Кирие Элейсон. Книга 6. Его высочество Буриданов осел.

 КИРИЕ ЭЛЕЙСОН. КНИГА 6. ЕГО ВЫСОЧЕСТВО БУРИДАНОВ ОСЕЛ

Пролог

Лязг отворяемых железных засовов — и пребывавший в сонном оцепенении узник проворно вскочил на ноги и тревожно уставился на дверь. Слишком много дней провел он в этой темнице, слишком выверенными были действия его стражи все это время, чтобы теперь оставаться спокойным. Его посещали лишь один раз в день, ровно в полдень, чтобы принести скудную, всегда одинаковую тюремную трапезу в сопровождении кувшина сильно разбавленного кислого вина. Свою еду он делил на две порции, первую часть съедал немедленно, вторую тревожил не ранее, чем зайдет солнце и его темница погрузится в долгий непроницаемый мрак. Но сегодня солнце еще не зашло, его ужин дожидался своей участи на приземистом и трухлявом от времени и сырости столе, а дверь в его узилище открывалась уже второй раз за сутки. Чем иным, кроме как чрезвычайными для него обстоятельствами, это могло быть еще вызвано?

Возможно, сегодня его ужин так и останется нетронутым, узник даже с каким-то сожалением бросил взгляд на разломанную краюху хлеба и опорожненный наполовину кувшин. Кто знает, увидит ли он новый день? А вдруг сегодня его участь, напротив, изменится к лучшему? И он будет прощен, освобожден и не далее как уже этим вечером, обозревая красоту заходящего солнца, с наслаждением, медленно и смакуя, начнет расправляться с куском жареного мяса с кровью, запивая его терпким поличиано. И с гордостью вспоминать о мужестве, с которым он проводил свои долгие дни в заточении. О, сколько было этих дней! Едва оказавшись здесь, он начал вести им счет, царапая найденным камнем стену под узким окном, и десятки раз за день пересчитывал число этих самых царапин. Поняв, что прогулки ему не будут позволены, он заставлял бодриться свое тело, по нескольку десятков раз спускаясь и поднимаясь по лестнице, которая вела от входа в темницу до его ложа. Еще он взял себе за правило в день читать не менее пяти глав Священной Библии, причем старался запоминать наиболее яркие фрагменты, тем самым тренируя мозг, параллельно с очищением души. В стараниях своих он дошел уже до книг пророков и теперь, слыша шум отворяемых дверей, печально и искренне недоумевал, отчего Господь не пожелал дать ему время постичь истину Евангелия?

Естественно, что по сотне раз в день он мысленно прокручивал время назад и до боли в голове пытался понять причины и истоки своего крушения. Почти каждую ночь сны возвращали его в то блаженное время, когда он был повелителем многих судеб людских и много что было подвластно его деснице. Читал ли он в то время Библию? Отнюдь. В гордыне своей он насмехался над монахами с их наивными взываниями к справедливости и охотно находил жизненные опровержения приводимым библейским наказам. Вкушая хлеб и вино на господском столе, понимал ли он тогда настоящую им цену? Смешно, конем своим в запале охоты он не единожды и не раздумывая давил урожай презренных колонов и лил вино, словно воду, на головы блудниц, деливших с ним ложе. Ценил ли он время свое? Снова нет. За круговертью дней не находилось места размышлениям о спасении души: жажда новой власти, новых земель, больших денег затмевала в его разуме все и заставляла его продолжать эту бессмысленную гонку стяжательства и честолюбия среди узкого круга сильных мира сего, к которому он когда-то принадлежал.

Но где теперь вся сверкающая мишура этого мира? Где все эти шумные пиры, где лживые ласки продажных прелестниц, на что ему теперь без устали чеканящееся по всему свету золото, к чему привели его все эти хитроумные интриги за земли и короны? Вот уже несколько месяцев, как он тщетно пытался понять, где именно находится его бренное тело, в чьих неведомых руках судьба его, заложником чьих дьявольских страстей он стал, и эти размышления для него стали важнее всех прочих. В первые дни заточения он настойчиво пытался добиться хоть слова от тюремщиков, приносивших пищу, но те исполняли свои обязанности слишком ответственно и не вступали с ним в беседу, а одежда их никоим образом не выдавала их принадлежности ни к их конкретному хозяину, ни к местности. Разум узника подсказывал ему версии вероятные и не слишком, а окно располагалось слишком высоко, чтобы увидеть краем глаза окружающий его мир. На несколько часов, бывало, он замирал, боясь за биением своего сердца не услышать редкие звуки, раздававшиеся снаружи стен. Иногда он слышал колокольный звон церквей, но разве этот сладостный звук мог подсказать, хотя бы приблизительно, где он?

Сегодня он узнает все. Пасьянс всех его размышлений будет разложен. Он понял это, увидев, что к нему направляется целая группа людей с факелами в руках, а в центре группы шел человек в богатом платье. Первоначальное чувство острого страха, от которого подгибаются ноги и туманится сознание, постепенно исчезало, узник с радостью отметил про себя отсутствие у вошедших оружия. Все свое внимание он сосредоточил теперь на высоком госте и ждал, когда лицо визитера попадет в солнечный лучик, падавший на лестницу из окошка. Вот лицо вошедшего озарилось светом, и несчастный узник, издав страдальческий и в то же время торжествующий стон, бросился к нему и, растолкав безучастную стражу, шедшую впереди, упал к ногам посетителя:

— Ты? Ты! Аллилуйя, аллилуйя, слава тебе, Боже! Это ты!

*****

Эпизод 1. 1688-й год с даты основания Рима, 14-й год правления базилевса Романа Лакапина

 (июнь 934 года от Рождества Христова)

— «Благородному киру и славному милесу Альбериху, сыну Мароции, именующему себя принцепсом римлян, а также всем жителям богоспасаемой древней столицы Империи, где святые апостолы Петр и Павел завершили свой земной путь, всем мирянам и клирикам императоры Константинополя желают здравия и мира. Во имя Господа нашего Иисуса Христа и Отца Его и Святого Духа.

Мудрый сын радует отца, и нежно любящий отец восхищается разумом сына, ибо Господь дарует ум, когда настает пора говорить, и добавляет слух, чтобы слышать. От него сокровище мудрости, и от него обретается всякий дар совершенный. Он возводит на трон базилевсов и вручает им власть надо всем. Да пребудет Господь наш, чье царство вечно и несокрушимо, указующим путь для избранных Тобой повелителям народов Твоих, и да будет блюстительство лика Твоего на них, а слух Твой да будет склонен к их молитвам. Пусть охраняет их рука Твоя, и пусть они царствуют ради истины, и пусть ведет их десница Твоя. Пусть направляются пути их пред Тобою, дабы сохранять заповеди Твои. Да будет осенен корень рода их кроной плодородия, и тень плодов их пусть покроет царские горы, так как благодаря Тебе царствуют базилевсы, славя Тебя в веках [1].

В заботах о сохранении рода нашего, о приумножении чести и славы престола Ромейской империи, о благоденствии народов, подвластных Константинополю, мы, волею Господа истинные самодержцы и благочестивые базилевсы, проводим без устали дни свои и с пристрастием внимаем всем прошениям от добрых христианских владык, соседствующих с нами в этом мире. Будь уверен, принцепс Рима, твое предложение взять в жены нашу любимую дочь Агафью мы приняли со всем достоинством, которого ты заслуживаешь. Услышав о последних событиях, случившихся в ставшей тебе подвластной столице, о судьбе твоей матери — да будет Господь ей один строгий судия! — о коварстве римлян, о стеснениях, претерпеваемых теперь епископом Рима, мы осознаем, сколь зыбка твоя власть, сколь много в ней от козней врагов христианских, сколь тяжела будет ноша на плечах нашей любимой дочери, если на твое прошение мы решимся ответить согласием. Уверься, однако, в том, что не возможные испытания на жизненном пути нашей дочери определили наше решение, но наше обещание ее руки Аргиру[2], достославному эпарху[3] нашей богоохраняемой столицы, которое мы предали оглашению ранее, чем прибыли к нам твои слуги.

Прими послание наше, как безусловное свидетельство нашей любви и покровительства тебе, сенатор и принцепс, как уверение в бесконечных молитвах наших пред Господом за судьбу священного Рима, за души христиан, нашедших в граде сем свой кров и пищу. В духе евангельской любви, смирения и разумения, сохраняя верность догматам и канонам, с взаимным уважением, Роман, благоверный император и правитель ромеев, порфирородный император Константин, симбазилевсы Стефан и Константин. Среда, второго числа, месяца Юноны[4], седьмого индикта[5], год от сотворения мира сего 6442-й[6]».

