Вопреки всему (роман о Суини Тодде)

Смотрите также мою фотогалерею "Суини Тодд, демон-парикмахер с Флит-стрит"

https://fabulae.ru/prose_b.php?id=90118

Здесь работа выложена со всеми моими авторскими фотоколлажами:

http://parnasse.ru/prose/large/romance/vopreki-vsemu-roman-o-suini-tode.html

На этой страничке в самом начале - музыкальная запись к произведению: https://fabulae.ru/prose_b.php?id=90116

Послушайте, и вы почувствуете, как сквозь грозовые тучи пробиваются теплые лучи.

Там же - галерея авторских фотоколлажей к роману "Вопреки всему". Заходите сюда время от времени: коллекция будет постепенно пополняться!

Предисловие автора:

Основная идея произведения – умение человека не только противостоять невзгодам, но и победить в себе внутренних демонов, способных озлобить и разрушить раненую душу. Главное  –  трезво выбрать правильный путь, который в награду приведет тебя к цели ВОПРЕКИ ВСЕМУ.

Это роман о любви во всех смыслах и о жертвах во имя любви, потому что самое ценное в жизни для человека – ЛЮБОВЬ! Как бытие определяет сознание, так любовь определяет, насколько ты человек! Она одна - превыше всех страстей и жажды мести.

Автор заметно изменил характеры героев и сюжет известного канона «Суини Тодд, демон-парикмахер с Флит-стрит». Он заглянул в такие места далекой Австралии и викторианского Лондона, где вряд ли кто-нибудь из вас бывал, и сам был поражен увиденным до глубины души. Ведь с целью придания реалистичности повествованию, пришлось изучить немало документальной литературы. Фантазия лишь дорисовывает картину.

Это даже скорее ориджинал, чем фанфик.

«Почему бы не создать что-то исключительно свое?» – спросит читатель. И автор искренне ответит с загадочной улыбкой: «Так захотело мое сердце». А сердцу не прикажешь…

Дорогие читатели, если данная тема заинтересовала Вас, я с интересом буду ждать Ваших писем – подбросьте угольки в очаг моего творческого вдохновения. Это придаст мне силы!

Глава 1. БЕНДЖАМИН БАРКЕР 

– Сильнее!

Плеть с резким свистом рассекает обнаженную спину осужденного, разбрызгивая капли крови по сухой пыли.

– Семьдесят пять! Семьдесят шесть! – отрывисто отсчитывает надзиратель.

Из-под навеса раздается зычный голос коменданта:

–  Он попадается уже не в первый раз! Давай же, проучи его как следует!

Тонкое, но сильное тело изгибается, содрогаясь от дикой, отчаянной боли. Рослый солдат наносит удары так, словно хочет разрезать его пополам.

– Держись, Бен! – доносится из толпы заключенных. Властный окрик, короткая возня, и ропот затихает.

Еще удар, мучительно-жестокий, но Бен не издает ни звука. Когда тебя травят эти сторожевые псы, стоны разжигают их ярость сильнее крови. Застонать, пусть даже раз –  значит поцеловать перед ними пол. Насмешки палачей унизительнее наказания. Здесь, в каторжной колонии, в забытом Богом уголке Австралии, существует лишь один закон – беззаконность угнетения, и те, кто носит форму и оружие, считают себя полными хозяевами тех, кто носит цепи. Виновны или невиновны – все осужденные равны. Страдания порой так велики, что совесть вряд ли мучает сильнее, чем голод, унижения и страх. А если ты не совершал никакого преступления?! Если загнан в этот жуткий ад на краю земли не за что-то, а для того, чтобы?.. Тогда, страшнее всяких пыток, тебя сжигает изнутри слепая горечь, не дающая дышать – месяцы, годы – и, наконец, перерастает в невыносимую жажду мести!

Прошло почти пятнадцать лет. Звучит, как намогильная надпись, прочтенная вслух…

Пятнадцать лет назад у Бенджамина было все. И это не богатство, власть, могущество, не титул короля. Но он был счастливее тех, кто имел только власть – потому что у него было все! Маленькая уютная комнатка на чердаке, большие планы на будущее. Он жил здесь вместе с красавицей-женой и дочерью-младенцем. Наивный молодой цирюльник и его жена в крохотном тихом мирке…

И вот однажды все разбилось – мгновенно, как разбивается хрусталь.

На свете, как ни странно, есть люди, способные доказать, что правда лжет, а снег –  чернее сажи. Это люди со связями – пауки в центре огромной паутины, которую для своего удобства они зовут законом.

Обрывки фраз, казалось бы, не предвещающих беды, все до единого засели в его сердце, как осколки, и эхом отдавались в памяти даже спустя пятнадцать лет.

– Дорогой мистер Баркер, –  любезным тоном обращается к Бену лондонский судья, как-то странно поглядывая на Люси, его жену, и та смущенно отводит в сторону глаза, укачивая ребенка. – Вы прекрасный человек и достойны блестящего будущего. Я хотел бы… – Он делает многозначительную паузу, – поручить вам миссию, которая изменит вашу жизнь!

Высокий гость, один их постоянных клиентов искусного цирюльника, всегда изысканно галантен и нередко выказывает ему свое благоволение, однако это неожиданное предложение заметно превышает меру обычной благодарности.

–  Что нужно сделать? – настороженно спрашивает его Баркер.

– Вы поедете в Бристоль – завтра вечером! Вот документы, рекомендательные письма… Дело займет всего лишь… несколько месяцев, – изрекает судья Торпин, словно речь идет о безделице.

– Я не могу оставить так надолго жену и дочь! – горячо восклицает Бенджамин.

– Но это необходимо! – Короткая фраза звучит, как приказ.

Бен не подчинился приказу. Каким бы наивным не был юный цирюльник, у него возникло подозрение, что судья положил глаз на его жену. Ему тогда не приходило в голову, насколько далеко способна зайти несправедливость, как просто власть имущим убрать препятствие с пути. Но вскоре первые удары сбили его с ног: по нелепому обвинению в краже он попал за решетку. Бенджамин до последнего не верил в свою гибель, пока не выслушал чудовищный приговор в суде.

–  Пожизненная каторга в британской колонии в Австралии! – прозвучало, точно выстрел, и в сердце ему врезались беззвучные отчаянные слезы Люси, громкий плач маленькой Джоанны на руках у матери… и короткий отрывистый стук молотка.

Свершилось. Его бесчестно обвинили в том, чего он не совершал, и отправили туда, откуда не вернуться назад. Австралия – неизвестный дикий мир на другом конце земли, Австралия – значит смерть!..

–  Отвязывай! – раздается короткий приказ. Сабля со свистом разрубает веревку, и Бенджамин без сил соскальзывает наземь, падая на колени в пыль. Еще секунда – и его израненное тело скатится под ноги палачу. Но прежде осужденный успевает вскинуть  голову, и пронзительный взгляд окруженных красноватыми тенями черных глаз заставляет ненароком вздрогнуть самого коменданта…

– Выпей немного. – Чья-то рука настойчиво треплет Бена по щеке, и в его пересохшие губы упирается край глиняной миски. С усилием он отрывает голову от земляного пола, делает несколько глотков, вдыхает тухлую сырость барака и срывается на кашель.

– Завидую твоему мужеству, если тут вообще есть чему позавидовать! – подбадривает Бена старый негр. Кто, как не он, приносит ему воду после порки. Они прибыли сюда в одном трюме, скованные одной цепью. Черный и белый. Оба отверженные, все равно, что казненные, вычеркнутые из списка живых. А с ними – еще сотни. Многие уже по-настоящему мертвы... Последние бесспорно счастливее.

– Спасибо, Том… – Бенджамин тяжело опускается на подстилку из гнилой соломы. До странности бледный, с черными волосами и серебристо-белой прядью над правым виском, тонкими чертами лица, истощенного лишениями, он похож скорее на призрака, чем на живого.

