Александр Мишутин

Ясным днём, зарёй вечерней…

Челябинск

2012

Предисловие ко второму изданию

Так получилось, что после опубликования повести «Ясным днём, зарёй вечерней…» в интернете и отдельным изданием, возникла необходимость в написании продолжения повести. Читатели просили продолжения и интересовались дальнейшей судьбой героев повести.Меня это несколько удивило. Я лично плохо представлял: какое может быть продолжение, если всё логично закончилось. Но потом… Потом стал писать.Вторая часть получилась более жёсткой и драматичной, чем первая часть; появились новые герои и конкретные действительные события в России конца 19 века. Возникла необходимость в названии каждой части повести: «Утро», «Полдень». А чтобы читатели хорошо представляли себе село Крутоярово, пришлось изобразить схему расположения села Крутоярова на берегу реки Алайки.И ещё. Оказалось, что многие слова и выражения, которые ещё тридцать лет назад не нуждались в пояснении, потому что общий словарный запас у читателя был богаче, да и чувство родного языка было полнее, теперь требовали пояснения. Поэтому повесть снабжена пояснительным словарём, в котором более 500 слов и выражений. Такие слова и выражения в тексте выделены особым шрифтом. Все даты в повести – по старому стилю.Но – пора. Читайте.Благодарю всех читающих.

                                                                                    А. Мишутин

Часть первая

Утро

Покров

Аграфена Погорелова зажгла лампу, выкрутила фитиль, уменьшив пламя от него, и пошла будить дочь.

– Вставай, Катерина. К заутрене ещё не звонили. Не мешкай. Может быть первой будешь.

Катерина соскочила с полатей.

– А где свеча?

– Лико-то ополосни: к Богородице на поклон идёшь, – укорила её мать.

Ещё не затеплилась свеча, а Катерина, одетая, в полушалке, с бледным лицом, стояла перед матерью.

– Всё…

Аграфена подала ей свечу.

– Первой поставишь – первой в этом году выйдешь замуж. Помогай тебе Господь.

…И когда звонарь дёрнул за язык колокола, с десяток девушек торопливо зажгли свои свечи, и, ставя их пред лики святых, зашептали каждая по-своему: «Пресвятая Богородица, матушка наша и заступница, помоги! Покрой мою бедную головку жемчужным кокошником, золотым подзатыльником! Покров-батюшка, покрой землю снежком, а меня женишком!»

В рассветном утре светятся окошки изб, столбами стоит дым, плывёт духовитый запах выпечки: хозяйки пекут блины, «запекают» углы избы.

Покров сегодня. Как по молитве утих ночной ветер и тихо падает снег. Кто-то из мужиков заканчивает утеплять избу: забивает мхом пазы меж венцами, набивает новый войлок на двери. Раньше это нужно делать, до Покрова.

Вот он, Гаврила Погорелов, всё успел: и собрать, и засеять, и в амбар убрать. Избу утеплил, овсяный сноп скотине скормил утром, а теперь отправляется в отхожий промысел, на заработки: плотничать, строить. До самого Введения, до санного пути. Крестьянин и так бескопеешный, а тут – дочь на выданье, Катерина.

Покров… На Покрова многое происходит в первый раз: Аграфена лампу зажгла в первый раз этой осенью; до этого дня сумерничали, даже лучину не зажигали, в очаге огонь для всей избы – тоже впервые; сегодня же у молодёжи начнутся первые посиделки.

Неторопливые и приятные мысли прервал детский голос. Гаврила остановился: Митька, Кулыгина младший сын, в зипунишке, босиком, стоял на левой ноге, поджав правую.

– Здорово, дядька Гаврило! На промысел?

– Да, Митяй. Почто без лаптей?

– Жалко. Да и так не холодно. А замерзну – на печь залезу, уже затопили.

– Иди в избу.

– Успеется. – Шестилетний Митяй говорил не улыбаясь, по-взрослому.

– Ты, дядько Гаврило, везде бываешь – ответь мне, – Митяй переступил ногами, поджал левую. – Отчего Покров называется Покровом?

Гаврила поскрёб под шапкой затылок.

– Так вить… это покров матушки Богородицы.

– А где он? Это что саван? Рогожа?

– Ну ты, Митяй, скажешь! Это – пелена. И все православные, и мы с тобой тоже, под покровом этой пелены! И этот покров нас защищает.

– А где он, этот покров, – не унимался Митяй.

Гаврила стёр испарину со лба и показал корявым пальцем в небо:

– Там.

Оттуда мягко, беззвучно падал пушистый снег.

Первый в эту осень.

Параскева – пятница

Дни шли своей чередой и каждому дню соответствовали свои заботы. Смешно в июле провожать журавлей, а в октябре бояться русалок.

Проводив на Покров мужа на заработки, Аграфена на другой день, на Устинью, научила старшую дочь Катерину молитве от злых чар. Девка на выданье, оберегать надо.

Никак нельзя поперёк обычаев предков. Вон Кузьма Кулыгин отправился в лес на Ерофея, 4 октября. Зачем? Никто не знает. Приехал на пустой телеге, изодранный, поломанный и… молчит. Ни слова! А ведь известно: на Ерофея леший буйствует, а потом под землю проваливается до весны. Не послушал старых людей Кузьма…

Ещё не старый и крепкий свёкор Пантелей Погорелов шарит в сенях: ищет шило, дратву, остатки кожи и войлока. 8 октября подошло: Трифон и Пелагея. А с Трифона – Пелагеи всё холоднее. Вот и принимается дед за починку валенок да рукавичек – скоро понадобятся. А хватит сил, так и новые валенки-катанки сваляет.

Много дед знает. Снует дратвой да рассказывает:

– Есть такая Чигирь – звезда (это он так Венеру называет). Не стоит на месте. И девять дней в кажном месяце ее. 1, 11 и 21 числа – она на восходе. И в эти дни ни храмины – дома нельзя ставить, ни главы своей на улице нельзя голить. А 2, 12 и 22 каждого месяца Чигирь стоит меж восходом и полуднем, югом по книжному. – Пантелей скосил глаза на внучат, крякнул и продолжил: – В эти дни нельзя с женою спать, а то дитё рождённое будет курчя – обрубок и бесплодным.

Дети прыснули.

– На печку отправлю, – пригрозил дед. – И не буду рассказывать.

– Нет, деда, – стал виниться младший Иван.

– То-то. В дни третьи, тринадцатые и двадцать третьи Чигирь – звезда стоит на полудни. В те дни нельзя купаться и в баню ходить. Если пойдёшь – лихом изойдёшь, или учинится переполох – испуг.

– Покажи, дедушка, звезду, – попросил тринадцатилетний Данька.

– Сегодня небо хмурое. Да и число – 8.

– Значит сегодня всё можно?

– А что – всё? – дед строго посмотрел на Даньку.

– Ну, без шапки и в баню, – смутился тот.

– В баню нельзя. – Аграфена слушала разговор, не отрываясь от вязания. – Сегодня пятница. Кто из детей купается в пятницу, на тех нападает сушец.

– А кто прядёт в пятницу, у того на том свете будут слепы отец с матерью, – вставила Дарья, как две росинки похожая на отца, Гаврилу Погорелова, и такая же рассудительная. – Потому Катерина и прялку на вечёрки не взяла.

Дед Пантелей посмотрел на внучат и добавил:

– А кто в пятницу много смеется, тот в старости будет много плакать.

В окно постучали. Аграфена глянула под занавеску: за окном белело лицо соседки Евдокии Клюкиной.

– Заходи, махнула рукой Аграфена.