Римский посол Бенедикт, румяный и добродушный толстяк, закончив чтение, отступил на шаг от кресла принцепса и втянул голову в плечи, опасаясь яростной вспышки гнева своего повелителя. Но ее не последовало, взгляд принцепса скользил поверх головы Бенедикта, устремляясь через окна дворца в сияющее небесное море, туда, где за морями и горами скрывался высокомерный Константинополь.

— Сын Мароции… Наверное, я обречен до конца дней своих слышать это, — тихо проговорил себе под нос Альберих. Его слова услышал только Кресченций, сидевший по правую руку от принцепса.

— Может быть, мы были неправы в своем выборе, когда предпочли Агафью Софье, вдове симбазилевса Христофора? Понятно, что Софья уже немолода, но…

— Дело не в возрасте, мой друг. Одно дело жениться на родной дочери императора Романа, за кем власть и кто даже законного базилевса Константина Порфирогенета теперь, как видишь, упоминает в документах на ступень ниже себя. И совсем другое дело жениться на его снохе, дочери какого-то Никиты-славянина[7]. Какая будет польза Риму от этого брака?

— Тогда, быть может, имеет смысл вернуться к прежнему варианту брака. Тому самому…

— Который устраивала моя мать. Ты говоришь со мной как с ребенком, Кресченций. Все уже свершилось, и прошлого не вернуть. Как не вернуть идею моей матери о браке Константина Лакапина на моей сестре Берте.

 — Отчего же?

Альберих недовольно фыркнул.

 — Похоже, вы спали во время речи посла, Кресченций. За всем этим пустым многословием разве укрылись от вас перемены в отношении Константинополя к нам?

Кресченций выпрямился в своем кресле. Еще не ясно, как изменился Константинополь по отношению к Риму, а вот характер Альбериха за полтора года действительно приобрел новые черты.

— Скажите, отец Бенедикт, по-вашему, с чем связано такое решение базилевса?

— О, благородный и могущественный принцепс Рима, смею ли я, ничтожный червь, высказывать свое мнение о делах и настроениях великих владык?

— Не только смеете, но и должны, если считаете себя верным слугой моим и рассчитываете впредь на мое покровительство.

Бенедикт, монах одного из монастырей в Кампанье, на мгновение задумался, но только лишь затем, чтобы придать будущей речи своей изящную, насколько возможно, форму. Причины произошедшего ему были предельно ясны. Больше года он провел в Константинополе и стал свидетелем занятной метаморфозы, приключившейся в политике византийского двора. Все начиналось на высокой ноте, император Роман с великой радостью принял благословение от юного папы Иоанна, брата Альбериха, на утверждение патриархом Константинопольским еще более юного, чем папа, Феофилакта Лакапина, младшего сына не в меру плодовитого базилевса. Само собой разумеется, что матримониальные планы Рима также получили высочайшее встречное одобрение, никаких Аргиров на босфорских просторах и близко тогда не возникало. Бенедикт слал в Рим письма об успехах своей миссии, и Альберих уже начал готовить к приезду невесты свой дом возле церкви Апостолов на Широкой улице, как вдруг…

— Этой весной, незадолго до моего отъезда в Рим, ко двору базилевса Романа прибыло посольство лангобардского короля Гуго…

— Довольно! Можете далее не продолжать, отец Бенедикт. Я так и думал.

— Но чем послы Гуго смогли привлечь на свою сторону базилевса? — спросил Кресченций. — Золотом вряд ли, после его похода на Рим прошлым летом он до сих пор, по слухам, не рассчитался с наемниками. Может быть, он предложил базилевсу брачный союз Агафьи со своим сыном Лотарем?

— Этого не было, сенатор, — скромно и тихо заметил Бенедикт.

— Тогда чем же?

— Клятвенным обещанием разделаться с узурпатором Рима и заставить Его Святейшество короновать себя императором, — за Бенедикта ответил сам Альберих.

— Да, принцепс. Ваша мудрость…

— Сейчас не до этого, отец Бенедикт. Скажите лучше, давал ли Гуго через своих послов какие-либо обещания по срокам?

— Мне об этом неизвестно, принцепс. Но зато мне известно, что Константинополь обещал королю Гуго помощь своим флотом и войском, и это должно вселять в сердце короля большую надежду.

Альберих и Кресченций переглянулись меж собой. Степень новой угрозы, поднимавшейся над Римом, трудно было переоценить. На долгое время в приемной зале воцарилась тишина, никто не смел нарушить размышления принцепса. Никто, кроме одного…

— Брат мой, как же теперь быть с приготовлениями вашего дворца? — раздался голос слева от Альбериха.

— Ваше Святейшество, — в голосе Альбериха ясно чувствовалось раздражение и сарказм, — предстоящая осада Рима и все проблемы, связанные с ней, мне представляются куда более насущными, чем вопросы убранства спальни и зимней комнаты невесты. Впрочем, возможно, на сей счет есть другие мнения?

— Вы полагаете, мой брат, что прошлогоднее поражение короля не остудило его пыла?

Прошлой весной, едва просохли дороги, ведущие в Рим, Гуго, истомленный жаждой мести и до зубного скрипа алчущий императорской короны, вновь объявился под стенами Рима. Атака его воинов была стремительной, Гуго кощунственно атаковал Рим в том самом неохраняемом месте крепостной стены, возле ворот Пинчио, где защищать город обещал сам апостол Петр. Эту легенду Гуго услышал во время своего предыдущего, столь плачевно закончившегося, визита в Рим, и он, прожженный циник, понадеялся на набожную легковерность римлян. Однако Альберих выказал себя в тот день не меньшим прагматиком. Не осмелясь тревожить апостола своими мольбами о заступничестве и отвлекать его тем самым от приема в рай новых христианских душ, Альберих ответил внезапной контратакой, колонны его милиции выскочили за пределы крепости еще до того, как к ним приблизились верные Гуго войска. В отличие от своего короля, лангобарды и бургундцы с трепетом пали ниц перед римским воинством и впоследствии уверяли, что ясно видели впереди колонн противника апостола на белом коне. Не добившись успеха в молниеносном штурме, Гуго перешел, как водится, к долгой, нудной и неумело организованной осаде. Просидев под стенами Рима все лето, попробовав на зуб крепость Фламиниевых, Соляных и Тибуртинских ворот, загубив несколько сотен чужих жизней и в очередной раз истощив казну, Гуго убрался в Павию, черный от горечи и гнева. Не в силах отомстить самому Вечному городу, он этой весной хищническим образом прибрал к рукам древние папские владения, заняв Равенну и Пентаполис.

— Мне лично непонятна настойчивость короля. Неужели он рассчитывает, что может принудить меня… Святую кафолическую церковь короновать его императором после всего того, что он сделал?

Альберих не удостоил ответом своего тиароносного брата. Причина настойчивости Гуго была ему слишком хорошо известна. Но только ему, Кресченцию и тетке Теодоре. Только эти четверо, включая короля, знали, что Мароция все еще жива.

— Как сможет он теперь стоять передо мной, смотреть в глаза сына той женщины, которую он убил, и еще при этом требовать что-то? — папа Иоанн меж тем ударился в пространные рассуждения. — Да разве сын, любящий свою мать, посмеет что-либо сделать для ее убийцы? Даже если ему будут угрожать смертью! Да разве любящий сын посмеет каким-либо образом причинить зло своей матери, причинить зло самой памяти о ней?

Альберих резко вскочил со своего кресла и стремительно подошел к окну. Все присутствующие с удивлением посмотрели вслед принцепсу. Все, кроме Кресченция, взгляд которого в сторону Альбериха был сочувственно-встревоженный. Он понимал, что слова Иоанна разбередили плохо заживающие раны на сердце Альбериха.

— Полноте, Ваше Святейшество, — Кресченций пришел на помощь своему другу, — или вы забыли, что Гуго, стремясь попасть в Рим, пошел на оговор своей собственной матери, публично признав ее детей от брака с Адальбертом Тосканским незаконнорожденными и нагулянными где-то на стороне? Не всем дано иметь такое широкое сердце, как у вас, Святейший.

Альберих вернулся на место, совладав с эмоциями и вновь настроив себя на деловую волну. Первым же распоряжением он приказал придворным оставить его наедине с папой и своим ближайшим соратником. Едва слуги закрыли за собой дверь, Альберих не терпящим возражений тоном приказал Его Святейшеству проследовать в свои покои, размещавшиеся по соседству с приемной. Папа Иоанн безропотно повиновался.

