Ночи с Чаадаевым

Б. Галимов

Ночи с Чаадаевым

Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Я предпочитаю бичевать её, предпочитаю огорчать её, предпочитаю унижать её, только бы не обманывать.

П. Я. Чаадаев

Бал в Благородном собрании

– …Почему я должна сидеть дома, если вы не хотите ехать? Поедемте со мной, если вам не нравится отпускать меня одну, – говорила Екатерина Дмитриевна Панова, красивая привлекательная женщина тридцати лет, своему мужу Василию Максимовичу.

– Помилуй бог! – раздражённо отвечал он. – Разве я гусар какой-нибудь или записной повеса? К чему мне ездить на балы? Что я там не видел – тесноту и духоту, или я хочу оглохнуть от  грохота музыки? Зачем мне это? Да и вам не следует ехать: вы замужняя дама, – что вам делать на балах? К тому же, одной вам туда явиться будет неприлично.

– Но другие замужние дамы ездят на балы, это в порядке вещей. Отчего же вы мне это запрещаете? – настаивала Екатерина Дмитриевна.

– Другие – как хотят, а у нас свой обычай, – не соглашался Василий Максимович.

– О нас и так говорят, что мы некуда не выезжаем; в свете ходят слухи о вашей скупости или бедности. В конце концов, это может повредить вашей репутации в глазах начальства, – привела веский довод Екатерина Дмитриевна.

– Ну, разве повинуясь установленным правилам, – начал сдаваться Василий Максимович. – Но как быть с приличиями? Что скажут в обществе, когда вы приедете на бал одна, без мужа?

– Со мной едет Кити Левашова. Она тоже будет одна, её Николай Васильевич захворал. Надеюсь, компанию Кити вы не сочтёте для меня неприличной? – с вызовом спросила Екатерина Дмитриевна.

– Она дружна с вами? Я не знал, что у вас близкие отношения, – удивился Василий Максимович. – Что же, если Екатерина Гавриловна едет с вами, я не возражаю… Но я хотел поговорить насчёт вашего имения.

– Здесь не о чем говорить, – отрезала Екатерина Дмитриевна. – После того, как вы разорили своё поместье, могу ли я довериться вам? Пока имение записано на меня, я спокойна.

– Но… – хотел возразить Василий Максимович, однако Екатерина Дмитриевна перебила его:

– Оставим эти пустые разговоры. Мне пора собираться. 

Василий Максимович проворчал что-то и бросил мимолётный ненавистный взгляд на жену. 

***

Усевшись в карету, Екатерина Дмитриевна и Екатерина Гавриловна вели вначале исключительно дамский разговор.

– Ах, боже мой, Кити, ты очаровательна! – восклицала Екатерина Дмитриевна, разглядывая наряд своей подруги. – Твоё платье «dentelle» изумительно! А цвет каков: это «ivory»?

– Не очень широк кринолин? – спросила Екатерина Гавриловна. – Мне так сильно накрахмалили нижнюю юбку, что она будто оплетена китовым усом.

– Нет, ничуть, но вот рукава, кажется, широковаты, – Екатерина Дмитриевна осторожно дотронулась до них.

– За рукава я спокойна: их кроили по французскому журналу, – сообщила Екатерина Гавриловна. – Сейчас в Париже все носят такие, французы зовут их «les oreilles d'éléphant», «уши слона».

– Если бы я это знала, то велела бы сшить и мои рукава пошире, – огорчилась Екатерина Дмитриевна. – Видишь, как я отстала от моды.

– Что ты, Катенька, – ты прелесть!  Какая у тебя мантилья, какие кружева! – утешала её Екатерина Гавриловна. – И тебе очень идёт серый цвет «mélancolique»; по правде говоря, мой «ivory» это уже вчерашний день, но я не смогла переубедить madame Jeannette, мою портниху … А башмачки! Какое чудо! Атласные, с цветочками, – какая красота!

– Твои тоже чудесные! – похвалила Екатерина Дмитриевна. – А чулки? Это из белых кружев? Жаль, что нынче платья так длинны…

– А что у тебя на руке? – спросила Екатерина Гавриловна. – Какой интересный браслет.

– Парный, «эсклаваж» или «сердечная неволя»; мой муж до сих пор ворчит, что отдал за него столько денег, – пожаловалась Екатерина Дмитриевна.

– Ах, ma chérie, все мужчины таковы!  Мой Николай Васильевич тоже не может забыть, сколько стоили эти подвески и ожерелье, – Екатерина Гавриловна поправила свои жемчуга. – Но я не молоденькая девушка, чтобы носить бирюзу или кораллы… Намедни в Петербурге, в Мариинском театре был забавный случай; мне кузина рассказала в письме, – засмеялась она. – Княгиня Юсупова пришла на представление вся в бриллиантах. Надо же было такому случиться, что театр посетила государыня-императрица; и вот, в антракте в ложу княгини, где она сидела со своим мужем графом Сумароковым, входит фрейлина и просит снять бриллианты, потому что императрица в тот день не украсила себя подобными драгоценностями. Княгиня немедленно исполнила эту просьбу, но, поскольку другого украшения у неё не было, супружеская пара вынуждена была покинуть театр.

– Да, представляю: с открытой шеей – и без драгоценностей! Хорош был вид у княгини, – засмеялась и Екатерина Дмитриевна. 

– Но почему мы остановились? – Екатерина Гавриловна постучала в переднее окошко кареты: – Тимофей, что там? Почему не едем?

– Обоз из провинции дорогу перегородил, барыня, – отозвался кучер. – Вон сколько подвод, гляньте: и замороженных поросят везут, и гусей, и кур, и крупу, и муку, и маслице, – весь жизненный припас.

– Ох уж эти провинциалы! – усмехнулась Екатерина Гавриловна. – Московская жизнь для них дорогая, но надо показать дочерей-невест на балах. Вот и экономят на еде – не хотят покупать московскую, везут свою провизию из имений… Но ничего: «Qui arrive le premier sur le ballon, le voit comme des laquais, des bougies sont allumées» - «Кто приезжает первым на бал, тот видит, как лакеи зажигают свечи». Хорошо, что вышла эта задержка, – по крайней мере, мы можем без спешки поговорить о господине Чаадаеве… Катенька, ты обязана ему помочь!

– Я всем сердцем желаю этого, – сказала Екатерина Дмитриевна.

– Très bien! Отлично!.. Я беспокоюсь за него: с тех пор, как он вернулся из деревни, он мрачен, слишком мрачен, – покачала головой  Екатерина Гавриловна. – Я хотела…

– Там я с ним познакомилась, – перебила её Екатерина Дмитриевна. – Алексеевское, имение его тётки княжны Щербатовой, находится в пяти верстах от моего Орево. Мой муж даже деньги занимал у господина Чаадаева и по сию пору не отдал,  – так неудобно!

– Да, помню, вы жили с ним по соседству, – кивнула Екатерина Гавриловна. – У него ведь случилась в деревне несчастливая любовь?

– Она могла бы быть счастливой, если бы Дуняша Норова не умерла. Она любила его, но, между нами говоря, разве она способна была понять высокий ум господина Чаадаева? – вздохнула Екатерина Дмитриевна.

– Да, ты рассказывала, – повторила Екатерина Гавриловна. – Ах, Катенька, это самый выдающийся ум в России, – поверь мне, в моём доме побывало немало замечательных людей, но господин Чаадаев превосходит всех! Меня называют «une bonne mère», «доброй маменькой» наших людей искусства и науки, но ни о ком из них так не болит моё сердце, как о Петре Яковлевиче. Ты должна возобновить своё знакомство с ним, ты должна стать его близким другом, – кто, как не ты, сможет проникнуться его мыслями, утешить и ободрить этого великого, но одинокого человека?.. У меня есть превосходный план: господин Чаадаев не имеет своего жилища в Москве, – так пусть поселится  в моём доме. У меня есть два уютных тёплых флигеля, я с удовольствием предоставлю один из них в полное распоряжение Петра Яковлевича. Мой Николай Васильевич не будет возражать: он давно знаком с господином Чаадаевым, – в войну двенадцатого года они воевали чуть ли не бок о бок. А ты на правах моей подруги сможешь часто приезжать ко мне.

– Ах, Кити, неужели это возможно? – с волнением сказала Екатерина Дмитриевна.