– Аграфена, помогай! – Евдокия была взволнована. Пряди волос выбились из– под платка: бежала. – Бес попутал: Игнашку, своего младшего искупала!

Пока возвращались на клюкинский двор, Евдокия всё сокрушалась:

– Танька-то моя, сама ещё муха, а туда же: нянька. Вытащила Игнашку во двор, да и уронила в грязь. А я корову доила. Батюшки-свет: рёв! Я его в корыто. А мимо головы, что сегодня пятница. Теперь покупать надо, а то сушец изведёт.

В избе Евдокия завернула розовощёкого Игнашку в пестрядь и отдала Аграфене. Аграфена вышла и постучала со двора в окошко Евдокии:

– Хозяйка! Ребятёнка не купите!?

Евдокия раскрыла створки окна:

– Парень?

– Мужик, – ответила Аграфена, – крепенький!

– Мужичка возьмём! Мужички нам нужны: вон хозяйство какое! А сколько?

– Прошу алтын, отдам за копейку, – назвала цену Аграфена.

– Такие деньги найдутся! – Евдокия подала Аграфене копейку, а та подала непутёвой матери тяжёлого Игнашку. – Благодарствуем!

Евдокия положила Игнашку на лавку, закрыла окно и попросила вошедшую Аграфену:

– Ты уж, соседушка, на эти деньги поставь свечу матушке Парасковье – Пятнице. А то не простит она меня.

Аграфена возвращалась домой. Да, «бабья святая», заступница и покровительница, помощница в браке и при бесплодии строга и почитаема. У нее, у единственной свой день недели: ярмарки устраиваются по пятницам; за селом, у самого леса – «пятницкий родник».

Через шесть дней – её день, один из двенадцати в году. 14 октября – Параскева – грязниха , порошиха. И дождь и снег.

Дома Катерины ещё не было: запозднились вечерки – посиделки. Надо напомнить ей о Пятнице. Пусть помолиться. Может и сосватают ее до Филлиповского поста.

Печь дышала теплом. Семейство спало. Аграфена повернулась к лампадке под иконой в красном углу, стала на колени и зашептала молитву.

Льняные смотрины

Над селом плыл колокольный звон. В предрассветных сумерках он круто замешивался с хрупким морозцем и запахом блинов. Но праздника никакого не было. Скорее – наоборот: сегодня 19 октября, Дмитриевская суббота.

После Куликовской битвы шесть дней хоронили русские воины тела своих погибших товарищей. По возвращении в Москву Дмитрием Донским и была установлена Дмитриевская неделя, неделя поминовения «всех усопших». А суббота перед Дмитриевским днём, 26 октября, – самая почитаемая. А потому в любую погоду сельчане шли на погост с блинами и мёдом.

И Аграфена со свекром сходили на поклон. Пантелей выпил вина, Аграфена съела блин с мёдом: «Помяни Господи, честных родителей», оставили остатки трапезы на могилах, перекрестились и пошли обратно.

На другой день перед сном Аграфена в молитве обратилась к Садоку и Артемию: это был их день. Первого она попросила об избавлении «от напрасной смерти» раба божия Гавриила мало ли, что в пути случиться с мужем, а второго – об избавлении от грыжи старшего, тринадцателетнего Даньки.

К Казанской, 22 октября, вернулись несколько мужиков с «отхожих промыслов», довольные и с деньгами. И сразу попали на свадьбы.

«Кто на Казанскую женится, тот будет счастлив». Две свадьбы было. Теперь молодожены находятся под покровительством Богородицы. Потому, что 4 ноября – день иконы Пресвятой Богородицы Казанской.

…Отшумели «казанские» свадьбы. Гаврила Погорелов не вернулся. Значит, подрядился до Юрьева дня. К Катерине сватов никто не засылал, а посему свадьба, если она и будет, то только после Крещения. Но суженного надо присматривать сейчас.

Поздно ночью, на 27 октября Катерина с матерью замочили лён и легли спать. Рано утром они принялись его трепать.

14-летняя Даша (тоже уже девка), похлебав щей помогала, как могла.

– Оставь её, Дарья, – Аграфена гремела ухватами у печи. – Катерина сама должна.

– Так никто не узнает, – оправдывалась Даша.

– От Бога не скроешь. И Параскева – Пятница накажет.

Да, сама Катюша должна была сделать всё: и обтрепать лён, и спрясть его в нити. А из них холст соткать. Сотканный кусок, пелена, называлась обыденной, то есть сделанной изо льна в течение суток. Обычно эти операции со льном проводились женщинами последовательно, в течение всего осенне–зимнего сезона. И даже часть весны прихватывали ткачихи. А тут – за одни сутки. Но таков обычай.

К полудню лён лежал высушенным, причёсаным, без крупных костриц. Это была кудель. И её нужно было всю спрясть.

Аграфена помогала только советом.

– Больше кудели – больше холста получится. Плохо чёсаная кудель – грубый холст даст. А кому понравиться грубая пелена. Пусть будет меньше пелена, да тоньше.

– А ещё лучше: и больше и тоньше, – вставил свое слово Пантелей. Ведь сам был когда – то парнем и на Ненилу, на «льняные смотрины», ходил не раз и знал как выбирают жену и хозяйку.

Сейчас он готовил для Катерины кросна, ткацкий станок.

– Садись, пообедай, – приказала Катерине мать к вечеру. – Негоже так. Кто на тебя завтра глянет?

– Глянут, – со значением сказала Даша и тут же получила затрещину от старшей сестры.

Поздно ночью Аграфена уложила спать сомлевшую Катерину, а сама принялась отбеливать пелену: мочить и сушить, мочить и сушить…

На Ненилу – льняницу, 28 октября, день выдался солнечным. Выпавший ночью снег слепил глаза. Народ собрался у церкви: парни, будущие свекровки, любопытствующие. Именно сюда, к ограде, выйдут девушки со своими первинами, «обыденными пеленами».

И Аграфена с Дарьей были здесь же. Переживали.

Вышли девушки. Нарядные, нарумяненные. Катерина была не хуже других. А может даже и лучше: статная, красивая, черноглазая.

Запохаживали парни с мамашками вдоль небольшого строя девушек с холстами в руках. Аграфена не подходила близко – неловко, – но заметила: возле Катерины стояли дольше и больше людей.

«Дай – то Бог. Не обойди её счастьем, заступница Параскева.» Аграфена промокнула концом платка глаза, (то ли солнце, то ли радость), взяла Дашу за руку:

– Пошли.

– Мам, я ещё немножечко.

– Ну, смотри.

«Льняные смотрины» продолжались.

Кузьминки

Молва о случае с Кузьмой Кулыгиным, когда тот, месяц назад, в «лешачий день» отправился в лес и поплатился за это, улеглась и осела в памяти деревенщины наставлениями для детей и внуков. Сам Кузьма ничего не рассказывал, молчал и тайком от всех улыбался в усы.

Охотник и знаток леса, он расчётливо выбрал именно день 4 октября. Страх перед лешим, конечно, был. Но коли леший гоняет в этот день зверьё, то можно увидеть и тропы, по которым бегают зайцы. Лешего он не встретил, но тропы взял на заметку. А так, как заяц и зимой бегает по летним тропам, то Кузьма расставил на тропах все свои силки. Расставил их нераскрытыми. Чтобы зайцы принюхались и привыкли. В своих засадах он изодрал зипун, один раз упал с дерева и сильно ушибся. Оттого и выглядел в глазах односельчан таким «поломанным».