— Нет, в нем совсем ничего нет от Теофилактов, — неосторожно брякнул Кресченций, глядя вслед удаляющемуся понтифику. Румянец на щеках Альбериха мгновенно вспыхнул.

— Уничижительно говоря о моих родственниках и предках, вы на самом деле и в первую очередь оскорбляете меня, мессер.

— О, простите меня, мой принцепс. На самом деле я хотел сказать…

— Давайте оставим эту тему, Кресченций. Вернемся к делам нашим. Какие меры нам следует предпринять, чтобы ослабить врага своего? Можем ли мы отозвать благословение Святого престола на патриаршество юного Феофилакта Лакапина?

— Даже если это возможно — в чем я лично сомневаюсь, ибо на руках базилевса есть отныне папское бреве, — но даже если такую возможность предположить, все это будет чревато слишком серьезным конфликтом с Константинополем, — ответил Кресченций, — боюсь, что тогда мы не можем рассчитывать на какие-либо альянсы с греками. Хотя, с другой стороны, вероятность подобного хода событий, считаю, надо оставлять в поле зрения базилевса, он должен знать, что в худшем случае мы вольны будем поступить именно так.

— Мой друг, как всегда, дает Риму мудрый совет.

— Благодарю вас, мой принцепс. Что касается Гуго, то как иначе еще можно нанести вред своему врагу, как не с помощью других его недругов? На наше счастье, у Гуго таковые не переводятся.

— Да, римские уроки его ничему не научили, на его надменность и высокомерие жалуется даже его свита.

— Полагаю, что только своим детям, Лотарю и Умберто, да еще этой жабе Манассии король может по-настоящему доверять. Даже его родной брат Бозон теперь имеет на него зуб за отобранную Тоскану.

— И это прекрасно, Кресченций. Но все же главными врагами для Гуго являются король Птицелов и Беренгарий Иврейский.

— Навряд ли последний сейчас будет предпринимать что-либо против Гуго. Он ведь теперь женат на Вилле, племяннице короля.

— И дочери того же Бозона. Так что едва ли Беренгарий считает себя связанным с королем какими-то узами семейственности. Другое дело, что для открытого противостояния с Гуго он действительно не готов. Пока не готов.

— На то, что Беренгарий призывает на голову Гуго все казни египетские, я готов поставить золотой солид.

— Я не приму вашу ставку, Кресченций, но я готов ее поднять, по меньшей мере, в сотню раз.

— Значит, остается тевтонец Генрих. Но и ему нужен повод для действий.

После некоторого раздумья Альберих возобновил беседу.

— Полагаю, что нам следует организовать посольскую миссию как ко двору Беренгария, так и ко двору Птицелова. Беренгарий обрадуется лишней возможности исподтишка насолить королю. А к Генриху Птицелову мы доставим письмо от нашего Святейшества, — Кресченций при этих словах ехидно улыбнулся, — в котором основной темой прозвучит наша просьба о защите прав веронского епископа Ратхерия, которого Гуго лишил митры в угоду своему племяннику Манассии. В то же время в письме — нет, лучше на словах! — мы озвучим желание Церкви увидеть Генриха в качестве паломника в Риме и допустим намек о возможном более тесном общении с королем тевтонцев. Намек, не более того, ибо я десять раз предпочту иметь дело с Гуго, нежели однажды встретиться на бранном поле с германцами. Прошлой весной Птицелов в Тюрингии наголову разбил полчища венгерских язычников[8], и до нас дошли слухи о великой доблести, проявленной его воинами, а о настроениях, царящих при его дворе, красноречивее прочего говорит тот факт, что сразу после битвы германские кнехты подняли своего короля на щит и провозгласили отцом и императором германцев.

— Это же ничего не значит.

— Это говорит о настроениях в Кведлинбурге, о мыслях самого Птицелова.

— Хорошо. Но почему вы выбрали именно Верону?

— Потому что лишенный митры Ратхерий по-прежнему обласкан признанием местных горожан за бойкий и дерзкий слог. Потому что светский сеньор Вероны, граф Мило, по старой памяти предан Беренгарию Иврейскому, внуку своего дражайшего сюзерена, и чувствует свой долг перед ним, так как однажды не смог защитить его деда. А это значит, что у Беренгария будет сильное искушение исподволь поддержать мятеж в Вероне. С другой стороны, влияние маркиза Иврейского сдержит аппетиты германцев и не позволит им пойти дальше границ Веронской марки.

— Прекрасный ход, Альберих. Признаться, последний раз столь хитро и умело закрученные интриги я наблюдал только в исполнении…

— Я понял тебя, Кресченций, ни слова более.

— Кого вы предполагаете направить с посольством?

— Полагаю, отец Бенедикт достойно справился со своей миссией в Константинополе, его рассудительность и осторожность будут как нельзя кстати при дворе Беренгария Иврейского.

— Отчего же вы не направите сего достойного монаха в Кведлинбург?

— Туда мы направим еще одного достойного представителя бенедиктинской братии. Отец Лев будет нам исключительно полезен, ведь он давно ведет дружескую переписку с неким Фридрихом[9], а тот, в свою очередь, является правой рукой Хильберта, архиепископа Майнца. Отцу Льву будет оказана соответствующая протекция.

— Что сделаем мы, если Господь не услышит наши молитвы и миссии святых отцов не увенчаются успехом? Как мы поступим, если Гуго окажут помощь греки?

Альберих ответил после долгой паузы. Надо сказать, что он сознательно взял себе за правило говорить медленно, заранее обдумывая свои фразы. Ни одно слово, в его понимании, не должно быть лишним, ни одна фраза не должна быть пустой. Даже в приватной беседе с преданным другом.

— Я думаю, мы найдем чем занять греков. А заодно свяжем руки еще одному бастарду Гуго, чтобы у того и в мыслях не было кроме как защищать свой воровски украденный бенефиций.

— Кого вы имеете в виду, принцепс?

— Мессера Теобальда Сполетского.

Все имеет свое начало — мелкое и масштабное, великое и позорное. Сдвиг маленькой снежинки порой приводит к горной лавине, сметающей все на своем пути. И необъятная Вселенная, говорят, когда-то имела пространство меньше, чем точка в конце этого предложения. И ведь надо же было кому-то эту точку потревожить! Разговор, состоявшийся жарким июньским днем 934 года в стенах дворца на Ватиканском холме и преследовавший цель разбудить интриги против своего конкретного сиюминутного врага, на самом деле дал ход тектоническим преобразованиям на карте средневековой Европы. И что из того, что сами собеседники и их потомки станут впоследствии основными противниками этого необоримого процесса создания новой великой державы?

Эпизод 2. 1688-й год с даты основания Рима, 14-й год правления базилевса Романа Лакапина

(июнь 934 года от Рождества Христова)

 Наши современники наверняка посчитали бы Альбериха-младшего слабым управленцем, узнав, сколь много рутинных дел он замыкал на собственной персоне, не доверяя своему окружению. Однако в данном случае поведение молодого государя было полностью оправданным. Важность предстоящих миссий ко дворам северных государей была такова, что их детализацию невозможно было поручить кому-то постороннему. Альберих со всей тщательностью подошел к составлению писем Беренгарию Иврейскому и Генриху Птицелову, а своих послов без преувеличения десятки раз заставил слово в слово повторить те фразы, места которым, в связи с их деликатностью, в письмах не нашлось.

В том, что его послы будут допущены к приватной беседе с Беренгарием и Генрихом, он ни минуты не сомневался. Монахи и пилигримы, колесившие между городами и уделявшие особое внимание Риму, сообщали, с каким нескрываемым злорадством европейские монархи встречали весть о крушении надежд короля Гуго. История о его бегстве из Рима очень быстро превратилась в анекдот, и не один властитель, услышав, как именно заносчивый Гуго потерял корону Великого Карла, покатывался от хохота и пел здравицы новому римскому правителю. Но одно дело — поднять соседнему самодержцу настроение, и совсем другое — заставить его предпринять нужные Риму действия. И при всем этом постараться не обременить себя чрезмерными обещаниями им; джинн алчности этих государей, однажды выпущенный на волю, потом обычно крайне неохотно возвращается в кувшин.