– В следующий раз сбежишь – тебе точно не выжить. Я бы ни за что больше не рискнул! – Оставив Бену миску, Том с тяжелым вздохом ложится рядом у стены. Тело его, выносливое, закаленное, все еще верно служит своему хозяину, только теперь хозяин не прикажет ему лишнего: довольно вытерпел. Что толку попусту зарабатывать удары? Свободы за них не купишь. На воле, было время, трудился не покладая рук, а в награду – жалкие гроши; сроду не был вором, а украл… Да стоит ли об этом вспоминать? Веки Тома утомленно смыкаются, и его суровое неподвижное лицо словно становится частью полумрака. Иногда нужно закрыть глаза, чтобы увидеть свет. Хотя бы ненадолго – слабый проблеск, тлеющую искру, пусть даже не наяву.

Вскоре двери барака крепко заперли, барабаны пробили отбой. Ночи здесь порой чересчур коротки. А дни… О, лучше б вовсе не рассветало!..

Двое суток промелькнули для Бенджамина в полубеспамятстве. Лихорадочный бред, пробуждение, бессилие, боль и снова тьма – перед открытыми глазами… По утрам и поздно вечером Том приносил ему пить и немного еды – скудную пищу, приготовленную заключенными, или нечто на нее похожее. Прикладывал к израненной спине товарища пропитанные мазью полоски ткани, – немногое, чем мог помочь тюремный доктор, – но это не облегчало страданий Бена: все его тело горело как в огне.

Ночами в потемках душного барака, наполненного тяжким дыханьем спящих заключенных, его преследовали странные видения. Вот она снова перед ним – та самая дорога между скал, по которой арестантов под конвоем сопровождают каждый день на угольные копи и обратно. Все остальные пути закрыты. Значит ли это, что их не существует?.. Пыль, рыжеватая в свете вечернего солнца еще не остыла, ветер вздымает ее и порывисто дует в лицо. Мерные шаги вперед без цели, слепо, подневольно, по приказу, монотонное бряцанье цепей…

«Эй, номер тридцать восемь! Встать немедленно!»  –  Свист плети, приглушенный стон и снова гневный окрик: «Я проучу тебя, ленивая собака! Встать, кому сказал!» Упавший силится подняться, но грубые удары отбрасывают его наземь. И вдруг две или три пары рук оттаскивают надзирателя от жертвы. Брань, торжествующие, яростные крики; с десяток заключенных окружает его тугим кольцом… «Стоять!» – Лязг оружия  и,  один за другим, несколько выстрелов в воздух. Бен замирает, словно пуля пронзила его насквозь – лихорадочно-стремительная мысль искрой вспыхивает у него в мозгу: «Сейчас!» Рядом, справа от него между скал вьется узкая тропинка. В его распоряжении короткий промежуток времени между щелчком затвора и вторым предупреждением… Охрана с ружьями на изготовке не увидит, как позади них убегает арестант. Еще секунда – и потасовка прекратится!..

Некогда раздумывать и сомневаться! Беззвучно, словно тень, Баркер метнулся под прикрытие скалы. Никто не решился бы, а он это сделал! Зачем?! Как вообще он очутился в самом конце колонны? В своем безумном, отчаянном порыве Бен даже не заметил, что бросился в сторону моря вместо того, чтобы добраться до диких труднопроходимых джунглей и затеряться в зарослях. Что на него нашло? Нет, это бред, кошмары воспаленного сознания!

Две ночи напролет ему мерещились извивы бесконечной, убегающей из-под ног тропы, расщелины, уступы, отвесные обрывы. За плечами сухо щелкали ружейные затворы, где-то в тумане беспокойно шумело море… Сдаваться рано! Еще усилие… Он выберется! Он уверен – ему есть ради кого бороться и выжить вопреки всему!..

Только к утру, очнувшись от мучительного сна, Бенджамин понимал, что самое ужасное произошло с ним наяву, а призраком оказалась лишь свобода. Случаи для побегов предоставлялись довольно часто. Для неудачных побегов. Уж лучше бы он был закован в кандалы! В который раз его схватили и вернули...

Впервые Бен пытался вырваться на волю, не отбыв и года заключения. Отбросы человеческого общества, окружавшие его, бесчеловечная жестокость надзирателей, растаптывающая в прах достоинство и личность, толкали Баркера на самые безумные поступки. Чудовищная обстановка, немыслимая цивилизованных людей, и впрямь кого угодно могла лишить рассудка. Еще неопытный и одинокий среди всей этой пестрой братии воришек и авантюристов, Бен вызывал их дружный смех своими тщетными попытками добиться справедливости. Значение этого слова здесь искажалось до неузнаваемости. Дерзкие порывы пробиться сквозь барьер запретов и затворов снова и снова приводили его в тупик. Только смерть могла открыть ему все двери, взломать решетки и разрушить стены. Но Бен упорно искал не смерти, а спасения. Свободные, не скованные и не связанные, не огражденные препятствиями камня и железа, люди даже не подозревают, какой прекрасный дар – принадлежать лишь самому себе и тем, кто тебя любит, бежать навстречу ветру, дышать, не думая, насколько хватит воздуха. Для каторжника каждый ломоть хлеба –  это день, украденный у смерти, а каждый вдох во тьме сырого карцера украден у других несчастных, заточенных вместе с ним. И как бы не старались вы представить себя на месте обреченных на цепи и нечеловеческие муки, вам не привидятся в самом ужасном, лихорадочном бреду те испытания, что довелось им вынести лицом к лицу с реальностью.  Первая порка за попытку бегства была для Бенджамина самой жуткой за все время заключения. Последующие, порою более жестокие, уже не вызывали в нем такого ужаса. Физические наказания назначались за малейшую провинность, а бегство с каторги каралось особенно сурово. Бенджамин был приговорен к пятидесяти ударам плетью и месяцу тюрьмы, где пищи выдавали ровно столько, чтобы продлить страдания, но не спасти от них. Во сне ему порой казалось, что его измученное голодом и болью тело умирает, освобождая истомившуюся, израненную душу. Тогда он ощущал неописуемое облегчение, почти блаженство – и тут же судорожно цеплялся за свою загубленную жизнь: она нужна была ему, чтобы вернуться.

Второй попыткой Бена был дерзкий план пробраться вместе с Томом на корабль, доставивший в колонию продовольствие из Сиднея. Но боцман вдруг перед отплытием надумал спуститься в трюм и обнаружил беглецов. Обоим полагались порка и тюрьма. Со временем упорство Баркера вызвало симпатию и одобрение среди преступников, которые в неволе больше всех на свете презирали плакс и слабаков, считая эти качества самыми низкими пороками.

Прошло почти шесть лет, а Бен уже два раза бросил вызов смерти и гнету заключения. А что давал ему такой суровый опыт? Ничего, кроме шрамов от плетки и двойных кандалов. Но заключенные теперь уже не смели над ним смеяться, хоть и не признавали его вполне «своим». Бенджамин Баркер был каким-то странным, как будто из другого теста. Его незыблемые принципы и убеждения считались неуместными в среде, где грубое понятие о превосходстве диктовало совсем иные правила. И первое из них гласило: «либо ты охотник, либо – дичь». То был неписаный закон любой тюрьмы. Бенджамин оставался вне игры, не угождая сильным и не подчиняя себе слабых. Он был неразговорчив и доверял свои секреты только Тому. Никто не слышал, чтобы он смеялся, никто не видел его слез. Он научился молча выносить удары плети и говорить, когда считал необходимым. Надежда обрести свободу была единственным стремлением, которое поддерживало в нем отвагу. Однажды ночью он воспользовался тем, что надзиратель ненадолго отлучился, и в третий раз попробовал сбежать и переплыть залив, после чего был снова схвачен и приговорен к жестокой порке, карцеру и ряду штрафных работ. Он греб на шлюпках, строил мол по грудь в воде, молол кайенский перец. Последнее считалось самым страшным наказанием: едкая пыль разъедала глаза, а легкие жгло, как в огне. Что еще можно было придумать, чтобы сломить его дух? После четвертой попытки побега с тем же верным товарищем, негром по имени Том, оба отправлены были туда, где безграничное небо и вечно зовущее море больше не будут их искушать – на угольный рудник*. Четыре года в тяжелых кандалах ушли для них на долгую дорогу в самые недра этой прóклятой земли,  вглубь темного тоннеля и обратно – в барак для заключенных. Дни медленно ползли по замкнутому кругу. Море шумело где-то далеко, за каменной грядой, а небо словно отвернулось от них. Тогда два друга притворились покоренными, усердно выполняя свою работу, и вскоре за терпение и послушание с них сняли кандалы…

 – Комендант распорядился, чтобы этот заключенный снова был закован в цепи и заперт в карцер на две недели! – раздался гневный голос надзирателя. – Следовало посадить его еще два дня назад вместе с теми бунтарями, что учинили драку.