Несколько дней назад Кузьма раскрыл на заячьих тропах силки. На его охотничье счастье после прошёл снег, закрыл его следы. Сегодня, 31 октября, праздник охотников.

И Кузьма рано утром, тайком от всех (именно тайком, иначе не будет удачи), отправился в лес снимать зайцев.

Завтра – Кузьминки, день его ангела. Вот и будет «именинный заяц» да шапка младшему Митьке.

А во дворе Погореловых куриный переполох. Даша, Данька и Ваня ловили кур, запертых в курятнике.

– Да не эту! – руководил налетом Данила. – Эта несушка! Вот ту, с коричневым хвостом!

Пыль стояла столбом. Куры заполошно кудахтали. Дети чихали.

– Эта хохлатая под забором неслась, – Ваня протянул Даниле пойманную курицу.

– Мать не велела её.

– Всё равно яйца не достать!

– Не велела!

Наконец – то словили всех пятерых, заказанных Аграфеной: двух петухов и трех куриц. Петухам и темнохвостой бобылке Пантелей срубил головы, а двух курочек Аграфена пометила краской и отпустила жить.

А почему? – обиделся за свой напрасный труд Ваня.

Этих потом, – и добавила – если раньше не пропадут.

На другой день с утра, Аграфена отправилась в церковь с двумя несушками: освятить. Святые Кузьма и Демьян – кузнецы и работники, покровители брака и кур. Поэтому и гуляет сегодня деревня. У всех каша и лапша с курицей.

За хозяйку в доме Погореловых осталась Катерина. Она варила, жарила, парила. Так положено: на Кузьму и Демьяна девушка – невеста считается хозяйкой.

Когда Аграфена вернулась из церкви, всё было готово. Сели к столу, перекрестились. Пантелей, глядя на кашу, сказал:

– Кузьма и Демьян, приходите к нам кашу хлебать.

Аграфена добавила:

– Кузьма–Демьян – сребреница! Зароди, Господи, чтобы цыплятки водились.

Ели молча. Только один раз, когда Ваня проворно обгладывал косточку, дед предупредил:

– Вы не шибко – то своими жерновами, косточек не ломайте: цыплята будут корявые.

… А у Кулыгиных дым стоял коромыслом: жарили зайчатину. Говорили, что Кузьма приволок из лесу дюжину косых. (На самом деле – семь зайцев. Но молва, молва). Осуждали:

– Батюшка говорит, что грех удавленную зверину кушать…

– Вот ты и не ешь. А я бы сейчас – за милую душу зайчатинки!

Вечером молодёжь села собралась в «жировой» избе, откупленной на ночь у солдатки Матрены.

Накануне сделали «ссыпку – складчину» и теперь стол был уставлен яствами.

Катерина тоже была здесь. Она еле дождалась вечера: знала, на «ссыпке» встретится с суженым. На «льняных смотринах» сговаривались.

… Пировали до третьих петухов: пели, плясали. Но самое главное: играли в «поцелуйные» игры. А когда кончилась еда, парни пошли воровать кур у соседей.

– Меченых воруйте! – напутствовали их девушки.

– В темноте все курочки рябы! – смеялись парни.

Воровство кур на кузьмодемьяновскую ночь было явлением обычным. И хозяева на другой день, обнаружив пропажу, бранились больше для порядка, чем для дела: сами были такими.

Парни вернулись с набега с добычей. Одна курица не была меченой.

– Значит не судьба тебе, пеструшечка!

– А где Егор, спросила Катерина о своем суженом.

– А он на ваш конец отправился.

Когда куры были ощипаны, возвратился и Егор с меченой курицей. Курица была из курятника Погореловых.

Егор, старший сын охотника Кулыгины, знал, что делал.

Ожидание

Как и предполагалось, воровство соседских кур ночью на Кузьминки прошло незамеченным и не взволновало прижимистых крестьян.

Всю неделю от Кузьминок до Михайлова дня по селу ходил церковный причт: служили молебны, поздравляли с наступлением Михайлова дня. Ничего необычного в этих обходах не было. И хозяева безропотно отдавали, кто яйца, кто ковригу хлеба и обязательно деньги: от 5 до 15 копеек со двора.

Шла последняя свадебная неделя перед Филлипповским постом. От Кузьминок до поста – две недели. Но неделя перед постом считалась «пёстрой». А на «пёстрой недели» женится голь да беда. Поэтому Михайлов день – день срочный: конец осенних свадеб.

Катерина сразу после Кузьминок погрузилась в свадебные заботы. Но не в свои. Лизавету Синебродову высватал парень из соседней деревни, она у Лизаветы – подруга.

Аграфена забеспокоилась:

– Знаешь ли причёты? Там их вон скока!

– Знаю, мама, знаю!

– Не оплошай.

И отправилась Катерина на многодневный «девичник»: и шить, и причитать, и под венец сопровождать.

В венчальный день выстроился перед домом Синебродовых санный поезд. Вышел тысяцкий с иконой в руках, сел в сани. Дружка же ходил вокруг санного поезда со свечою и бормотал заговоры – обереги от колдунов и недоброго глаза.

Катерина жадно впитывала в себя все детали обряда: молодым связали руки вместе, они одновременно крестятся, вот они становятся на подножник перед аналоем. И тут Катерина не упустила своего: только закончилось венчание и молодые развернулись к выходу – она кончиками носков стала на подножник. Качнулась и чуть не упала от страха и волнения. Теперь – её очередь замуж выходить: примета такая.

После венчания свадебный поезд укатил к жениху в соседнюю деревню, а село Крутоярово продолжало жить своей жизнью: закупало в лавке вино, резало меченых перед Кузьминками кур, пекло пироги. Завтра – Михайлов день, 8 ноября. Праздник достатка. Съезжаются гости, пируют несколько дней.

Дед Пантелей Погорелов велел купить ведро вина.

– Зачем? Почто деньги тратим? – спросила свёкра Аграфена. – К нам никто не звался, и мы ни к кому не собираемся.

– Купи. А вдруг… человек божий забредёт, а мы… али Гаврила заявится к Михайлову дню.

Как в воду смотрел Пантелей; будто у него хиромант за пазухой: прибыл Гаврила Пантелеевич Погорелов в канун Михайлова дня. На Кузьминки ещё работу закончили. Да пока добирался. Слава Богу – дома.

Пряников привёз, конфет. Аграфена светилась: молитвы помогли. Дети не отходили от отца. Пантелей поглаживал бороду:

– А ты говорила «почто вино»? Вот и сгодилось.

– А где Катерина, – поинтересовался отец.

– На свадьбе, Лизка Синебродова замуж выходит, – объяснила Аграфена. – Подружкой она там.

Гаврила пристально посмотрел на жену.

– Да, готовиться надо, – ответила Аграфена. – Жди после Крещенья сватов.

Сватовство

Гостей Погореловы не ждали, да что им гости, когда радость дома ночует: хозяин приехал. Но Михайлов день – гостевой, постучит в окошко гость, которого и не ждешь.

Так и случилось. И снова оказался прав старый Пантелей, когда настоял на покупке ведра вина.

8 ноября из соседней Осиповки, куда была отдана замуж Лизавета Синебродова, приехали гости во главе со вчерашним женихом и сватами: на блины к тёще. А с ними и Катерина Погорелова. Румяная, красивая поклонилась дома отцу:

– Здравствуй, батюшка! С возвращением.

Ах, ты красота-красуля!

– Здравствуй, доченька, здравствуй. – Гаврила обнял Катерину. – Невеста без места.

Катерина зарделась ещё больше:

– Дозволь разоблачиться.

– Что спрашиваешь? Раздевайся – домой приехала. Мать! Ставь самовар!

