Кирие Элейсон. Книга 4. Копье Лонгина.

Папа Иоанн не сразу нашелся, что ответить монаху. Все это время их разговор напоминал спор слепого с глухим, в котором каждый был по-своему прав. Теперь же, после потока бесконечных и справедливых упреков, внезапно последовало предложение, от которого захватывало дух. Предложение это было удивительным и заманчивым, и для своего времени без преувеличения революционным. Монах предложил ему кардинальное изменение правил церковной иерархии и папа моментально увидел все преимущества такого шага для Рима. Вот бы распространить подобную практику и на прочие монастыри далеких земель и вывести последних из-под опеки местных князьков-епископов! Иоанн был далеко не чужд честолюбию, идею монаха он понял и оценил на лету, однако, будучи человеком осторожным и действительно находясь в стесненном положении в Риме, он решил не торопить события.

- Я обязательно обдумаю и дам оценку вашему предложению, отец Одон, оно меня крайне заинтересовало. Видимо во франкских землях и впрямь не все благополучно. Тревожные новости оттуда приходили и ранее. Власть графа Вермандуа во франкских землях столь велика, что, говорят, будто бы именно он поспособствовал избранию королем Рауля и не позволил стать королем франков сюзерену ваших земель, королю Верхней Бургундии Рудольфу.

- Увы, это так, король Рудольф опустошил всю свою казну на подкуп франкских баронов, но страх перед Вермандуа оказался сильнее золота, и мой король вернулся ни с чем. Навряд ли его сильно утешил тот факт, что отношения между Раулем и Гербертом Вермандуа быстро испортились.

- Каковы же дальнейшие планы короля Рудольфа? Он помнит вообще, что он волею покойного епископа Иоанна Павийского – вот, кстати, еще один пример епископа-интригана, да простит Господь грехи ему! - помнит ли Рудольф, что он, ко всему прочему, еще и король Италии? Как скоро мы увидим его на италийских землях?

- Боюсь что не скоро, Ваше Святейшество. Разоренная казна не позволит ему сейчас собрать храброе войско, способное прогнать венгров с итальянских земель. Кроме того, на короля произвело впечатление появление этих язычников в Бургундии.

- Что из того, если он одержал над ними победу?

- Лавры этой победы принадлежат на деле графу Арльскому.

- Пусть так. Но как может он оставлять вверенные ему земли на поругание язычникам? Эти венгры после смерти Беренгария теперь совершенно свободны в своих действиях и совершают набеги во все закоулки страны. Их отряды под предводительством некоего Шаларда видели и в Тоскане, и в папских патримониях Пентаполиса. Кто остановит их, если не сам король? Как может он считаться королем Италии и носить древнюю корону лангобардов, если его подданные не  имеют возможности просить у него защиты?

- Ваши слова совершенно справедливы, Ваше Святейшество,  – сказал Одон и тихо добавил, – конечно, не может.

Папа Иоанн с интересом взглянул на него.

- По-моему, вы что-то не договариваете, отец Одон, – произнес он, начиная догадываться о настоящей цели визита этого монаха.

- Только то, что землям Италии нужен хороший хозяин, способный защитить своих подданных,  защитить Рим и его епископа от притеснений, и что бургундские монархи Людовик и Рудольф на эту роль совершенно не годятся.

- Согласен, отец Одон. Но кто на такое способен? Ни франкским, ни германским Каролингам сейчас явно не до наших проблем, хотя и король Рауль, и, особенно, тевтонский король Генрих, по прозвищу Птицелов, по отзывам пилигримов славные, мудрые и храбрые правители.

- На этот раз уже я воздам хвалу вам, Ваше Святейшество. Ваша осведомленность о делах столь дальних провинций говорит о масштабе ума и широте вашего зрения.

- Так где Италии и Риму искать своего достойного хозяина, способного прогнать врагов с наших земель и спокойно и мудро править во славу Господа?

- Такой правитель есть, и имя ему Гуго Арльский!

Папа ожидал услышать именно такой ответ. Он немного наигранно махнул рукой.

- Еще один бургундец!

- Не совсем так, Ваше Святейшество. Он сын Берты Тосканской, да смилуются над ней ангелы небесные, он ее сын от первого брака с графом Теобальдом. Берта же, как известно, была дочерью короля Лотаря, так что в жилах Гуго тоже течет кровь Карла Великого, чем не может похвастаться Рудольф, и отчего все наши беды. Но, главное, это мудрый, щедрый и храбрый правитель, и на его помощь я всегда надеюсь более, чем на помощь моего короля Рудольфа. Коронация Гуго короной лангобардов поспособствует сближению с Римом Тосканы и Ивреи.

- Насчет Ивреи не знаю, а насчет Тосканы навряд ли. Тосканские графы Гвидо и Ламберт терпеть не могут своего сводного брата и его приезд не вызовет у них радости. К тому же граф Гвидо имеет романтическую связь с моей подругой, сенатриссой Мароцией, и во всем подчиняется ей.

- Да, кстати, - с этими словами Одон даже подскочил со своего дивана, - в лице графа Гуго вы получите надежного защитника в Риме от козней вашей сенатриссы. Как добропорядочный христианин, граф Гуго очень резко и с нотами праведной ненависти отзывался о Мароции, и это добавляет мне симпатий по отношению к нему. Ему претит развращенность римской сенатриссы и он обещал очистить Рим от скверны, захватившей в нем власть.

Папа Иоанн на сей раз крепко задумался. Это был сильный довод. Приглашение Гуго могло действительно дать ему мощнейший козырь в противостоянии с Мароцией. Он колебался с ответом. В отличие от первых лет своего понтификата и, особенно, после смерти Беренгария, осторожность стала отличительной чертой Иоанна Тоссиньяно, в чем можно было неоднократно убедиться уже по ходу его разговора с клюнийским монахом. К тому же папе необходимо было посоветоваться с….. А монах Одон, тем временем, продолжал свои рассуждения о нравственности Рима.

- Я очень рад тому, что не подтвердились прочие слухи относительно вас, Ваше Святейшество. Простите дерзость мою, но меня уверяли, что мать Мароции, Теодора Теофилакт, неизменно присутствует подле вас и вмешивается в дела Церкви также бесцеремонно, как ее дочь в дела города.

- Теодора Теофилакт в свое время немало помогала мне советом, отрицать ее помощь было бы просто глупо, но она изначально жила и по сей день живет  в своем доме на Авентинском холме и не появляется в городе Льва, – спокойно заметил папа.

- На всех закоулках всех городов мира я с пеной у рта буду опровергать клеветнические слухи, льющиеся на вас, и превозносить ваши достоинства.

Папа Иоанн улыбнулся. Вот потому он и не спешил с церковным собором. Слишком много могло выплеснуться на поверхность на этом синоде и обратиться против него самого. Заговор епископов Милана и Пьяченцы, утверждение в сан епископа ребенка, его связь с Теодорой - все это не позволяло папе действовать сообразно законам церкви и общества. Он вновь переключил внимание монаха на другую тему, возможно, весьма его интересующую.

- Я слышал, строительство вашего монастыря близко к завершению.

- Не совсем так. Строительству мешает недостаток средств. Теперь же, после авантюры короля Рудольфа, я полагаю, мы не скоро завершим работы.

- Рад был бы помочь вам и вашим братьям, отец Одон, но не взыщите, если мой дар окажется слишком скромным. Как я вам уже говорил, городскими финансами с некоторых пор папская курия не управляет.

Папа отдал приказания слугам. Спустя несколько минут явился диакон, занимавший пост папского сакеллария. Он выслушал приказ Иоанна и через четверть часа вернулся с кошелем в руке.

- Здесь двести золотых солидов, отец Одон.

Монах постарался поклониться пониже, в знак благодарности и чтобы скрыть разочарование, вероятно отразившееся на его лице. Совсем не на такую сумму  рассчитывал он, отправляясь в Рим. Действительно, теперь строительство их монастыря завершится не скоро.

- Прошу извинить мою скупость, но моя курия вынуждена постоянно тратить средства для поддержания монастырей и аббатств, разоряемых безбожниками. Раньше это были сарацины,  теперь к ним добавились еще и венгры, – оправдывался папа, интуитивно чувствуя досаду монаха.

- Благодарю вас, Ваше Святейшество, за ваш дар, и не подвергайте сердце свое смущению, вспомните о двух лептах бедной вдовы, положившей более прочих в сокровищницу. «Ибо все клали от избытка своего, а она от скудости своей положила все, что имела»[42]. 