Бенджамин вздрогнул. Приоткрыв глаза, он разглядел в потемках опустевшего  барака две пары башмаков на уровне своего лица. Все остальные заключенные, по-видимому, находились на руднике.

– Но мистер Бейс, он еще слишком слаб. Это убьет его! – вежливо, но твердо возразил его спутник.

– Вы каждый раз так говорите, доктор Браун, когда кого-то надо наказать! – довольно резко бросил ему Бейс. – Все эти плуты превосходно притворяются! Держу пари, что он поднимется  мгновенно, если я высыплю ему на спину жменю соли!

– Не забывайте, что я – доктор, и меня не так-то просто обмануть! – повысил голос Браун, возмущенный этой грубостью. – За что вы ненавидите своих товарищей? Ведь вы не так давно таскали бревна вместе с ними!

– И если не исполню приказа коменданта, то снова буду их таскать, – отрезал Бейс. – Я, как вы сами говорите, – такой же каторжник, а потому получше вашего знаком с их фокусами и уловками. Когда нам надо притвориться мертвыми, то мы умеем даже не дышать! – с вызовом прибавил он.

Спорить с ним дальше не имело смысла. Не считая личной антипатии к Бенджамину Баркеру, Бейс был звеном искусно продуманного механизма – такие звенья приводил в движение один большой рычаг. Заключенный, назначенный надзирателем, был избавлен от тяжелого труда и издевательств, но прежние товарищи по ссылке видели в нем своего злейшего врага, что отрезало ему путь назад. Стараясь удержаться на посту и неуклонно выполняя предписания начальства, надзиратель поневоле становился столь же беспощадным, как солдаты. А их отряды, набираемые для службы в каторжных колониях, состояли из людей отнюдь не лучших…

Так, несмотря на доводы доктора Брауна, Бенджамин Баркер в то же утро под охраной был препровожден в тюрьму, которая располагалась на берегу залива.

Уже пять раз он безуспешно пытался вернуть себе свободу, и в пятый раз его надежды разбивались в прах. Сейчас, после жестокой порки, запертый в карцере, одно упоминанье о котором внушало страх даже законченным преступникам, какой еще, более суровой меры наказания мог он ожидать? Есть ли место глубже и чернее, чем подземные угольные копи? Разве только ад…

Каторжная тюрьма, построенная на скалистом берегу, стояла к северо-востоку от барака, обнесенного высоким частоколом, где жили заключенные. Ее угрюмо-серые приземистые стены казались высеченными из скалы самой природой. Но то была иллюзия: на дикой, до сих пор еще неизведанной людьми земле эта тюрьма была построена руками каторжников. Чуть поодаль помещались лазарет и солдатские казармы. Рудник располагался южнее частокола. Добраться туда можно было по извилистой каменистой дороге между скалами. На западе, за каменной грядой, тянулись густые, непроходимые леса.

В этом мире, отрезанном от цивилизации, с его дикими джунглями,  неприступными скалами, и рокочущим морем, самым жутким, поистине прóклятым  местом являлась тюрьма. В ее подземных карцерах, так называемых «крысиных норах» с низкими каменными сводами, запирали по пять или даже по шесть арестантов и держали там неделю-две, а то и дольше, в кромешной темноте. Единственной отдушиной было зарешеченное окошко в железной двери. Через него, не чаще, чем раз в сутки, приоткрыв решетку, в камеру бросали малопригодные для пищи черствые отбросы, которые вслепую «делились» между заключенными. Само собою, доли не бывали равными: пользуясь темнотой, самые сильные старались отобрать себе как можно больше.

Название «крысиная нора» имело смысл куда более ужасный и отвратительный, чем замкнутое, тесное пространство. Те, кто хоть однажды попадал туда, клялись, что лучше вытерпеть три порки сряду, чем заключение в подобном карцере. Говорят, что крысы, запертые в клетке без еды, вскоре начинают пожирать друг друга, и в итоге остается лишь одна – «крысиный волк». Теряя человеческие качества, люди становятся во многом схожи с крысами и волками. Нередко при обходе часовые находили кого-то из заключенных умершими, якобы от истощения или от недостатка кислорода, во что легко было поверить, исключив такие обстоятельства, как яростные драки за жалкие куски сухого хлеба и жилистого мяса. Поскольку в камере сидела сразу группа узников, и все происходило в полной темноте, виновных даже не пытались отыскать.

В одном из этих жутких тупиков, где зрение бессильно перед непроницаемой могильной чернотой, а тело живет лишь осязанием и обостренным слухом, был заточен сейчас Бенджамин Баркер. Спертый воздух, пропитанный сыростью подземелья, был настолько тяжел, что дыхание походило скорее на затяжное удушье. Только, если прижаться лицом к самой решетке, можно было вдохнуть слабый сквозняк, но и это едва уловимое дуновение подбадривало лишь тех, кто сидел у двери. Временами в камере раздавались ругань, сдавленные стоны и гулкие удары о железо – это зажатые между стеной и телами своих соседей заключенные прорывались к спасительной отдушине. Им, в свою очередь, не без усилий, удавалось продержаться у окошка несколько минут, буквально ощущая затылком горячее дыхание остальных.

Так продолжалось днем и ночью; дни были беспросветно-темными, ничем не отличаясь от ночей. Но были ежедневно две или три минуты, по которым арестанты безошибочно определяли время суток – вечер, когда тюремщики приносили им воду и «еду».

Однажды, вскоре после привычного обхода, в коридоре снова раздались шаги.

– Сколько заключенных в этом карцере? – прогудел чей-то властный голос.

– Шестеро, –  последовал ответ.

– Отпирай!

– Но… ведь их уже шестеро, –  озадаченно повторил подчиненный.

– Надо их проучить! Отпирай, говорю!

В скважине со скрежетом повернулся ключ, дверь приоткрылась, и вместе с потоком сырого воздуха в душную камеру, согнувшись, влетел худой, высокий юноша в разорванной рубашке. Перед ослепленными светом фонаря арестантами промелькнуло его бледное, искаженное ужасом лицо.

– А, это ты, Цыпленок! – ухмыльнулся один из узников. В его басистом голосе, похожем на звериное рычанье, сквозили жадность изголодавшегося хищника и глубочайшее человеческое презрение. – А я уж думал, что ты так и будешь прохлаждаться на кухне в комендантском доме, пока мы тут грызем сырую землю на руднике! Недолго же тебя держали на господском хлебе!

Отбросив с разбитого лба пряди слипшихся светлых волос, юноша замер, уставившись на лысого круглоголового гиганта, похожего на крупную гориллу из африканских дебрей.

– Джим Траверс! – выговорил он дрожащими губами.

В ту же секунду дверь захлопнулась. Камера погрузилась в темноту. Пока за поворотом коридора не затихли удаляющиеся шаги тюремщиков, в карцере слышны были только хриплое короткое дыхание и приглушенное бряцанье цепей.

– И как теперь нам всемером ютиться в этой собачьей конуре? – угрюмо бросил кто-то, крепко выругавшись.

– Вот что, Цыпленок, – прошипел с угрозой Траверс из своего угла. – В этой гостинице места заказывают наперед. Но мы уступим тебе самое почетное: все сидят, согнувшись в три погибели, а ты будешь лежать! А ну топчи его, ребята! Подстелем его под низ! – И говоривший что есть силы ударил новобранца подкованным железом каблуком.

–  Не-е-е-ет! Помогите! – Каменные своды содрогнулись от истошных криков, которые тюремный сторож принял бы за звериный вой, окажись он среди леса.

Огромное, со множеством цепких, как щупальца, рук и железных копыт, чудовище с утробным рычаньем заворочалось в своей берлоге, оплетая тело своей жертвы, как змея тугими кольцами обхватывает мелкую добычу, чтобы задушить.

