ЕВРЕЙСКИЙ ВОПРОС

   Хорошо ехать в купе на нижней полке ночным в Ленинград – пришёл, лёг, встал, приехал, вышел. А каково трястись два с половиной дня, когда на тебе весь день, и это в лучшем случае, верхние сидят? В кассе прошу верхнюю. Конечно, есть только нижняя. Сел, с тоской жду попутчиков. Первым пришёл коренастый, круглоголовый и лысый мужичок. Мрачно кивнул, бережно упрятал под полку сумку и уткнулся в кроссворд, время от времени раздраженно восклицая: «Идиотизм».

Минут через пять в купе возник субтильный брюнет с пятью или шестью полупустыми полиэтиленовыми пакетами в руках.
- Во, чо в столице есть, - радостно воскликнул он, демонстрируя нам красочные пакеты, - а больше ни буя нет. Три мужика в купе? Нормалёк! Неужели бабу господь пошлёт? 
Выкрикнув всё это, брюнет забросил пакеты на верхнюю полку и уселся рядом с лысым, сразу вычислив во мне чуждого им обоим москвича. 
- В командировку? – утвердительно обратился он ко мне, - Из столицы домой? – констатировал он, обращаясь к лысому.
Мы дружно кивнули головами.
- Я тоже из командировки. Будь проклята эта столица с её…

 Дверь распахнулась и в купе вошла невысокая черноволосая дама с большим вороньим носом, торчащим между миндалевидными карими глазами. Она кивнула всем разом и забросила сумку на верхнюю полку.
- Чья это полка? Уступите её мне. Моя вот эта, нижняя, - произнесла она и протянула палец к противоположной от меня полке. 
- Если вы настаиваете, - приторно прошелестел лысый, - то я не могу отказать. Любите верхние положения?
- Верхние полки, - через паузу ответила дама и присела рядом со мной.
- Из командировки или от родственников возвращаемся? – ласково поинтересовался лысый.
- На совещание вызывали, - подумав, ответила женщина, - ничего нет хуже пустых обещаний.

Поезд дёрнулся и медленно покатил.
- Смотри-ка, мы ещё не разучились отправляться строго по расписанию, - воскликнул брюнет, посмотрев на часы, - ровно двадцать три десять.
- Чем занимаетесь, если не секрет?- приставал лысый.
- Финансами, - пару секунд помолчав, ответила она, - Оставьте меня, я очень устала.
- Как дама скажет, - разочарованно протянул лысый, - А кто ответит: «Фокусник», пятнадцать букв, третья «е», предпоследняя «о»? Весь кроссворд встал из-за этого слова.

Все задумчиво промолчали, и только дама изобразила на лице работу мысли.
- Дайте-ка, - протянула она руку, и лысый покорно протянул ей газету и ручку.
Некоторое время женщина напряжённо вглядывалась в кроссворд, потом уверенно заполнила клетки и отдала газету хозяину.
- Престидижитатор, - по складам прочёл лысый, - откуда вы это знаете?
- Иногда книги читаю, - надменно парировала она.

Вошла проводница с бельём.
- Что с туалетами, а то очень спать хочется? – поинтересовалась дама.
- Минут через десять открою. Вот доберусь до конца и отомкну, - заверила проводница.
Женщина достала из сумки халат, взяла полотенце и пошла занимать очередь.
- Забавная евреечка нам попалась, - ухмыльнулся лысый.
- Скорее уж заторможенная какая-то, - возразил брюнет.
- Нет, уважаемый, именно забавная и хитрая. Даю руку на отсечение, что она очень сильно картавит и в паузах строит фразы, в которых отсутствует «р». Поверьте мне, филологу. Поэтому и слово написала, а не произнесла. Проверьте, когда вернётся.