- Возможно, вы восполните недостающее, если обратитесь к сенатриссе Мароции.

- «Блажен муж, который не идет на совет нечестивых, и не стоит на пути грешных, и не сидит в собрании развратителей»[43], – с достоинством ответил Одон.

Разговор, таким образом, подошел к концу, и, после некоторых церемоний, Одон покинул папские покои. Как не пытался он успокоить себя воззваниями к Священному Писанию, в душе монах продолжал чувствовать досаду от своей, не до конца удавшейся миссии. На прощание папа, в качестве сладкой пилюли, пообещал ему не медлить с ответом относительно Гуго Арльского.

Спустя минуту после ухода монаха, одна из шпалер папских покоев отодвинулась в сторону и на широкий  диван, на котором недавно восседали священники, томной кошкой возлегла Теодора Теофилакт. Все это время она недвижно стояла за шпалерами, пытаясь не упустить ни одного слова из разговора, и теперь у нее жутко затекли ноги.

- Что скажешь, душа моя?  – лукаво подмигнул ей папа.

- Скажу, что этот монах очень умен, настырен, и нам, несомненно, будет полезен, а его предложение заслуживает изучения.

- Ты меняешь свое мнение о Гуго Арльском только из-за того, что за ним теперь более не стоит тень его матери, твоей лучшей подруги?

- Ерничай сколько тебе вздумается, мой святейший друг. Мне же дозволь иметь мнение с позиции сегодняшнего дня. Граф Гуго именно тот человек, который наведет порядок в Лангобардии и Вероне, именно тот, кто поможет нам здесь в Риме. Я думаю, нам надо направить с этим монахом в адрес Гуго приветственное письмо. Однако, ты прав, Тоскана всеми силами будет сопротивляться этому приглашению, равно как и Мароция. Дело может дойти до военных действий.

- И как нам поступить?

Теодора не ответила, но по лицу ее папа понял, что старшая из Теофилактов еще не утратила способность к хитрым интригам и замысловатым политическим комбинациям, а посему понтифик только приятно улыбнулся своей возлюбленной и поцеловал ей руку.

Эпизод 14. 1679-й год с даты основания Рима, 5-й год правления базилевса Романа Лакапина

 (май  925 года от Рождества Христова)

Монах Одон покинул папский дворец, будучи полон самых противоречивых чувств. С одной стороны, он мог поздравить себя с тем, что папа благосклонно принял предложение о коронации Гуго Арльского, с другой стороны, все прочие просьбы и упреки этот расчетливый и осторожный понтифик оставил без удовлетворения и какой-либо значимой эмоциональной реакции.  Даже предложение о выходе клюнийского монастыря из-под власти местного епископа под сюзеренитет непосредственно апостольского престола не получило немедленного одобрения Иоанна Десятого, хотя очевидно сулило ему вполне понятные материальные выгоды. «Что-то поменялось в Риме. Отнюдь не грозным и полновластным властелином представился мне сегодня верховный иерарх, совсем не таким мне его описывала молва. Этот папа всюду и во всем ищет компромисс, боится обидеть одних, задеть чем-то других, а посему осторожен и половинчат в своих решениях. Что, к примеру, толку нам от его двух сотен солидов, на них нам не закончить строительство ни одного из сооружений аббатства. Эх, после смерти нашего благодетеля Гильома Аквитанского один только милостивый граф Гуго продолжает давать нам серьезные деньги на благое дело!».

Предаваясь невеселым мыслям, монах покинул город Льва и очутился на набережной Тибра. Слева грозной тенью нависла над ним Башня Ангела. Монах взглянул на башню, вздрогнул, вспомнив слова Иоанна, и заспешил в другую сторону, намереваясь дойти до Фабрициева моста и там пересечь Тибр. Грубые башмаки монаха периодически, то утопали в приречном песке, то гулко стучали по камням набережной. Было около полудня, поэтому на набережной было достаточно многолюдно и шумно, уличные торговцы, среди которых было множество евреев, вовсю развернули здесь свое ремесло, подзывая к своим лоткам тех, кто спешил в Город Льва на очередную службу.

«По всей видимости, наш папа в самом деле стеснен и в средствах, и в своих возможностях, и потому грех мне плохо судить о нем и о его дарах. Не слыхал, чтобы жадность была отличительной чертой Его Святейшества. Впрочем, злые языки из Сполето утверждали, будто бы после битвы при Гарильяно папа Иоанн обманул при дележе добычи их герцога. Гарильяно! Подумать только, герой Гарильяно, человек, избавивший Италию от грозных сарацин, вынужден теперь в своем городе, в своем дворце бесконечно юлить и смиренно терпеть подле себя эту распутную сенатриссу. Говорят, даже в Латеран папа выходит теперь только в сопровождении своего брата и его сильной охраны, вот до чего он, прекрасный в прошлом воин, боится этой новоявленной амазонки!» - продолжал рассуждать монах.

Занятый мыслями он не услышал требовательный звук горна, раздавшийся за его спиной. Между тем горожане, шедшие рядом с ним, навстречу и по ходу ему, начали испуганно расходиться в стороны и склоняться в почтительных поклонах. Еще один звук горна раздался совсем близко от монаха. Одон вздрогнул и попятился прочь с дороги. Рядом с ним поравнялись великолепные носилки с бордово-золотыми занавесками, на которых был вышит староримский девиз  «SPQR». Чья-то крохотная рука отодвинула занавески и из носилок выпорхнула молодая женщина с черными и непривычно короткими волосами. Не успел монах удивиться ее появлению, как ему пришлось изумляться уже гораздо сильнее – женщина, быстро подбежав к нему, опустилась перед ним на колени, ее воздушные пальчики схватили его грубую руку и прижали к своим губам.

- Молитесь, молитесь за меня, святой отец, молитесь за мою погибшую душу. Об одном только прошу, не оставьте меня без ваших молитв.

Возле них начали собираться люди. Охранники, выставив поперек толпы копья, удерживали их на почтительном расстоянии от своей госпожи и незнакомого монаха. Одобрительный и фамильярно-приветственный гул пронесся по толпе.

- Сенатрисса Мароция, ведь это вы, не так ли? Прошу вас прекратите это представление. Вы рассчитываете на милость Господа, фарисейски демонстрируя свою смирение перед простым монахом? Или вам столь важно мнение собравшейся вокруг нас черни?

Мароция подняла на него взгляд, и Одон даже вздрогнул от темноты ее глаз. Его представления о Риме до сего дня оказались полностью ошибочны. Совсем иной он представлял себе не только верховного иерарха Церкви, но и эту «амазонку», держащую в страхе папу-воителя.

- У меня нет необходимости подобными фокусами подогревать любовь Рима ко мне. Я пришла сюда, чтобы увидеть вас и поговорить с вами, раз вы не приняли мое приглашение посетить мой дом.

- В вашем доме творилось и творится такое, что ни один человек, боящийся гнева Господа, не посмеет переступить порог его.

- Вы правы, святой отец, и потому я здесь перед вами. Не отвергайте же руку мою, помните, что сам Господь привечал блудниц в доме своем.

- Да, но приходящие к нему искренне каялись в грехах своих и получали прощение, по вам же не видно, что вы намерены отступить от грешного пути своего.

- Тогда спросите всех тех, кто собрался подле нас, крикните им, как тогда воззвал Иисус, есть ли среди них тот, кто без греха? Пусть же таковой кинет в меня камень, и я молча снесу это наказание.

- Здесь нет таких.

- А вы?

- И я по той же самой причине не кину в вас камень, но повторюсь, есть ли раскаяние в душе вашей и намерение порвать с пороками, одолевающими вас?

- Мне страшен гнев Господа, я стараюсь посещать все службы во славу Его, мою щедрость восхваляют многие святые дома, но я чувствую, что все это не приносит мне покоя, чувствую, как гибнет душа моя, но не в силах я сойти с этого пути, ибо этим моментально воспользуются враги мои и отвернутся друзья.

- Грош цена таким друзьям, если они отвернутся от вас в такую минуту.

- Я оцениваю их дружбу не выше вашего и только говорю, что вынуждена следовать обстоятельствам и долгу, и ради мира и спокойствия в Риме со всеми искать компромисс.

«Сегодня я это уже слышал», – подумал Одон.

- Понимая, сколь тяжел груз моих грехов, я, быть может, тщетно, стараюсь положить на другую чашу весов хоть сколь-нибудь значимое.