– Мне не надо, – ответила Катерина, снимая шубку. – Меня потчевали. – И скрылась за занавесками.

– Кто от чая отказывается, да ещё в Михайлов день? – укорила Аграфена дочь.

Та промолчала.

– Что-то с девкой происходит, - сказал тихо Гаврила, свежим взглядом заметивший перемену в дочери.

– Знамо, что! – Аграфена продолжала возиться с самоваром. – Со свадьбы ведь, да не со своей.

И только отзвонили колокола к обедне, как раздался стук в дверь. Вошли два мужика: один из них Кузьма Кулыгин, другой – Прохор Городилов. Потопали валенками, отбивая снег:

– Хлеб-соль в дом!

– И добро хозяевам!

Кузьма подошел к печке, громыхнул заслонкой, затем, взявшись за столешницу, потряс стол в красном углу и сел на лавку под потолочной балкой – матицей. Прохор Городилов сел напротив. Тоже под матицей.

Вот тебе блины да блинчики!

Гаврила и Аграфена онемели: так приходят только свататься. Гаврила глянул за занавеску, за которой скрылась Катерина, развел руками:

– Милости просим!

И Аграфена ожила:

– Всегда рады гостям. Да и какой Михайло без гостя.

Поняли все отец с матерью, но вида не показали. Не положено. Пока сами сваты не скажут.

– Прознали мы, что лисичка – чернобурочка в ваших краях появилась, – крякнув, приступил Кузьма Кулыгин. – А наш охотник как раз ищет такую.

– Не держим: ни зайчатины, ни зверятины, – парировала Аграфена. - У нас больше – цветы.

– А у нас – садовник, – вступил в обязанности и Прохор. – Не пересадить ли цветочек да в наш садочек?

– Это дело не простое, и сходу не решается, – окончательно пришёл в себя Гаврила.

– А мы не сходу: мы смотрим на погоду. Мы к вам с торгом. Товар у вас достойный, купец наш честной и тароватый. – Прохора понесло по накатнному.

– Что скажите?

– Прошу к столу, – Аграфена поправила полотняную скатерть.

– Раздевайтесь, – пригласил Гаврила.

Сваты сняли полушубки, положили их на лавку, перекрестились на Николу – угодника и сели к столу.

– Не поздновато ли торг затеяли: завтра «пёстрая» неделя начинается, – напомнил Гаврила.

– Где голь да беда – нам не туда, – нашелся Кузьма. – Мы заранее. Сладимся, так на святки – честным пирком, да за свадебку.

– Аграфена, ставь самовар! Как раз готов.

– Нет! – возразил Кузьма. – Невесту зови, Гаврило, как положено!

Катерина за занавеской всё слышала и уже несколько раз обмирала.

– Доча! – позвал Гаврила. – Поставь гостям самовар!

Катерина вышла пунцовой, рдяной. Не поднимая глаз, поставила самовар и осталась стоять у печки. Аграфена засуетилась, доставая хлеб, пряники, закуску. Гаврила выставил бутыль, вина (ах как прав был старый Пантелей!) и бутылку водки, купленную сегодня в лавке.

Дальше пошло всё, как по маслу. Не выставляют столько вина на сватовство, но сегодня, 8 ноября, Михайлов день, а потому – можно. Договорились завтра же смотреть хозяйство жениха. Да и Михайловский обычай требовал «перегостьбы», отдачи визита. А потому Погореловы просто обязаны были прийти завтра в гости к Кузьме Кулыгину.

…Глубоко к вечеру отправились сваты по хряпкому, морозному снегу на свой конец села. И не они одни бороздили улицу, от плетня до плетня. Многие. И гости Лизаветы Синебородовой, и сродственники крутояровских крестьян. Шли, скользя, падая, оставляя у тёмных провалов ворот загулявшую родню.

День кончился. Но Михайлов день набирал силу. Последний праздник перед Рождественским постом.

Радости «пёстрой» недели

На Матрёну зима встаёт на ноги. Пантелею Погорелову не помешали вчерашние михайловские радости заметить: ветви деревьев были в опоке – иней. А это – хорошо: много будет снега. А много снега – много хлеба. А сегодня – на Матрёну – мороз. Тоже хорошо: для здоровья и праздника лучшей погоды и не пожелаешь.

Мать и отца Лизаветы Синебродовой зять увёз. К себе в Осиповку гостить. А Крутоярово наполнялось другими гостями: из соседних деревень родственники и кумовья крутояровских мужиков. Михайловские праздники продолжались.

Погореловы собрались к Кулыгиным. Не в гости. Гости – это второе. Наипервейшее – осмотр хозяйства. Гаврила и без осмотра знал, что Кузьма не бедняк, но обычай требовал своего исполнения. Да и скрытен, хитроват Кулыга, а с такими держи ухо востро. И Катерина радовалась сдержанно: ещё не ударили по рукам, не решили окончательно.

Весть о том, что Гаврила Погорелов вернулся с отхожего промысла, стала известна селу ещё вчера. А о сватовстве Крутоярово ещё не знало: под Михайловскую гульбу Кузьма Кулыгин прошёл незаметным. А потому и явились в гости к Погореловым кумовья, крёстный отец и мать Катерины. Им обрадовались.

– А мы место смотреть идем. Такие у нас новости, – с порога объявил Гаврила кумовьям.

Те всплеснули руками:

– Вот те на!

– Катюша, доченька! Кто?

– Егор Кулыгин…

– Так, что же мы? Поворачиваем оглобли. Без крёстной нельзя, – решительно заявила Настасья Парушина. И сразу набросилась на своего мужа Егора, мужика спокойного и тихого: – Я тебе говорила: не пей! Какой с тебя сейчас… урядник! Что ты увидишь?

При чём здесь «урядник» и сама Настасья не смогла бы объяснить. Начальство, что ли?

– Да я… Ты – главная. Мы это…

– Ладно, ладно. Мы готовы.

Напрашивался и Пантелей, но его оставили за ненадобностью: крёстная на месте – замена отменяется.

Погореловых у Кулыгиных ждали: двор подметён, хлева вычищены, скотина ухожена, а пса  заперли в будке корытом. Вся семья напряжена:

– Милости просим!

Но комиссия Погореловых прежде осмотрела хозяйство. Крепкое хозяйство. А значит будущей невестке работы будет много. Это – плохо. А что зерна в кадушках много – это хорошо. Что семья малолюдная – это плохо: работы в поле Катерине будет много. Но все крепкие, широкие в кости – это хорошо.

Не повезло в своё время Кузьме и Клавдии Кулыгиным: после первенца Егора четверо детей умерло; пока уж шесть лет назад Митяя достали. Но зато – мужик.

Бойкая Настасья и по всем куткам и закуткам прошла и на чердак слетала. Уж точно и урядник с обыском так не постарается. Её поразило обилие шкур: заячьих, лисьих, и три волчьих. Богато, богато! Что значит, охотник. А Егор Парушин со знанием дела потыкал чекой от телеги в кадушки с зерном.

А как же! И так бывает: перевернут бочку вверх дном, да и кинут зерна на донышко. Обман.

Довольны остались Погореловы осмотром. За столом уж договорились и о запоручье: когда окончательно всё решить и ударить по рукам. На Ивана Милостивого, 12 ноября. Тогда окончательно и решат: что дадут за Катериной, какие деньги и дары приготовят Кулыгины. И сроки свадьбы оговорят.

Иван Милостивый – день ангела Ванятки Погорелова. С утра отец вручил ему новенькие валенки, конфеты, большой пряник и книжку с картинками. Мать затеяла пироги: в честь именниника, да и гости придут.