– Не только возможно, но обязательно будет… Однако тебе надо постараться произвести на господина Чаадаева наилучшее впечатление, он должен ощутить в тебе родственную душу, – улыбнулась Екатерина Гавриловна. – Надеюсь, твой муж не поймёт превратно ваши отношения и не станет тебя ревновать? 

– Его не заботит ничего, кроме его обычной жизни. Играет в карты, пьёт, кутит; своё имение промотал, – грустно сказала Екатерина Дмитриевна. – Он заурядный человек: ничем не примечателен.

– Мой муж немногим лучше, – призналась Екатерина Гавриловна. – Целыми днями читает газеты и играет сам с собой в шахматы. Глядя на него, мне не верится, что он был когда-то отважным офицером и отличился в двенадцатом году. Сейчас его трудно расшевелить, даже к детям он относится равнодушно: вот и теперь и не знаю, накормят ли их ужином, уложат ли спать вовремя, – вряд ли Николай Васильевич за этим проследит… Ну, так что же с господином Чаадаевым? – спросила она со вздохом. – Ты возобновишь с ним знакомство? На балу это будет естественно и удобно.  

– Я уверена, что мы с ним поймём друг друга, – ещё в деревне я почувствовала, что у нас есть много общего. Знаешь, Кити, у меня такой ощущение, – Екатерина Дмитриевна почему-то понизила голос, – что меня влечёт какая-то высшая сила: может быть, это мой злой рок, но я не могу противиться… Но будет ли господин Чаадаев сегодня на балу? Не напрасны ли наши хлопоты?

– Не волнуйся, мa chérie, он не пропустит это событие. У всех великих людей есть свои маленькие слабости; monsieur Чаадаев любит блеснуть безукоризненным видом, костюмом по последней моде, изяществом и тонкостью. Пушкин назвал его единственным русским «dandy», единственным настоящим джентльменом и модником в России. Помимо того, господину Чаадаеву доставляет удовольствие отпускать замечания по поводу разных недостатков, присущих свету, – а где ещё уколоть иронией, как не на балу? Я буду крайне удивлена, если мы не увидим Петра Яковлевича в Благородном собрании, но, уверена, что этого не произойдёт, – убеждённо сказала Екатерина Гавриловна.

***

Русские танцевали, как никто в Европе, – это было признано лучшими ценителями танцев. Все танцы, известные в европейском мире, не только быстро воспринимались в России, но получали дальнейшее развитие. В этом сказывалась как особенность русского национального характера, вообще склонного подражать примерам иных народов и совершенствовать скопированные образцы, так и длительному обучению танцам, начавшемуся в России со времен Петра Великого, когда танец стал обязательным предметом с самого младшего возраста во всех учебных заведениях. Как отмечали знатоки танцевального искусства, такое длительное обучение доводило все движения до механицизма, придавая в нужный момент ловкость, уверенность, привычность и непринужденность в движениях. Это, в свою очередь, делало возможным импровизацию, которая приветствовалась, если не переходила допустимую грань. Помимо прочего, именно бальные танцы привносили в манеры благородного сословия величавость и грацию; потерять такт являлось крайне постыдным делом и даже могло стоить карьеры.

По традиции, заведённой Екатериной Второй, танцы на балах начинались с полонеза. Он был длинен и скучен, поскольку продолжаясь в течение получаса, не допускал никаких отклонений от принятого порядка: его можно было назвать торжественным шествием, во время которого дамы встречали кавалеров и начинали с ними беседу; иностранцы называли этот танец «ходячий разговор». Однако он же позволял показать и рассмотреть бальные наряды и украшения, поскольку все присутствующие должны были принять  в нём участие.

За полонезом следовал вальс, несколько раз запрещаемый в России в силу излишней близости в нём дам и кавалеров и каждый раз разрешаемый вновь. В вальсе уже можно было показать необычные приёмы; русский вальс существенно отличался от венского, –  только русские исполняли на балах летучие, почти воздушные вальсы. Однако вершиной бального мастерства была, безусловно, мазурка. Заимствованная из Парижа накануне войны с Наполеоном, мазурка решительно покорила русские сердца; дамы в этом танце скользили по паркету необыкновенно плавно, а кавалеры проявляли всё своё умение и всю свою выдумку, –  они делали необычные развороты и поклоны, но, главное, прыжки «антраша», во время которых в воздухе ударяли нога об ногу три раза. Были такие искусные исполнители, которые ударяли нога об ногу четыре раза, а один молодой гусар как-то ударил даже пять раз, чем вызвал бурный восторг публики.

На рождественском балу в московском Благородном собрании все танцы, за исключением полонеза, повторялись по два-три раза ввиду большого количества приглашённых. В залах горели тысячи свечей, что было признаком большого праздника, ибо свечи стоили дорого, и в повседневной жизни комнаты освещались скупо. Все лестницы были устланы дорогими коврами, душистая вода струилась из специально устроенных фонтанов; курильницы распространяли ароматный дым. Бал был очень дорогим удовольствием; бывало, дворяне разорялись, устраивая их: все помнили язвительные стихи Пушкина: «Давал три бала ежегодно и промотался наконец», – но рождественский бал в Благородном собрании оплачивался из казённых средств, так что здесь деньги не считали.

Сразу после полонеза начинался ужин, к нему подавали редкие в России ананасы, экзотические в зимнее время персики, виноград, свежую клубнику, огромных рыб, необыкновенные блюда, дорогие вина со всего света и прочее, чем могла порадовать глаза и желудки гурманов высокая гастрономия. На возвышенных площадках по двум сторонам залы у стены стояло множество раскрытых ломберных столов, на которых лежали колоды нераспечатанных карт. Эти столы быстро заполнились охотниками до азартных игр и теми, кто пришёл сюда убить время в ожидании очередного танца.

С началом вальса, места возле ломберных столиков, так же как и за ужином, пустели, – впрочем, было несколько человек, которые не танцевали, не играли и не ужинали. Они стояли возле колонн, скрестив руки, насмешливо смотрели на танцующих и обменивались короткими репликами. Это были известные в Москве остроумцы, такая же неотъемлемая принадлежность бала, как повесы и игроки. К ним прислушивались, их остроты передавались; без них бал не имел бы того, что в Париже называли «verser les poivrons», «подсыпать перчику».

Среди них выделялся один мужчина лет сорока, с большим открытым лбом и ясными серо-голубыми глазами. Его фрачная пара сделала бы честь самому Джорджу Браммелу, законодателю мод; при этом, как предписывает «london fashion», галстук был повязан несколько небрежно, будто в спешке, что придавало особый шик всему костюму этого господина. «Чаадаев, Чаадаев», – шептались все, кто проходил мимо, и кланялись ему с какой-то странной поспешностью и даже робостью, будто директору гимназии. К нему подходили засвидетельствовать своё почтение и высокие персоны, которые тоже робели в его присутствии. Чаадаев был со всеми ровен и холодно-ироничен.

– Что, Петр Яковлевич, старых знакомых не узнаете? – спросил его важный чиновник в расшитом золотом мундире.

– Ах, это вы! – ответил Чаадаев. – Действительно не узнал. Да и что это у вас чёрный воротник? Прежде, кажется, был красный?

– Да разве вы не знаете, что я теперь – морской министр?

– Вы? Да я думаю, вы никогда шлюпкой не управляли.

– Не черти горшки обжигают...

– Да разве на этом основании, – заключил Чаадаев и чиновник в золотом мундире исчез.

Вскоре к Чаадаеву подошёл какой-то сенатор и стал жаловался на то, что очень занят.

– Чем же? – спросил Чаадаев.

– Помилуйте, одних только записок и дел вот сколько, – сенатор показал аршин от полу.

– Да ведь вы их не читаете.

– Нет, иной раз и очень, да потом все же иногда надобно подать своё мнение.

– Вот в этом я уж никакой надобности не вижу, – заметил Чаадаев.

Его слова тут же разносились по залу; Екатерина Гавриловна и Екатерина Дмитриевна очень смеялись.

– Я пойду к нему, – шепнула Екатерина Дмитриевна подруге. – Я думаю, это не будет бестактностью, всё-таки мы были знакомы.

– Иди, Катенька, с Богом, – Екатерина Гавриловна поцеловала её в лоб.