Брюнет понимающе хихикнул, и они уставились в черноту пролетавшего за окном Подмосковья в ожидании возвращения подопытного кролика. Женщина вернулась уже переодетая ко сну, но наткнулась на два, почти слитно прозвучавших вопроса:
- Как Вас величать, соседка?
- Куда путь держим, красавица?
Женщина поочерёдно внимательно осмотрела филолога и брюнета и, уже забираясь на полку, осадила обоих:
- Зачем вам это знать? Вы ещё спать будете, когда я вас покину.
- Значит, до Кирова, - презрительно констатировал филолог, - и чего было выпендриваться?

Погасло верхнее освещение, и пенал купе погрузился в мертвечину синей ночной лампочки. 
- Пора, друзья, пора, - пропел филолог, - пора и нам поспать. По моим непереведённым на Москву часам уже, между прочим, четвёрть пятого.
 Нас разбудил театральный шёпот проводницы:
- Пассажир, поднимайтесь, через пятнадцать минут ваша станция.
Я приподнялся, увидел квадратные, ничего спросонья не понимающие глаза филолога, услышал его возмущённое бормотание и рассмеялся:
- Терпите издержки комфортного обмена, сосед.
- Встаю, встаю, спасибо, - дама с верхней полки спрыгнула на пол, едва не придавив проводницу, схватила вещи и выбежала из купе.

 Она вернулась минут через десять, переодетая и накрашенная, судорожно засунула вещи в сумку и исчезла, пожелав нам счастливого пути. Филолог встал и открыл окно. В купе ворвался ядовитый аромат привокзалья, замелькали уродливые постройки пакгаузов, проплыла водонапорная башня столетней давности, появился перрон, возле которого поезд застыл с нескрываемым чувством облегчения. Лязгнули буфера, щёлкнули двери вагонов, и мы услышали восторженный крик нашей соседки:
- Магик! Как я гада тебя видеть! Спасибо, что встгетил! – Она выкрикивала ещё что-то, но её гортанный крик поглотился многоголосьем перрона и навсегда исчез в нём.

- Ну, что я вам говорил, - удовлетворённо констатировал филолог, - убедились? Сколько там времени на московских?
- Семь двадцать.
- А на моих - одиннадцатый час, пора вставать.
Мы покорно поднялись.
- Кого теперь нам МПС пошлёт? – брюнет кивнул на дверь и посмотрел на филолога.
- Хорошо бы никого, - мрачно отозвался лысый и уставился в окно.
- Что, не хочется нижнюю полку возвращать? 
Филолог возмущённо повернулся, но возразить не успел – в купе протиснулся русобородый, лет тридцати пяти, мужчина с туго набитым рюкзаком в одной руке и этюдником в другой.

- С добрым утром, - провозгласил он и добродушно улыбнулся, - рад, что никого не разбудил.
Художник уложил вещи на багажную полку, скромно присел у меня в ногах и уткнулся в детектив. Поезд нехотя продолжил путь. Филолог тяжело вздохнул и вымолвил, глядя в окно:
- Вообще-то я вашу полку занимаю, товарищ художник, - он помолчал и добавил,- дамочка тут ехала, просила поменяться.
- Занимайте на здоровье, - от души улыбнулся русобородый, - я только до Перми еду, так что ложиться не собираюсь. Просил плацкарту, да всю разобрали, только купе осталось.

Воспоминание о «дамочке» пробудили вчерашнюю обиду, и филолог выплеснул её на нас.
- А мерзкая баба, доложу я вам. Сколько гонора, сколько спеси на ровном месте. Книжки она, видите ли, читает, финансистка хренова. Ей даже в голову не приходит, что говорится  это доценту, кандидату филологии.
- Не любите вы евреев, - подначил брюнет, - ох, не любите.
- Не люблю, и не скрываю этого.
- А за что, если не секрет?
- За множество вещей, уважаемый. За их презрение к не евреям, например. Им же с самого рождения внушают, что они избранный богом народ, а все остальные презренные гои. И антисемитизм они сами вокруг себя насаждают, причём совершенно сознательно, а потом носятся с этим флагом по всему миру и плачут, что их не любят и притесняют.