Вечером у стола служила не Катерина, а Аграфена: разговор родителей – детям не место. На святки решили играть свадьбу. Время есть. Всем надо готовиться.

На заговенье перед Филипповским (Рождественским) постом доели остатки скоромного: холодцы, мясо, коровье масло. Завтра, 15 ноября, начинается пост: капустка, грибочки, картошка, огурцы. И так – до вечерней звезды Рождественского сочельника.

Введение

Введенские морозы грянули сразу: жёстко и цепко. Ещё вчера бушевала вьюга, и мужики, прихлебывая чай в избах, говорили: – «На Прокла не жди от дороги прока». А сегодня – мороз, солнце и ослепительные бока сугробов.

Все мужики семьи Погореловых очищают от снега двор и выезд из ворот на улицу: Пантелей, Гаврила, Данила и Ванятка в валенках, подаренных отцом.

Всем жарко. Гаврила сбивает на затылок шапку:

– Ну и мороз!

– Введенье пришло – зиму привело, – констатирует Пантелей, снимая с усов сосульки.

– Ванятка! Пойдешь завтра с мужиками вешки ставить?

– Пойду! – Ванятка возится с санями, застилает полость соломой. В прошлом году его с собой не брали.

– Готовь вешки с Данилой.

Завтра – Прокоп. «Пришёл Прокоп – нашёл сугроб». 22 ноября всей деревней выходили за околицу ставить вдоль дороги, ведущей к деревне вешки – знаки. Чтобы ни путники, ни сами не сбились с дороги в метель и темной ночью. Работа эта делалась весело, озорно и заканчивалась братчинами – складчинами. Мужики гудели, обмениваясь мнениями.

– Таперича, Ефрем, береги свой нос: все зимние праздники – сильные морозы будут.

Ефрем, длиноносый мужик, парировал.

– Мой нос – календарь: высуну из избы – чую какая погода. А вот ты свой календарь береги, а то детей строгать нечем будет!

Ефрем намекал на портки мужика в заплатах и дырах.

Братчина гоготала, крякала от выпитого, вытирала усы и продолжала обсуждать погоду, торги и цены, вывоз леса и сена с полей.

А как же Рождественский, филипповский пост? Нельзя скоромного, грех – пить?

Ах, эта лукавая и прямодушная Россия. Верю – не верю, пост – не пост. Молится на всякий случай, как все, чтоб не осудили, а попутает бес – сходит к попу за покаянием и отпущением грехов. А искренне и без лукавства молится только земле и хлебу: вот Бог крестьянина.

24 ноября, на Катерину – санницу потянулись в Крутоярово сани со всех окрестных деревень: однолошадные, запряженные парой, а то и тройкой чубарых. Сани – расписанные, в гривах ленты, под дугой – колокольчики. Мелодичный, переливчатый звон далеко слышен на морозе по всей округе.

Каждый год на Катерину – санницу на крутых и на пологих холмах вокруг села устраиваются гонки саночников: безлошадные и дети – с гор, конники – по длинному логу меж холмов.

Самые почетные люди в этот день – молодые семейные пары, отыгравшие свадьбы до Рождественского поста. Наряженные в лучшие одежды, в лучших санях, они ехали впереди санного поезда.

Катерина Погорелова тоже оделась в лучшее: Егор Кулыгин пригласил ее в свои сани; из соседней деревни приедет, теперь уже замужняя подруга.

24 декабря – день ангела Катерины. Мать готовит пироги, а отец вручил ей утром маленькие, расписанные золотом сани и шаль. В ней Катерина сейчас и красуется.

Егор Кулыгин с присвистом, стоя во весь рост, бесшабашно гонит свой экипаж за околицу.

Что делается на холмах! Свист! Крики! Поддерживают свою деревню или свой «конец» села. Егор шел в гонке с парнем из соседней деревни; обошёл его, ещё пару наездников – и стал первым. Подкатив к Катерине, он гордо произнёс:

– Мы, что – не Кулыгины, али Богом обижены! – обнял прилюдно Катерину и подарил ей колечко. – С днем андела, Катеринушка!

Санный праздник звенел и ухал, а Катерина слышала только колотьбу собственного сердца. Не зря положила вчера кусочек хлеба себе под подушку: суженный не только приснился, а явью явился, да ещё и с колечком и объятьями.

…Перед сном, поздно вечером, положила Катерина сорок лёгких земных поклонов, да и попросила своего ангела-хранителя: «Святая мученица Катерина! Введи меня в храм, где буду венчаться, и покажи мне, с кем буду обручаться».

Понятно, уж с кем! Ан, нет, покажи!

От Егора до Наума – грамотника

25 декабря, на другой день после Катерины – санницы, собрал Гаврила Погорелов пожитки и вновь отправился с мужиками на отхожий промысел. Можно было бы и не ездить, но тогда всей семье пришлось бы туже затягивать пояса: свадьба Катерины потребует много расходов. Надо ехать. За старшего в семье остался, естественно, старый Пантелей. По деревенским понятиям – «старый». А что ему – шестьдесят лет! Крепок, костист, суставы не скрипят, глаза зоркие, как у молодого. И тело до сих пор тоскует по женщине. Три года назад похоронил свою Степаниду: простудилась весной, слегла, выходить не смогли.

Пантелей сидит в санях на соломе. Орликом управляет тринадцатилетний Данька: понукает, причмокивает – ему это нравится. Едут за сеном в поле. При подъёме на горку Орлик перешёл на шаг. Данилка, как взрослый мужик, спрыгнул с саней, чтобы коню легче было. Да и размяться – согреться: морозец крепкий. Орлик скосил глаза на Данилку – и дал ходу. Данька выпустил вожжи.

– Стой! Тпр-р!

У Орлика курчавиться иней у ноздрей. Если бы он мог улыбаться, то сделал бы это.

– Орлик! Тпр- р- р! – Данилка поскользнулся и упал.

Сани удалились. Пантелей перехватил вожжи, остановил коня. Подбежал Данилка:

– Вот ты как! Шкура гнедая! – Схватил кнут, замахнулся. – Я тебе…

– Не ругай его, – остановил Данилку Пантелей. – Играет Орлик. Хорошо-то как!

…Короток зимний день. Если летом солнце садилось за лесом, то сейчас – далеко влево ушло, почти за колокольню. Успели привезти два воза сена. Теперь надолго его хватит. Пантелей вспомнил, что сегодня Егорий – холодный, Юрьев день. 9 декабря обязательно нужно послушать воду в колодце. Остановили Орлика у колодца. Пантелей подошел, открыл крышку колодца, нагнулся, прислушался.

– Ты что, дед, высматриваешь? – спросил Данилка. Орлик фыркнул.

– Тихо! Ничего не пойму. Вроде не шумит.

– Кто не шумит? – спросил Данилка, когда Пантелей сел рядом с ним на передок саней.

– Вода. Если она не спокойная, волнуется, то надо ждать морозной и въюжной зимы. А она вроде не шумит.

– Так на Введенье было холодно, значит на все праздники – мороз, рассудительно сказал Данилка.

– Праздники все в один месяц поместились, а зима в четырёх разлеглась.

– Ну, и хорошо, что морозов не будет. Катьку по теплу выдадим замуж, – согласился Данька.

На следующий день неожиданно приехала Лизавета Синебродова. Приехала с мужем: зять приглашал тёщу с тестем погостить к ним на никольшину. Лизка забежала к Катерине:

– Своди меня к Евдокии Клюкиной.

– Почто?