Обозначив основные векторы римской политики на севере Италии, Альберих в скором времени переключился на южные области Апеннин. Здесь предстояла не менее сложная задача: разбудить аппетиты и мятежные настроения среди лангобардских вассалов Византии, правителей Беневента, Капуи и Салерно. Проводником политики Рима, по замыслу Альбериха, должен был стать Мастал Фузулус, граф Амальфи. С некоторых пор этот граф стал одним из самых желанных гостей Вечного города. Выгодно сдав Риму в аренду Обезьяний остров вместе с полуразрушенным замком, этот граф проявил себя завидным дипломатом, за все время ни разу не поинтересовавшись о целях Альбериха в отношении этого острова и все личные рассуждения на эту тему оставляя при себе. С графом Масталом, далеким предтечей флорентийских банкиров, можно было иметь любое сложное дело, в своих переговорах с лангобардскими князьями он скажет ровно то, что нужно.

Мессер Мастал Фузулус, правитель вольного города Амальфи, был старшим сыном Манзуса Фузулуса, с началом правления которого маленький город на добрых двести лет стал, пожалуй, чуть ли не крупнейшим портом Италии, прежде чем сдался под напором хищных конкурентов из Генуи и Венеции. Достаточно сказать, что еще задолго до венецианцев Амальфи имел свои торговые колонии не только в Константинополе и Антиохии, но также в портах Магриба и мавританской Испании. Глухие упреки со стороны церкви и христианских владык в торговле с неверными амальфитанские правители обычно пропускали мимо ушей, прекрасно понимая все лицемерие подобных порицаний. Близость к Сицилии, где арабы хозяйничали уже почти полвека, позволяла Амальфи оперативно, насколько позволяли тогдашние морские пути, насыщать итальянские рынки товарами с Востока. В этом плане они раз за разом оставляли с носом своих главных конкурентов, византийцев из Бари, которые вели торговлю с арабами исключительно транзитом через Константинополь. Их товары доставлялись в Италию дольше и стоили дороже, вследствие чего амальфитанские негоцианты не испытывали недостатка в заказах.

Пройдет еще полвека, и быстро усилившаяся и агрессивно ведущая свою политику Венеция нанесет Амальфи серьезнейший удар, добившись от Византии особых привилегий для собственных купцов. От этого удара, сопровождаемого вторжением в Южную Италию норманнов и новым витком ослабления ромейской державы, Амальфи так до конца и не оправится.

Ну а пока граф Амальфи, сорокалетний мужчина с редкими для того времени приятными манерами и предупредительным поведением, мог на равных разговаривать с принцепсом Рима и выторговывать будущие дивиденды для себя лично и для своего города. Готов ли Рим и Святой престол предоставить для Амальфи особые привилегии торговли? Прекрасно. А готов ли Вечный город закрыть свои рынки для пизанцев и венецианцев? Еще лучше. А для Лукки? Совсем хорошо. Что может обещать принцепс южным князьям за старания? Земли Сабины, сейчас принадлежащие Теобальду Сполетскому? Ой, простите, мы помним, что вы имеете на них полное право и, стало быть, вольны распоряжаться ими. И вы хотите, чтобы князья в итоге стали буфером в ваших возможных конфликтах с североитальянскими феодами? Ах, как это мудро, принцепс.

— Полагаю, что предложение Рима будет с благосклонностью принято славными братьями Ландульфом и Атенульфом. Сможет ли к их союзу присоединиться достопочтенный герцог Гваямар?

— Если воинственный дух князей Капуи и Беневента, героев Гарильянской битвы, со временем никуда не испарился, то насчет Гваямара Горбатого ничего обещать не могу, принцепс. Сей герцог устал от войн и не так давно заключил мир с греками, отказавшись от своих претензий в Апулии.

— Может, это и к лучшему, достопочтенный граф Мастал. Ввязывать в эти дела Константинополь мне совсем не хочется.

«Пока еще есть возможность с ними договориться», — мысленно добавил Альберих. Итог его переговоров с графом Амальфи его полностью устроил, но существовала еще одна тема, самая деликатная, которую Альберих оставил под занавес.

— Мессер Мастал, как обстоят дела с нашей арендой острова Искья? Все ли в порядке, вовремя ли вам платят мои люди?

— Хвала Господу, у нас нет претензий по сделке. Но у меня есть письмо к вам от вашего слуги, брата Маттео.

Альберих нахмурился, это было явное нарушение предписаний, выданных им доверенному монаху Маттео: никаких передач писем с посторонними людьми, кем бы они ни были, все новости с Обезьяньего острова Маттео должен докладывать лично. Проницательный глаз графа Амальфи подметил недовольство властителя Рима.

— Вам не на что гневаться, принцепс. В этом письме брат Маттео сообщает о своей болезни. Опасаясь скорой воли Господа, он просит прислать ему замену.

Альберих прочитал письмо и погрузился в размышления. Легко сказать — замену! Где найти такого слугу, которому можно было бы доверить свою самую страшную тайну, которого нельзя было бы ни подкупить, ни разговорить, ни запугать, ни соблазнить?

— Последний раз я видел брата Маттео прошлым летом. Странно, он ни словом не обмолвился о своих проблемах, вид у него был самый что ни на есть цветущий.

…Прошлым летом брат Маттео приехал в Рим, сопровождаемый усиленной стражей. Альберих встретил его возле монастыря Святой Марии, расположенного совсем рядом с его домом. Вместе с Альберихом была только Теодора, его тетка и супруга его ближайшего соратника. Принцепс Рима заглянул внутрь носилок, где сидела испуганная кормилица с младенцем на руках. Откинув ткань пеленок, он долго рассматривал личико ребенка с прилипшими ко лбу черными колечками волос.

— Когда она повзрослеет, ее лицо выдаст нас, — Теодора, стоявшая рядом и также разглядывавшая ребенка, озвучила вслух то, что Альберих сказал уже про себя.

— На все воля Господа, моя донна. Вас же я попрошу, чтобы сестра моя в стенах монастыря была окружена заботой и занята обучением, — Альберих постарался сделать особый акцент на словах «сестра моя».

Обернувшись к монаху Маттео, он спросил:

— Пожелала ли Она дать имя ребенку?

— Да, мой кир. Она попросила назвать ее Бертой.

Теодора громко хмыкнула за спиной принцепса.

— У нее уже есть Берта, — сказала она.

— Но у них разные отцы, — ответил Альберих.

— Зато бабки одни и те же, — съязвила Теодора. Альберих даже не улыбнулся, и Теодора поспешила убрать со своего лица саркастическое выражение.

— Такова Ее воля, и я намерен исполнить ее. Не раскрывая родства, пусть старшая Берта приглядывает за младшей, пусть они растут вместе.

— Так проще будет и наблюдать за ними, — поддакнула Теодора и снова осеклась, так как племянник наградил ее суровым взглядом.

Альберих снова повернулся к брату Маттео.

— Правильно ли мы сделали, забрав у нее ребенка?

— Уж и не знаю, ваша милость, — ответствовал монах, — во всяком случае, я лично услышал от нее в свой адрес такое, что не пожелаешь злейшему врагу. Как вы думаете, способен ли Его Святейшество снять с меня проклятие, учитывая то, что он приходится…

— Если только не называя имен, брат Маттео. А лучше всего всегда и обо всем просить Господа лично.

— Но ведь отцы церкви на то и поставлены, чтобы быть перед нами заступниками и посредниками в общении нас, рабов сирых, с Небесным Отцом нашим.

— Мысли отцов церкви порой заняты чем угодно, только не заботой о душах ваших. Отчего вы полагаете, что ваша собственная молитва не будет услышана Господом лучше, быстрее и без искажений?

— Наш разум скуден знаниями.

— Здесь знаний не нужно, брат Маттео, ибо Отец наш Небесный наперед нас знает наши чаяния и нужды и знает лучше нас самих, сколь сильно наше раскаяние в грехах и насколько наши просьбы нам действительно необходимы…

И вот теперь, Альберих, вспоминая прошлогодний разговор, мысленно укорял себя за то, что не позволил брату Маттео должным образом очистить тогда свою душу от проклятия. По всему выходило, что молитвы монаха услышаны почему-то не были — без надлежащего заступничества церкви проклятие продолжило свое действие и теперь грозило отправить верного монаха на тот свет.

Альберих снова вздохнул. В ответ на это граф Амальфи расшаркался в поклоне. Принцепс Рима вздрогнул, он за время своих размышлений совсем позабыл о присутствии гостя.

— Да, да, благородный мессер Мастал, прошу меня извинить…

— Сенатору и принцепсу римлян не за что извиняться. Скорее я должен просить прощения у вас, отняв столько драгоценного времени. Прошу разрешить мне удалиться, но прежде у меня к вам один маленький, совсем ничего не значащий вопрос.