– Выпустите! – Придавленный неимоверной тяжестью, юноша снова закричал, на этот раз уже слабее, и хриплый стон заглох, так и не вырвавшись из зарешеченной отдушины. – О Боже!..

Его безжалостно топтали, как топчут виноград на винодельне.

– Эй, выпустите господина! – раздался издевательский смешок. –  Его апартаменты наверху: там спальня с видом на залив, роскошная кровать под балдахином… и мраморная ванная!

Раскатистый злорадный хохот, одобрительная брань… Снаружи никто не отозвался.  Еще немного, и от юноши осталось бы сплошное месиво. Внезапно резкий, напористый толчок – случайно или намеренно? – отбросил грузно наседающую плоть с его лица, и чья-то скованная цепью твердая рука нащупала его плечо, как будто подавая знак подняться. Со свистом жадно втягивая воздух, юноша из последних сил вцепился в эту руку израненными пальцами, как утопающий хватается за весло гребца, и вынырнул из удушающего вязкого болота сплетенных тел.

Его преследователи вслепую расталкивали друг друга.

– Он ускользнул как угорь!

– Где он?..

– Это что еще такое! – яростно взревел Джим Траверс, шаря вокруг себя огромными вспотевшими ручищами.

– Оставь его в покое, Людоед! – Негромкий, но звучный голос прорезал темноту. Он требовал настойчиво и непреклонно, хоть и не угрожал, и тот, кого с презрительной насмешкой назвали попросту Цыпленком, почувствовал, как человек, прикрывший его собой, напрягся всем своим упругим, мускулистым телом, приготовившись к удару.

Остальные, затаив дыханье, ожидали, что же перевесит в этой схватке: грубая сила или мужество? Закон в тюрьме таков же, как и за ее стенами: повелевает победитель, а те, что послабее, присоединяются к нему.

– Какого черта! – Людоед резко выбросил руку навстречу противнику, точно собираясь зажать ему рот, но его кулак с размаху обрушился на стену. – Держись подальше от меня, защитник слабовольных: я в порошок тебя сотру!

– Не забывай, что мы не звери, хоть и в клетке, –  осадил его все тот же голос, и в камере повисла тишина. Слышно было только бряцанье железной цепи.

Траверс язвительно хмыкнул, но его мощная рука больше не поднялась, как будто энергия гиганта, наконец, иссякла. А может эти сказанные с достоинством слова внезапно отрезвили его помутившийся от ярости рассудок? Порою не оружие и не физическое превосходство заставляют подчиняться дикие натуры. Джим Траверс мог бороться насмерть с себе подобными и мучить слабых, но этот неизвестный, противоречивший ему, единственным оружием которого в кромешной тьме был его голос, не поддавался власти грубой силы. Так тигра укрощает воля, чуждая жестокости. Вместо ответного удара кто-то вдруг без тени страха напомнил Людоеду, что он – человек.

– Если жалеешь этого мальчишку, так посади его к себе на плечи! – огрызнулся Траверс, прекрасно сознавая, что высота их камеры не позволяла подобной роскоши.

Остальные вздохнули свободнее, как будто кто-то отвел горящий факел от бочки с порохом. Двое или трое отозвались на шутку Людоеда услужливым смехом и притихли – на время. Те, кому посчастливилось оказаться возле двери, жадно потянулись к решетке.

Зажатый в самый угол карцера, уткнувшись в спину своего спасителя, Цыпленок так и не осмеливался пошевелиться. Его щека и руки касались грубой ткани, насквозь пропитанной какой-то липкой влагой, а ноздри щекотал солоновато-металлический соленый запах крови.

– Что это? – прошептал он бессознательно.

По телу под его ладонями пробежала болезненная дрожь. Можно было только догадываться, какие муки терпел при каждом толчке сокамерников этот человек с израненной спиной, вдобавок ко всему закованный в железо.

– Осторожнее, – сказал он только и слегка, насколько позволяло место, отодвинулся вперед.

Цыпленок силился припомнить, кому принадлежал этот глубокий, твердый голос, в звучании которого заключался упорный и непреклонный характер говорившего, но не мог. Мужество, перед которым отступил даже такой отъявленный преступник, как Джим Траверс, переполняло его сердце горячей благодарностью. Но он боялся произнести хоть слово: остальные узники с обострившимся во мраке слухом уловили бы даже легкий шепот. Однако темнота скрывала его движения. Юноша отыскал наощупь руку, с которой свешивалась цепь, и крепко пожал ее.

Чернота тупика представлялась бесконечностью, поглотившей чудовище, совсем недавно бесновавшееся здесь… Но внезапно, разрушив иллюзию, где-то рядом послышалось угрожающее бормотание Людоеда:

– Сегодня я уступил тебе, но знай: это в последний раз…  Бенджамин Баркер!

* До XX века рудниками называли также угольные шахты.

Глава 2. МИЛОСЕРДИЕ ДЛЯ ПРОКЛЯТЫХ

Порою существуют скрытые угрозы, которые непросто распознать. Они преследуют, подстерегают, окружая нас кольцом при свете дня, прозрачные, как воздух, неуловимые, как призраки. И самое опасное в них – непредсказуемость. А есть угрозы, которые ты ясно видишь, даже не раскрывая глаз.

Баркер приготовился к еще одной атаке. Часами напролет он кожей чувствовал во мраке хищный взгляд изголодавшегося волка. И этим волком был Джим Траверс. Бенджамин знал наверняка: он выжидает. Временами у дверной решетки вспыхивали потасовки. Между кем – дерущимся было совершенно безразлично. Такие вспышки быстро угасали. И ярость, и отчаяние узников разбивались о каменные стены, как одни и те же волны мощного прилива.

Но был один из них, чьи злоба и досада, не находя пути наружу, точно пули, засели глубоко внутри. Он сам не мог понять, что же мешало ему выплеснуть наружу весь накопившийся в нем гнев. Его прозвали Людоедом и боялись не только простые арестанты, но и надзиратели из их числа. И по какой причине он вдруг спасовал перед каким-то Баркером, которого без кандалов буквально ветром сносит?! Джиму ничего не стоило впечатать его в стену, раз и навсегда дав понять товарищам, кто здесь главный! Почему же он вдруг отступил? Неужели пощадил этого упрямца лишь потому, что на его спине живого места не было? Полно, жалость к слабакам – не его порок. Только на самом деле Баркер, даже изможденный муками и голодом, не был слабаком, и Траверс поневоле признавал: в этом человеке сидело нечто, чего не сокрушить ударом кулака. Бен умел за себя постоять и нередко, когда его втягивали в драку, побеждал своих обидчиков, но то было другое. Сила, непостижимая для ограниченных умов, уже не в первый раз каким-то чудом заставляла каторжников подчиняться Бену. И мало кто из них подозревал, что эта сила на самом деле спрятана у них внутри…

Траверс по-прежнему преобладал над заключенными, но лишь физически: он нагло отбирал у них еду, грубо расталкивал, чтобы пробраться к вожделенному окошку, срывая зло на тех, кто не ответит. Казалось, его, как никого другого, душила ненависть к каждому камню и каждому дюйму живой человеческой плоти, зажатой в одном капкане вместе с ним. Он знал, что Баркер каждую секунду ожидает его мести, и мысленно злорадствовал, испытывая терпение своего врага. Пусть подождет… Пока. У Джима Траверса скоро созреет план похитрее: он уничтожит эту силу, подорвавшую его авторитет. И сделает это при всех!

Еще два раза в камеру бросали пищу – прошло два дня. Бенджамин считал эти обходы с самого начала: ему осталась еще неделя. Следующим вечером шестеро заключенных вздохнули с облегчением: Людоеда выпустили.

– Счастливо, крысиный волк, –  пробормотал один из них, когда тюремщик с грохотом захлопнул дверь за Траверсом.

Дьявол отправился наверх – остался только ад…

Закончилась вторая неделя заключения, но Бена не выпускали из тюрьмы. Из карцера в подвале его перевели наверх – теперь ночами он мог свободно лежать на нарах в одной из одиночных камер, которые в тюрьме, заполненной сверх меры, обычно делили двое или трое арестантов. А днем дробил на щебень глыбы камня во дворе под неусыпным оком надзирателей. К счастью, на этот раз его соседом по заключению был безобидный старый каторжник по имени Мэттью, познавший все тяжелые работы и варварские наказания, какие только может придумать человек, чтобы истязать себе подобных.