– Евдокия шесть лет не могла родить, дети не шли. А теперь – пошли. Она знает молитву.

– А тебе зачем, Лизка?

– Так сегодня десятое, день святого Романа.

– Ну?

– Он помогает от бесплодия и бесчадия.

– Тебе зачем молиться Роману? И месяца нет, как замужем.

– Ой, Катя! Бережёного Бог бережёт! Пошли.

Евдокия Клюкина, соседка Погореловых, молодая баба, трепетно относилась к своим двум чадам и ждала третьего. За шесть лет бесплодия выучилась многим молитвам и заговорам, знала и умела применять разные обереги и наузы. И, конечно же, с удовольствием поделилась своими познаниями с Лизаветой. Та ушла от неё обнадёженной и умиротворённой. Торопилась, даже не поинтересовалась у Катерины, как идёт подготовка к свадьбе. Бог с ней. Она теперь – баба, молодка.

А Катерина – девица.

Катерина готовилась к свадьбе. Из готовой, накопленной за несколько лет холстины, готовила рушники для всей родни жениховой, вышивала, шила. Мать помогла ей скроить портки и рубаху на будущих мужа и свекра. Не ходили их замерять – прикинули на глазок. И порток и рубах потребуется много.

Ванятка же готовился к школе. Уж так заведено в деревне: до снега, по грязи – никакого обучения. В лаптях не пойдешь, сапог нет, а валенки-катанки хоть какие, но в семье есть. Вот, на Наума – грамотника, 1 декабря, и отправиться Ванятка на обучение к дьячку в церковноприходскую школу. А сейчас сидит в валенках (не от холода – нравятся ему валенки) и который раз рассматривает картинки в книжке, подаренной отцом в день ангела.

Накануне дня святого Андрея Первозванного Катерина незаметно от всех постилась. За ужином, отломив кусочек хлеба от своего ломтя, положила его под скатерть. После ужина забрала его с собой. Перед сном положила хлебец под подушку, как на Катерину – санницу:

– Суженный – ряженный, приходи ко мне ужинать.

 А что гадать? Сговорено ведь всё! И волосы заплела по – бабьи, в две косы. Замок повесила на косы.

– Суженный – ряженный! Приходи, замок отопри, меня к себе возьми.

 И во сне и наяву не хотелось расставаться с милым и дорогим. Ни на миг.

А в ночь Андрея Первозванного, 30-го, произнесла заговор, выученный у Евдокии Клюкиной:

– Стану я благословясь, выйду перекрестясь, из двора воротами, стану на восточну сторону. На восточной стороне течёт огненна, мать – река. Помолюсь тебе, покорюсь тебе. Не ходи сквозь болота зыбучи, не ходи сквозь леса дремучи, пойди в ход, в плоть раба божия Егора. Разожги его, распали его, чтобы не мог ни на мягкой постели спать, ни работы работать днём по солнышку, ночью по месяцу и лучше свету белого казалась раба божия Катерина, лучше солнца красного, лучше матери родной и отца. Аминь.

Никольщина

Подступили никольские морозы. По утрам деревья стояли в мохнатом инее. Старики одобрительно крякали: «Опока на деревьях до Николы – к урожаю».

Так уж повелось у крестьянского люда: числа месяца для него – филькина грамота. Скажи мужику: «4 декабря нос себе обморозил» – не поймет. А вспомнишь «Варвару» – заулыбается: «Да-да… Трещит Варюха – береги нос и ухо». А другой тут же добавит : «Варвара мостит, Савва гвозди забивает». И все три дня, 4, 5, и 6 декабря, стали рядком. И запомнились приметами.

Время крупных морозов – тревожное для крестьян. Водоемы взялись первым прозрачным льдом. А детвора только и ждет этого времени: по льду покататься, на другой берег перебраться. В радости своей не чуют опасности.

Так и на этот раз случилось. Отправилась ватага на речку Алайку льдышки погонять. И видели: лед прогибается, потрескивает. Не убоялись. И мужики на берегу собрались, кто с веревкой, кто с доской, кричали сорванцам: «Ложитесь! Гуськом! К берегу»! Провалились всё – таки. И в воду попал самый малый, шестилетний Митяй Кулыгин. Малахай заячий ветром понесло по льду. Он и бросился за ним. Всех спасли. И все получили трепку. А больше всех, конечно, Митяй.

В школе Ванятке пока нравилось. Учили его грамоте по букварю и псалтыри: его книжка с картинками пока не понадобилась. Сидя дома, он твердил свои «аз», «буки», «веди», складывал буквы: получалось «баба», «вава». Ванятка шмурыгал носом, улыбался и продолжал бубнить.

…Пантелей Погорелов со старшим Данилой везли несколько мешков зерна на мельницу. Аграфена в напутствие попросила Пантелея: «Ты уж не тужь, Данилу, батюшка. Мал ещё он. Как бы грыжи не было»

– Не боись, Аграфена. Он мужичок – хоть куда.

В Крутоярово съезжались окрестные мужики. Кто в гости на каникулы, кто на торги. Каждый год на Николу зимнего Крутоярово превращалось в большую хлебную ярмарку. Мужики ходили, приценивались. Никольский торг – всему указ: много хлеба – низкие цены, значит свой надо попридержать, или, наоборот, докупить. Кому что.

Расход водки и вина на Никольщину – громадный: торговый люд, гости. Съезжаются большаки семей на братчины. Раньше за неделю до Николы начинали пиво варить. Сейчас этого нет. Все бегут в лавки к купцам.

Пантелей покрутился на торгу, покалякал с мужиками: обыкновенные цены – не низкие, не высокие. Урожай в этом году хороший, но цены не падают. Пантелей предлагал сыну продать часть хлеба: свадьба ведь. Но сын не согласился: сам поднатужусь, неизвестно ещё, как все повернётся.

Там же, на ярмарке, повстречал своих старых знакомых из соседних деревень: в гости приехали. Приглашали Пантелея к себе посидеть. Отказался. Но выпить с ними, выпил. И пожалел, что отказался: посидели бы, повспоминали; дома в хозяйстве порядок, все сделано. Можно было, да уж ладно.

Дома Пантелей прошел в овин, на гумно, посмотрел ухоженную скотину в хлевах – всё хорошо. Вошел в избу, красный от мороза и вина. В избе тепло, хорошо. Аграфена возится у печи.

– А где дети? – Пантелей сел на лавку у стола.

– Да кто где. – Аграфена положила на стол хлеб. – Ванятка в школе, Дарья у Клюкиной: Евдокия попросила с Игнашкой поиграть, Данила гуляет, Катерина к подругам отправилась.

Пантелей смотрел на сноху: как наливает щи, переставляет горшки – ладно всё делает, точно. Платье на Аграфене сидело плотно: большая грудь, бедра… Пряди волос выбились из- под платка. Красивая сноха. Крепкая баба. Кровь застучала Пантелею в виски. Он встал.

– Ты что, батюшка, обедать не будешь? – Аграфена остановилась, глянула на свёкра.

Заскрипела дверь в сенях. Послышался топот: кто – то стряхивал снег.

– Да…Я это, – голос Пантелея засёкся. – К старикам пойду. Посижу.

Вошёл Данилка. Глаза у него сияли.

– Вот сколько! – Он высыпал выигранные «бабки» – казанки в угол у дверей, – как раз к обеду.

Пантелей оделся и вышел.

Заботы Евдокии Клюкиной

Никольские морозы выпаривали из деревьев куржак, колюче вспыхивали на солнечных декабрьских снегах, скрипели полозьями.

