, однако, насмешливого тона.

– В нужное время вы обо всём узнаете, – насупился капитан-исправник. – Собирайтесь!

– Тёплые вещи не забудьте взять, осень скоро, а в Перми, знаете ли, не жарко, – прибавил добродушный становой. – И харчей на дорогу тоже не помешает.

Молодой человек пожал плечами:

– Хорошо, подождите, я скоро выйду, – он ушёл в дом.

– Вечно вы со своим либерализмом, – недовольно проворчал капитан-исправник, обращаясь к становому. – Не забывайте, мы при исполнении.

– Да чего уж там… – смущенно отозвался становой.

Минут через пять из дома вышел бородатый старик в подпоясанной просторной рубахе. Заложив широкие, с вздувшимися венами руки за пояс, он сказал:

– Я граф Толстой. По какому праву вы тревожите меня и моих близких, и нарушаете наш покой?

Капитан-исправник, будто ожидая его появления, тут же вынул из кармана небольшую бумагу и с торжественным благоговением прочёл:

– «По решению министра внутренних дел… По 384-й статье Уложения о наказаниях Российской империи Николай Николаевич Гусев, 27 лет от роду, рязанский мещанин, православного вероисповедания, должен за распространение революционных изданий незамедлительно взят под стражу и сослан в Чердынский уезд, Пермской губернии, на 2 года». Подпись и печать присутствуют, – он показал лист Толстому.

–  Мы только исполняем, ваше сиятельство, – прибавил становой. – Сами понимаете, служба…

Капитан-исправник толкнул станового в бок, что опять-таки означало: «вечно ваш либерализм!».

 Толстой пристально, не отрываясь, смотрел на полицейских; они невольно отвели глаза. В парке возле дома в последних лучах заката перекликались птицы; запоздалый шмель торопливо прожужжал в воздухе; где-то на лугу затянул свою песню коростель. Всё это так не соответствовало цели приезда капитана-исправника и станового, так было не созвучно прочитанной исправником бумаги, что они стушевались.

– Служба, знаете ли… – вслед за становым и неожиданно для самого себя пробормотал исправник, но сразу же встрепенулся, нахмурился и громко сказал: – Мы можем ждать не больше тридцати минут! Если подлежащий аресту Николай Гусев не явится через это время, мы вынуждены будем зайти в дом для исполнения своего долга.

– Да, я теперь вижу, что дальнейший разговор с вами бесполезен: если вы так понимаете свой долг, нам, разумеется, не о чем разговаривать, – Толстой вынул руки из-за пояса, оправил рубаху и, не простившись с полицейскими, покинул их на крыльце. Двери со стуком затворились.

– Какое неуважение к полиции! – раздражённо заметил исправник. – Ну и что, что он граф и знаменитый писатель, а мы – представители власти!

– Толстой!.. – со значением произнёс становой. – Недаром говорят, что в России сейчас два императора: Николай Второй и Лев Толстой.

– Перестаньте! – одёрнул его исправник. – Думайте, что говорите!

– Молчу, молчу! – становой прикрыл рот рукой и усмехнулся в усы.

***

В доме была страшная суматоха: все носились из комнаты в комнату, собирая какие-то вещи, роняя их на пол, подбирая и снова роняя; Софья Андреевна, жена Льва Николаевича, принесла из кухни большой узелок с провизией и объясняла Гусеву, что ему надо будет съесть в первую очередь, чтобы не испортилось, а что можно оставить на потом. Гусев был взволнован, но бодр, – он шутил и отпускал весёлые замечания по поводу своего ареста.

Толстой сидел за столом, перебирая дела, которыми раньше занимался Гусев, и слушая его комментарии к ним.

– Какой ужас, какой ужас, какой ужас! – повторяла Софья Андреевна. Она достала платок и вытерла глаза: – Неужели нужна была такая крайняя мера? Боже мой, за что?..

– Все мы слышали и читали о тысячах и тысячах таких распоряжений и исполнений, но когда они совершаются над близкими нам людьми и на наших глазах, то они бывают особенно поразительны, – сказал Толстой, отложив бумаги. – Особенно поражает  несообразность с личностью Николая Николаевича этой жестокой и грубой меры, которая принята против него.

– А я, напротив, рад, что эта мера направлена против меня, а не против вас! – воскликнул Гусев. – Каково было бы всем нам, если бы они пришли за вами, Лев Николаевич.

– Они бы пришли за мной, если бы посмели, – возразил Толстой. – Они ведь вот как рассуждают: «Самый простой способ был бы в том, чтобы судить Толстого, а то и просто посадить его в тюрьму лет на пять, – там бы он и умер и перестал бы беспокоить нас. Это, разумеется, было бы самое удобное, но за границей приписывают Толстому некоторое значение, и послать его, как Гусева, в тюрьму, в Крапивну, всё-таки как-то неловко. И потому одно, что мы можем сделать, так это вредить и делать неприятности всем близким ему людям. Так что не мытьем, так катаньем всё-таки заставим его замолчать».

Гусев рассмеялся:

– Простите, Лев Николаевич, я смеюсь не над вами, а над ними! Заставить замолчать Толстого – это всё равно, что остановить солнце на небе! Такой подвиг им не по силам.

Толстой тоже слегка улыбнулся:

– Дело не в Толстом. Этот подвиг не удавался никому, если не считать сказку об Иисусе Навине, остановившем солнце, – но и он остановил только солнце, а не человеческую мысль; её остановить нельзя. Избавиться от бомб и бомбометателей можно, отобрав бомбы и посадив бомбометателей в тюрьму или убив их, но с мыслями ничего этого нельзя сделать. Насилия же, которые делаются против мыслей и носителей их, не только не ослабляют, но всегда только усиливают их воздействие. Что же касается меня, то как бы ни смотрели люди на мои мысли, я считаю их истинными, нужными и, главное, считаю смысл моей жизни только в том, чтобы высказывать их, и потому я, покуда буду жив, буду высказывать их.

– Я тоже никогда не отрекусь от моих мыслей, – уже совершенно серьёзно сказал Гусев.

– Вот этого и не понимают все эти министры, полицейские, жандармы, прокуроры, судьи – все эти люди в мундирах. Они служат, получают за это жалованье и делают то, что полагается делать. О том же, что может выйти из их деятельности, и справедлива ли она, никто не да... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3 4