Альберих с любопытством и некоторой тревогой поднял на него глаза.

— Ваши просьбы относительно наших дел в Сабине могут иметь больше шансов на успех, если будут подкреплены усилиями с моря. Как посмотрит Рим, если порты лангобардского короля будут атакованы кораблями без присутствия на них Священного Распятия?

Первый раз за всю аудиенцию легкая тень улыбки пробежала по лицу Альбериха.

— Рим расценит это как кару небесную королю, уличенному в лжесвидетельстве, прелюбодеянии и непочтительности к престолу Апостола Господня. Народы же тех городов пусть восполнят свои возможные потери, пригласив в порты свои негоциантов трудолюбивых, неалчных и потому куда более заслуженных.

Мастал Фузулус вложил в новый поклон всю свою благодарность, подобострастие и удовлетворение от совершенной сделки.

— С моей стороны было бы крайне непочтительно, отняв у вас время и озадачив проблемами, не предложить в качестве компенсации небольшой дар от благодарного города Амальфи.

Альберих на сей раз улыбнулся почти беззаботно.

— В сицилийском порту у неверных мои люди выкупили совершенно восхитительное дитя баскского народа. Ей всего пятнадцать лет. Уверен, она послужит на благо вашему дому и на усладу вашему телу.

Альберих поморщился.

— Не беспокойтесь, принцепс. Этот цветок еще никто не потревожил, мои служанки проверили ее, а я бы никогда не предложил вам использованный товар. И в вашей воле отныне использовать ее таланты по своему разумению.

Ну что же, подарок во все времена отменный, а значит, настала очередь уже римского принцепса благодарно склонить голову. Светлые волосы Альбериха упали ему на глаза, сквозь их пелену он видел удаляющуюся спину амальфитанского графа. «Дело сделано, маховик интриг благополучно запустился, берегись теперь мой самодовольный бургундский отчим!»

Эпизод 3. 1689-й год с даты основания Рима, 15-й год правления базилевса Романа Лакапина

(935 год от Рождества Христова)

«Не буди лихо, пока оно тихо»… Королю Италии Гуго Арльскому навряд ли была известна сия поговорка, но события, очень скоро воспоследовавшие за инициативами Альбериха, имели такой масштаб, что наш бургундский герой вполне мог бы сам для себя эту поговорку придумать. С момента своего воцарения в Павии и почти до самого конца 934 года, то есть в течение восьми лет, у Гуго не было серьезных оснований беспокоиться за свою корону и сохранность владений. Да, на это время пришлась его римская катастрофа с Мароцией, но даже эта досадная, как он думал, случайность разрушила только его воздушные мечты и планы, но не поколебала уже однажды достигнутое. Все враги его были приструнены, кто дипломатией, кто золотом, и даже в отношении Альбериха Гуго взял определенный реванш, расстроив матримониальные планы Рима и Константинополя.

Однако с наступлением зимы 934-935 годов, когда вечно бурлящий котел интриг в христианских государствах имел обыкновение ненадолго замереть в преддверии рождественских праздников, итальянское королевство внезапно затрясло сразу в нескольких местах, и так, что обычно безотказные интуиция и ум Гуго не скоро подсказали их хозяину имя творца обрушившейся на него стихии.

Началось все с внезапного нападения сарацин на Геную. Город с начала века опекался заботливыми руками местных епископов, благодаря которым наконец-то начал использовать все преимущества своего приморского расположения. Благочестие и красноречие епископов Савватино и Рамперта утихомирили даже мусульман соседнего Фраксинета и позволили установить с ними тесные торговые связи. Негласный союз этот казался столь крепким, что еще доверчивые по тому времени генуэзцы не удосужились должным образом укрепить свой город. Даже на предупреждение свыше они не отреагировали, а между тем, как сообщали тогдашние хронисты, весной того года рядом с городом внезапно забил кровавый источник, не обещавший местными жителям ничего хорошего[10].

В результате в декабре 934 года фонтаном полилась кровь уже на улицах самой Генуи. Арабский флот под предводительством Якуба бен Изака, презрев возможные погодные катаклизмы, вошел в порт Генуи и учинил грабеж и резню. Никто не пришел генуэзцам на помощь, королевское войско Гуго к зиме расползлось по замкам его феодалов, а состояние королевской казны после римских вояжей по-прежнему характеризовалось как полуобморочное, так что о скорой мобилизации не было и речи.

Раненый буйвол — легкая добыча для хищников, даже если до этого они целой стаей боялись к нему подойти. И вот уже сарацины Фраксинета, видя очевидную беспомощность христиан, вслед за своими собратьями из Сицилии предприняли на сей раз уже сухопутный рейд по владениям лангобардского короля. Прямо во время мессы в павийской базилике Петра в Золотом Небе, когда Гуго был полностью в плену своих благонравных мыслей, король получил сведения о взятии сарацинами Акв[11]. Ему пришлось спешно покинуть церковь, невзирая на укоризненный взгляд священников. Гуго было от чего тревожиться: Аквы располагались от Павии всего в пятидесяти милях, так что в любой момент можно было ожидать сарацин у стен самой королевской столицы.

Но, видимо, мусульмане вполне удовлетворились захваченной добычей в Аквах и Генуе, так как быстренько убрались восвояси, хотя их никто не преследовал. Но не успел король Гуго перевести дух, как новые, еще более печальные вести последовали с северо-восточных границ королевства. Там появилось воинство, от которого наивно было надеяться откупиться золотом и шелками. Впервые за почти сорок лет на земли Италии спустились с Альп дружины германских князей.

Как и сорок лет назад, их вел Арнульф, на сей раз, правда, не Каринтийский, а Баварский. Пятидесятилетний герцог, сын первого герцога Баварии Лиутпольда[12] и Кунигунды Швабской[13], послушно исполнял волю своего могущественного сюзерена Птицелова. Сам Генрих был озабочен насильственным крещением норманнов в Ютландии, кроме того, будучи умным и осторожным политиком, саксонец не решался сломя голову кинуться в водоворот итальянских страстей. Похвальное качество, которое впоследствии частенько будет в дефиците у его наследников! Выслушав предварительно епископа Хильберта о прибытии к тому римских послов, он дал аудиенцию священнику Льву, во время которой не проронил ни слова, внимательно изучая мимику посла и анализируя интонацию его слов. Да, сладко и заманчиво пел этот апокрисиарий, да, умело вворачивал в свои фразы соблазнительные намеки на союз Восточно-Франкского королевства с Римом, да, красиво живописал безбожие и высокомерие Гуго, на которого Генрих и без того уже давно собирал основательное досье. И все же, решил Птицелов, без разведки боем здесь не обойтись.

Ну а поручить миссию разведывательного десанта предстояло этому самому Арнульфу, который в свое время немало досаждал Генриху, пока наконец Птицелов силой не привел его к повиновению. Поводом к вторжению саксонцев в Баварию послужили многочисленные жалобы священников на Арнульфа, который в то лихое время распоряжался церковными землями по своему усмотрению и даже самостоятельно назначал епископов. Вот и сейчас Генрих использовал для итальянской авантюры уже испытанный повод — дружины Арнульфа Баварского вступали на по-осеннему многоцветные поля Италии под предлогом защиты попранных прав епископа Вероны.

Арнульф в свои пятьдесят, естественно, также был слишком опытен и осторожен, чтобы просто по мановению руки хозяина решиться пересечь Альпы. Конечно, Генрих пообещал ему бенефиции по ту сторону хребта, но еще более его воодушевляла помощь, обещанная со стороны Мило Веронского. Тот, в свою очередь, сдался и решился предать короля Гуго не из одного только уважения к отставленному епископу Ратхерию. Граф Мило уже очень давно вел тайную переписку как со своим соседом Арнульфом, так и с Беренгарием Иврейским. С некоторых пор тон обеих переписок стал удивительно схожим, оба влиятельных сеньора сулили Мило золотые горы, не уставали пополнять список черт Гуго новыми пороками, а Беренгарий к тому же настойчиво напоминал графу Мило о судьбе своего деда. Сомнительно, что все решили остатки былой сентиментальности, сохранившиеся в характере Мило, более вероятным представляется, что на итоговое решение графа повлияли миражи грядущих перспектив и отталкивающее поведение Гуго.