Я, знаете ли, с евреями впервые столкнулся в двенадцать лет, а до того случая и понятия не имел кто есть кто. Наш городок река делила на две части. Я жил на левом, пролетарском, берегу, а на правом, буржуйском, располагался центр города с горсоветом и всем прочим. Мы в центр редко ходили – далеко, да и дел там у ребятни никаких нет, а тут какая-то нужда возникла, какая и не упомню, ну я и пошёл. Перебрался на правый берег, иду по переулочку, гляжу, пацан примерно моего возраста велосипед чинит. Надо ему двумя руками колесо выставить, удержать и закрутить гайки с двух сторон. Бьётся, бьётся да всё никак. Подхожу. Он просит: «Помоги». Ладно. Держу я это колесо, а оно грязнее грязи. Возился он, возился, кое-как затянул. Ехать на велике нельзя, но хоть катить можно. Спрашиваю: «Ты далеко живёшь?» Он нехотя так отвечает: «В конце переулка, а что?»
«Руки бы, говорю, помыть, вон, как твоим колесом перемазался». Вздохнул он тяжело, словно я бог знает, о чём попросил, и как одолжение сделал: «Ладно уж, пойдём».

Подошли мы к дому, он велосипед в подъезд заводит, а там цепь длиннющая одним концом в стену намертво вмурована. Он этой цепью весь велик обкрутил и на замок запер. Подивился я на это действо, но ничего не сказал, хотя у нас во дворе можно часы на лавочке оставить, никто не возьмёт. Поднимаемся мы на третий этаж, он позвонил. Дверь открыла здоровенная тётка, на Фаину Раневскую похожая, и с порога завела шарманку, каркая, как наша давешняя соседка:
- Агкадий, где ты так задегжался? Сколько газ я могу обед газоггевать? 
 Он мимо прошмыгнул, а я стою перед ней и жду, когда войти позволят. Тётка смерила меня презрительным и спрашивает:
- Ты ведь не евгей, пгавда?
Я кивнул, а она дверью хлоп перед моим носом и выговаривает своему Агкадию:
- Сколько газ тебе повтогять, чтобы ты не якшался с этими гоями. Найди себе евгейского пгиятеля из пгиличной семьи и водись с ним, а эту двоговую шпану в дом не таскай. Или ты хочешь, чтобы они нас обвоговали?

Я стою перед дверью униженный и оскорблённый и слышу, как этот гад говорит ей:
- Да никакой он мне не приятель, так, по дороге приблудился.
Меня это «приблудился», как током шарахнуло. Сбежал я вниз, врезал ногой по велосипеду, так что несколько спиц вылетело, сел во дворе на лавочку и думаю: «Дождусь эту сволочь и расквашу ему шнобель».
- Расквасили? – спросил с надеждой брюнет.
- Нет. Час ждал, но он не вышел. Плюнул я и ушёл. Но не в этом суть моего рассказа. Тогда, конечно, ничего важнее мести для меня не было, но теперь я на этот случай шире смотрю. Абсолютно уверен, что эта тётка его под мой кулак сознательно подставила. Нос я бы ему разбил не за то, что он еврей, а за то, что сволочь, но тётка и ему бы внушила, и всем бы рассказала про малолетнего антисемита, и хай бы вселенский подняла по этому поводу. С тех пор я к евреям присматриваться стал, и, знаете, сколько раз с ними в жизни сталкивался, столько раз и нарывался на что-нибудь неприятное. Вот и последняя встреча радости не принесла.