Федот Клюкин, сосед Погреловых, молодой тридцатилетний мужик, скользил на санях по зимней дороге в лес. Самое время вывозить срубленные осенью стволы.

Старший сын в семье, он раньше братьев и женился. В семье стало тесно и шумно: свекровь с невесткой не ладили. А тут – деревенский бобыль подался в белокаменную и сгинул. Его избёнка стояла заколоченной, пока сельским миром не вырешили эту избу Федоту. Избу Федот подладил сам, сараи и хлева вытащили вдвоём с Евдокией, а вот баню и овин – пришлось мужиков звать. На помочи, на толоку. И так вот почти десяток лет строит – достраивает: руки – то одни и на пашне и дома. Может быть поэтому и дети не получались: от изнурения и надрыва. Сейчас третьего ждут. Или – третью? Нет, мужик нужен. Евдокия говорит, что справа зашевелился первый раз, значит – парень.

Федот спрыгнул с саней, погреться, пробежать.

– Но!

Громко застрекотала сорока, посыпался иней.

– Лети к теплу, глупая. Там и подкормишься.

Евдокия Клюкина, проводив мужа, зашла к Погореловым:

– Аграфена, помогай! Нельзя мне сегодня работать: день Святой Анны.

Аграфена слышала, что на Анну – тёмную, 9 декабря – запрет беременным бабам на работу. Сама никогда об этом не вспоминала, но вот…

– Что делать?

– Да, Буренку подоить, кормов задать. Щей я ещё вчера наварила.

Нельзя ни в чем отказывать беременным, иначе у дитя появиться родимое пятно. Вон и на руке у Евдокии красная шерстяная нитка: оберег. Всё знает Евдокия – намучилась…

– У себя управлюсь – приду.

– Благодарствую, Аграфенушка, выручила.

Вмешался Пантелей: «Сам справлюсь, иди». И Аграфена, одевшись, взяла за иконой щепку, подала Евдокии:

–Возьми. От разбитого молнией дерева. Мне уже не понадобиться.

– Ой, Аграфена! Спаси тебя Господь! А – Катерина?

– Понадобится – возьму.

Евдокия и не мечтала о таком подарке: эта щепочка – может быть главный оберег роженицы.

…Аграфена занималась небольшим хозяйством Клюкиных – куры, корова да два поросенка – а Евдокия следовала за ней по пятам: помогала своим присутствием, извинительно повторяла время от времени:

– Я бы и сам… Нетрудно… Но супротив обычая…

Тугие струйки молока звонко ударялись о стенки ведра. Аграфена доила, а Евдокия поглаживала шею своей Буренки и почёсывала ей лоб.

– Стельная. В феврале, Бог даст, и родим мы с ней по телёночку.

Бурёнка шумно вздыхала и продолжала жевать сено.

В избе женщины разлили парное молоко через марлю по кувшинам и горшкам, разделись, присели отдохнуть. Танька попросилась погулять, её снарядили, укутали и двухлетнего Игнашку, выкатили с порога: пусть помёрзнут. Евдокия пожаловалась:

– Зайчатины давеча захотелось – хоть в гроб ложись. Федот сходил к Кузьме Кулыгину, принёс. А я боюсь: пост.

Аграфена улыбнулась. Раздавшийся стан Евдокии был перевязан лентой, под матицей висел завязанный «мёртвым узлом» пук разноцветной пряжи.

– Ешь. Тяжелым бабам запрету нет.

– Так, ить, завтра от бессоницы детей оберегать – зайца и упоминать нельзя.

-  Вот и съешь сегодня. А завтра и манить не будет.

– Ай, Аграфена! Давай возьмём грех на душу: съедим.

– Я пост блюду.

– Так филипповский – не строгий пост. Ну, к батюшке потом сходишь, а?

Не устояла Аграфена и погрузились соседки в грех с удовольствием. Золотистая корочка поджаренного зайца аппетитно хрустела. Обгладали все косточки. Был косой и нет косого. Вытерли лоснящиеся губы, рассмеялись. Евдокия спрятала в горшке кости: свиньям подарок. Перекрестились на тёмную икону в красном углу:

– Прости, Господи!

Аграфена поднялась, накинула на голову платок.

– Попотчевала, соседушка, спасибо!

– Да, что ты, что ты! Может надо что? Катерине там: пошить, сметать приноси.

– Справимся. Подружки помогают. А ты Евдокия, если чего ещё надо будет – скажи.

…До захода солнца Федот Клюкин дважды успел съездить в лес. Во второй раз встречать его Евдокия не вышла. Федот закрутил вожжи за передок саней, обеспокоенный вошёл в избу.

– Что? Дуся?!

– Что?

– Пошто не встречаешь?

– Федотушка, нельзя мне за порог после захода солнца.

Федот не знал, что ему делать: хотел чертыхнуться, но сдержался, сплюнуть, но… Евдокия подошла к нему, прижалась к холодному, знобкому:

– Не бранись, Федотушка.

Федот обнял жену и тут же отстранился:

– Озябнешь…

Вышел во двор и только теперь сплюнул. Но уже со значением, не в порыве: через левое плечо.

Бессоница

Навалилось на Крутоярово все разом: и дела, и заботы, и беды. Упокоился, помер самый старый на селе дед Устин, которого все звали почему – то Бубан. Что было ему когда – то девяносто – знали, а сколько ещё к этой зиме намело – никто не помнил. Дети его – сами уже старики – кто умер раньше отца, другие – далече, а третьи… Общим соборовали его всем миром, поплакали старухи – плакальщицы и поставили гроб с Бубаном в приделе церкви до появления сродственников или тепла.

Волки стаями кружили у села: у одних овец порезали, у других – корову стельную. Беда.

Да что там! Егора Парушина, крестного Катерины Погореловой, мужика спокойного и тихого, бес попутал. Возвращался Егор домой поздно вечером. Ну, ясное дело, выпили с мужиками. А навстречу ему – даже хмель прошёл – Гаврила Погорелов, кум кумейший. «Ты же в отъезде, кум!» – удивился Егор. «Уже вернулся. Зайдём ко мне, по кружечке выпьем». Зашли… Очнулся Егор на берёзовом суку в лесу, с еловой шишкой в руке, вместо кружки. А огоньки села вдалеке светятся. Вернулся домой без шапки и в одном валенке. Мужики на другой день шапку и валенки нашли, а следы высмотрели только в одну сторону – в село. А что кума Гаврилы дома не было и нет, все знали точно. К Рождеству должон быть. Вот так…

К Рождеству готовилась и молодёжь: делали какие – никакие костюмы из рогожи и пестряди, маски страшные, договаривались о сумме складчины и «жировой» избе. Солдатка Матрёна была довольна; её время пришло: осень и зима – время посиделок и праздников. Её изба всегда при деле. Плату Матрёне несут продуктами, дровами, деньгами.

Девушки на посиделках уже не прядут, прялки берут для вида: всё чаще играют с парнями в «поцелуйные» игры.

С Аггея пошла последняя неделя перед Рождеством; а там – и святки, свадьба, Катерины Погореловой. Шитье, вышивка, подбор приданного занимали всё время невесты. До поздней ночи работает Катерина с подругами. Дважды приходил Егор Кулыгин с подарками: конфетами и пряниками.

Не спится Крутоярову.

Долго по ночам светится окошко и Евдокии Клюкиной. Беда с ребятёнками: заболели. Кто боится, тому и блазнится. Уж холила и оберегала детей Евдокия, а не уберегла. Наглотались дети декабрьского снега на Анну – тёмную, пока Евдокия с Аграфеной зайца тайком поедали. И вот наказание за грехи.