- Полагаю, это будет оценено Господом, но об этом судить может только он сам.

- В такой ситуации ваша молитва, искренняя молитва благочестивого христианина, облегчит мне душу. Одно присутствие ваше рядом со мной успокаивает меня, я чувствую то, что никогда не испытывала после исповедей и бесед с прочими служителями церкви, пусть даже и в сане епископа!

- Если вы не обманываете меня сенатрисса, мне отрадно слышать это. Впрочем, не мою благость вы ощущаете, а дарованную вам благость от Господа, лицезреющего несчастную заблудшую душу.

С этими словами монах поднял с колен Мароцию. В толпе вновь раздался одобрительный гул. Пара-тройка молодых римлян выкрикнули «Аве, Маручча!»

- Любовь к вам простонародья говорит также в вашу пользу, сенатрисса.

- Что не мешает ему распространять обо мне разные слухи. В годину голода или войны люди быстро забудут мои подаяния, зато намного охотнее напомнят мне о моих грехах.

- Вы хотите сказать, что это клевета?

- Нет, в большинстве своем эти слухи правдивы. Я грешнее самой опустившейся женщины в Риме, хотя бы потому, что имела и до сих пор имею возможность выбрать для себя другой путь. Их толкает на путь греха нужда, я же ни в чем нужды не испытываю.

- Что же вас толкает в объятия греха, сенатрисса? Что побудило вас отдаться ему изначально?

- Это место не слишком подходящее для исповеди, но раз вы отказываетесь очутиться со мной под одним кровом, а мне необходимо ваше участие, то слушайте, я постараюсь не утомить вас.

Мароция говорила, а монах, не в силах смотреть ей в глаза, на протяжении всего разговора, только молча созерцал стремительные вихри проносящегося Тибра.

- И все это происходило в священном Риме? – с горечью спросил Одон, когда Мароция закончила свой рассказ, повествовавший о ее жизни со времен ее первого причастия.

Сенатрисса склонила голову.

- Я верил и сомневался, и чем больше хотел верить, тем более сомневался. Теперь же сомнения эти взяли окончательный верх. До чего же наивен и глуп был я, входя в этот город, за стенами которого рассчитывал увидеть идеал бытия, к которому должен стремиться каждый христианин.  Глупец,  я надеялся узреть в  пределах Рима неугасаемый светоч Веры и святой пример чистой любви его людей к Создателю, хотел видеть в наместнике Святого Апостола действительно избранника Божьего, а не горделивого победителя  суетных интриг.

- Господь всем судья, святой отец. Вы сами так говорите. А что касается Рима, то он не грешнее прочих городов.

- Но ведь это город, где мученическую смерть приняли Святые Апостолы Иисуса, город, претендующий на центр Мироздания! Но паства всегда ведет себя подобно пастырю, и только в пастыре, ни в ком ином, таится главная беда для душ паствы. Быть может, чтобы избавиться от скверны, приносимой суетным миром, избрание римского епископа стоит осуществлять только служителями Церкви, без привлечения светских владык и корыстного плебса, – начал философствовать монах, второй раз за день озарившись реформаторскими идеями, повлиявшими впоследствии на ход событий мировой истории.

- Возможно, вашими устами говорит истина, святой отец. Во всяком случае, сейчас на папском троне восседает человек, который совершил насилие надо мной, а мать моя находится при нем любовницей.

- Я не нашел тому подтверждение в папском дворце.

- Вы рассчитывали застать их в постели? Папа Иоанн не так глуп, чтобы выставлять свои грехи напоказ. В этом его преимущество передо мной. Если я грешу явно, он грешит скрытно, если я говорю о грехах своих, то Тоссиньяно в  своих грехах никогда не признается. Но, вы же знаете, Господь учит нас отличать людей по делам их. А дела папы Тоссиньяно о нем самом  свидетельствуют весьма красноречиво, чего стоит одно лишь признание пятилетнего ребенка  епископом священного Реймса!

Монах задумчиво кивнул головой и испуганно осекся.

- Грешен я, судя других. Один Господь всем судья, страшный и справедливый!

- А безнаказанность, что суть поощрение, епископов Милана и Пьяченцы, убивших императора Беренгария, который, между прочим, на протяжении долгих лет поддерживал его?  Мне стало известно о готовящемся злодействе, и я послала в Верону здешнего священника предупредить Беренгария о заговоре, однако император не оказал доверия моему послу и поплатился за это жизнью. Свидетелем правдивости  моих слов вам может послужить граф Мило Веронский.

- Я думаю, это может быть весомым грузом на чаше ваших добродетелей.

- Благодарю вас за теплые слова, святой отец, и, надеюсь, они будут услышаны Небом.  

- Однако вы понимаете, что тяжелые жизненные испытания не являются оправданием  вашему упорствованию в грехе? Вспомните о мучениях нашего Господа, всякий раз, когда вы попытаетесь найти оправдание себе!  Всякий раз, когда слабость и искушение будут овладевать вами, вспоминайте казнь Спасителя, Его слезы и Кровь, пролитые за нас, и великие знамения, свершившиеся в тот день!

- Вы знаете, а мне порой кажется, что величие тех событий заключалось как раз в том, что ничего необыкновенного в тот день для жителей Иерусалима не происходило. Был обычный весенний день, люди шли в город на предстоящий праздник, все было настолько привычно и обыденно, и казнь строптивца вместе с двумя ворами вполне вписывалась в каждодневный ритм иудейской столицы. Ни для кого, за исключением родни казненных, тот день не выбивался из череды серых будней. Быть может, в этой будничности скрывается особый смысл, быть может, эти события должны служить напоминанием всякий раз, когда власть и толпа принимается решать судьбу любого ближнего своего. Обрекая человека на смерть, власть и толпа всегда должны помнить, что когда-то их предки также с легкостью пролили бесценную кровь Сына Божьего, видя в нем лишь бродягу, оскорблявшего их веру и нравы своими дерзкими речами.

Прошло немало времени после монолога Мароции прежде чем Одон Клюнийский заговорил вновь. 

- Давайте не будем рассуждать о том, что нам дано в виде великой Истины, запечатленной людьми, проникнутых Духом Святым. Давайте не будем, в оправдание нашей с вами слабости и греховности, уходить в дебри собственных умозаключений, подобно древним языческим философам, ибо в таком состоянии мы открываем душу Искусителю. Вы слабы, как слаб каждый человек, вы искушаемы, как искушаем каждый человек, все мы уже при рождении несем на себе печать первородного греха, но вы же не будет отрицать, что, согрешая и упорствуя, вы все глубже погружаетесь в бездну.

- И погрузилась настолько, что мне уже не выбраться вовек. Поэтому прошу вас, отец Одон, сжальтесь надо мной и попросите за меня Господа.

Монах молчал.

- Можно ли молиться за вас, позволит ли мне Господь молиться за ту, которую называют либо римской волчицей, либо вавилонской блудницей нашего мира?

Мароция грустно усмехнулась.

- Так называют меня в Италии? Не слыхала.

- Нет, так называют вас в Бургундии, но какое это имеет значение?

- Попробую угадать, что столь нелестную оценку мне, вероятно, дал, натерпевшийся от моих забав, благородный и могущественный граф Гуго, правитель соседнего с вами королевства? Тот, который в молодости не побрезговал стать сожителем старой королевы Виллы, матери вашего сюзерена, а сейчас окружил себя целым сонмом наложниц, присвоив им ласковые римские языческие имена. Юнона, так, кажется, называют его нынешнюю конкубину? А меня при этом он называет римской волчицей? Это звучит для меня комплиментом, тем более, что, продолжая его ход мыслей, под Ромулом и Ремом[44] тогда должны подразумеваться мои дети Иоанн и Альберих. Я буду не против, если один из них отстроит заново Рим.

Одон при словах Мароции немного съежился и спрятал лицо в капюшон.

- Кто вокруг нас без греха, сенатрисса?  Не вы ли только что вспоминали Евангелие? Граф Гуго грешен, как всякий потомок Адама и Евы, но всякому, в любой момент его существования, возможно уйти со скользкой и губительной дороги грехопадения и искренне раскаяться в содеянном. Вы рассказали мне одну историю про графа Гуго, а я вам расскажу сейчас другую. Граф Гуго не так давно провел немало дней в компании моих братьев, пролив немало покаянных слез, после чего отправился в Прованс, где смиренный епископ Константин обвенчал его с чистой девицей Хильдой, дочерью славного германского графа Танкмара. С тех пор Гуго преодолел все сладостные тяготы блуда и являет сейчас собой пример достойного мужа и отца, ибо Хильда в первую же их ночь получила Дар Божий. Это ли не свидетельство милости Небес?