- Это у вас срабатывает «эффект ожидания», - неожиданно встрял художник. Он давно отложил детектив и с интересом слушал филолога.
- Возможно, вы правы, но давайте посмотрим ещё шире. Вот взять холокост.
- Вы что, отрицаете его или оправдываете? – изумился художник.
- Зачем вы хотите представить меня фашистом? – обиделся филолог, - Холокост - страшное преступление гитлеровского режима и нет ему ни оправдания, ни прощения. Я про другое хочу сказать. Евреи холокост присвоили и используют на всю катушку в корыстных целях. Судите сами: огонь холокоста уничтожал не только евреев, но и цыган. Я читал, что евреев погибло шесть миллионов, жуткая цифра, а цыган гораздо меньше, но в процентном отношении к численности всего народа несоизмеримо больше, чуть ли не семьдесят процентов. Говорят евреи о цыганах в контексте холокоста? Практически никогда, а если и упоминают, то мельком, сквозь зубы. Ещё бы – сволочь Гитлер поставил в один ряд «богоизбранных» и какую-то шпану бродячую. И цыгане молчат. А почему? Да потому, что нет цыган президентов и сенаторов, нет цыган банкиров и газетных магнатов…

  Вот и выходит, что присвоили. А уж как используют, так просто волосы дыбом встают. Открыл им Горбачёв двери – уезжайте, кто хочет, и поехали. Вот только вопрос, «куда?» Меньшая часть на «историческую родину». Не понимаю, но уважаю. Не понимаю смысла «исторической родины» людей, тысячу лет живущих в других краях. Мой прадед жил в Петербурге, а дед, отец и я родились и всю жизнь прожили в Сибири. Нам и в голову не приходит считать Ленинград своей «исторической родиной», а им приходит. Не понимаю, однако уважаю. Уважаю за то, что поехали туда, где опасно, где стреляют и взрывают, за то, что готовы жизнь отдать за своё государство. А куда рвануло большинство? Правильно, в Штаты. Понимаю, но не уважаю. Побежали в богатую страну, для богатства которой палец об палец не ударили, существуют приживалами на халявные пособия и считают, что самые умные, что всех обманули. Нет, не уважаю. Но есть ещё те, кого я просто презираю.

- Кто же это? – подал голос брюнет.
- А те, что в Германию рванули торговать пеплом своих погибших предков. Немцы своё чувство вины готовы деньгами откупить, вот они и кинулись всем кагалом. Тьфу, противно. Тем, кто погиб, ничего не нужно. Я могу понять их выживших детей – загубили  детство, осиротили, так хоть старость достойную обеспечьте, но ведь активнее всех внуки загребущие лапищи тянут: «Мне! Мне! У меня прадед погиб!» Я тут одному такому говорю: «Ты понимаешь, что для твоего появления на свет твой папа должен был оплодотворить твою маму именно в тот миг, когда он это сделал, что в другой миг это был бы уже не ты?» Он башкой мотает: «Ясное дело, но к чему это ты?» «А к тому, говорю, что для того, чтобы этот миг наступил, всё в истории человечества с момента его сотворения и до момента твоего зачатия должно было произойти только так, как произошло и никак иначе. А ты, родившийся ещё и потому, что твой дед в концлагере погиб, хочешь на его пепле нажиться».

- А он чего?
- Чего, чего, послал меня и побежал очередь за халявой занимать. Так что, друзья, не люблю я их и не скрываю этого.
Филолог замолчал и сердито уставился в окно.

- А я согласен с вами, - заговорил брюнет, - хотя с евреями в жизни совсем не сталкивался. Впрочем, может и имел контакты, но просто не интересовался их нацией. Всё изменилось лет пять назад, когда в наше конструкторское бюро пришёл работать Илья Фрумкин. Тут надо пояснить, что городок наш маленький, проектный институт маленький и нищий, штатное расписание просто слёзы – как получишь после института конструктора третьей категории, так и на пенсию с этой категорией уйдёшь.

Я после института был распределён. Думал, через три года смотаюсь, да женился и осел. Но это так, для общей картины. Так вот, пришёл к нам этот Илья конструктором третьей категории, пару месяцев постоял за кульманом и началось. То прибежит всклоченный с горящими глазами и несёт чушь какую-то: пошёл в профком, чтобы дочку в садик устроить, а ему говорят, что нет такой возможности. « Это всё потому, что я еврей, антисемиты проклятые!» Мы ему: «Илья, в городе всего два садика, и те ведомственные. Они чужих не берут, своим мест не хватает». Не слушает и не слышит. То он в очередь на квартиру встать хочет, а его не ставят. «Антисемиты проклятые!» «Илья, ты видел в городе хоть один строящийся дом? Не ведётся у нас жилищное строительство». Не воспринимает.