Отбиваясь от назойливых кавалеров, Екатерина Дмитриевна успела подойти к Чаадаеву до того, как загремела музыка.

– Вот и вальс, – сказала она ему. – Помните, как у Пушкина:

Однообразный и безумный,

Как вихорь жизни молодой,

Кружится вальса вихор шумный,

Чета мелькает за четой.

– Вы знакомы с Александром Сергеевичем? – спросил Чаадаев, несколько удивлённый её бесцеремонностью.

– Увы, нет, зато с вами мы знакомы, – ответила она. – Мы соседи по имениям в Дмитровском уезде. Вы забыли меня?

– Простите, Екатерина Дмитриевна! – тут же вспомнил её Чаадаев и с неожиданной учтивостью поклонился и поцеловал ей руку. – Недаром говорят, что Москва – большая деревня; в ней опрощаешься и становишься невежливым… Позвольте пригласить вас на тур вальса, если вы ещё не приглашены? Давненько мне не приходилось танцевать с такой очаровательной женщиной.

– Сразу видно, что вы служили в гусарах, – улыбнулась Екатерина Дмитриевна.

– Больше в гвардии, но в гусарах тоже, – улыбнулся он в ответ. – Так как же наш вальс?

– Нет, давайте просто поговорим, – отказалась Екатерина Дмитриевна. – Лучше беседовать с умнейшим человеком России, чем танцевать с ним.

– Это похвала моему уму или намёк на то, что я плохо танцую? – продолжал улыбаться Чаадаев.

– Помилуйте, я не знаю, как вы танцуете, – возразила Екатерина Дмитриевна, – а то, что вы умнейший человек России, известно всем.

– Благодарю вас, но у нас плохо быть умным, в России любят дураков, – в свою очередь возразил он. – Дурак – любимец нашего народа, а к умникам у нас относятся с подозрением. Недавно я наблюдал такую картину: два мужика, наверное, из столяров, несли по улице дверь, тут рядом застряла в снегу повозка важного барина. Они помогли её вытащить; барин дал им полтину на водку, и они никак не могли решить, как им теперь быть – ведь с дверью в трактир не пустят. Мимо шёл ещё один мужик, их знакомый; узнав, в чём затруднение, он сказал: «Да вы дверь сперва отнесите, а потом идите, куда душа пожелает». «Ишь, умный какой! А то мы сами не знаем, – с величайшим неудовольствием отозвались мужики. – Дверь-то нести мимо трактира, так чего зря туда-сюда ходить?».

Екатерина Дмитриевна засмеялась:

– Как вы всё подмечаете, месье Чаадаев! Верно сказано Гельвецием: «Мало иметь хороший ум, главное – хорошо его применять». Но Декарт уверяет нас, что разум – это зажигательное стекло, которое, воспламеняя, само остается холодным.

– Вы читали Декарта и Гельвеция? – спросил Чаадаев.

– Так же как Дидро, Руссо, Вольтера и немецких философов – Фихте, Шеллинга, кое-что из Канта, – с гордостью ответила она.

– Тогда вы поистине удивительная женщина, – сказал он. – Мало того, что читаете философов, но ещё приезжаете на бал, чтобы вести умные разговоры, а не танцевать.

– Merci за комплимент, если это комплимент, однако хочу вам заметить, что женщины-то как раз читают книги, – возразила Екатерина Дмитриевна. –  Больше всего читателей вы найдёте среди женщин, особенно в наш век. Это раньше фигура читающей барышни воспринималась как нечто не вполне обычное, парадоксальное, а ныне существует целое направление женского чтения. Может быть, большинство представительниц моего пола не читают книг по философии, зато с удовольствием читают так называемые «семейные романы», вовсе недурные – Луизы Коттен, мадам Жанлис, Августа Лафонтена и другие. А кто создал успех «Юрию Милославскому» господина Загоскина? Этот роман сделался популярным, как не бывал до сих пор ни один роман в России, и женщины-читательницы внесли едва ли не решающий вклад в такое его признание.

– По этому поводу хорошо написал князь Вяземский: «Женщинам весело находить в романах лица, которых не встречают они в жизни. Охлажденные, напуганные живою природою общества, они ищут убежища в мечтательной Аркадии романов: чем менее герой похож на человека, тем более сочувствуют они ему; одним словом, ищут они в романах не портретов, но идеалов». Что вы на это скажете? – с усмешкой спросил Чаадаев.

– Князь Вяземский в духе непомерной мужской гордыни объясняет любовь женщин к чтению недостатками их натуры, вместо того, чтобы оценить женские достоинства в этом вопросе, – ответила Екатерина Дмитриевна.

– Вы отлично отразили удар, но я найду себе союзника в вашем лагере, – не унимался Чаадаев. – Вот что я слышал от очень умной и наблюдательной дамы: «Женщины молодого поколения читают романы Сю, Дюма в переводах и набираются самых глупых мыслей. Эти дуры не занимаются ни хозяйством, ни детьми, ни работой, а всё читают и выжидают какого-нибудь светского льва. Ведь для разговора в свете нужно знать «Mysteres de Paris» и «Вечного жида»». Интересно, что вы возразите на этот раз?

– Я догадываюсь, кто ваш союзник, – прищурилась Екатерина Дмитриевна. – Это, ведь, Александра Россет, по мужу – Смирнова? Я знаю её мужа Николая, у него прекрасное имение на Москве-реке… Это слова Смирновой, я угадала?

– Да, но как вы… – удивился Чаадаев, но Екатерина Дмитриевна перебила его:

– Догадаться не сложно: она такой же неисправимый циник, как князь Вяземский, с которым она дружна. «Dis-moi, qui sont tes amis, et je te dirai, qui tu es» – «Скажи мне, кто твой друг…»  Вот что я вам отвечу. В этом пассаже подмечено нечто очень важное: сейчас изменилась сама жизнь женщин нашего круга, и чтение здесь сыграло едва ли не ключевую роль. Чтение романов «из другой жизни» порождает в наших бедных женских умах действительно «самые глупые мысли», – оно разрушает привычные представления о жизненном пути, предназначенном женщине, искушает возможностями перемены участи. Да, мы теперь поджидаем какого-нибудь «льва» вместо того, чтобы смириться с мужем, которого «послал нам Бог» и которого мы в лучшем случае терпим, но не любим. Разве сама ваша знакомая не пример этого? Её муж Николай Михайлович – образец хорошего супруга, но она не любит его и ищет общества блистательных мужчин. Я слышала, у неё бывают Жуковский, Пушкин, Одоевский, – она не пропускает ни одно яркое светило на небосклоне русской словесности. И после этого она же пишет о вреде женского чтения? Вам не кажется это непоследовательным?

– Сдаюсь! – Чаадаев поднял руки вверх. – Бомарше был прав, – его Марселина говорит в «Женитьбе Фигаро»: «Когда личные интересы не вооружают нас, женщин, друг против друга, мы все, как одна, готовы защищать наш бедный, угнетённый пол от гордых, ужасных и вместе с тем недалёких мужчин».

– Бомарше отлично разбирался в женщинах, в отличие от князя Вяземского, – улыбнулась Екатерина Дмитриевна. – Я рада, господин Чаадаев, возобновлению нашего знакомства. У меня есть ещё много вопросов к вам: о религии, о России, о жизни, нашей и европейской,  – et ainsi de suite, и так далее. Мне бы хотелось услышать ваше мнение.

– Боюсь, что вы преувеличиваете мои способности, тем не менее, всегда готов служить вам, – поклонился ей Чаадаев.

– Так я не прощаюсь с вами, – сказала она.

– Как вам будет угодно, сударыня, – ещё раз поклонился он.

– …Победа, Кити, победа! – радостно и возбуждённо воскликнула Екатерина Дмитриевна, пробравшись к своей подруге. – Я умно поговорила с ним, и он не прочь продолжить знакомство.

– Прекрасно, Катенька! – Екатерина Гавриловна не удержалась и поцеловала её. – Завтра же направлю своего Николая Васильевича с визитом к господину Чаадаеву, а там и до проживания в нашем доме недалеко… Что же, свою задачу мы выполнили, теперь можно потанцевать. Я передам тебе кавалеров на мазурку и котильон? У меня избыток.