- Стало быть, здесь он появится нескоро?

- Это зависит от папы, – сказал монах и до боли прикусил язык. Он явно сболтнул лишнее. Одон испуганно взглянул на Мароцию и в душе начал ругать себя за свое непростительное легкомыслие и болтливость.

Сенатрисса сделала вид, что не придала значения его словам.

- Сегодня к монастырю Косьмы и Дамиана, где вы остановились, прибудет человек с даром от великого и бесконечно родного мне Рима. Молю вас, не отвергайте этот дар, дозвольте мне и Риму сделать что-нибудь во славу Господа и в помощь вашим братьям, прославляющих Создателя своими деяниями. А за меня молитесь, молитесь, святой отец, я же обещаю, что всегда буду стараться помочь вам, и в лице моем вы всегда может найти поддержку. Я благодарю Господа за то, что он даровал мне эту возможность встретиться с вами, отец Одон, отрадно видеть, что в нашем суетном мире еще есть люди, заботящиеся о спасении душ.

Мароция снова опустилась на колени. Монах почувствовал прикосновение ее губ к своей грубой сухой руке, а когда сенатрисса поднялась, Одон нашел в себе силы осенить ее крестным знамением. Толпа, так и не рассеявшаяся к концу их встречи, встретила это сдержанным одобрительным рокотом.

Вечером же к монастырю Косьмы и Дамиана, что возле великой базилики Санта-Мария-Маджоре, и в самом деле прибыл сын римского префекта Амвросий в сопровождении двадцати человек охраны. Амвросий попросил Одона принять его в своей келье, где молча вручил ему объемистый сверток и откланялся, напоследок сообщив, что получил от своей госпожи сенатриссы приказ сопроводить его до стен его аббатства, когда Одон решит туда вернуться.

Одон, оставшись наедине, развернул сверток. На старый полусгнивший столик в его келье золотым дождем просыпались папские монеты.

- Две тысячи солидов, – взыгравшим духом произнес монах и даже испуганно обернулся по сторонам, не заметил ли кто-нибудь притаившийся рядом его неуместную и страстную радость, – Хвала Господу! Теперь нам будет на что построить монастырь!

И, вспомнив черные глаза «амазонки», добавил:

- Суди тебя Господь, сенатрисса Рима!

Эпизод 15. 1679-й год с даты основания Рима, 5-й год правления базилевса Романа Лакапина

 (июнь  925 года от Рождества Христова)

«Досточтимой и высокородной Ирменгарде, графине Иврейской, дочери великой и памятной всем Берты Тосканской, жемчужине наших морей, хлебному колосу и меду наших земель, почет и процветание! Молюсь за тебя Господу нашему Вседержителю о ниспослании тебе долгих лет и крепкого здоровья. Чудны и благи дела Творца всего сущего и милость великую послал он землям Италии, Бургундии и Баварии. По свидетельству гостей нашего города, во всех городах Лангобардии и в обоих королевствах бургундских люди славят Иисуса Христа и желают здравия, многих лет и великого плодородия брачному союзу, освященному отцами Церкви между братом вашим Гуго, великолепным графом Арльским, и чистой и кроткой девой Хильдой, дочерью Танкмара, красота души которой премного превосходит красоту лица, что и должно приветствоваться всяким, кто чтит смирение больше тщеславия. Спешу также поделиться своей радостью, и уверена, что тотчас же возликует и твое благонравное сердце, когда ты услышишь о намерении графа Гуго стать еще одним королем Италии при содействии Его Святейшества папы римского Иоанна. Счастье и радость пришли в ваши дома, потому и молюсь о здоровье твоем и долголетии, чтобы и ты, сестра моя во Христе, могла на этот сердечный союз долго глядеть и радоваться. Радоваться также, как недавно, по свидетельствам странствующих, ликовала ты по случаю свадьбы короля Верхней Бургундии Рудольфа. Отныне в обоих королевствах заключены крепкие династические браки, от которых мы ждем скорого продолжения их родов во славу их земель. Желаем и тебе, блистательная графиня, после грустной кончины твоего мужа, графа Адальберта, да воспоют ему ангелы осанну на небесах, найти себе верного и достойного спутника жизни, пусть даже и необлеченного королевскою короною, ибо первое предназначение наше, как известно, заключается в смиренном содержании тела и души, и ежеминутном служении Господу.

Всегда готовая услужить тебе, верная и любящая сестра твоя. Мароция Теофилакт, квирит священного Рима».

Придворный капеллан закончил чтение. Графиня Иврейская, сделавшись бледной, как смерть, попросила его повторить содержимое письма. Капеллан вновь принялся за чтение, а лицо графини, по ходу его слов и по мере осознания смысла письма, из бледного начало становиться пунцовым. Еще немного и, казалось, прекрасные белые волосы графини вспыхнут от раскаленного ее лица, на котором двумя огромными углями зажглись глаза Ирменгарды. Едва капеллан повторил письмо, она подскочила к нему, выхватила пергамент и уставилась в эти непонятные каракули. Увы, но блистательная графиня Иврейская так и не удосужилась в немалых делах своих найти время для обучения себя грамоте, а посему, вытаращив в текст глаза и что-то шевеля губами, она, спустя несколько мгновений, швырнула пергамент в огонь камина и кинулась прочь из приемной залы своего дворца к спальне. Там она провела следующие два дня, не показываясь никому на глаза, и даже еду слуги приносили ей и оставляли подле дверей, не осмеливаясь заглянуть внутрь.

Прошло более полугода с тех пор, как неожиданно скончался муж Ирменгарды, граф Адальберт Иврейский, сын Анскария. Не успели тело графа предать земле, как графиня Ирменгарда, не чувствуя себя обремененной никакими путами и обязательствами, приказала своим слугам заключить под неусыпный надзор и стражу Беренгария, сына графа от первого брака с Гизелой, дочерью умершего год назад императора. Однако, прыткий пасынок то ли был предупрежден кем-то из сердобольных придворных, то ли дальновидно предвидел такое поведение своей очаровательной мачехи, только визит слуг графини в Турин, где жил граф, оказался безрезультатным, гнездо оказалось пустым. Граф Беренгарий,  в небольшой компании своих преданных слуг, галопом и почти без остановок пересек всю Паданскую равнину и кинулся к ногам графа Мило Веронского, человека, который до последнего защищал жизнь его деда. Граф Мило оказал тому почетный прием, и пусть у Беренгария не было сил и возможностей немедленно выступить против Ирменгарды, было понятно, что молодой человек теперь сделает месть мачехе своей главной целью на ближайшие годы. Но это будет еще ой как не скоро, ну а пока молодая вдовица вошла в роль полноправной хозяйки графского замка в Иврее.

Спустя два дня после своего добровольного заточения, красавица графиня, с красными от пролитого моря слез глазами, но со взором полным твердой решимости, собрала двор возле цитадели замка и объявила свою волю.

- Герольдам графства поручить трубить сбор моим вассалам, каковой назначить не позднее чем через неделю. Все вассалы моего графства должны явиться исполнить свой долг согласно ранее принесенному гоминиуму!

Приказ госпожи обсуждению не подлежал. В Иврее закипела работа. Бароны и рыцари со всех концов марки начали стекаться в Иврею, и, прибывая к графине, с удивлением узнавали, что, на сей раз, их врагами объявлены те, кто был их верным союзником на протяжении последних двадцати лет. Сплетники немедля явили себя миру, утверждая, что все эти масштабные предвоенные действия, по сути, являются реакцией обманутой женщины на измены своих, теперь уже бывших, возлюбленных. Бароны, оставшись наедине с собой, пожимали плечами, возможно, крутили пальцем у виска, но вассальная присяга не оставляла им свободы выбора. Сама же Ирменгарда для себя твердо решила сложить свою прекрасную голову под меч, но не допустить возвращения бургундских правителей на италийские земли.

Спустя две недели после объявления сбора своего войска, когда прибывшие бароны уже понемногу начали скучать и, как водится, слегка безобразничать в городе, в замок Ирменгарды прибыли носилки Гвидолина, епископа Пьяченцы. Ирменгарда только из соображений учтивости решила уделить свое драгоценное время прибывшему святому отцу, подозревая к тому же, что он явился в качестве посредника от короля Рудольфа.