Премию всему институту не дали – происки антисемитов против него, отпуска по жребию разыграли – та же песня. Весь институт его возненавидел, а он работать совсем перестал. Час почертит и в коридор, поймает там кого-нибудь и рассказывает, как его, несчастного еврея, антисемиты мордуют. Начальник на ковёр пару раз вызывал, пистон ставил за плохую работу, так он сразу заявления в партком, профком, райком и ещё куда-то: «Спасайте, антисемиты убивают!» Нам что, мы своё дело делаем, а воспитывать его дело начальства.

Так и жили года два, да тут Горбач вылез со своими дурацкими идеями про бригадный подряд. Объединили нас троих в бригаду, а четвёртым Илью подсунули. Но это же, как сами понимаете, совсем другой коленкор – ответственность общая и зарплата тоже общая, а он как не работал, так и не работает. Не могу сказать, что работы было невпроворот, но обидно – за какие грехи мы этого тунеядца поить-кормить должны? Высказали мы ему всё, что думаем, а он снова за своё еврейство цепляется. Пошли к начальнику, а он руки умывает – я, дескать, от этого прохвоста достаточно нахлебался по кабинетам разным, больше не хочу. Что делать? Убить? Подлость какую устроить, чтобы его посадили? Верите, всерьёз уже стали обсуждать, как от него избавиться. 

 Этот живой рассказ произвёл на меня гораздо большее впечатление, чем теоретизирования филолога, и я нетерпеливо спросил:
- Ну и как же вы решили проблему?
- А никак, сама решилась. В один прекрасный момент он просто исчез, уехал в свои палестины.
- Жаль, что всё так прозаически закончилось, - пробурчал филолог.
- Если бы закончилось, то и рассказывать не надо было бы. Как говорится, человек предполагает, а …  Года полтора мы жили спокойно и забыли про него напрочь, а он возьми, да нарисуйся снова. Загорелый, весь в импорте, улыбается во весь рот. «Чего приехал, спрашиваем, соскучился, что ли?»  «Я, говорит, насовсем вернулся. Вкусил прелестей капитализма и всё осознал: не ценим мы социалистических завоеваний, не понимаем счастья жизни в СССР». И как начал нам мозги компостировать, да с таким чувством, так убеждённо, что мы только рты поразевали.

Дня через три собирают общее собрание института. В президиуме директор, парторг, профорг, инструктор райкома партии и наш пострел. Директор объявляет: «Сейчас товарищ Фрумкин расскажет нам о жизни в мире капитализма, а мы потом этот рассказ обсудим». Илюша наш на трибуну и полилось, как по писаному: «Не ценим мы завоеваний социализма…» Целый час вещал, ни разу не сбился. Потом инструктор выступил: «Вот вам живое свидетельство простого беспартийного человека, получившего от нашего государства возможность увидеть, сравнить и сделать выводы…» Вышли мы с этого собрания с ясным пониманием, что у капиталистов работать надо, а захребетничать можно только в СССР.

А Илюша развил бурную деятельность – то статья в районной газете, то в областной, то вдруг узнаём, что И. Фрумкин организовал в нашем городе Еврейский антисионистский комитет, который сам и возглавил. Мы хихикаем: где он у нас евреев нашёл, кроме себя, жены и дочки? Ну и дохихикались – вдруг у властей квартира для него нашлась, и место в детском саду обнаружилось, но самое ужасное, откопали для него ставку конструктора второй категории и сделали нашим начальником. Теперь эта сволота вызывает нас к себе, требует отчёта и дрючит за плохую работу. Поверьте, за всю жизнь я никогда ни к кому не испытывал такой ненависти, как к этому жиду. Мы действительно стали антисемитами, но сделал нас такими лично Илья Фрумкин.