Первая ночь

Новая Басманная улица, где теперь жил Чаадаев в доме Екатерины Гавриловны Левашовой, была одним из самых тихих мест Москвы. Когда-то здесь находилась ремесленная слобода, затем проживали иноземные офицеры, командовавшие солдатскими полками. Юный царь Пётр, возлюбивший прекрасную немку Елену («Алёнку») Фадемрех из находившейся неподалёку Немецкой слободы, часто ездил туда через Новую Басманную, ибо на этой улице он чувствовал себя будто не в Москве, а в любезных ему сердцу Голландии или Германии. К тому же, на иноземных офицеров он надеялся больше, чем на русских, которых подозревал в заговорах и покушениях на его особу. Таким образом, Новая Басманная улица и вслед за ней Немецкая слобода были как бы иноземной крепостью на пути из Москвы в царскую вотчину Преображенское. Там, за рекой Яузой стоял дворец, в котором вырос Пётр, и там же был выстроен страшный Преображенский приказ, в котором царский родственник Фёдор Юрьевич Ромодановский творил расправу над всеми подлинными и мнимыми врагами государя.

Царь Пётр настолько доверял Фёдору Юрьевичу, что пожаловал ему титул «князя-кесаря» и поручал все государственные дела в своё отсутствие; московские жители боялись «князя-кесаря», как самого дьявола, и говорили, что Ромодановский «видом, как монстр; нравом злой тиран; превеликой нежелатель добра никому; пьян по все дни; но его величеству верный такой, что никто другой». Вместе с царем Пётром он люто пытал арестантов в застенках Преображенского приказа, отчего по Москве пошла молва: «Которого дня великий государь и Ромодановский крови изопьют, того дня они веселы, а которого дня они крови не изопьют, и того дня им и хлеба не естся». Говорилось это, конечно, на ухо и только своим, ибо самым лёгким наказанием за подобные слова было вырезание языка по горло, битье кнутом до костей и вечная ссылка в Сибирь.

Много народа было наказано в Преображенском приказе после того, как царь завёл новую пассию в Немецкой слободе – Анну Монс. В Москве её считали высокомерной, злой и весьма охочей до всяческих земных благ, которые она и её многочисленные родственники, пользуясь слабостью к ней Петра, получали в избытке. Царь щедро одаривал «милую Анхен» подарками: начал со своего миниатюрного портрета, украшенного алмазами, и двухэтажного дома в Немецкой слободе, построенного на казённые деньги, а закончил вотчиной с 295 крестьянскими дворами в Дудинской волости Козельского уезда и ежегодным пансионом в 708 рублей, – в то время как русские министры, главы Приказов, получали по 200 рублей в год. При этом царя бесили даже малейшие намёки на злоупотребления «Монсихи», как называли её в народе, – подобное злословие тоже приравнивалось к государственному преступлению со всеми вытекающими отсюда печальными последствиями.

Некоторое удовлетворение пострадавшие за «Монсиху» смогли получить лишь через тринадцать лет, когда выяснялось, что она отнюдь не любила Петра и не была ему верна.  Во время пиршества по случаю отремонтированной яхты в реке Неве утонул саксонский посланник Кенигсек; в его вещах нашли любовные письма от Анны и её медальон. Эти письма относились к периоду пятилетней давности, когда Пётр на полгода уезжал в Великое Посольство в Европу. Один иностранный представитель при русском дворе написал после этого об Анне Монс: «Она, хотя и оказывала Петру свою благосклонность, не проявляла нежности к этому государю. Более того, есть тайные сведения, что она питала к нему отвращение, которое не в силах была скрыть. Государь несколько раз это замечал и поэтому её оставил, хотя и с очень большим сожалением. Но его любовница, вследствие особенностей своего характера, казалось, очень легко утешилась».

Вскоре Анна вышла замуж за прусского посланника Георга-Иоанна фон Кейзерлинга, но через несколько месяцев он внезапно скончался. Тогда она нашла нового возлюбленного – пленного шведского капитана Карла-Иоганна фон Миллера, которого одаривала ценными подарками до тех пор, пока не скончалась от скоротечной чахотки.

Резкий поворот Петра в сторону Запада кое-кто из историков объяснял именно влиянием Анны Монс, «иноземки, дочери виноторговца, из любви к которой Пётр особенно усердно поворачивал старую Русь лицом к Западу и поворачивал так круто, что Россия доселе остаётся немножко кривошейкою». Пушкин писал по этому же поводу: «Россия вошла в Европу, как спущенный корабль, – при стуке топора и при громе пушек… Но Россия явилась перед изумлённой Европой не как равная среди равных, но окровавленная, с искажённым от ужаса лицом».

***

Во времена Петра и после него Новая Басманная улица превратилась в избранный район Москвы, где поселилась как старая, но европеизированная  русская знать – Куракины, Голицыны, Головины, – так и «птенцы гнезда Петрова» вроде Демидовых. Положение изменилось лишь после пожара 1812 года, когда на месте сгоревших дворянских усадеб стали строить свои дома разбогатевшие купеческие семьи Алексеевых, Прове и Мальцевых. К моменту восшествия на престол государя Николая Павловича эта старая московская улица была отчасти застроена дворянскими домами, отчасти купеческими, отчасти –  доходными, с квартирами под сдачу внаём.

Такая пестрота не мешала Новой Басманной по-прежнему считаться «избранной улицей»: одним из следствий этого было освещение её уличными фонарями. Чаадаева забавляла эта черта «избранности», ибо фонари были всего лишь её внешним признаком, не принося почти никакой практической пользы. В народе их называли «конопляники», так как в них горело конопляное масло; сила света каждого фонаря была не больше 1-2 свечей, да и зажигали их только зимой, – но всё же за год на все московские «конопляники», по сведениям Управы, уходило 11 тысяч пудов масла и 20 пудов фитиля. В числе прочих причин подобного непомерного расхода было воровство конопляного масла фонарщиками, которые тайком сливали его, чтобы добавлять в кашу. Тогда чья-то умная голова придумала заменить конопляное масло хлебным спиртом, – надо ли говорить, что расход стал ещё больше! В итоге, в хлебный спирт начали добавлять нефть, дабы  отпугнуть фонарщиков резким запахом.

Вглядываясь из окна в темноту зимнего вечера, Чаадаев решительно ничего не мог рассмотреть, кроме тусклого света фонарей над улицей, и вспоминал стихи Пушкина:

Когда Потёмкину в потёмках

Я на Пречистенке найду,

То пусть с Булгариным в потомках

Меня поставят наряду.

Нужно было знать презрение Пушкина к Булгарину, перебежчику, служившему в 1812 году Наполеону, потом жандармскому осведомителю, издателю официозной «Северной пчелы», где он воспевал правительственную идею «православия, самодержавия, народности» и ругал русскую интеллигенцию за отсутствие патриотизма, – чтобы понять, насколько мерзко было для Пушкина встать наряду с Булгариным «в потомках», а стало быть, всю остроту этих строк. Сам Булгарин объяснял неприязнь к себе Пушкина и многих других писателей завистью к своему успеху у читающей публики. «Им завидно, когда меня не без оснований называют Вальтером Скоттом русской литературы, – говорил Булгарин, – когда мои книги расходятся тиражами по десять тысяч, а их – едва по две». Пушкин написал эпиграмму и на эти слова Булгарина:

Все говорят: он Вальтер Скотт,

Но я, поэт, не лицемерю:

Согласен я, он просто скот,

Но что он Вальтер Скотт – не верю.

Вдобавок ко всему Булгарин хвалился высочайшим одобрением своей деятельности, тремя бриллиантовыми перстнями, полученными от государя Николая Павловича, и именным рескриптом, в котором говорилось, что его величеству «весьма приятны труды и усердие ваше к пользе общей», и что его величество, «будучи уверен в преданности вашей к его особе, всегда расположен оказывать вам милостивое свое покровительство».

Чаадаев мрачно усмехнулся: на что уж царь Александр был далёк от образа идеального правителя, но Николай… Но не будем об этом, – позже, позже..

Он снова выглянул в окно – ничего не разобрать. Пора бы ей уже приехать, она живет неподалёку, – подумал он и нахмурился от этой мысли. Когда и почему эта женщина стала небезразлична ему? Вот он с нетерпением ждёт её прихода, а ведь ещё недавно ему казалось, что женщины больше не играют никакой роли в его жизни.