После взаимных приветствий Гвидолин попросил графиню не отпускать от себя своих советников и мажордома, и заговорил, как умел только он, вкрадчиво и льстиво:

- Прекраснейшая из женщин, как Солнце озаряющая собою мир, примите мои последующие слова, как слова друга и соратника. Мне стало известно, что вы, о божественная, вознамерились оказать сопротивление грядущему возвращению Рудольфа, короля Нижней Бургундии и, увы, Италии.

- И не только ему, ваше преподобие. Мне стало известно, что на итальянскую корону претендует граф Гуго Арльский, мой сводный брат, и сам папа одобрил эту кандидатуру.

- Откуда вам это известно, графиня?

- Я получила письмо от одной грязной женщины, именующей себя сенатриссой Рима.

- Но можно ли доверять этой, как вы говорите, грязной женщине?

- Ее письмо к моему двору доставил монах Одон, один из братьев отца Бернона, что из Клюни. Я навела дополнительные справки и уверилась, что эти слова правдивы.

- Не лучше было бы, графиня, дать возможность бургундским правителям перегрызть друг другу глотку, а не выступать против их войск, каждое из которых превосходит по численности вашу храбрую армию?

- Это прекрасная мысль, ваше преподобие. Но я ни одного не пущу на землю Италии, пусть грызутся между собой в своей Бургундии.

- Но кто же тогда будет править Италией, лишенной своего владыки?  Народ нуждается в своем сюзерене, в отсутствие которого венгры уже больше года безнаказанно грабят наши земли, а их дурному примеру с некоторых пор следуют даже наши бароны и некому приструнить и тех, и других.

- Итальянской землей должен править благородный человек, рожденный на ее земле, выросшей на ее земле, и потому ей до конца преданный, – несколько запинаясь, произнесла Ирменгарда, и сама восхитилась собственной, такой удачной фразе.

- То есть, иными словами, вы, несравненная, стараетесь ради вашего пасынка?

Длинные ресницы Ирменгарды захлопали так часто, как бьет крылами пойманная птица. О том, что своими действиями она невольно, но существенно поможет этому дерзкому недоноску Гизелы, она даже не сообразила. Гвидолин же не стал развивать эту тему далее, котировки молодого Беренгария Иврейского на тот момент были пренебрежительно низкими в глазах всех главных действующих лиц.

- «Итальянской землей должен править человек, рожденный на ее земле» ….. Прекрасные слова, мудрейшая графиня. Но, боюсь, ваши войска не смогут сильно помешать осуществлению бургундцами своих целей.

- Почему вы так думаете? Вы считаете моих людей трусами?

- О, нисколько. Храбрость ваших людей мне известна, с некоторыми из ваших рыцарей я был на поле возле Фьоренцуолы. Ваша милость может не волноваться за свою судьбу и судьбу ваших людей, крепость вашего города выдержит осаду любого из бургундских войск, также вы сможете защитить и Турин. Но бургундцы могут и не тратить свои силы на вас, а пройти мимо Ивреи к другим, более важным целям, и ваш справедливый гнев не будет утолен. От открытого же сражения я вас в сотый раз предостерегаю.

- А что вы тогда предлагаете? Ведь вы что-то предлагаете?

- Идти к Павии и занять столицу итальянских королей. Пока вы будете в Павии, никакой коронации Гуго заведомо не может быть, да и Рудольфу далеко не каждый город откроет свои двери.

- Ваша Пьяченца же открыла?

- Это было в первый и последний раз. Пока я жив и в сане епископа, этого более не случится.

Вот так поворот! Ирменгарда удивленно подняла свои брови.

- Вы были союзником короля.

- Был и глубоко сожалею о своей ошибке, которую теперь пытаюсь исправить усердными молитвами Господу и пожертвованиями нищим и окрестным монастырям. Я не держу более руку короля Рудольфа.

Епископ действительно сожалел о своем союзе с Рудольфом. Причины его разочарования крылись в том, что его активное участие в устранении императора Беренгария, по сути, не привело к желаемым ему изменениям. Скорая смерть Берты Тосканской оставила всех на своих местах. Фламберт по-прежнему служил мессы в соборах вожделенного Гвидолином Милана, а сам Гвидолин по-прежнему торчал в Пьяченце, проклиная свою несчастливую звезду.

Один из советников графини попросил слова.

- Ваша милость, при выступлении в поход все равно надлежит оставить  здесь достаточно сильный гарнизон, чтобы враг не разорил Иврею. В итоге ваша милость может рассчитывать на войско, в котором будет не более пятисот копий. Этого может не хватить для взятия и удержания Павии.

Ирменгарда согласно кивнула и с вопросом во взоре повернула свою голову к Гвидолину. Тот почтительно поклонился.

- Хвала Господу, что у прекраснейшей из женщин есть мудрейшие советники, радеющие о благополучии дома ее. Ваши слова, мессер, справедливы и ваше войско действительно невелико, но вы можете рассчитывать на помощь войска Пьяченцы, а это еще пять сотен добрых копий.

Впервые за эти дни лицо Ирменгарды озарилось ярчайшей улыбкой. Гвидолин даже зажмурился.

- О, блистательная графиня, ваша медоточивая улыбка говорит о вашем согласии или о моей гордости, что я самонадеянно осмелился о сем подумать?

- Моя улыбка, ваше преподобие, говорит о моей благодарности за ваше предложение, которое я горячо принимаю и рассчитываю, что союз Пьяченцы и Ивреи будет на долгие годы мощным и страшным для врагов.

- Ваша милость может еще более укрепить наше войско. Наше с вами войско, – добавил со сладчайшей улыбкой священник.

- Да? Каким же образом?

- Если вы позовете на помощь своим замыслам вашего брата. Вашего родного брата, графа Тосканского.

Ирменгарда нахмурилась. Эта мысль уже неоднократно приходила ей в голову, но она горделиво и зло гнала от себя прочь.

- Я не в ладах с графом Гвидо, – неохотно призналась она.

- В тяжелые минуты, когда сильный и хитрый враг у ворот замка, а тем более, когда этих врагов несколько, брат и сестра должны забыть о прежних обидах и вспомнить, что они появились на свет из одних чресел, росли под одним кровом и ели за одним столом. Родная кровь не откажет родной крови, нуждающейся в поддержке.

Ирменгарда молчала. Ей очень не хотелось выступить перед братом, которого она в свое время пыталась лишить его владений, в качестве просящей.

- Помощь Тосканы трудно переоценить. С таким союзом нам точно никто не будет страшен, – вновь в разговор встрял советник Ирменгарды. Епископ признательно кивнул в его сторону.

- Хорошо, – ответила графиня, – я напишу брату письмо. Но ведь он, ведь там он…, - она запнулась, не решаясь приоткрыть новую тему в разговоре.

Гвидолин с непонимающим удивлением взглянул на нее. Та досадливо тряхнула своими локонами.

- Огромное влияние на моего брата имеет эта….. сенатрисса Рима. Она знает мое отношение к ней, я не стесняюсь называть шлюх шлюхами.

- Полагаю, что в данном случае вам, ваша милость, и вовсе нечего опасаться, – заметил Гвидолин, – граф Гуго о Мароции отзывается еще более оскорбительно, по слухам они давние враги.

- Да! Точно! – вдруг воскликнула Ирменгарда, слуги даже вздрогнули от ее звонкого голоса, – они терпеть друг друга не могут, и она не будет препятствовать, чтобы Тоскана помогала мне. Нам, – поправилась она, одарив Гвидолина еще одной улыбкой, и от радости даже захлопала в ладоши.

Гвидолин мог торжествовать. Мажордом дворца немедленно получил указание готовиться к походу, а вассалы, через замки которых пролегал путь Ирменгарды к Павии, тотчас же отбыли в свои владения, чтобы по традиции организовать походные ночлеги для своей, скорой на гнев, госпожи. Но еще более могла торжествовать Мароция – ее письмо, отравленной стрелой прилетевшее из Рима в Иврею, поразила нужную цель в самое сердце. Само собой разумеется, она предполагала, что Ирменгарда обратится за помощью к Гвидо, и в тот момент, когда Гвидо читал письмо от своей сестры, сделала все возможное, чтобы теплой кошечкой лежать у его ног. Разомлевший граф Тосканский ответил благосклонно на письмо Ирменгарды, добавив в его витиеватый текст столько меда, сколько смог, тем более что, по уверениям Мароции, этот мед сейчас не стоил ни гроша и вряд ли подорожает в дальнейшем. Иными словами, Тоскана готова была вмешаться, но только тогда, когда это ей будет нужно и выгодно.