Для осужденных, сосланных на каторгу существовало несколько лазеек, которыми они могли воспользоваться, чтобы, не нарушая приговора, хоть немного облегчить свою судьбу. Первой, как уже упоминалось выше, была возможность занять пост надзирателя. На эту привилегию, впрочем, весьма опасную, могли рассчитывать лишь арестанты «отличного поведения». Само собою, «трудные» и «буйные», работавшие в кандалах, такого поощрения не заслуживали.

Второй лазейкой было жениться на свободной женщине, к которой ссыльный арестант мог быть приписан, как слуга. При этом, в случае необходимости, жена могла подать на мужа жалобу и засадить его в тюрьму или даже потребовать, чтобы его выпороли. Давным-давно, в самом начале своей ссылки, Мэттью женился таким образом на женщине, которая, не испугавшись тягот колониальной жизни, отважно последовала за ним в Австралию. Только та, что любит искренне и бескорыстно, способна устремиться в неизвестность, не оборачиваясь и не соизмеряя с силой духа телесных сил. В итоге их нелегкое счастье продлилось недолго. Всего через два года Мэттью лишился своего единственного ангела-хранителя – его жена внезапно умерла от лихорадки, и каторга, подобно топкому болоту, снова засосала свою жертву.

Третий способ, схожий с предыдущим, заключался в том, чтобы поступить на службу в чей-нибудь богатый дом, хоть это и противоречило идее продуктивного труда на благо общества и ради искупления вины. Однако же портной, дворецкий или повар вряд ли отправится в Австралию в поисках работы, а богачи и привилегированные, состоятельные люди вроде местных судей, чиновников и комендантов без них пока не научились обходиться. Поэтому на арестантов, обученных каким-либо ремеслам существовал особый спрос. На фоне мелких, в основном, безграмотных воришек, здесь попадались даже банковские клерки, осужденные за подделку векселей. Но воры, как ни странно, тоже пользовались спросом. Из них зажиточные австралийцы набирали себе охрану: грабителю виднее, как обезопасить дом от кражи. Кроме того, немало фермеров нуждались в дешевой рабочей силе: ведь каторжников надо было лишь кормить и одевать, а жалованье им не полагалось.

И эта третья спасительная возможность представилась однажды молодому ссыльному по имени Билли Кэрол, которого за хрупкое сложение и робкий, застенчивый характер на каторге с пренебрежением прозвали попросту Цыпленком. Он появился здесь совсем недавно. Извращенные и низменные нравы, с которыми он сталкивался ежедневно в общем бараке и на руднике, приводили его в ужас едва ли не сильнее, чем жестокость надзирателей. На воле Билли Кэрол работал поваром в доме богатого банкира, и, каким бы суровым и придирчивым ни был его господин, юноше никогда не приходилось слышать от него отборной брани на каторжном жаргоне. Все преступление несчастного заключалось в том, что он влюбился в дочку своего хозяина, который, узнав об этом, самым бесцеремонным образом обвинил его в воровстве. На каторге полезная профессия довольно скоро сослужила службу Кэролу: комендант устроил его поваром к себе на кухню. Юноша был спасен… на неопределенный срок. Но через несколько недель все сорвалось. Нетрудно объяснить причину лютой ненависти и злорадства, с которыми набросились на него в тюрьме Джим Траверс и ему подобные.

Цыпленок вышел из карцера понурый и изможденный, как будто он провел там целый год. Тюремщик вытолкал его во двор и жестом повелительно, без лишних слов указал ему на груду камней и молоток. Утро приоткрыло арестантам краешек бронзового неба, заключенный в продолговатый каменный прямоугольник. Их было около пятидесяти – в серых и желтых куртках. Последние считались особенно опасными, они работали в цепях. Такую же одежду каторжника из категории «неисправимых» носил теперь Бенджамин Баркер. Сидя напротив Билли Кэрола, он украдкой бросил взгляд на его осунувшееся бледное лицо и ссутулившуюся фигуру. Перед юношей лежали огромные глыбы камня, а он с трудом удерживал в руках тяжелый молоток…

Бен пытался представить, во что превратит его каторга через несколько лет… если он выживет. Кругом звенело и стучало опостылевшее железо, монотонно сотрясая знойный воздух. В этих звуках тонули приглушенные вскрики арестантов. Их озлобленность походила на какое-то странное исступленное рвение. За годы непрерывного усердного труда они могли бы искрошить на щебень целую тюрьму. В действительности все то же несокрушимое железо подтачивало силы, веру и волю в них самих.

Мелкие нарушители закона, затерянные в общей массе цивилизованного общества, не представляли для него существенной угрозы, но настоящими преступниками их делала именно каторга. Злоба этих затравленных существ была сильна настолько, что просто не оставляла места для раскаяния. И если даже самая тяжелая работа в редких случаях  могла кого-то перевоспитать, то обращение тюремщиков стирало в осужденных личность и скудные задатки человеческого, еще не до конца загубленные пороками. А наравне с мошенниками и бандитами все эти издевательства порой терпел бедняк, укравший пару башмаков! Что говорить о невиновных?

– Ах ты, собака! – резкий окрик надзирателя внезапно перекрыл удары молотков. – Ты яйцо очищаешь или камень долбишь?

Оторвавшись от работы, Бен увидел, как отброшенный увесистым ударом Билли вылетел на середину тюремного двора. В двух шагах от него, точно столб, возвышалась фигура в черной сутане.

По рядам заключенных прокатился неприязненный ропот.

– И чего это долгополого сюда принесло? Отпевать-то пока вроде некого, – криво усмехнувшись, проворчал Мэттью.

По-видимому, пастор обладал хорошим слухом. Горькая, в чем-то справедливая ирония, прозвучавшая в замечании старого каторжника, явно задела его: здесь слишком часто пригодилось молиться об усопших, которым даже не хватало времени покаяться в своих грехах.

– Я пришел наставить вас, потому, что находясь в тюрьме, вы не можете послушать проповедь вместе с остальными, –  нахмурившись, ответил пастор. – Мое предназначение, в первую очередь –  заботиться о душах живых людей!

Нагнувшись, он помог подняться Билли, который, широко раскрыв глаза, смотрел на него снизу вверх, точно на ангела, сошедшего с небес. По команде надзирателя молотки замолкли, и последние слова священника отчетливо, как удары колокола, прозвучали в наступившей тишине.

Он снова выпрямился и окинул взглядом длинные ряды своей угрюмой паствы, которой собирался пообещать прощение и рай в награду за христианское смирение. Увы, он был похож на одинокую гранитную скалу посреди расступившегося моря. Он поднял к небу светлые глаза, с виду спокойные, но озаренные внутренней энергией и произнес:

– Прости им, Отче! Ибо не ведают, что творят*.

– Мы не слышим ваших проповедей: мы оглохли от стука молотка и кирки! – хмуро  пробормотал в ответ еще не старый, но сгорбленный и исхудавший арестант. Должно быть, он хотел с пренебреженьем плюнуть под ноги пастору, но вовремя сдержался. – Вы, как вас… ваше преподобие…

Гладкий лоб священника прорезала тонкая морщинка, губы непроизвольно сжались, но взгляд остался невозмутимым.

– Мое имя – Джефри Левен, –  с достоинством ответил он. – Отец Левен.

– Так вот, мы верим лишь тому, что видим – в преисподнюю. А вы ее не видите, пастор Левен?  – прибавил с вызовом все тот же каторжник.

Священник предостерегающе остановил его движением руки. Он считал своим призванием вразумлять, а не выслушивать упреки заключенных.

– Милосердие и прощение Божье существуют для всех – даже из пропасти душа, открытая Ему, может подняться на небеса!