Он уселся в своё любимое кресло перед большой изразцовой печью, посмотрел на стол, на котором давеча лежали её перчатки. Тонкий запах духов от них по-прежнему ощущался в комнате; интересно, где она покупает такие духи? Какой необыкновенный волнующий запах…

В дверь постучали.

– Барин, к вам госпожа Панова, – раздался голос слуги Елисея.

– Проси, – поспешно отозвался Чаадаев, встал с кресла и поправил свой домашний, но сшитый по последней моде сюртук.

– Петр Яковлевич, к вам можно? – через минуту спросила Екатерина Дмитриевна.

– Oui, connectez-vous, – ответил он и прибавил по-русски: – Милости прошу.

Она вошла, на ней было широкое кремовое платье с кружевными воротником и рукавами; он отметил, что оно пошито с большим вкусом и очень её подходит.

– Какой мороз! – улыбаясь, сказала Екатерина Дмитриевна. – Щиплет за нос и щёки и пробирает даже сквозь шубу.

– Не прикажете ли горячего чая? – предложил он. – У меня есть настоящий китайский.

– Нет, благодарю, я пила дома, – отказалась она. – Если позволите, я сяду поближе к печке.

– Сделайте одолжение, – он придвинул ей своё кресло и, дождавшись, когда она сядет, присёл возле неё на стул.

– Вот я и приехала, – весело доложила она, грея руки около печи. – В прошлый раз вы обещали рассказать мне о своей жизни, – я вся во внимании. Мы можем говорить хоть целую ночь: я сказала дома, что останусь ночевать у Кити. Мой муж дорожит этим знакомством и не стал возражать.

– Как вы с ним живёте? – вдруг спросил Чаадаев. – Вы счастливы?

– Какие странные вопросы! Чисто по-гусарски, – несколько принуждённо засмеялась она. – Положительно, в вас осталось что-то от гусара.

– Вы хотели сказать, – какие дерзкие вопросы, – поправил он её. – Вы правы, я нарушил законы этикета, но у меня такое чувство, будто я давно вас знаю и имею право так спрашивать на правах друга.

– А мы с вами друзья? – она быстро взглянула на него и отвела глаза.

– Ещё раз простите мою бестактность, но я отвечу вопросом на вопрос: а сами вы как думаете? – ответил он, стараясь поймать её взгляд.

– У меня тоже такое чувство, будто я знаю вас давно, – ответила она и вновь рассмеялась, на этот раз от души: – Однако какую глупость мы говорим: мы ведь действительно давно знакомы, ещё по деревне!

– И опять вы правы, – улыбнулся он. – Вы называете меня умным человеком, а я не способен понять женщину. 

– Не будем торопиться, – сказала она уже серьёзно. – Я сама приехала к вам, я готова провести у вас целую ночь: вы представляете, как это могли бы истолковать в свете?.. Что касается моего мужа, я вам отвечу откровенно. Счастлива ли я с ним? Нет. Если бы я была с ним счастлива, меня не было бы здесь: женщина отдается любимому человеку вся без остатка, – если она любит, ей нечего дать другому мужчине и она ничего не хочет от него.

– Ещё раз убеждаюсь, что вы напрасно хвалите мой ум; вы умнее меня, Екатерина Дмитриевна, – он взял её руку и поцеловал.

– Итак, вы сказали в прошлый раз, что надо знать вашу жизнь, чтобы понять ваши идеи,  – отведя руку, сказала она. – Перед вами внимательный слушатель, – прошу вас, начинайте.

– Последний вопрос: почему вы решили слушать меня ночью? Я не боюсь сплетен, мне нет дела до условностей, но вы – другое дело. Я не прощу себе, если вы будете скомпрометированы.

– Почему ночью? – переспросила она. – Ночь – лучшее время для мечтаний и бесед, ничто не отвлекает вас; я, знаете ли, вообще ночное существо. Что касается компрометации, у Кити мне нечего бояться: в её доме заведён такой порядок, что никто посторонний не узнает о наших ночных разговорах.

– Я знал, что в России была Екатерина Великая, теперь я знаю ещё двух великих Екатерин, – с усмешкой заметил Чаадаев.

– Трудно понять, когда вы говорите комплименты, а когда – издеваетесь, – сказала Екатерина Дмитриевна.

– Поверьте, я глубоко уважаю Екатерину Гавриловну и вас, – возразил он. – Это всё проклятая привычка к острословию – она часто служит мне дурную службу. Celui qui aime l'esprit, il ne connaît pas la mesure, – или, как гласит наша русская пословица, «ради красного словца не пожалеет родного отца». Извините меня, ради бога.

– Я вас уже извинила… Ну же, где ваш рассказ? – спросила Екатерина Дмитриевна с ободряющей улыбкой.

– Извольте… Для начала скажу немного о своём детстве. Я вырос круглым сиротой, мои родители умерли, когда я был ещё в неразумном возрасте. Меня c братом взяла к себе наша тётка княжна Анна Михайловна Щербатова, – вам не приходилось с ней встречаться в свете?

– Нет, только в Алексеевском, когда вы жили там, – ответила Екатерина Дмитриевна.

– Сразу видно, что вы редко выезжаете из дома: несмотря на возраст, моя тётушка не перестает любить танцы и часто бывает на балах. Другая её известная всей Москве слабость – чрезвычайная смешливость. Ma tante Anna начинает хохотать до упаду от самых безобидных вещей: однажды её чуть не уморил до смерти лакей, который с третьего раза не мог выговорить польскую фамилию одной из наших дам «Бжентештыкевич-Пржездзецкая». Впрочем, Анна Михайловна – милейшая женщина, исполненная благости и самоотвержения. Узнав, что наша мать умерла вслед за отцом, и мы с братом Михаилом, совсем маленькие, остались без надзора в нижегородском имении, она бросилась к нам из Москвы ранней весной, по бездорожью, и вывезла нас к себе, – позже она любила рассказывать, как едва не утонула, переправляясь в половодье через Волгу. Всю свою нерастраченную любовь tante Anna отдала мне и брату, мы были и есть счастье всей её жизни. Я запомнил из детства такой случай: находясь в церкви, мы услышала крик прибежавшего слуги: «У нас несчастье!» Оказалось, что в нашем доме случился пожар. «Какое же может быть несчастье? – спокойно сказала тетушка Анна. – Какое же может быть несчастье, когда дети оба со мной и здоровы». Мы выросли в её доме на Арбате, в приходе Николы Явленного…

– Отчего же вы сейчас не живёте у неё? – перебила Екатерина Дмитриевна.

– Тётушка до сих пор видит во мне ребёнка; её заботы трогательны, но скоро начинают надоедать. Она непременно должна быть рядом, ей постоянно нужно видеть меня и знать всё, что со мной происходит. То же относится к брату; вот что она написала нам: «В вас нахожу не племянников, но любезных сыновей; будьте уверены, что я вас люблю паче всего; нет для меня ничего любезнее вас, и тогда только себя счастливою нахожу, когда могу делить время с вами». Увы, любовь тоже бывает докучной, – можете счесть меня неблагодарным, но я предпочитаю навещать тётушку Анну, чем жить с ней под одной крышей, – сказал Чаадаев.

Екатерина Дмитриевна кивнула в знак того, что понимает его.

– Нашим опекуном был дядя Дмитрий Михайлович, брат тётушки Анны, – продолжал Чаадаев. – Он сохранил наше состояние, насчитывающее две тысячи семьсот восемнадцать душ и почти миллион рублей ассигнациями.

– Я не представляла, что вы так богаты, – удивилась Екатерина Дмитриевна.

– Был когда-то: гвардейская и гусарская молодость, а после жизнь за границей съели почти всё моё богатство, остались лишь жалкие крохи, – усмехнулся Чаадаев. – Но я продолжу с вашего позволения… Тётушка нас баловала и попустительствовала нам решительно во всём: из-за неё я рос своевольным ребенком. Дядюшка не препятствовал этому: он сам был донельзя своенравен, очень самостоятелен, самолюбив и чрезвычайно капризен; прибавьте особое барское великолепие, которое встречается только в России, а также большой ум, – и вы поймёте, что я многое заимствовал от него.