10 декабря захватила детей полуночница. Евдокия, не ведая о последствиях своего греха, встретила её во всеоружии. Велела Федоту выставить за дверь метлу прутьями вверх, а на матицу подвесить веник. Сама же, напоив детей горячим молоком с маслом, уложила их, перекрестила, да ещё сотворила молитву Параскеве – Пятнице. (Вспомнила: ох, грешна – купала по осени Игнашку в пятницу!) А в дополнение ко всему перекрестила кочергой окошки и двери и положила её на печь, рядом с детьми. Попробуй, сунься, бессоница!

Не помогло.

Татьяна, правда, немного повеселела, но Игнат… К следующей ночи Евдокия приготовилась пуще прежнего. К молоку с маслом добавился мёд, под голову детям положила топор и замок и произнесла заклинание:

«Ночна и полуночна, утренння и полутрення, денная и полуденная, вечерняя и полувечерняя, не тешься моим младенцем, на – тебе топор, секи и руби, от моего младенца отойди; дай моему младенцу спать и молчать».

Танька поправилась.

Федот после дневных ездок, почерневший, сам как больной, топтался возле Евдокии:

– Может бабку позовём?

– И-и – и! Бабку! Я сама – бабка. Игнашку никому в руки не дам.

Бросила щепотку маковых зернышек в ковшик, залила их тёплой водой, завернула Игнашку в полушубок и подала его Федоту:

– Неси в курятник, потом на чердак и в избу!

– Пошто?

– Неси!

Пока Федот выполнял задание, Евдокия растопила бараний жир.

Вернулся Федот. Евдокия выпростала Игнашку из полушубка и стала поить его водой, настоянной на маке. Затем смазала ему спинку теплым бараньим жиром, укутала и положила спать. За иконой Евдокия нашла освящённую в вербное воскресенье вербу и велела Федоту положить её у порога избы, снаружи.

Игнашка не просыпался всю ночь. А Евдокия за столом роняла от бессоницы голову – не спала. Смотрела на зарево над холмами за селом; Спиридон – солнцеворот: молодежь костры жжет, горящие колеса с горы пускает. Кончилась самая долгая ночь в году.

Утром, чуть появилась заря, завернула Евдокия сонного Игнашку в полушубок и вышла во двор. Повернулась к востоку и зашептала:

«Заря – Дарья, заря Марья, заря Ирина, заря Катерина, заря Крикса щекотиха – будиха – возьмите свой крик. Крик, крик, поди на Окиян – море. На море на Окияне, на острове Буяне, там люди не ходят, птицы не летают. Аминь крику, аминь, аминь…»

Что помогло Игнашке, Евдокия не смогла бы точно сказать, но после Аггея, с 17 декабря, стал Игнашка выздоравливать. Умученная Евдокия ворковала возле него:

– Солнышко повернуло к летечку, Игнашка – к здоровью, а мама – к радости. Спи, моя радость, спи! К Рождеству Христову и ты будешь радоваться.

Рождество

С запада нагнало туч, небо померкло. На Аггея было тепло и деревья стояли в инее, что предвещало теплые святки. А за два дня перед сочельником повалил снег. Хлопьями. Морозы отступали.

Отступала и тревога за свадьбу Катерины: вернулся с отхожего промысла Гаврила Погорелов и всё стало на свои места. Обговорили с Кулыгиным всё до мелочей и …перенесли день свадьбы. Потому что одного коня в две телеги не впрягают: и святки, и свадьба требуют разного почтения и подготовки. Потерпят молодые. На том и порешили: свадьба после Крещенья, в первые дни зимнего мясоеда.

Рано утром в сочельник собрался Гаврила в поле за сеном. Пантелей и Аграфена отговаривали Гаврилу от этой затеи: сено ещё есть, а снегу намело – коня загнать можно, перевернуться… Но тот упрямо стоял на своем: «Едем». Данька обрадовался (не поленился встать до света!), помогал запрягать Орлика, похлопывая его по холке; тоже собрался, но отец оставил его:

– Мал ещё. Не выдюжишь. Постись дома.

И попросил помочь ему Пантелея.

А Даньке велел натаскать из стога в огороде соломы на середину двора. Много.

– Вернемся – родителей греть будем.

До околицы ехали молча, раскланивались с мужиками. Гаврила сидел спиной к Пантелею, управлял Орликом.

– Хочу спросить, – сказал он, не оборачиваясь.

Пантелей ворохнулся в санях, насторожился. Ему ещё дома не понравилось упорство сына. Возок сена он сам мог бы набросать. А потому свёкор приготовился к расплате за «никольский грех»: хоть в мыслях, но возжелал сноху; стыд за это как заноза торчал в нём неотступно. Поэтому и не сопротивлялся затее сына.

– Хочу спросить, – Гаврила чмокнул губами, дернул вожжи и Орлик с удовольствием наддал. – Даньке учиться надо. После святок отвезу его в уездную школу. Как?

Пантелея прошиб пот. И ответил он впопыхах, не думая:

– Конечно…

– Поездил я, потёрся, посмотрел – неграмотному беда.

– Оно так, – неопределенно ответил Пантелей, приходя в себя.

Орлик перешёл на шаг и Гаврила снова дернул вожжами.

– Но сумнение у меня: справимся сами? Данька хотя и не работник ещё, но уже помощник. Да пара Катиных рук уйдет. А землица требует… Осилим?

– Нет! – Пантелей ответил неожиданно резко, будто думал уже об этом. – Никак не осилим! – Он представил малолюдность в избе: Гаврила на извозе, Ванятка и Даша гуляют, Аграфена одна – и испугался. – Слабеть я стал. Нет.

– Да-а… Жизнь. С горы да на гору… – Гаврила вздохнул. – Может и не надо: три зимы ходил в школу – читать, считать умеет.

– Вот! И я о том же! – воспрянул Пантелей.

– О чём?

– Ну, что… не справимся сами… А он – скотину любит.

Загрузились и вернулись без происшествий. И уже у самых ворот Пантелей попросил Гаврилу:

– Не увози Даньку….

…Ближе к вечеру собрались все Погореловы во дворе, стали вокруг большого вороха соломы и Гаврила от свечи поджёг его. Огонь быстро охватил всю кучу, стало жарко. Все молчали. Где – то витали холодные души умерших предков. Пусть согреются: этот огонь для них.

Младшие Погореловы ещё никого не теряли, кроме бабки Степаниды, но тоже стояли строгие, глядя на старших.

В других дворах тоже полыхали костры из соломы: кто – то сегодня исполняет обычай, кто – то сделает это завтра с утра… Искры огня взвивались высоко в темнеющее небо и гасли. Каждый думал о своем, каждый мысленно общался с умершими родителями.

Гаврила поворошил палкой огнистый пепел и несгоревшую под ним солому. Пламя снова взметнулось и Пантелей, прикрыв лицо рукою, отошёл в тень, шумно втягивая носом воздух.

Звёзд не было видно, но солнце село: темнело быстро и густо. Пантелей, Гаврила и Данька остались во дворе убирать пепел, а остальные члены семейства отправились в избу.

– После свадьбы отвезу тебя в уездное училище, – сказал Гаврила сгребавшему пепел Даньке.

Тот остановился. Застыл с метлою и Пантелей.

– Хочешь учиться?

– Мне дома хорошо. А как же… Орлик? – Данька посмотрел в сторону сараев. – Как же…

– Значит, не хочешь?

– Нет.

– Идите в избу.

Гаврила отнёс пепел в огоро... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3 4 5 6 7 8