В итоге, не успел еще король Рудольф утрясти свои неважные дела в землях франков и озариться желанием посетить свою итальянскую вотчину, не успел еще граф Гуго отгулять, как следует, свой медовый месяц и получить, наконец, вожделенное согласие Рима на свое вторжение, как очаровательная и ими обоими возлюбленная Ирменгарда лисичкой проскочила в Павию и со всеми привычными для себя удобствами расположилась в королевском дворце. Весть об этом глубоко потрясла обоих бургундских правителей, а также видавшего виды, мудрого и расчетливого папу римского. В игру вступил новый и совершенно неожиданный для всех игрок.

Бургундские сеньоры поступили ожидаемо, каждый в силу своего ума и характера, а также в соответствии с исполняемой текущей ролью. Граф Гуго затаился и до прихода лучших времен отступил, лицемерно превознося своего слепого сюзерена единственным законным правителем Италии. Рудольф, уже однажды водрузив себе на голову итальянскую корону, по определению не мог оставить без внимания демарш Ирменгарды, его дружины стали спешно готовиться к новому походу по уже знакомому маршруту и тесть Рудольфа, швабский герцог Бурхард, получил соответствующее приглашение присоединиться.

Эпизод 16. 1679-й год с даты основания Рима, 5-й год правления базилевса Романа Лакапина

 (июль  925 года от Рождества Христова)

Omnia mutabantur, mutantur, mutabuntur[45]. То, что еще совсем недавно казалось немыслимым, теперь выглядит как само собой разумеющееся, и вчерашние враги сегодня спешат друг другу навстречу с разверстыми для поцелуев устами. Огнедышащим июльским днем 925 года славный Милан звоном своих древних колоколен приветствовал короля Италии и Верхней Бургундии Рудольфа Второго. То, чего не удалось добиться силой оружия три года назад, на сей раз стало осуществимым без всякого насилия, и  молодой король, проезжая мимо въездных башен старой крепости, немало удивлялся таким резким переменам в настроении миланцев. Не слишком искушенный в хитросплетениях итальянских интриг, юный владыка был склонен приписывать покорность Милана безусловным качествам своего войска, а также тем фактом, что после смерти Беренгария Милан лишился своего покровителя и сюзерена и поспешил, естественно, встать на его, Рудольфа, сторону. Менее наивным был его тесть, герцог Бурхард, который, держа своего коня подле королевского, при въезде в город сурово и недоверчиво поблескивал стальными глазами на покорные спины горожан, бесчисленными серыми и коричневыми холмиками склонявшиеся перед ними.

У ворот короля и его свиту встретила делегация духовенства низшей ступени, возглавляемая диаконом Лаврентием. Отец Лаврентий был уже немолод, весьма тучен, однако достаточно уверенно и мужественно держался на рыжем муле, который проявлял еще большее мужество и выдержку, таская на себе такой широкоформатный груз. Отец Лаврентий поспешил объяснить королю отсутствие архиепископа Фламберта начинающейся в скором времени службой третьего часа, на которую Фламберт приглашает и короля с его приближенными. Бурхард при этих словах недовольно хмыкнул, но игнорировать такое приглашение совершенно не представлялось возможным, и королевская свита направилась к базилике Святого Амвросия, на тот момент уже шесть веков являвшейся главной церковью Милана.

Король с герцогом ехали верхом впереди процессии, с любопытством рассматривая улицы города, за ними трусил и старался не отставать отец Лаврентий, его мул, вероятно, удивлялся самому себе, проявляя поистине чудеса выносливости. Несмотря на бесконечные понукания своего несчастного животного, диакон умудрялся еще выступать перед могущественным королем в роли неплохого экскурсовода, торопливо, но с величайшей любовью в голосе, рассказывая о городских достопримечательностях, большей частью, как водится, о древних базиликах.

- Самой первой церковью Милана, ваше высочество, является базилика Сан-Бабила, построенная праведными братьями-христианами на месте храма солнцепоклонников.

- А вот справа от вас, ваше высочество, вы можете лицезреть великолепие церкви Сатира Миланского, исповедника Святого Амвросия Миланского, наиболее почитаемого моими смиренными земляками.  Его высокопреподобие, епископ Фламберт, в прошлом году распорядился начать работы по строительству в базилике Святого Амвросия колоколен, которые должны стать самыми высокими сооружениями города. Пусть благословит Господь жителей Милана на столь благое дело!

Король и герцог рассеянно слушали, в нужных местах не забывая осенять себя крестным знамением.

- Блажен всякий город, в стенах которого рождаются люди наподобие Святого Амвросия, – продолжал просвещать светских владык отец Лаврентий, – какую мудрость и ученость вложил в его разум и в его уста Господь наш! Сколько поучительных трудов оставил после себя наш Амвросий, сколько богословских трактатов и хвалебных гимнов! Вы непременно услышите их сегодня на службе. А еще он воскресил во Флоренции умершего ребенка и навсегда изверг из Милана арианскую ересь.

- Говорят, эта ересь и в наши дни еще исповедуется в готской Кастилии, – удостоил вниманием велеречие монаха герцог Бурхард.

- Все это измышления магометан, ваша милость, не более. Таким образом, противники нашего Господа стремятся поколебать нашу веру. В некоторых городах Испании, попавших под власть поклонников Магомета, христиане, будучи лишенными возможности внимать главным отцам кафолической церкви, и в самом деле стали служить литургию по своему пониманию[46]. Его Святейшеству папе Иоанну пришлось в прошлом году даже послать своего кардинала Дзанелло для вразумления местной паствы.    

- Вы так хорошо осведомлены о делах церкви и Рима, отец Лаврентий, – продолжал поддерживать беседу герцог, – может вы бывали в испанских землях?

- Что вы, ваша милость?! По своему характеру и по моей тучности мне не приходилось отъезжать от Милана более чем на тридцать миль. И, право слово, я не жалею, ибо вижу мою роль в этом мире исключительно в служении гражданам славного Милана.

- Неужели вы никогда не были ни в бургундских, ни в германских землях, не знаете народы тех королевств?  Эти страны не так уже и далеки от Милана, чему свидетельством является наше появление.

- Нет, ваша милость, людей из ваших земель я видел только как пилигримов в наших базиликах и, прошу простить, на городских рынках.

- Видя вашу словоохотливость, легко поверю, что в вашем доме они находили пищу и кров.

- Все так, ваша милость. К стыду своему я любопытен и я всегда прошу странствующих людей, останавливающихся у меня, рассказывать мне о землях, в которых они побывали, о нравах и обычаях народов, которых они видели.

- Как же вы общались с ними?

- На благословенной латыни, ваша милость.

- Но ведь далеко не все пилигримы знают латынь.

- Увы, тогда мое любопытство оставалось неудовлетворенным.

- Вы не знаете ни слова на германских или франкских языках?

- Ни слова, ваша милость.

Следующие несколько минут гости и сопровождающий их священник провели в молчании, пока герцог Бурхард вдруг не заявил громко и отчетливо:

- Der Sohn Gottes, an ein Kreuz genagelt; ich schäme mich nicht, denn dieser sollte sich schämen[47].  

Рудольф удивленно взглянул на своего тестя, но тот во время этой фразы внимательно изучал лицо отца Лаврентия, пыхтящего на свое муле вровень с герцогом.

- Тесть мой, великий и отважный герцог Бурхард, что вы хотели этим сказать? – Рудольф обратился к герцогу также на немецком.

- Я хотел лишь проверить, насколько искренен этот святой отец в своем невежестве, и убедился, что мы можем говорить спокойно. Я призываю вас, мой король, отнестись к здешним жителям со всей разумной осторожностью и нисколько не забывать, что этот город в течение всего этого времени открыто противостоял вам, а сейчас безропотно открыл ворота.

- Город потерял своего императора, что же тут удивительного?  В самом сознании холопов заключено желание и стремление, чтобы ими повелевали.

- Вы правы, ваше высочество. Нам нечего бояться открытой битвы с ними, любого из местных я повергну наземь одним ударом своего копья. Но я боюсь измены, государь, она как змея в траве, если ты заметишь ее и при тебе твой меч или копье, она не опасна для тебя. Но берегись тот, кто, не заметив ее, растянется на траве, будучи безоружным. Ее нападение будет внезапным и фатальным, и лихой и сильный воин умрет в считанные мгновения. Бойтесь этих итальянских змей, государь!