Не надо забывать, что он принадлежал к тем людям екатерининской эпохи, для которых идеи французского Просвещения были жизненный энергией, основой и смыслом существования. Сама матушка-императрица до известных событий во Франции, когда чернь уставила площади гильотинами и с них посыпались просвещённые дворянские головы, была расположена к своим друзьям-просветителям. Дидро жил при её дворе в Петербурге; по совету Дидро она пригласила к себе Фальконе, создавшего «Медного всадника». С Вольтером, Даламбером, Гриммом она переписывалась в перерывах между своими альковными забавами, присоединением новых земель и усмирением крестьянских бунтов; внимательно читала Ивана-Якова Руссо, не допуская его, однако, до русской публики.

Сына Павла ей не дала воспитать в просвещенческом духе Елизавета Петровна, взявшая на себя заботу об этом нашем взбалмошном императоре, но зато Екатерина воспитала своих внуков Александра и Константина, как она того хотела.  В то время мы присоединили Крым и мечтали уже об освобождении Константинополя; по замыслу Екатерины, Александр должен был воссоздать великую империю своего тёзки Александра Македонского, а Константин, подобно Константину Великому, воцариться в Константинополе. Но, конечно, им надлежало быть просвещёнными монархами, философами на троне, а для этого следовало соответственно воспитать их, – откуда же, как не от просветителей, можно было заимствовать правильную программу воспитания? Екатерина собственноручно написала её, не забыв ни умственные, ни физические упражнения, но главным образом уделив внимание развитию благородных чувств. Именно в благородстве чувств в сочетании с естественными порывами Дидро, Вольтер, Руссо и иже с ними видели залог воспитания высокой личности; всё что мешало осуществлению этой задачи надо было решительно отбросить, невзирая на укоренившиеся предрассудки. Самым большим предрассудком, самым большим злом в деле воспитания была порка… Вас пороли в детстве, Екатерина Дмитриевна? – спросил Чаадаев.

– Меня? – удивилась она этому вопросу. – Нет. Меня оставляли без сладкого или заставляли сидеть одну в комнате.

– Вот видите! – сказал Чаадаев. – Мы с вами оба принадлежим к «непоротому  поколению», а ведь мало кто из наших старших современников может похвастаться тем же. Во времена наших отцов детей пороли нещадно, в хижинах и дворцах, – и никому не приходило в голову, что это плохо. Напротив, общепринятое мнение гласило, что от порки дети делаются умнее и лучше, что розга и ремень изгоняют из них всё плохое. Екатерина в числе первых стала утверждать обратное; не довольствуясь словами, она категорически запретила пороть своих внуков, – наказания для них не должны были унижать человеческое достоинство, не должны были оскорблять и озлоблять детей. «Насилие по отношение к ребёнку не может быть оправдано никогда и ничем», – повторяла она слова просветителей, а заодно воспоминала рассказ Руссо о том, как порка в детском возрасте вызвала у него сладострастные чувства, сродни тем, которые описал маркиз де Сад, – только наслаждение происходило не от причинения, а от получения наказания. В екатерининский век наслаждения всякого рода были широко известны в обществе, поэтому ей не надо было пояснять, о чём идёт речь, – таким образом, вред порки был очевиден.

Подражая императрице и проникнувшись просвещенческими идеями, все образованные люди перестали пороть детей; порка ушла даже из учебных заведений, где она была введена указом Петра Великого в обязательном порядке по средам и субботам, вне зависимости от вины, «чтоб учение крепче было». Правда, это не касалось низших сословий: мужиков, например, продолжали бить кнутом до костей, рвать им ноздри и выжигать клеймо на лбу. Полусумасшедший Павел тем полюбился народу, что запретил рвать ноздри, а кнут заменил плетьми; народ горько жалел о его смерти, хотя послабление, надо заметить, не столь большое… Знаете, мне кажется, что в нашем народе есть что-то нездоровое, того же рода, что сладострастие от получения наказания, описанное Руссо, – сказал Чаадаев, скрестив руки на груди. – Некий молодой писатель из литовцев, – не помню его фамилию, заканчивается как-то на «ский», – уверяет, что можно испытать наслаждение, когда кнут ложится на вашу обнажённую спину, рвёт кожу и брызгает кровью. Мне думается, что этот писатель точно уловил одну из глубинных сущностей русского народа, который любит мучения и наслаждается ими.

Но не будем забегать вперёд… Да, мы принадлежим к «непоротому поколению», отсюда – не только из-за этого, но в том числе, – благородство душ, «высокие порывы», как написал Пушкин…

– О, я помню это стихотворение! Александр Сергеевич вам его посвятил! – воскликнула Екатерина Дмитриевна.

– Я горжусь этим, – кивнул Чаадаев, – но мы снова забегаем вперёд: о Пушкине, о нашей молодости, о нашем служении России мы ещё поговорим… Всего одно непоротое поколение, а сколько славных деяний, сколько великих свершений, – одна выигранная война с Наполеоном чего стоит! – сколько высоких помыслов! Сейчас всё не так, – вздохнул он. – Подлость и низость видим мы повсюду, а детей снова бьют и считают это полезным. Недавно я имел разговор с молодой дамой: она жаловалась мне на своего сына, – мальчик, де, умный, но шаловливый, приходится его часто пороть, чтобы привести к порядку. «Что же вы надеетесь из него вырастить?» – спросил я. «Порядочного, хорошего человека», – ответила она. «Если вы достигнете этой цели, вы будете первая, кому это удалось с помощью розги», – сказал я. Она удивилась и не поверила, а я понял, что выпал из времени….

Но я говорил о своём дядюшке. Его целью было дать нам обширные  и глубокие знания, в чём он весьма преуспел. От своего отца, моего деда, – президента Камер-коллегии, тайного советника, сенатора, историка, экономиста, философа, моралиста, естествоиспытателя, энциклопедиста и вольнодумца, – дядюшка получил в наследство огромную библиотеку в пятнадцать тысяч книг. Они стали моими первыми учителями, а дядюшка дополнял моё образование своими беседами, удивительно чёткими и стройными по существу и форме. Вскоре он нанял нам с братом для занятий немца Иоганна Буле, выпускника Гёттингенского и ординарного профессора Московского университета. Буле читал в университете лекции по истории философии, естественному праву, философским системам Канта, Фихте и Шеллинга, логике и опытной психологии, по истории и теории изящных искусств, греческой и римской литературе. Занятия с ним были духовным пиром, вроде пира Платона. Благодаря этому учёному немцу, философия перестала казаться нам скучной наукой, она стала для нас праздником ума и орудием постижения мира. Остаётся добавить, что Буле был неплохим репетитором в языках: он хорошо знал греческий, латинский, еврейский и владел всеми новоевропейскими языками. Надо ли удивляться, что мы без труда выдержали вступительные экзамены, и уже в четырнадцать лет я стал студентом Московского университета, моей alma mater, вскормившей меня духовной пищей.

Моими однокурсниками были Александр Грибоедов, Николай Тургенев, Василий Перовский, но ближе всех я сошёлся с Иваном Якушкиным, кузеном нашей милой хозяйки Екатерины Гавриловны. Мы были с ним друзьями в университете, вместе воевали в двенадцатом году и за границей, вместе состояли в тайных обществах, которые были разгромлены нашим нынешним императором и о которых теперь запрещено вспоминать. Кто бы мог подумать, что Иван меня предаст, а сам будет гнить на каторге! – вздохнул Чаадаев. – Но здесь я опять опережаю своё повествование, –  не будем спешить, вернёмся назад… Помимо учёбы, второй моей страстью был высший свет – всё что с ним связано. Наверное, это можно назвать тщеславием, но я поставил себе целью лучше всех одеваться, танцевать, полностью освоить принятую манеру поведения. Мне это удалось – скоро меня стали называть самым блестящим из всех молодых людей московского большого света…  Жаль, что вы не захотели потанцевать со мной на балу в Благородном собрании, – право же, я не ударил бы лицом в грязь и не посрамил бы моё поколение в глазах молодёжи! – гордо произнёс он.

Екатерина Дмитриевна улыбнулась:

– Надеюсь, мы с вами ещё потанцуем.