Верона открыла свои ворота баварским дружинам в первый день нового 935 года. Ратхерию вернули митру епископа, тем более что королевский ставленник Манассия заблаговременно укрылся под крылом Гуго и повторной интронизации Ратхерия никто не мешал. Первый шаг по избавлению Италии от Гуго был сделан, все пировавшие в Вероне посчитали этот шаг успешным, и герцог Арнульф уже провозгласил Павию следующей целью своих воинов.

Однако все закончилось быстрее и на дальних подступах к лангобардской столице. В местечке Буссоленго баварский лагерь был молниеносно перевернут вверх дном бургундскими катафрактами Гуго. Можно было сколько угодно упрекать Гуго в высокомерии и чванстве, но никогда этому королю нельзя было отказать в расчетливости и выдержке. Облегченно выдохнув вслед арабским кораблям, без малейшего сопротивления разорившим Геную, он не мог рассчитывать отделаться малой кровью при вести о мятеже Вероны. А значит, надлежало стремительно действовать! Прежде всего из опалы был возвращен его брат Бозон, далее Гуго пришлось заставить притихнуть свое эго и лично встретиться с весьма неприятным для него Беренгарием Иврейским. Здесь Гуго поймал наконец удачу за хвост. Если бы он завел с Беренгарием переписку и начал обмениваться посольствами, тот нашел бы тысячу причин для отказа в помощи или, по крайней мере, растранжирил бы драгоценное для Гуго время. Однако почти в буквальном смысле припертый к стене Беренгарий был вынужден осуществить скорый выбор из предлагаемых ему двух стульев. Разумеется, он выбрал сторону того, кто оказался для него ближе, не по целям и духу, а по физическому соседству, ибо Верона была далеко, а Гуго жарко дышал ему в лицо и требовал решиться. Ко всему прочему, возле туринских стен томились две с лишним сотни королевских вассалов, приведенных сюда Гуго явно не для прогулки. Беренгарий струхнул и заявил о своей поддержке короля, для чего выделил тому еще пару сотен туринцев в подкрепление.

Объединенное итальянское войско своей решительной атакой рассеяло могучих баварцев, как ветер пожухлые листья. Такой прыти от короля никто не ожидал, и ряды бунтовщиков мгновенно начали редеть, причем этот процесс по окончании битвы только приобрел дополнительный импульс. Граф Мило очень вовремя испытал угрызения совести, напомнившей ему, что именно от Гуго он получил в управление Веронскую марку. Вот как душу человека ломают время и обстоятельства! Всего десять лет тому назад он до конца отстаивал жизнь и честь императора Беренгария Фриульского, оставшись чуть ли не единственным верным ему. Десять лет поэты и музыканты того времени слагали баллады о подвиге графа Мило, приводя его мужество и доблесть в образцы для подражания. Но Мило взял и собственноручно пустил всю свою репутацию под откос. Не успел еще стихнуть звон мечей под Буссоленго, как он открыто заявил о своем раскаянии и переходе под руку короля. Разгневанный Арнульф пытался заставить графа кровью заплатить за измену, спустя пару дней кровавая стычка между недавними соратниками произошла в пределах самой Вероны, но граф Мило, заняв крепость на левом берегу Адидже, ту самую, где его Беренгарий пережил часы своего взлета и падения, отбился-таки от баварских дружин. Королевские войска тем временем подступили к самой Вероне, и Арнульфу ничего не оставалось, как, собрав остатки своего войска, кинуться к спасительным отрогам Альп. Его никто уже более не преследовал.

2 февраля 935 года Гуго вошел в Верону. Не так часто в его биографии случались воинские триумфы, чтобы отказаться от соблазна побаловать свое тщеславие. С видом Пилата, отпускающего Варавву[14], он помиловал валявшегося у него в ногах графа Мило, тем более что граф успел преподнести королю правильную версию своей схватки с Арнульфом. Но наказать кого-то было надо, и потому все шишки посыпались на бедного епископа Ратхерия. Именно его веронцы сделали крайним, а распространенные по городу едкие памфлеты против короля за авторством Ратхерия довели разум Гуго до нужного градуса. Лишь благодаря заступничеству Альдуина, архиепископа Миланского, не произошло кровавой расправы. Ратхерий вновь был лишен митры и препровожден в Павию, где его заточили в башню, успевшую к тому времени получить имя Вальперта, в память о недавнем печальном событии. Гуго же ничего не делал просто так: в этой башне, по его словам, отныне всегда будут находиться те, кто однажды отступился от своего короля.

Пока Гуго отмечал в Вероне победу над врагами, а его племянник Манассия устраивал чистку рядов в возвращенной ему епархии, подоспела новая беда. В пределы вассального герцогства Сполето, где всем заправлял другой племянник короля, вторглись лихие банды южноитальянских князей. У Гуго пошла кругом голова.

— Такое ощущение, что все силы ада сговорились между собой, — в сердцах заявил он как-то раз среди приближенных.

— А вы не думаете, мой король, что это и в самом деле так, что без сговора тут не обошлось? — ответил ему Манассия, и слова верного племянника заставили короля крепко задуматься.

Действительно, целых восемь лет на границах его королевства было спокойно, так что даже венгры обходили его владения стороной. А тут за три месяца сразу три военных кампании! С другой стороны, если в союз арабов и южных князей он гипотетически еще мог поверить, то со вторжением Арнульфа Баварского логической связи никак не просматривалось.

— Ну, полноте, мой король. Ни Беренгарий Иврейский, ни ваш сосед Рудольф, ни даже Генрих не способны организовать в кратчайший срок сразу три вторжения на ваши земли. Такое под силу только тому, кто имеет постоянных послов при всех королевских дворах. Тому, кто может мутить воду, не рискуя при этом жизнью своих подданных и обещая вашим врагам земли друг друга.

— И призывая неверных?

— Для этого ему вовсе не обязательно действовать самому. Те же капуанцы охотно торгуют с пунами и не видят в этом оскорбления веры Христовой.

— И конечно, это не могло обойтись без интересов в Сполето! Ведь этот щенок все никак не может забыть, что он когда-то имел на него право!

— Вот видите, государь. Силы ада порой могут быть призваны из мест, претендующих на святость.

Да, но как противостоять им? Король не мог бросить едва повиновавшуюся Верону и ринуться усмирять юг страны, на это не было ни сил, ни средств. Однако помог его величество случай. Южноитальянских князей подвела их собственная жадность и горделивая глупость. Не встречая препятствий, они установили власть почти во всем Сполето, за исключением крупных крепостей, где укрылись сторонники короля и герцога Теобальда. Но этого капуанцам и беневентцам показалось мало, и они устремили свой алчный взгляд на Калабрию и Апулию. Гуго поспешил воспользоваться ошибкой врагов, и его константинопольское посольство во главе с Лиутфридом Кремонским и его пасынком получило исчерпывающие инструкции.

В мае 935 года в порту Бари бросила якорь целая эскадра греческих кораблей во главе с протоспафарием Епифанием. Это стоило Гуго целой россыпи подарков как семьям базилевсов, так и шести архиереям ромейских церквей. Но в данном случае Гуго абсолютно не прогадал, и даром не пропало ни одного милиарисия. Все лето этого года греки успешно гоняли по Южной Италии своих строптивых вассалов, в том числе заставив их уйти и со сполетских земель.

Гуго очень хотел удержать византийскую эскадру в Бари до следующего года, чтобы по весне с помощью греков раз и навсегда покончить с Альберихом, но все, как всегда, упиралось в деньги. Впрочем, он понимал, что не сможет заставить базилевса пойти войском на Рим, но хотел использовать присутствие византийцев для дополнительного давления и устрашения Рима, а также для защиты от новых атак союзников Альбериха. Изменяя самому себе, он даже предложил Епифанию совместный поход на Фраксинет, осыпая того пригоршнями цветистых слов о долге каждого христианина защищать своих единоверцев, испытывающих притеснения со стороны неверных. Епифаний был немногословен, сославшись на волю божественного базилевса и усталость своих людей. И осенью 935 года его корабли подняли паруса в направлении Босфора.