- Да, мой князь, в ваших словах истина, одна истина. С этими людьми невозможно заключать долгосрочные союзы, их клятвы ничего не стоят, неслучайно, что, однажды короновав себе сюзерена, они почти тут же стремятся короновать и второго, как будто может быть два хозяина у слуг.

- На сей раз уже с ваших уст слетает истина, ваше высочество, и неслучайно мы здесь, ибо до нас дошли слухи о желании Рима выбрать для Италии нового короля. Клянусь, мы выколем ему глаза, прежде чем он войдет в Павию, не будь я герцог Бурхард. Ну а потом, мы разберемся со всеми теми, кто был неверен нам все эти годы. И с Гвидолином, этим Иудой в сутане, и со здешним святошей, и с местными горожанами, которых я всех, вплоть до их графа и префекта, пересажу на такие же клячи, как у нашего разговорчивого диакона. Не будь я герцог Бурхард! – воскликнул он в заключение.

На протяжение всего этого монолога отец Лаврентий также не замолкал ни на секунду, рассказывая историю строительства базилики Святого Амвросия. Он замолчал только при повторном восклицании герцога.

- Прошу простить меня, отец Лаврентий, – вернулся к латыни герцог Швабии и диакон подобострастно улыбнулся.

-  Однако, благодарение Богу, мы достигли цели, – ответил он.

Вся королевская свита спешилась и почтительно вошла в просторные пределы двора базилики. Слева и справа двор окаймляли великолепные древние колоннады. Возле главного входа, окруженный со всех сторон монахами, стоял архиепископ Фламберт. При виде входящих гостей, монахи дружно запели «Te Deum laudamus». Отец Лаврентий не упустил возможности прокомментировать.

- Этот гимн, государь, был также сочинен Святым Амвросием Медиоланским.

Рудольф, не ответив, поспешил к архиепископу и преклонил пред ним колена. Фламберт благословил короля  и его свиту, и пригласил в храм на службу, где гостям были отведены почетные места, а сам архиепископ взошел к грандиозному деревянному алтарю, возведенному в прошлом веке графом Ангельбертом. Жители Милана, устраиваясь на службу, с угоднической боязливостью постарались выдержать от бургундцев некоторую дистанцию, заполнив собой все остальное пространство базилики. Литургия началась.

Король Рудольф не зря сетовал на переменчивость местных сеньоров и прелатов. Причины, сподвигшие на покорность строптивого архиепископа, были на самом деле вполне прозрачны, и явились ответной реакцией на действия смутьяна Гвидолина.  Епископ Пьяченцы, конечно же, не оставил в мыслях своих намерений заместить Фламберта на его кафедре в Милане и ради этого пошел на открытый мятеж против Рудольфа, который так и не оценил старания Гвидолина при Фьоренцуоле и в деле устранения Беренгария. Фламберту же не оставалось ничего иного, как предпринять действия прямо противоположные, и теперь, в этом молодом и не слишком решительном государе, Фламберт надеялся увидеть гарантии своей безопасности на ближайшее время. Помня неуступчивость Фламберта, войско Рудольфа и в этот раз готово было проследовать мимо Милана, однако, к удивлению бургундцев, они встретили на своем пути гонца от архиепископа с приглашением посетить великий город.

По окончании службы архиепископ Фламберт пригласил короля и его свиту на торжественный ужин и поручил гостей городскому префекту и своему мажордому. Короля, с видимой досадой и сожалением, покинул и отец Лаврентий, так и не успевший до конца поведать Рудольфу и Бурхарду о всех достопримечательностях родного Милана и о многочисленных христианских подвигах Святого Амвросия. Однако таков был приказ епископа, который пожелал, чтобы отец Лаврентий помог ему снять его литургическое облачение.

Едва Фламберт и его диакон остались наедине, архиепископ нетерпеливо хлопнул в ладоши.

- Итак, мой славный и премного образованный падре, поведайте же своему епископу о планах наших угрюмых и непрошеных гостей. Даром что ли вы были целых пять лет нотарием славного Арнульфа Каринтийского?!

Эпизод 17. 1679-й год с даты основания Рима, 5-й год правления базилевса Романа Лакапина

 (июль  925 года от Рождества Христова)

Слова короля Рудольфа о скорой переменчивости в настроениях его итальянских подданных, вскоре нашли новое тому подтверждение. Пробыв три дня в Милане, король Рудольф выступил со своим войском в направлении Павии, оставив в Милане сотню швабов с самим герцогом Бурхардом во главе. Спустя два часа он прибыл к итальянской столице, однако город, три года назад безропотно принявший своего нового владыку, на сей раз наглухо закрыл свои ворота и сбросил со своих стен предупреждающие штандарты, свидетельствующие о своей готовности защищаться.

Король, хотя в глубине души и был готов к подобному, все же еще лелеял надежду мирно решить исход дела. Схватив тем же вечером парочку каких-то подгулявших цеховиков, возвращавшихся в Павию, он узнал, что всем в городе заправляет его бывшая возлюбленная Ирменгарда, а с ней в городе находятся порядка семисот человек войска, добрую часть которого составили люди строптивого епископа Гвидолина. Сам Гвидолин находился в Пьяченце и также готовился огнем и мечом встретить бургундцев. Учтя сей факт, король Рудольф благоразумно разместил свой лагерь на миланской дороге, справедливо опасаясь внезапного удара в тыл со стороны недалеко расположенной Пьяченцы.

С первыми пробуждающими солнечными лучами нового дня король Рудольф осмотрел стены города. Павия основательно пострадала от пожара, учиненного здесь год назад венграми, большая часть крепостных стен по-прежнему носила на себе следы копоти, а сам город, по свидетельству горожан, лишился более половины своих строений, в том числе сгорели дотла десять базилик, в одной из которых ужасную смерть принял местный епископ Иоанн. Обычно мирный и жизнерадостный город теперь представился своему королю потрепанным жизнью и явно оскалившимся.

Узнав о величине войска Ирменгарды, Рудольф заметно приуныл. Его армия составляла чуть более тысячи человек. Пятьсот человек пришли с ним из Бургундии, еще триста копий составляли швабы Бурхарда, пожалуй, самая умелая и надежная часть его войска. Зато теперь в войске Рудольфа, в отличие от первого похода, напрочь отсутствовали рыцари Иврейской марки, которые остались верны своей госпоже и теперь, либо находились вместе с ней в Павии, либо, угрюмо и не выпуская из рук мечей, сидели в своих замках, когда мимо них три недели назад проходило бургундское войско. Оставшиеся же две-три сотни человек в армии Рудольфа представляли собой пестрый набор авантюристов всех мастей и народностей, которые всегда и во все времена откликались на призыв за малую толику денег резать и грабить себе подобных. С такими силами, пусть и обладая непобедимым Священным Копьем, штурмовать крепкие стены Павии представлялось делом почти бессмысленным, что и доказали те же самые венгры, уйдя из Павии ни с чем, а ведь их банды по численности были раза в три больше армии Рудольфа.    

 Поэтому королю volens nolens[48] пришлось оставить цезареподобные мечты, в которых он   лихим штурмом овладевал столицей, где прекрасная Ирменгарда, со слезами на своих очаровательных глазах и стоя на коленях, умоляла о пощаде, а он, грозный и величественный, милосердно ее прощал, за что красавица его потом долго и приятно благодарила. Пребывая в плену этих желаний, он даже решился оставить в Милане герцога Бурхарда, великолепного воина, но ревнивого тестя и безжалостного палача, которого бы нисколько не тронули слезы прелестной рабыни. Однако теперь об отсутствии герцога Рудольф потихоньку начал жалеть, опыта ведения осад у него не было и в помине.

Посоветовавшись с воинами рангом ниже, король перво-наперво распорядился найти в окрестностях Павии подходящее дерево для тарана, а также велел собирать привезенные из Бургундии катапульты. Своими энергичными действиями король надеялся произвести должное впечатление на осажденных, если быть точнее, на осажденную. Одновременно с этим, в середине дня он послал в Павию посольство с категоричным требованием к городу открыть ворота своему королю. Представлять свою особу он поручил графу Вальперту, чьи пути-дорожки с епископом Гвидолином не так давно разошлись и граф решил присоединиться к бургундскому войску, когда то прибыло в Милан.