- Очень поучительная история, просто живая иллюстрация к моим теоретическим изысканиям, - удовлетворённо констатировал филолог, - А вы, товарищ столичный житель, как к евреям относитесь? Вы, кстати, чем занимаетесь, если не секрет?
- Физикой, в НИИ.
- Так в вашем окружении каждый второй небось еврей. И как вам с ними работается?
- Как вам сказать? – разговор неприятно запах допросом на семитскую тему, - В моём окружении действительно есть люди с еврейскими фамилиями, впрочем, есть и с армянскими, и с грузинскими, и с татарскими, но я никогда не разделяю коллег по национальному признаку. У меня несколько иные критерии оценки: порядочный - не порядочный, честный - лживый, добрый – злой, умный – не очень. Перечень можете продолжить сами. Что касается конкретики, то скажу вам так: в нашем отделе снабжения есть два приятеля русский Паша Ширяев и еврей Гриша Коцман, оба законченные прохвосты, которым негде пробы ставить. А мой научный руководитель, покойный Арон Натанович, был честнейшим, порядочнейшим и добрейшим человеком и, к тому же, очень большим умницей и прекрасным учёным. Так что, моё отношение к евреям абсолютно нейтральное. Люди, как люди.

- Что ж, позиция ясна,- резюмировал филолог, - будем считать, что два один. А вы, товарищ художник, как говорится, за белых или за красных?
- Ни за тех, ни за других, - весело рассмеялся художник, - я их очень люблю.
В купе воцарилась напряжённая тишина, которую секунд через тридцать нарушил недоумённый вопрос филолога:
- Судя по внешности, вы чистокровный русак. Откуда тогда такая пылкая любовь к евреям?
- Я действительно русский, вы не ошиблись. Пращур мой вместе со всей деревней был пожалован Петром Демидову и вывезен в Сибирь из Псковской губернии для работы на оружейных заводах. С тех пор мы и стали сибиряками. А что касается моей пылкой любви к евреям, то всё просто – моя жена стопроцентная еврейка, а по еврейским канонам дети, рождённые еврейской женщиной, тоже евреи, а у нас их трое. Как же мне их не любить?
Вот отправил их на лето в деревню к своей матушке, которая в них души не чает, теперь и сам еду к своим еврейчикам. Часов через десять обниму всех разом, так соскучился, просто жуть. Как же мне их не любить? – повторил он и весело рассмеялся.

Я видел, что филолог с конструктором испытывают неловкость за сказанное, за резкость суждений и грубость выражений и мне стало немного жаль их.
- Э-эх, - тоскливо протянул конструктор, - выпить бы сейчас за дружбу народов, да нет ничего. А всё Горбач, ежа ему в глотку. Придумал сухой закон, зараза. Думал, в столице разживусь, так чёрта лысого, всё по талонам. Ни у кого ничего нет, братцы славяне?
Мы с филологом отрицательно мотнули головами.
- У меня есть.
Художник встал, порылся в рюкзаке и вытащил бутылку из-под шампанского.
- Вот, если не побрезгуете, - он поставил бутылку на стол и снова весело рассмеялся.
- Самопляс? 
- Он родной, но домашний, не покупной, хлебный, тройной очистки и на духмяных травках настоянный. Тесть мой, Мойша Моисеевич, собственноручно гнал. Уверяет, что кошерней просто не бывает.
В тесном купе возникло лихорадочное возбуждение, и на стол посыпалась наша нехитрая дорожная снедь.

  Растягивая удовольствие, мы пили как-то не по-русски – наливали по чуть-чуть, произносили прочувствованные тосты за художника, его жену и деток, филолог произнёс спич во славу Мойши Моисеевича, который гонит самогон, превосходящий качеством лучшие сорта шотландских виски. После каждого тоста художник произносил загадочное слово «лехаим» и мы дружно вливали в себя обжигающую горло жидкость, в которой утонул и без остатка растворился еврейский вопрос. Нам было хорошо и уютно.
Лехаим, славяне!

 Андрей Глухов