В голосе Левена звучала столь горячая и непоколебимая уверенность, что Бенджамин, сидевший прямо перед ним, непроизвольно горько усмехнулся. Ему, как и другим, заброшенным судьбой на дно этой глубокой пропасти, было слишком хорошо известно, что отсюда лишь одна дорога – на небеса. Ища лекарство от болезни, врачи порою проверяют их на себе. Чтобы прочувствовать по-настоящему, какая мука, подобно червю, точит вверенные ему души, пастору следовало хотя бы пару дней с утра до ночи потаскать булыжники под ударами кнута. Но Левен, еще молодой, законопослушный и благочестивый, проведя почти два года в каторжной колонии, до сих пор был убежден в справедливости всего там происходящего. Руки его не держали предмета тяжелее распятия, а глаза, обращенные к небу, поверх недостойной земли, способны были видеть ясно только ангелов… Что говорить о чопорных, надменных законодателях, которые ни разу даже не были в Австралии?!

Пастор по-своему истолковал горькую улыбку Бена.

–  Мне кажется, вы так и не смирились со своей участью, – сказал он, подойдя поближе к разделявшей их куче щебня. –  Это мешает вам искупить вину перед Всевышним.

Бенджамин молча посмотрел на Левена с тем самым выражением, с которым тот минуты две назад оглядывал ряды притихших арестантов. Что знает этот человек о его вине? Умудренный опытом, Бен давно перестал говорить о причине своего заключения. Скажи он, что осужден невинно, пастор с презрением назвал бы его лжецом, а каторжники подняли бы на смех. Но он молчал, и его прошлое в глазах товарищей по несчастью, было окутано непроницаемым ореолом тайны, в которой они склонны были видеть скорее нечто устрашающее, чем обыденное. Каждый воображал себе не бог весть что в силу своей порочности или фантазии. Ходили слухи, что Бена приговорили к смерти через повешенье, которое впоследствии заменили на пожизненную каторгу. Одни считали его ловким аферистом или искусным карманным вором, случайно попавшемся на деле, а кое-кто – грабителем с большой дороги. Возможно, это создавало Бенджамину Баркеру особый авторитет: в среде преступников тоже существуют свои ранги. Истинная его история была известна только Тому.

– Здесь все вменяется в вину, даже то, что ты дышишь, – заговорил он наконец. –  Поверьте, я не жалуюсь вам, отец Левен. Я знаю, нам положено смириться и терпеть, но я давно хотел спросить у вас: к чему вы призываете здешних так называемых «блюстителей закона»? Неужто, к любви и милосердию? Верите ли вы сами проповедям, которые читаете по воскресениям? Вы произносите их так пылко и благоговейно, а в остальные дни не слышите ни звона кандалов, ни свиста плети.

Услышав этот голос, Билли вздрогнул и невольно приподнялся с места. Тот самый голос, непреклонная уверенность которого внезапно усмирила разбушевавшегося монстра в подземной клетке! Без тени грубого и оскорбительного вызова сейчас он вопрошал, как вопрошает человека собственная совесть. Бенджамин Баркер! Его лицо при свете дня поразило Кэрола еще сильнее, чем его голос. В нем было столько же мужества и твердости, сколько глубокой невысказанной боли…

Но пастор Левен видел перед собой лишь непокорного, заносчивого бунтаря, цвет одежды и цепи которого лишний раз доказывали это.

– Закон вверяет человека исправительной системе, чтобы искоренить его пороки, и без страданий невозможно заслужить прощение, –  сдержанно и сурово ответил он.

Бенджамин прямо посмотрел в глаза священнику.

– Мне не нужно прощение за чужие грехи, –  сорвалось с его губ, но он тут же оборвал себя: –  Дело не в этом, – и, уже громче, продолжал: –  Как можно сделать из преступников добропорядочных людей, обращаясь с ними хуже, чем со зверями, пробуждая в них первобытные инстинкты? Да будь они виновны во всех смертных грехах –  неужели их нужно травить, точно крыс, ежедневно подвергая самым гнусным унижениям? А ведь среди них даже нет убийц, которых вешают, не вывозя из Англии! Вы призываете нас подчиниться угнетателям, свирепая жестокость которых превышает все преступления, которые только способен совершить последний негодяй! Как вы не замечаете того, что происходит вокруг вас?!..

Левен отступил на шаг, точно, развеяв знойную завесу, порыв тугого ветра ударил ему в лицо. На короткое мгновение его маска набожной торжественности улетучилась, приоткрыв тревогу, почти смятение. Должно быть, раньше Левену не приходилось выслушивать подобные аргументированные обвинительные речи. Недовольство заключенных часто выражалось сбивчивой, бессвязной бранью, грубыми выкриками, которые благочестивый пастор немедля прерывал цитатами из Библии и крестными знамениями. Возможно, мысленно он был почти готов признать, что заявления этого каторжника – чистая правда, но не вслух!..  Это послужит, – не дай бог! – причиной бунта. Смущенный и одновременно раздосадованный, он попытался успокоить собеседника:

–  Послушайте, я понимаю ваше возмущение,  но каковы бы ни были ниспосланные на вашу долю испытания, я советую вам по-христиански покориться и принять их, как вполне заслуженную кару. Доверьтесь воле провидения, и оно выведет вас к свету! – Пастор произнес последние слова, возвысив голос, так, что они эхом прокатились по двору над рядами осужденных.

Что он имел в виду, считая их закоренелыми преступниками? Во всяком случае, не избавление от мук. Он, кажется, пообещал прощение и только. Терпкий, навязчиво-дурманящий запах ладана исходил от его банальных изречений, заученных до автоматизма, приевшихся до тошноты.

Спорить с этим человеком было бесполезно. Все равно, что одними разговорами попытаться расколоть на щебень глыбу камня. Глухая, непреодолимая преграда возвышалась между ним и существами, безвозвратно погибшими для общества. Но подступающее к горлу жгучее негодование упорно побуждало Бена сотрясать ее, точно тюремную решетку.

– Вы видите лишь то, во что в итоге превратила этих несчастных каторга! – с горечью ответил он. – Ваша хваленая система виновата в окончательном падении этих людей: отчаянье перерастает в ярость, вор становится убийцей или сумасшедшим, умоляющим о смерти, так и не выйдя на путь истины, о котором говорите вы.

– Будьте мужественны, сын мой! Иисус тоже страдал, –  с упреком воскликнул Левен, как будто не улавливая истинной сути разговора.

– Тогда, кто здесь, по-вашему, Иисус Христос, а кто –  Ирод?

– Вы все переиначили! – Пастор возмущенно поднял руки к небесам, словно призывая незримого свидетеля.

– Не буду с вами спорить. – В тоне Бенджамина прозвучало столько же презрения, сколько сдержанной почтительности. Левен так и не понял, удалось ли ему укротить этот мятежный дух или осужденный просто насмехается над ним.

Уже собираясь проследовать дальше вдоль шеренги угрюмо притихших арестантов, пастор вдруг обернулся и, еще раз внимательно всмотревшись в лицо человека, чья душа представлялась ему черной зияющей бездной, спросил его:

– Вы хоть верите в Бога?

– Да, – последовал твердый ответ. – Но он бесконечно далек от Австралии… Как, впрочем, и от всей нашей грешной земли, –  с горькой иронией прибавил Баркер. –  А потому мне остается надеяться лишь на счастливый поворот судьбы.

– Что вы имеете в виду? – насторожился Левен. – Разве судьбы грешников не в руках Создателя, как и судьбы праведников?.. Да образумьтесь же, пока не поздно!

Темные глаза с укором встретили боязливый взгляд светло-серых. Бенджамин глубоко вздохнул: перед ним было живое существо, наделенное разумом и даром речи, а по сути, он говорил с самим собой. Как же недалек и ограничен был этот служитель церкви, для которого слово «осужденный» безапелляционно означало «грешный» и «виновный», а «правосудие» – неизменно «справедливость». На его глазах закон подменялся произволом и прихотью тюремщиков, он же упорно отказывался это признавать. А может, малодушие удерживало пастора в узде?..

Довольно! Глупая, бесполезная борьба! Подняв тяжелый молот, Бен с размаху обрушил его на камень. Мелкие осколки брызгами разлетелись в стороны.

– Знаете, что вы сделаете, выбравшись отсюда? – тихо, но отчетливо сказал он напоследок. – Я тоже знаю: вы проверите, не поцарапаны ли ваши новые ботинки и аккуратно оботрете с них пыль.