Вальперт вернулся спустя два часа с письменным ответом Рудольфу, в котором город, устами графини Ирменгарды, дерзко ответил, что знать не знает итальянского короля по имени Рудольф и что итальянская земля, устав от своих иноземных правителей, отныне будет искать себе нового владыку в своих пределах. Король, придя в видимое негодование, к утру следующего дня слегка поостыл и вновь направил Вальперта в город с письмом уже лично к Ирменгарде, в котором король неуклюже попытался попенять графине на разрушение их былого союза. В ответ графиня коротко ответила, что их союз разрушил сам король и он-де знает как.

Услышав это, остаток дня король провел в тяжелых и нервных раздумьях относительно своих действий в ближайшие дни. Не находя решений он временами впадал в отчаяние и начинал яростно вымерять своими шагами пространство внутри королевского шатра. Мозговой штурм подталкивал его к единственно правильному решению – просить помощи Бурхарда и епископа Милана, ведь последний легко мог поставить под его руку еще сотни три-четыре воинов. С такими силами и рядом с опытным военачальником, рассуждал Рудольф, вполне можно было бы идти на штурм, но уж тогда берегись, непокорная графиня! Когда ворота города от мощного удара тараном разлетятся в щепы, твоей участи не позавидует сама Святая Агнесса[49], только тебе, в отличие от нее, не суждено будет спастись молитвой!

Поток беспорядочных мыслей короля был прерван ударом копья по его щиту, висящему на входе в его шатер – кто-то просил дозволения войти. Не успел король удивиться и возмутиться легкомысленным и непочтительным поведением своей свиты, тревожащей его в столь позднее время, как в ту же секунду полы шатра распахнулись, и вошел неизвестный, полностью окутанный дорожным плащом.  

- Кто вы? Что вам нужно? Стража! – страх, заставивший задребезжать голос, заполонил всю душу короля.

Фигура откинула капюшон, и сердце короля затрепетало, словно только что выловленная рыбка в руках рыбака. Перед ним стояла Ирменгарда.

- Вы? Вы? – только и смог выдохнуть король.

В шатер просунулись несколько встревоженных лиц охраны Рудольфа.

- Вон, мерзавцы! Так то вы охраняете своего короля? – совсем другим, уверенным и сильным, голосом прикрикнул король. Полы шатра тут же вернулись в свое обычное положение.

Ирменгарда стояла, не проронив ни слова, божественно прекрасная и отчего-то пугающая. Ее глаза с гневом смотрели на короля.

- Приветствую вас, прекраснейшая из женщин! Но как? Как вы смогли проникнуть ко мне в лагерь? Сейчас, почти ночью? Вы,... вы пожелали видеть меня? Почему вы не дали мне об этом знать, я примчался бы к вам в тот же миг, туда, куда бы вы мне указали, хоть на край мира!

Ирменгарда скрестила на груди руки и продолжала, не мигая, смотреть на суетящегося Рудольфа, который зачем-то начал самоуверенно раскидывать подушки на своем ложе и поправлять кувшины с вином на столе.

- Почему вы молчите, мой ангел?  Вы начинаете меня пугать, Ирменгарда. В конце концов, это непочтительно по отношению к королю! – Рудольф начал терять терпение. Его мятущееся сознание вдруг подсказало, что он напрасно воспламенился амурными мечтами после ее прихода, и визит Ирменгарды носит, на сей раз, сугубо деловой характер.

- Вы пришли начать переговоры о моем появлении здесь и о судьбе Павии? С вашей стороны это был дерзкий поступок - захватить Павию и диктовать условия тому, чей лоб увенчан лангобардской короной. Я восхищен вашей смелостью, а сегодня, когда вы появились здесь, я восхищен вдвойне. Клянусь вам Святым Распятием, я не нанесу ущерба ни Павии, ни вашим людям, а пришел сюда по праву хозяина, дарованным мне Господом.

- Вы обманули Павию, когда назвались ее хозяином. В вашем лице она хотела увидеть своего покровителя, но сейчас ее обгоревшие стены свидетельствуют, что она была обманута вами. Впрочем, не она одна, – добавила Ирменгарда со значением, сразу ставя обожженную столицу на второе место в своем списке наиболее пострадавших.

- О, мечта моя, вы так несправедливы в своих упреках. В моей душе никогда не было места ни для кого, кроме вас, прекраснейшая.

- Если вы хотите мира для Павии, то явитесь в ее пределы один и без оружия. Если в вашей душе нет места никому, кроме меня, явитесь ко мне один и без оружия. Впрочем, если вас это подбодрит, можете взять с собой ваше Священное Копье, – на лице Ирменгарды впервые за вечер отобразилось подобие улыбки.

- Когда?

- Сегодня же. Немедленно.

- Но зачем, когда мы уже сейчас вместе?

- Но здесь не Павия, и я сейчас уйду. Итак, решайтесь!

Рудольф заколебался. Как не велики были его сиюминутные похотливые устремления, инстинкт самосохранения приказывал ему не поддаваться на очарование нежданной и в то же время такой вожделенной гостьи.

- В Павию? Один? Но какие у меня будут гарантии сохранения мне жизни и свободы?

Ирменгарда столь резко подошла к нему, что Рудольф едва удержался от того, чтобы в испуге не отпрянуть.

- Гарантии? – сказала она, и король, почувствовав на себе ее дыхание, лишился разума, – а какие гарантии есть у меня сейчас, когда я одна, ночью, во вражеском лагере, стою перед вами, а вам достаточно только крикнуть своей страже, чтобы сделать своей невольницей? Неужели у простой женщины больше смелости, чем у короля, неужели у скромной девы больше доверия к своему мужу, чем у него самого?

Фраза «своему мужу» окончательно добила Рудольфа.

- Я готов, – с охрипшим от страсти голосом произнес он и схватил Ирменгарду за руки. Та  отстранилась от него.

- После комплетория[50] подъезжайте один к городским воротам на Миланской дороге. Караульные запросят пароль. Вы ответите: «Rex decepit , rex paenitenda»!

- «Король обманул, король сожалеет»? – переспросил Рудольф.

- Вот именно, это признание откроет для вас ворота Павии. Этот пароль действует только сегодня и только для одного человека. Вас проведут ко мне. До встречи, ваше высочество, -  Ирменгарда повернулась к выходу.

- Один вопрос, моя фея! Как вы проникли ко мне?

- Граф Вальперт оказал мне эту услугу в благодарность за то, что я вернула ему его дочь, которую он потерял в Вероне.

И с этими словами Ирменгарда исчезла из шатра.

Спустя три часа, гремя кольчугой и не сняв свой норманнский шлем, король Рудольф с замирающим от волнения сердцем переступил порог покоев графини Ирменгарды. Легкий воздух, задуваемый в спальню с балкона, забавлялся с десятками свечей, расставленных возле широкого ложа графини. Сама Ирменгарда, лежа на боку и подперев рукой голову, с улыбкой смотрела на вошедшего. Ее тело прикрывала лишь паутина арабской ткани, совсем немного заглушавшая восхитительные прелести графини, а игра ветра со свечами отбрасывала на Ирменгарду дикие танцующие тени. Где-то за стеной раздавались нежные звуки арфы, слуга Ирменгарды был неплохим музыкантом своего времени. Перед ложем стоял узкий столик, на котором громоздился стандартный набор для романтических свиданий - фрукты, сладости, два массивных серебряных кубка и два плетеных кувшина с вином.

- О, мой воинственный король даже на свидание приходит в полном воинском облачении?

- Мне неизвестна была цель нашей встречи, – сконфуженно ответил Рудольф, – наш сегодняшний разговор был полон упреков с вашей стороны.

- И, согласитесь, эти упреки были вами заслужены. Я ничего не забыла и ничего не простила, и не воображайте себе, что к нашей с вами встрече я готовилась как-то особенно. Я люблю перед сном послушать арфу, это так расслабляет и успокаивает.

- А меня вы пригласили к себе, быть может, чтобы я вам что-нибудь спел?

- А что, это отличная идея, – оживилась Ирменгарда, – спойте, непременно что-нибудь спойте, ваше высочество. Только, я умоляю вас, не надо мне тут тянуть эти заунывные псалмы. Спойте мне какую-нибудь веселую песню уличных жонглеров!

Рудольф переминался с ноги на ногу.

- Откуда мне знать песни жонглеров? – виновато произнес он.

- Если вы серьезно, то мне вас жаль, у них такие веселые, пусть и не слишком одобряемые Церковью, песни. Тогда, может быть, вы споете мне что-нибудь из римских языческих песен?

- Их церковь не одобряет еще более.

Ирменгарда рас...  Читать следующую страницу »
Страница:  1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11