Тем не менее Гуго уже знал, что надо делать. Успешно отразив все наскоки противников, он сам теперь решил перейти в контратаку. Беренгарий Иврейский оказался под бдительным оком Бозона, которому Гуго вновь доверился, помня, как славно тот в свое время расправился с тосканскими маркизами. Мило Веронский покаялся и, в качестве искупления вины, прекрасно исполнил миссию ко двору венецианского дожа Кандиани, где последний дал гарантии предоставления займа для королевского войска на следующий год. Братцы Атенульф и Ландульф, получив по ушам от греков, попрятались по своим пещерам в Капуе и Беневенте, и были достаточные основания полагать, что в следующий раз на божий свет они выползут не скоро. Дипломаты Гуго на Рождество побывали даже в Кведлинбурге, где Генрих Птицелов, не удосужившись извиниться за своего вассала, поспешил выставить все как одно большое недоразумение и личную авантюру Арнульфа Баварского. Посольство в Саксонию, быть может, трудно было бы назвать успешным и оправданным, если бы его не осуществлял епископ Манассия. Зоркий глаз королевского племянника подметил резко ухудшившееся состояние здоровья грозного Генриха. Дополнительные осторожные расспросы слуг только подтвердили первоначальные наблюдения: король саксонцев и тевтонцев болен, серьезно болен, а значит, Гуго может спать спокойно, с севера беды ждать в ближайшее время не придется.

Итак, Гуго вновь был готов бросить вызов Альбериху. Но не одними мечами готовился он проложить себе дорогу к императорскому трону. Нет, на сей раз он будет действовать хитрее, главной задачей теперь стало просто попасть в Рим, а уж там, не беспокойтесь, его высочество найдет возможность вытрясти из ублюдков Мароции все, что ему требуется.

Эпизод 4. 1689-й год с даты основания Рима, 16-й год правления базилевса Романа Лакапина

(27–29 декабря 935 года от Рождества Христова)

Угасал очередной день, незаметно пролетевший за безостановочной круговертью рутинных забот. Наконец-то появилась возможность перевести дух и дать оценку своим сегодняшним свершениям. С одной стороны, человеку трудолюбивому и амбициозному исполнение колоссального объема дел могло доставить немалый повод гордиться собой. С другой стороны, в душе человека впечатлительного непременно могло найтись место отчаянию от одной только мысли, что завтра весь этот бесконечный марафон неумолимо возобновится и за этой гонкой так мало останется места и времени, чтобы подумать о себе. Меланхолик и пессимист, что и говорить, в таких рассуждениях мог бы зайти еще дальше и признать завершающий день абсолютно никчемным, ведь он, по его мнению, был прожит исключительно в суете. Твоя душа, сказал бы он, ни на йоту не стала чище, а значит, этот день преступным образом тобой потерян, ты лишь сделал очередной шаг к тому печальному моменту, наступление которого неотвратимо, а о сроках его ведает лишь Создатель мира сего.

Натура Альбериха подталкивала порой к подобным философски-печальным размышлениям, с которыми он, правда, никогда ни с кем не делился, боясь обнародования своих слабостей. Но сегодня он просто устал, смертельно устал. Груз усталости неимоверно вырос за предыдущие дни и за время краткого сна не давал принцепсу набраться новых сил. Сегодня он почувствовал себя обессиленным и вымотанным, едва только открыл глаза после пробуждения, а после обеда наивно молил Господа ускорить наступление заката. Однако вечером предстоял еще один торжественный ужин, на котором собралась вся знать Рима и несколько десятков важных гостей Вечного города, прибывших в Рим по случаю Рождества.

Но разве мог он кому-нибудь доверить свои дела, пускай всего на пару дней? Разве есть кто-нибудь в мире, способный справиться со всеми этими волнами просьб, жалоб, доносов, кляуз и склок лучше, быстрее и справедливее его? Разве может он, даже на краткое мгновение, отнять свою руку от пульса Рима, перестать ощущать все явные и скрытые мысли, интриги и соблазны этого хитрого города? Нет, однажды придя к власти с помощью интриг, ты лучше прочих будешь знать, как легко эта власть теряется, стоит лишь довериться кому-то больше, чем нужно, и расслабиться чуть дольше, чем следовало.

С первых же дней своего воцарения в Риме Альберих пытался сконцентрировать в своих руках все нити управления городом. Он фактически ликвидировал сенат, посчитав его существование в прежнем виде ненужным и опасным для своей власти. В то же время сами звания сенаторов еще сохранялись за ним самим, Кресченцием и Теодорой. Это лишний раз подчеркивало характер новой власти, установившейся в Риме, по большому счету это была диктатура одной фамилии. Городское управление Рима осуществлялось теперь Альберихом через декархов римских округов, а чтобы среди декархов не оказалось посторонних лиц, принцепс Рима реформировал границы округов, сократив их количество с четырнадцати до тринадцати. Видимых причин, кроме вышеупомянутых, для подобных преобразований не было, зато теперь во главе каждого округа стояли люди полностью зависевшие от воли принцепса и во всем ему обязанные.

Таким образом, знаменитый сенат, ненадолго реанимированный в начале этого века папой Бенедиктом IV и Людовиком Слепым, вновь начал растворяться в тумане римских холмов. Зато усилилась роль декархов милиции, а также городских судей, отбор которых Альберих осуществил не менее ревностно. Кроме того, судебная система при Альберихе стала двухпалатной, то есть была приведена в соответствие с франкским судопроизводством, введенным Карлом Великим. Помимо судей из состава канцелярии принцепса, отвечавших за собственно судебный процесс, Альберихом был сформирован институт скабинов[15], куда вошли представители городской знати, что, по мысли принцепса, должно было стать для последних компенсацией за потерю значимости сенаторского титула. Надо сказать, что ответная благодарность со стороны римских фамилий была весьма кислой, многие наследники Пробов и Симмахов находили судейские обязанности для себя весьма обременительными и пускали в ход всю свою фантазию, чтобы от их исполнения увильнуть. Но на прямые возражения решениям принцепса ни у кого из бывших сенаторов мужества не хватило.

Однако в Риме оставалась еще одна сила, самая упорная, самая могучая, которую еще никому на свете не удавалось себе надолго подчинить. Сила, которая уже несколько веков составляла собой саму суть существования Рима, его силу и значение. Церковь!

Почти тысяча лет миновала в истории Римско-католической церкви к моменту описываемых событий, и больше тысячи лет прошло с тех самых пор. Рим видел разных иерархов — некоторые из них стали гордостью человечества, многие, безотносительно их нравственных принципов, были выдающимися личностями своего времени. Как применительно к любому чину и званию, посредственности здесь также находилось место, но нередки были случаи, когда персонаж с тиарой на голове представлялся, напротив, чрезмерно уникальным для надлежащего исполнения своей миссии. Тиаре за это время довелось опуститься и на голову женщины, и на голову двенадцатилетнего ребенка (догадайтесь, чьим потомком он был?), и даже на просоленную голову морского пирата[16].

Да, среди верховных иерархов было немало лиц для этой роли абсолютно неподходящих либо по причине несоответствия своей биографии нравственным критериям христианства, либо по причине отсутствия необходимых личностных качеств, способных вести за собой многомиллионную паству. Эти отцы принимали ключи Петра в результате каких-то невероятных изворотов истории или же по воле своих могущественных покровителей. Но даже на фоне таковых персона Иоанна Одиннадцатого в истории Церкви стоит особняком.

Удивительные сюрпризы все-таки иногда преподносит генетика, развитие потомства порой идет по каким-то своим замысловатым и неподдающимся логике извилинам. Ведь по всем параметрам характер Иоанна должен был представлять собой исключительно гремучую и ядовитую для окружающих смесь, соединив в себе гены великой Мароции Теофилакт и хитрющего лиса Сергия Третьего. Остается только предположить, что в яростной борьбе между собой хромосомы этих двух незаурядных личностей уничтожили друг друга. Минус на минус в итоге дал плюс, если, конечно, кто-то может увидеть в характере папы Иоанна какие-то положительные моменты.

Нет, папе, конечно, нельзя было отказать в мягкости и доброте, но достоинства эти были абсолютно бесполезными для всех и в первую очередь для него самого. Никто и никогда, занимая такое положение в мире, не позволял помыкать собой, как несчастный Иоанн Теофилакт, по сути он был самой настоящей домашней болонкой в руках своего младшего брата. Но даже комнатной собачонке оставляют право на собственное пространство и иногда оставляют наедине с собой. Папа Иоанн не имел даже этого. В его покоях во время сна, трапезы и даже отправления естественных нужд всегда находились слуги, как минимум трое, ибо Альберих здраво рассудил, что на одного слугу целиком полагаться нельзя, двое всегда смогут договориться, а вот среди троих непременно найдется желающий выслужиться стукач. Папа, по негласному распоряжению Альбериха, не имел возможности встречаться с кем-либо с глазу на глаз. Даже во время исповеди возле папы, как в раннехристианские времена, присутствовала на небольшом расстоянии стража, а грехи самого понтифика выслушивал исключительно отец Лев, священник церкви Святого Сикста. Прошлым летом Лев долго отсутствовал, исполняя поручение Альбериха в германских землях, но даже ради такого случая жестокий принцепс не сделал для своего брата исключение, и последний несколько месяцев копил грехи без всякой надежды на заступничество и прощение.