– Будем надеяться, – сказал Чаадаев. – …Студенческие годы промчались быстро; мне предлагали остаться в университете, прочили в будущем профессорскую должность. В другое время, возможно, я остался бы, но в воздухе уже ощущалось приближение военной грозы, и вместе с братом я поступил на службу в лейб-гвардии Семёновский полк. Там раньше служил наш дядя, – он сделал нам протекцию и нас взяли подпрапорщиками… Не могу удержаться, чтобы не рассказать о службе в этом полку, – однако если это вам скучно, не буду, – Чаадаев вопросительно посмотрел на Екатерину Дмитриевну.

– Нет, нет, рассказывайте! – возразила она. – Мне интересно всё, что связано с вами.

– Благодарю, – слегка поклонился он. – Может быть, дать вам плед? Вы согрелись?

– Да, не беспокойтесь, – сказала она. – Продолжайте же, мне не терпится вас послушать.

– Что же, испытаем ваше терпение, – согласился он. – Женщинам обычно не нравятся рассказы о военной службе, но если вы настаиваете, извольте… Семёновский полк – это особое воинское подразделение, за ним следит лично государь-император. Когда я служил, нашим «le curateur» был Александр Павлович: он ежедневно принимал к себе с рапортом полкового адъютанта, обязанностью которого было докладывать обо всём, касавшемся полка и имевшем хотя бы некоторую важность.

Служба в нашем полку была хороша и в денежном отношении: после вступления на престол Александр Павлович уплатил все долги офицеров и отпустил дополнительно девять тысяч рублей на пополнение полковой казны, из которой офицеры брали деньги «заимообразно», но часто забывали вернуть. Милости государя к полку не прекращались и далее: дошло до того, что суммы кабинета его величества почти заменили полковые суммы. Отпуск денег из кабинета производился без всякой задержки – на смотры, на именины, на поправление личных дел офицеров или на какие-либо особенные издержки. Помимо прочего, часто присылались деньги прямо на имя командира полка на разные полковые нужды.

Такое попечение простирал на наш полк не один Александр Павлович: императрица Мария Федоровна тоже удостаивала наше общество постоянным своим вниманием – им в особенности пользовались её бывшие камер-пажи. Кроме того, имея под своим покровительством учебные заведения, Мария Федоровна разрешила нашим офицерам ходатайствовать об определении в них детей, которые рождались в знакомых офицерам семействах.

Если вы бывали в Петербурге, то знаете, что Семёновский полк занимает особый квартал в городе, – Чаадаев посмотрел на Екатерину Дмитриевну, она кивнула в ответ. – Этот квартал был нашей вотчиной. Полк сдавал в аренду лавки и лабазы, находившиеся здесь, а после постройки новых казарм, старые также стали сдавать внаём или под постройку новых зданий. Удивительно, что все эти деньги расходились неведомо куда, и полку постоянно не хватало средств. Александр Павлович даже дал разрешение на продажу земли в Москве, принадлежавшей полку со времен Петра Великого. Московская земля была продана за сорок тысяч рублей, но и эти деньги куда-то исчезли. Надо заметить, однако, что расходы полка были огромными: смотры, парады, полковые праздники обходились недёшево, – на них приглашались лучшие музыканты и певцы, которые получали щедрое вознаграждение; при всяком празднике все казармы иллюминировались, что каждый раз стоило не менее трёхсот рублей, и это не считая денег, потраченных на фейерверки. Отдельной статьёй расходов проходили полковые угощения, на которых подавались лучшие вина и закуски.

При Павле были выпущены указы, призванные бороться со всей этой роскошью, но Александр Павлович вернул порядки, бывшие при его бабушке Екатерине. Более того, нашим офицерам, как и офицерам других полков, были даны существенные поблажки – так, они могли ездить на службу в собственных экипажах. Наши семёновцы считали особым шиком подкатить к казарме в коляске четвернёй цугом, с русской упряжью, с гайдуками, форейторами и кучерами.

Ношение формы теперь полагалось только в служебное время, а потом можно было ходить в цивильной одежде. Говорят, что один приверженец старых порядков пожаловался как-то государю на упадок дисциплины, – на то, что офицеры совсем распустились, что переодевшись в штатское платье, они выделывает бог знает что. Александр Павлович ответил: «Ах, боже мой! Пусть ходят, как хотят; мне легче будет распознать порядочного человека от дряни!».

Арест в нашем полку был делом необыкновенным: за опоздание к разводу или на службу, за ошибки во фронте Александр Павлович приказывал обычно нарядить виновного на лишнее дежурство, или обозначить в приказе, что «его величество объявляет свое неудовольствие такому-то офицеру за то-то», или «государь-император приказывает прапорщику такому-то быть внимательнее во фронте».

Определённые поблажки имели также нижние чины нашего полка. До постройки общих казарм они жили по светлицам, в слободах, раскинутых на значительном пространстве, поодиночке или мелкими партиями, и были предоставлены самим себе. Надзора за их поведением быть не могло; не говоря уже про офицеров, которые жили отдельно, но даже унтер-офицеры, и те были отделены от рядовых и редко к ним заглядывали. Пьянство среди нижних чинов было чрезвычайно развито, а отсюда неизбежно следовали отлучки со двора, буйство, крики, а по временам и грабежи.

Для того чтобы раздобыть денег законным способом, солдаты открывали на паях лавочки с продажею табаку, съестных припасов и разных мелочных предметов; в этих лавочках зачастую тайком продавали и крепкие напитки. Другие заводили коров и извлекали выгоды от продажи молочных продуктов; некоторые же нанимались в рабочие по подрядам.

Переход в казармы имел огромное влияние на нижние чины: подчинённые отныне надзору, солдаты сделались осмотрительнее и реже были замечаемы в нарушениях воинской дисциплины. Но было и другое следствие этого перехода: тяготы службы стали намного больше и не всегда были оправданы необходимостью подготовки солдат к надлежащему исполнению воинского долга. С большой силой это проявилось в конце царствования Александра Павловича, когда многие его благие и добролюбивые начинания безвозвратно канули в прошлое. Тогда случилось невиданное событие – Семёновский полк взбунтовался! Мне выпало сообщить об этом государю, – но в который раз я забегаю вперёд… «Tout le temps», всему своё время… Вы не устали? – спросил он Екатерину Дмитриевну. – Я утомил вас, верно, ненужными  подробностями.

– Я ничуть не устала, – возразила она. – Продолжайте, прошу вас, мне очень интересно.

– Что же, если вы этого требуете… Должен заметить, что я редко встречаю такого благодарного слушателя; у нас любят рассказывать, а не слушать, – как видите, я сам подтверждение этого правила, – улыбнулся Чаадаев. – Но извольте… Чтобы закончить рассказ о нашем полку, надо упомянуть о семействах нижних чинов, многочисленность которых и жизнь на казённом содержании составляли вопрос не маловажный. Солдаты, имеющие средства, привозили семьи из родных краёв, но были и такие, кто женились в Петербурге. На роту приходилось средним числом по двадцать пять семейств; их было бы меньше, если бы, по желанию государя и с согласия императрицы, девушек-сирот из воспитательного дома не выдавали замуж за солдат. Раза два или три в год в ротах переписывали желающих жениться и потом приводили их в воспитательный дом, где каждый сам выбирал себе невесту, согласуясь с аттестациею, которую девица получала от своих наставниц.

Последствия показали, что воспитанницы были весьма мало подготовлены к тому быту, который ожидал их в замужестве. Жизнь женатых была не легка – помимо недостатка в средствах, жилища были крайне плохими. Поспешная постройка казарм была причиною того, что в них не было устроено удобного помещения для семейных: они занимали по несколько тесных комнат в подвальном этаже. В моё время в этих тёмных и сырых каморках жили жены двухсот тринадцати нижних чинов, – из-за этого была чрезвычайная смертность между новорожденными детьми, чему немало способствовало также отсутствие всякого медицинского ухода за родильницами.

– Какой кошмар! – Екатерина Дмитриевна всплеснула руками. – И это один из лучших полков в стране, – что же творилось в остальных?