Левен отвернулся. Грудь его часто и порывисто вздымались, но он не проронил ни слова и с достоинством двинулся дальше. Когда он отошел, освободив проход, Баркер  увидел напротив, над грудой нерасколотого камня, бледное, озаренное страдальческой улыбкой, лицо Кэрола.

– Из пропасти – на небеса!.. – с благоговением шептали губы юноши.

Пастор мог торжествовать победу: одна душа узрела свет в тумане его речей.

* «Отче! Прости им, ибо не ведают, что творят!» – слова распятого Иисуса о своих мучителях.

Глава 3. ТЕРПЕТЬ И ВЫЖИВАТЬ!

Бенджамин молча смотрел на желтоватый, пересеченный черными штрихами, прямоугольник света на потрескавшемся каменном полу. Ночь была почти безоблачной и лунной. В незастекленное тюремное окно дышал соленый морской ветер. Сидя неподвижно в темноте, Бен пристально, не отрывая глаз, вглядывался в это тусклое пятно, словно оно могло пролить внезапный свет на далекие события прошлого…

«Поступил донос о том, что вы обкрадываете своих клиентов! – гремит на всю цирюльню голос полицейского. – Констебли*, начинайте обыск!»

«Обыскивайте! – бледный от волнения, сдержанно отвечает Баркер, заслоняя собой жену. – Мне нечего скрывать».

Что они надеются найти между аккуратно сложенных платков и простыней? По полу с дребезгом рассыпается содержимое комода: миска для пены, бритвы, гребни…

«А это что?!» – Констебль резко поворачивается к цирюльнику. В руке его поблескивает перстень с изумрудом.

Дрожа от возмущения, Бенджамин выпускает руку Люси. Крупный, граненый драгоценный камень ярко вспыхивает зеленоватым светом, и у него темнеет перед глазами.   Возглас негодования замирает на его губах. Непостижимо и стремительно, все происходит, как в кошмарном сне.

 «Взять его!» – раздается короткий приказ.

«Как он попал сюда?.. Откуда?..» – в исступлении вырывается у Бена, в то время как четыре сильные руки грубо тащат его к дверям. У самого порога он успевает обернуться, и сердце сжимается у него в груди: во взгляде Люси столько ужаса, боли и вины! Словно всего лишь несколько минут назад она могла его спасти!

Они увидели друг друга снова только раз, в последний раз –  в суде.

Бен так и не узнал, что же случилось часом раньше, до прихода полицейских…

Светлое пятно накрыла чья-то тень, видение пропало, и Бенджамина вывел из задумчивости негромкий голос Кэрола.

Теперь они делили камеру втроем. С трудом переставляя ноги, юноша кое-как добрался до окна, чтобы увидеть залитое серебристым лунным светом ночное небо и далекий горизонт.

– Правда ли, что где-то существует рай? – с тоскою прошептал он, словно обращаясь к самому себе.

– К чему ты это? – проворчал Мэттью из своего угла. – А-а-а, понимаю, куда ты клонишь, –  протянул он, с шумом втягивая воздух, точно понюшку табаку. – Я носом чую, что ты задумал. Жить надоело, так?

– Да разве это жизнь?! – с горечью воскликнул Билли, резко отвернувшись от окна. Он замахнулся было, словно хотел ударить кулаком о стену, но его ладони горели, стертые до крови рукоятью тяжелого молотка. Короткое, как выстрел, эхо его голоса глухо замерло под низким потолком. Прерывисто дыша, Билли настороженно прислушался, как будто ожидал ответа.

Лицо Мэттью с глубокими тенями вместо глаз призрачно белело в полумраке, напоминая собою череп мертвеца.

 Найдется ли на свете хоть один живой, который, будучи в здравом уме и трезвой памяти, ответит утвердительно на этот риторический вопрос? Молчание, невыносимое, гнетущее, как воздух в комнате больного, заполнило собою камеру.

– Мне дали двадцать лет! – исступленно крикнул Билли в темноту. – Двадцать лет!

Голос его сорвался на самой высокой ноте, так и не долетев до неба, от которого он с трепетом ожидал спасения. Вместо сочувствия и утешения до него донесся вдруг приглушенный смех – так мертвые в своих могилах смеялись бы над муками живых… если б могли.

– Не больно-то много, –  с завистью заметил  Мэттью. –  Будь у меня такой же срок, я бы давно уже вышел на свободу!

Ошеломленный, Билли пошатнулся и присел на нары. Но его не особо утешили откровения старого каторжника.

– На родине я мало что имел, но все же принадлежал себе. А здесь… Даже в доме коменданта – это сущий ад! –  угрюмо пробормотал он, глядя перед собою в пол.

– Молчи! – сурово оборвал его Мэттью. – Ты еще не видел ада! Кстати, за что тебя прогнали?

Юноша медленно поднял голову, и его глаза сверкнули в темноте:

– За то, что однажды позволил себе вспомнить, что я человек, –  вымолвил он с усилием.

– Напрасно! Теперь придется пахать, как вьючное животное, –  резонно рассудил Мэттью и лег.

Билли снова согнулся, обхватив руками свои длинные худые ноги. Тело его, словно придавленное тишиной и мраком, уже не содрогалось, только пальцы время от времени нервно сжимались, выдавая внутреннюю борьбу.

Даже после изнурительной работы, находясь в сознании, человек поневоле продолжает размышлять, как и не может не дышать, пока живет. Бенджамину была знакома каждая из этих мыслей, что в лихорадочном смятении неудержимо мечутся в мозгу, порой до самого утра, минута за минутой, отнимая у заключенного его недолгий отдых. Днем их обычно заглушают окрики и удары надзирателей, а ночью, обретая силу, они сталкиваются в неистовом, безумном поединке, и в итоге их остается только две: «бежать» и «умереть». Не перерастая в действие, ограниченные тесным пространством разума, они и впрямь способны довести до сумасшествия.

Бен видел в Кэроле себя – неопытного, юного, наивного, словно ребенок, без единой раны на теле и душе впервые брошенного на растерзание каторжной жизни. Сколько раз его пытались уничтожить – растоптать, стереть, как личность, укротить, как зверя, даже не подозревая, что удары только закаляют его стойкость, которая впоследствии послужит ему оружием. Плеть опускалась на его спину более тысячи раз, не считая ежедневных понуканий, но он остался человеком. Это казалось мифом, вымыслом, но было правдой, потому что Баркер ни на миг не переставал любить. В то время, как реальность беспощадно убивала, не оставляя шанса на спасение, воспоминания, незамутненно-чистые и светлые, многоголосым эхом призывали его жить. Люси, прекрасный золотоволосый ангел с ясными глазами, полными тоски и нежности, стояла перед ним с ребенком на руках. Два самых дорогих ему, хрупких и беззащитных существа – Бенджамин никогда не смог бы их предать! Что стало бы с ним, будь он совершенно одинок на этом свете?..

Рядом скрипнули нары, и в темноте чуть слышно прошелестело: «Умереть!»

Бенджамин приподнялся и всем телом повернулся в сторону, откуда доносился звук.

– В карцере ты сопротивлялся до последнего и звал на помощь, –  напомнил он. –  Тогда ты показался мне умнее!

– Я буду благодарен тебе всю жизнь! – встрепенувшись, воскликнул Билли, но его последние слова прозвучали как-то вяло, неопределенно.

– Всегда есть кто-то, кто ждет тебя. Там, по ту сторону океана. Помни об этом.  –  Обычно твердый, суровый голос Баркера внезапно выдал его глубокую печаль.

– Я сирота, – ответил юноша. – Меня никто не ждет.

– Послушай, – Бенджамин всмотрелся в темноту, стараясь разглядеть его лицо. –  Я защитил тебя не для того, чтобы сейчас позволить умереть. Твой срок немалый, но все же у него есть конец.

– А твой? – Голос Кэрола невольно дрогнул, словно он заранее предчувствовал ответ.

Бенджамин крайне редко рассказывал о приговоре, который роковым клеймом впечатался в его сознание. Он знал, что кроме жизни ему больше нечего терять, и ясно помнил слово, произнести которое было нелегко. Иные с гордостью его выкрикивали, похваляясь перед товарищами – у Бена их бахвальство вызывало отвращение.