Не будет удивительным сказать, что фактический арест папы римского его брат на людях объяснял заботой о жизни и здоровье преемника Святого Петра, напоминая всем сомневающимся о судьбах нескольких предшественников Иоанна. Доводы были слишком убедительны, чтобы не поверить в искренность Альбериха, если бы не одно «но». Вещая о своем беспокойстве за состояние здоровья понтифика, Альберих одновременно поощрял Иоанна в его единственной свободе и единственном грехе, которому тот отдавался со всем нерастраченным азартом и энергией. Папа Иоанн предавался греху чревоугодия столь самозабвенно, регулярно и с такой страстью, что рано или поздно даже очень здоровый человек надорвался бы. К своим двадцати пяти годам понтифик, помимо обильных размеров, уже приобрел одышку, сердечную аритмию и даже подагру.

Можно было только посочувствовать слугам, носившим паланкин понтифика в эти рождественские дни. А ведь Иоанн непременно должен был побывать во всех титульных церквях Рима и благословить тысячи горожан и гостей города, прибывавших на торжественные службы. Ко всему прочему, должно было также найтись время для приветствия важных делегаций из других городов и стран. Вот и сегодня слуги весь день попеременно меняли друг друга, новая смена со стоном опускала на свои плечи носилки, тогда как временно освободившиеся занимались растиранием заслуженных за день кровоподтеков. Папские же носилки всю первую половину дня колесили по Трастевере, а к вечеру вернулись в Город Льва для приема гостей из франкских и фризских земель.

Гостей папа и принцепс  принимали вместе. Папа произносил выученное наизусть короткое приветственное слово, после чего послы или глашатаи переходили к сути дела. В делах светских папа Иоанн, как правило, участия не принимал, молча и с долей восхищения поглядывая на своего брата, ловко расправлявшегося с очередным гостем, давая ход его прошению или, напротив, разоблачая корыстные замыслы. В конце каждой аудиенции понтифик с умиленным взором и любопытством взирал на целую коллегию асикритов, скрипящих стилусами по пергаментам и внимавших каждому слову принцепса, выносящему свое решение.

Когда же дело касалось вопросов Церкви, в слух уже превращался сам Иоанн, уже ему надлежало слушать тихий голос своего брата, который во время таких приемов сидел по правую руку от него и принимал на себя обязанности суфлера. Очень, кстати говоря, сердитого суфлера. Альберих на корню пресекал любые словесные импровизации папы Иоанна и не стеснялся в таких случаях больно толкать его ногой.

Невероятно, но именно на время тусклого понтификата Иоанна Одиннадцатого пришлось судьбоносное в истории взаимоотношений церкви и светской власти событие, во многом предопределившее сценарий последующих веков. Речь идет о знаменитой клюнийской реформе, которой папа Иоанн дал свое благословение, хотя, понятное дело, что он просто озвучил решение своего брата. Рим объявил о переходе клюнийских монастырей в свое прямое подчинение, выведя их из-под юрисдикции местных епископов и сделав их на многие века проводниками своей политики. Строгое благочестие клюнийцев привлекло на их сторону всех тех, кто желал отдать себя чистому служению Господу и кого коробила суетная светскость монастырей старого типа, где аббаты охотно совмещали в себе функции негоцианта и мелкого князька, а местные епископы их в этом только поощряли, так как имели с их хлопот долю. И немалую.

Одон Клюнийский стал частым и желанным гостем Рима. Вот и сегодня под конец дня он получил от Альбериха — ой, простите, от папы Иоанна, конечно же — разрешение на подчинение клюнийскому уставу аббатства Святого Павла, дурная слава о котором давно бросала тень на сам Святой престол, ибо тамошние монахи неоднократно были уличаемы в пьянстве и даже разврате. Одон взялся восстановить как реноме аббатства, так и сами здания монастыря, нуждавшиеся в срочном ремонте. Чувствуя в своем сердце благодарность к братьям Теофилакт, отец Одон под занавес разговора поведал, что королю Гуго стали известны истинные причины недавних бед его королевства.

— Умоляю вас, Ваше Святейшество и вы, благородный принцепс священного Рима, найти мир в ваших взаимоотношениях с королем. Этого мира ждут все люди, живущие на Апеннинах и исповедующие веру Христову.

— Его высочество сам пожелал прошлым летом испытать на прочность римские стены. Мы его не звали и на то не провоцировали, — отвечал Альберих.

— Но Рим ответил ему спустя год, и ответил, прибегнув к помощи врагов Христа.

— Рим не будет обсуждать домыслы короля. А Гуго должен понять, что, поднимая волны интриг, он рискует однажды сам захлебнуться в них.

— Насколько самостоятелен в своих действиях был Арнульф Баварский?

— Этот вопрос, святой отец, надлежит задать лишь самому мессеру Арнульфу либо его могущественному сюзерену.

— Перед вторжением Арнульфа папский апокрисиарий посетил двор короля Генриха.

— Политика Рима заключается в том, чтобы установить прочные и, заметьте, постоянные связи со всеми христианскими королевскими дворами. Кведлинбург здесь не исключение. В то же время Рим, устанавливая подобные контакты, рассчитывает, что в будущем христианские короли придут на помощь городу апостола, буде последнему потребуется защита, — с этими словами Альберих задержал свой взгляд на Одоне дольше обычного. Впрочем, отец Одон тугодумием никогда не страдал.

— Молюсь и надеюсь, что Господь защитит Рим. В ближайшее время… и в будущем.
По мгновенному взмаху длинных ресниц Альбериха Одон понял, что его фраза истолкована верно.

— Пусть страх перед гневом Господа послужит всем заблуждающимся главным предостережением, — пискнул папа Иоанн, получив предварительно в бок локтем от Альбериха. Это была традиционная фраза, подводящая итог папской аудиенции.

Дальше еще был торжественный и многолюдный ужин, в ходе которого папа Иоанн получил вожделенную свободу в действиях, а Альберих долго секретничал о чем-то с Кресченцием, единственным в мире человеком, которому принцепс мог доверить на время часть своих забот и полномочий. Наконец и этот ужин подошел к концу, папа и принцепс проследовали в свои, соседствующие друг с другом, покои, и Альберих отдал последние распоряжения папским слугам.

И вот только сейчас властный принцепс Рима наконец-то мог позволить себе расслабиться. Прочь все дела, немедленно закрыть двери, не видеть никого и скорее упасть и растянуться, не снимая одежд, на своих тюфяках. И лежать, не двигаясь, как можно дольше, пусть весь мир в этот момент летит в тартарары. Пять минут, десять, пятнадцать…

Альберих рывком вскочил на край постели. Нет, и сегодня эти проклятые дела не оставят его душу! Память раз за разом прокручивала эпизоды сегодняшних дел, особо останавливаясь на аудиенции Одона. Ну никак не угомонится этот проклятый бургундец Гуго, из-за которого Альберих вот уже три года носит тяжелейший камень на сердце.

Мысли о матери, влачащей свои дни на крохотном острове, частенько посещали Альбериха в такие минуты. Одному Создателю известно, какой величины были те когти, что терзали душу римского тирана. Альберих гнал эти мысли прочь, находя себе утешение в том, что, губя свою душу как христианин, он в то же время поступает праведно как владыка. Он пожелал поскорее забыться сном, но дрема также боялась подступить к нему, в точности как его брат, трусивший лишний раз попросить о чем-либо. Повалявшись в постели и исследовав ее с края до края, он встал и подошел к дверям.

— Константина ко мне, — заявил он страже.

Очень скоро в дверях очутился его сводный брат, шестнадцатилетний Константин, отчаянный пройдоха, которого Альберих недавно сделал препозитом своего двора. Дерзкий Константин приветствовал брата нахальной улыбкой догадавшегося, что именно принцепсу понадобилось на ночь глядя.

— Отсанду, — коротко бросил Альберих и отвернулся, чтобы не видеть, как улыбка Константина станет еще шире.

В конце концов, плевать ему на ухмылки этого жуликоватого недоделка, ведь всем, что на данный момент тот имеет, он обязан исключительно Альбериху, и во власти принцепса в любой момент вернуть его туда, откуда Константина, предварительно отмыв, в свое в... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16