– Да, быт офицеров и нижних чинов сильно отличался у нас; впоследствии, в ходе войны с Наполеоном мы видели, что у французов это не так. Жизнь русских солдат даже сравнивать нельзя с жизнью французских; солдаты наполеоновской армии были, пожалуй, более окружены заботой, чем офицеры… Да и что же вы хотите, если мы больше готовились к парадам, чем к войне! – сказал он с горечью и досадой. –  Наши ветераны рассказывали мне, что даже в восемьсот пятом году, когда мы уже вступили в коалицию против Наполеона и начали воевать с ним, главное внимание в армии по-прежнему уделяли шагистике и парадным смотрам. У нас в полку батальонные и полковые учения проводились исключительно с расчётом на парады: по приказу Александра Павловича батальонные учения следовало проводить один раз в семь дней, полковые – один раз в пятнадцать дней, делая упор «на твёрдость шага и красоту передвижения шеренги». Полк в любой момент должен был выступить по тревоге… как вы думаете, для чего? Для войны? Отражения угрозы неприятельского вторжения? Вот и нет: для того, чтобы по прибытии высоких иностранных гостей блеснуть в парадном строю. Лишь после позора Аустерлица стали проводится регулярные учения по стрельбе и действиям полка в атаке и обороне, – да и то они отменялись всякий раз, когда нужно было приготовиться к очередному параду. Последнее я видел своими глазами: в начале двенадцатого года перемен было мало… Однако война двенадцатого года – это отдельная тема, а мне всё кажется, что вы устали, – Чаадаев взглянул на Екатерину Дмитриевну.

– Да нет же, я вам уже сказала, – с досадой ответила она. – Откуда у вас такое неверие в интерес к себе? С одной стороны, вы гордитесь собой, с другой – постоянно принижаете себя.

– Возноситься к высоким вершинам и падать в глубокую пропасть, – не таково ли предназначение человека на земле? Помните, как у Державина:

Я телом в прахе истлеваю,

Умом громам повелеваю,

Я царь – я раб – я червь – я бог! 

Вот вам истинные гордость и принижение, – куда мне до них! Но, знаете ли, Екатерина Дмитриевна, это вы на меня так влияете: обычно я не склонен заниматься самоуничижением, и хотел бы я посмотреть на человека, который попытался бы принизить меня! Но вы… вы другое дело, – он вновь взял её руку, – с вами я чувствую себя уверенным и нерешительным одновременно.

– Но рассказывайте же дальше, – она опять отняла руку. – Я была ребёнком, когда случилась эта война, но помню, как шли полки по дорогам, как везли раненых на подводах; помню опрокинутые лица моих родных при известии об оставлении Москвы.

– Да, война двенадцатого года произвела неизгладимое впечатление на наше общество, – сказал Чаадаев. – Отзвуки этой военной грозы до сих пор слышны и ещё долго будут слышаться. Я хотел бы остановиться здесь на трёх вопросах: почему произошла война двенадцатого года, как она проходила и что показала нам. Если вы не возражаете, я буду придерживаться этого плана моей… чуть было не сказал – лекции, – засмеялся он. – Мои друзья всегда говорили, что во мне сидит несостоявшийся профессор, – наверное, они правы… Итак, почему произошла война? От нежелания иметь дело с Наполеоном. После окончания нашей неудачной кампании против него в Европе, он в Тильзите и ещё более в Эрфурте предлагал Александру Павловичу хорошие условия мира. Речь шла о том, чтобы Франция и Россия создали великий евро-азиатский союз от Атлантического до Тихого океана. Франция получила бы больше выгоды в Европе, а Россия – в Азии; нет сомнений, что они стали бы мощнейшими державами на свете. Мы, однако, предпочли держаться Англии, которая никогда не была нам по-настоящему дружественна и заботилась исключительно о своих интересах.

Нельзя скидывать со счетов неприязнь государя Александра Павловича к Наполеону как представителю «révolution française», бросившей дерзкий вызов монархическим порядкам в Европе и до смерти перепугавшую ещё бабушку Александра – императрицу Екатерину. Её сын Павел сумел в конце своего недолгого правления преодолеть предубеждение против Наполеона и вошёл в союз с ним. Возможно, – во всяком случае, в Петербурге ходили упорные слухи об этом, – Павел поплатился жизнью именно за такой поворот в политике.

Взойдя на престол, Александр немедленно порвал отношения с Наполеоном, снова примкнул к Англии, и мы опять стали воевать против французов. Потерпев поражение под Аустерлицом, мы продолжали пятиться к нашим границам, пока в Тильзите не заключили мир с Наполеоном. Офицеры, бывшие там, рассказывали, что французский император был очарован нашим государем; помимо политического расчёта, личная дружеская симпатия влекла Наполеона к нему. В Эрфурте он не шутя предлагал Александру Павловичу разделить власть над всем континентом, а в знак упрочнения союза просил себе в жены великую княжну Екатерину Павловну, сестру Александра… Да, государь Александр Павлович умел произвести хорошее впечатление, но горе тому, кто поддавался его обаянию! Кто-то из шведских министров, кажется, Лагербьелке, сказал, что Александр был «тонок, как кончик булавки, остёр, как бритва, и фальшив, как пена морская».

Екатерина Дмитриевна улыбнулась:

– Я слышала это изречение.

– Очень верное наблюдение, – кивнул Чаадаев. – Государь Александр Павлович был чрезвычайно изворотлив и фальшив до мозга костей, но когда надо, мог полностью расположить к себе нужного ему человека. В этом он был весь в бабушку, которая владела подобным искусством в совершенстве. Приехав в Россию из своего маленького немецкого княжества, Екатерина поставила себе целью стать настоящей русской императрицей и добилась этого. Она полностью постигла мастерство лицемерия и притворства; всю жизнь она играла роль, которую сама себе придумала и которая представляла её в самом лучшем свете; редко кто видел настоящую Екатерину. Она отличалась в этом от императрицы Елизаветы, которая была настоящей русской барыней, избалованной, взбалмошной, вспыльчивой, но отходчивой и по натуре добродушной и весёлой. Елизавета не играла никаких ролей, она была такая, какая есть: сегодня могла отхлестать по щекам какого-нибудь генерала, а завтра приласкать его и осыпать милостями.

Екатерина лукавила всю жизнь: не забывайте, что она была узурпатором на троне, занявшим его после свержения и убийства своего мужа, законного императора. Мало того, она отняла власть у своего сына Павла, ведь именно он должен был стать нашим царём, войдя в надлежащий возраст, а Екатерина оставалась всего лишь регентшей до его совершеннолетия. Однако он проходил в несовершеннолетних до самой кончины Екатерины: ему было и тридцать, и тридцать пять, и сорок лет, а он всё считался недорослем.  Каково ему было жить так, да ещё видеть, как родная мать, убив его отца, заводит одного любовника за другим и одаривает их богатствами!

Век Екатерины – один из самых мерзких периодов в истории нашего несчастного Отечества. Вседозволенность для небольшого круга лиц и вопиющее бесправие для всех остальных, процветание воровства и взяточничества, величайший разврат и прожигание жизни этими избранными, а с другой стороны, жестокий гнёт и тяжёлая нужда народа, – как верно отразил это Александр Радищев в своей книге, и как ужасно он поплатился за свою откровенность! Что делать – он не первый и не последний, кто наказан в России за слово правды, – Чаадаев нахмурился и замолчал, Екатерина Дмитриевна не осмелилась прервать его мысли.

– По мне, – продолжал он через минуту, – полубезумный Павел лучше «просвещённой» Екатерины – по крайней мере, он были искренен. Когда матушка-императрица, дабы подольститься к русскому обществу, присоединяла новые земли к Российской империи, один Павел выступил против этого… Мы любим присоединять земли и расширять своё и без того непомерно расширившееся государство – как ликовала вся Россия, когда Екатерина присоединила Крым; за одно это ей готовы были простить все её прегрешения. Но что нам дало присоединение новых земель? Разве мы стали жить лучше, разве у нас установились более человечные порядки, разве прекратилось беззаконие? Нет, всё сделалось только хуже, – а бедных украинцев матушка-императрица вовсе обратила в крепостное рабство: они стали последними в Европе, на кого было наброшено ярмо крепостничества, в то время как остальные европейские народы давно избавились от него.

– Как вы накинулись на императрицу Екатерину! – заметила Екатерина Дмитриевна. – А ведь недавно хвалили её за правильное воспитание внуков, того же Александра.

– Нет, я хвалил её за привнесение правильных методов в воспитание, а это не одно и то же, – возразил Чаадаев. – Как может дать благие плоды воспитание, пропитанное ложью и фальшью? Для ребёнка важнейшее значение имеет личный пример: если воспитатель учит одному, а ведёт себя по-другому, ... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3 4