– Пожизненно, –  тихо, без жалобы, без злобы сказал он и замолчал.

– Но неужели отсюда невозможно убежать? – не унимался Билли.

– Я верю, что возможно. Но это не так просто: я пытался пять раз –  и не смог!

Кэрол был окончательно обезоружен, сдавленный, протяжный стон вырвался из его груди. Неподвижно глядя в пустоту, он судорожно искал последнюю лазейку, через которую неуловимо сможет выскользнуть на волю, если не тело, то душа.

– А если… –  зашептал он вдруг, придвинувшись как можно ближе к Баркеру. –  А если я сделаю вид, что убегаю? – Его глаза сверкали в темноте каким-то странным нездоровым блеском, а в голосе звучала дикая, отчаянная решимость обреченного.

– Тебя застрелят! – быстро ответил Бенджамин, схватив его за руку.

– Эй, Билли, может, хватит уже без толку трещать? – не выдержал, в конце концов, Мэттью, который поневоле слушал весь их разговор. – Я повидал немало таких героев, что  вешались на собственных цепях и разбивали себе головы о стену – только чаще на словах. Думаешь, это так просто – взять да умереть по своей воле? Поверь моему опыту: смерть просто омерзительна, когда смотришь на нее в упор. Люди, страдавшие побольше твоего, отступали, едва завидев ее костлявый лик. И это не трусость, а прозрение!

–  Разве не легче сразу умереть, чем продолжать такую жизнь? – с досадой спросил его Билли.

– Лучше, – пожав плечами, согласился Мэттью, –  но не легче. Нет, человек устроен так, чтобы терпеть и выживать – назло врагам. С природой не поспоришь! Осужденные на смерть – другое дело, им ничего не остается, кроме как мужественно встретить свой конец. Но если от тебя, хотя б на йоту, зависит выжить, ты не сдашься. Ты будешь до последнего зубами и когтями сопротивляться смерти, и неважно, чего при этом хочет разум. Послушай, мальчик, если тебя не приучили засыпать без сказки на ночь, так и быть, я расскажу тебе одну историю, после которой ты надолго присмиреешь, не будь я Мэттью Гроу!

Устроившись на нарах поудобнее, старик немного помолчал, прокашлялся и начал:

– Это было двадцать пять лет назад, на Земле Ван-Димена**, в Макуори-Харбор… В самом ужасном месте ссылки из всех, где довелось мне побывать. Каторжники шли на любой риск, только бы удрать оттуда. И вот однажды ночью мне удалось бежать. Я оторвался от погони, скрывшись в зарослях густого дождевого леса, и около недели блуждал по бушу, сам не ведая, куда иду. Я продирался через колючие кустарники, едва не утонул в болоте… а впереди были все новые преграды, ямы, пропасти – суровая, бесплодная земля, где выживают лишь змеи и гиены, где даже дьявол – сумчатый***! Я ел только, когда не мог подняться, стараясь как можно дольше растянуть запасы пищи, которую захватил с собой. На пятый день еда закончилась. Я был один среди непроходимых дебрей – изможденный, голодный, но свободный! Упорно продолжая путь, я убеждал себя, что смерть не самое ужасное, что может произойти со мной... Через два дня меня поймали. Тогда я, как безумный, почти обрадовался этому!

Разумеется, по возвращении обратно меня ждали все заслуженные почести: плети, тюрьма и кандалы. Я оказался в камере с таким же беглецом, которому опостылело это жалкое, бессмысленное существование. Мы жили так же, как работали – из-под палки. Однажды в порыве отчаяния мой товарищ предложил мне легкий способ избавления: бросить жребий смертников. Мы оба были к этому готовы: он – молодой и крепкий, обреченный провести лучшие годы своей жизни в цепях, как раб, и я – вечник, отмотавший восемнадцать лет, выпоротый снаружи и внутри, вдовец, без родины и без родных. Мы начали игру, в которой не бывает проигравших. Все было продуманно и просто, без осечки: один из нас поможет умереть другому, а убийцу – вздернут. Я разделил соломинку на две неравных части и зажал их в кулаке…  Жребий смертника достался моему товарищу. «Давай!» – сказал он и вытянулся на полу, даже не помолившись. Смерть, казалось, вызывала в нем презрение, вдвое большее, чем жизнь. Веревки у нас не было, я должен был душить его голыми руками.  Действовать нужно было быстро, но какая-то неведомая сила удерживала меня на месте. «Господи, помоги мне!» – прошептал я, не сознавая, что кощунствую. «Чего ты ждешь?!» –  нетерпеливо крикнул обреченный. Я шагнул к нему… «Скорее!» – исступленно позвал он вдруг так, словно мужество вот-вот его покинет. Странно и жутко было смотреть на этого мужчину, полного сил, в расцвете лет, который умолял себя убить. Мои колени подогнулись, и я всем телом навалился на товарища. Его могучие мышцы напряглись, точно для борьбы. Зажмурившись, я крепко стиснул ему горло. Руки у меня тряслись как в лихорадке, я задыхался, слыша его хрипы… Вскоре его короткое дыхание сорвалось на свист, потом совсем пропало. И в этот миг я заглянул ему в глаза… и разжал пальцы.

Гроу внезапно прервал свой рассказ. Казалось, отголоски его слов еще дрожали в полумраке камеры, словно раскаты затихающей грозы. Но чуть погодя негромкий скрип нарушил тишину: напряженно, молчаливо от него ожидали продолжения.

– Я не убил его не потому, что струсил! – снова заговорил Мэттью и глубоко вздохнул, как будто приходя в себя. – В этот момент моя душа переселилась в его тело – я словно стал им! Я понял, что он ощутил, когда глаза его вот-вот должны были закрыться навсегда, и выполнил его немую просьбу: за шаг до смерти он сильнее, чем когда-либо, во что бы то ни стало, стремился жить! То же самое почувствовал бы и я. Этого невозможно описать словами – нужно увидеть, как внутри себя, молниеносно, чтобы никогда не забывать... Бывали случаи, – задумчиво прибавил он, – что каторжники сами бросались в море со скалы в тяжелых кандалах. Их самоубийство начиналось на вершине, сразу после шага в пропасть, отрезая все пути назад. Но между небом и землей они успели пережить целую вечность – за несколько секунд! А я не стал бы! Глупо гоняться самому за смертью, когда она повсюду, но та – полегче. Вот какой урок извлек я для себя. Так мы с товарищем остались жить, и до сих пор не знаю, было ли то милосердие или наказанье Божье! – торжественно закончил Гроу и с чувством выполненного долга растянулся на своем убогом ложе.

Добавить было нечего и не с чем спорить. Кто осмелится назвать трусом человека, мужественно выбравшего жизнь?

– А тот, другой?..  –  робко спросил вдруг Билли, потрясенный рассказом старика. –  Где он теперь?

–  Другой? – пожав плечами, повторил Мэттью. – Другой был Траверс.

Молния, сверкнувшая посреди камеры, поразила бы его слушателей куда слабее, чем это имя, произнесенное невозмутимо спокойным тоном. Траверс! Тот самый, что готов был, не глядя, любого разорвать на части за корку хлеба, за полфута лишнего пространства, когда-то умолял отнять у него самое ценное, что есть у человека? Тот, кто с презрением безжалостно топтал живую плоть, однажды почти прошел через ворота вечности и повернул назад? Если он ненавидел, то сильнее, чем кто-либо, но мог ли он еще любить?.. Траверс был лишним подтверждением тому, что каторга способна превратить людей во что угодно, как штормовые волны разбивают или стачивают камень. Мало осталось тех, кто помнил Джима молодым, как старый Мэттью. Никто не знал, каким он был на самом деле. Но Бенджамину показалось, что теперь он лучше знает своего врага: Траверс пережил самую гнетущую, губительную муку, от которой Бена спасала только любовь.

– Джима Траверса прозвали Людоедом… Почему? – вполголоса спросил у него Кэрол, не смея больше беспокоить старика.

– Это легенда, – начал было Бенджамин, – история без доказательств…

– Легенда, каждое слово которой – правда! – вставил Мэттью, который чутко слышал каждый шорох. Распаленный проснувшимся красноречием, он уже не мог остановиться. – Понятно, что дл... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11