Кирие Элейсон. Книга 4. Копье Лонгина.

- Ты думаешь? – воскликнул, побледнев Лев.

- Уверена. И ты знаешь, у самого старого императора также не очень много шансов уцелеть. Как странно, – вновь начала размышлять она, покорно подставляя всю себя под жаркие поцелуи погибающего от своей страсти священника, – ведь все эти годы Беренгарий и я постоянно были во вражеских лагерях, хотя никакой ненависти и даже антипатии у меня к этому почтенному старичку никогда не было. Как странно порой распоряжается Провидение! Говорят, он очень набожный человек, очень любил своих жен, души не чаял в своей дочери. Однажды я просила его за Гвидо и он охотно пошел мне навстречу. Да, он может быть не очень удачливый воин и расточительный правитель, его армии терпели поражения, его казна сейчас совсем опустела…..

- Говорят, он делал щедрые пожертвования церквям и не скупился на приобретение святых мощей.

- Думаю, что более всего его казну потрепали войны, интриги и заговоры. Там есть граф Мило, это умный и отважный воин, надо что-то придумать, чтобы он не помешал вам. Если это не будет возможным, он разделит участь своего государя и еще один благородный человек умрет! Ради чего или кого, ради чьих интересов? Ради этих хищных и лицемерных епископов, ради напыщенных бургундских баронов и графов, ради этой фурии Берты? ………. Наконец, ради меня, о чьих грехах я лучше умолчу, я их знаю за собой куда больше, чем думаете вы, и чем приписывает мне молва?

- Молва безжалостна в своих суждениях. Выводы черни подчас даже не требуют аргументации.

- Спасибо, мой друг, что не стал, как многие прочие, уверять меня в моей святости и непогрешимости. Обычно с такими словами они в ту же секунду залезают ко мне под камизу. Лучше попробуем-ка мы, - и в ее глазах мелькнули огненные искры, – помочь милому старичку Беренгарию продлить свои дни на этой грешной земле. Что ты на это скажешь? Завтра, нет послезавтра, на рассвете нам надо будет отправляться в путь.

- Почему не завтра?

 - Сегодня вы продолжите милое общение с Бертой. Постарайтесь внушить, что вы полностью прониклись ее идеями. Если мы отправимся в путь немедленно, боюсь, это вновь вызовет подозрение у графини. Надеюсь, она не додумается проверять наши носилки. Я буду сопровождать тебя до Мантуи. Прибыв в Верону, ты донесешь императору на всех участников заговора.

- Как?!

- Упадешь перед Беренгарием на колени и расскажешь ему все в подробностях!

- Но, любовь моя, еще утром ты мне твердила обратное. Ведь помогая Беренгарию, мы помогаем папе.

- Что поделать, приходится выбирать меньшее из двух зол, а в данном случае сохранение баланса сил есть меньшее зло. Я не думала, что моя старая подруга Берта решится на свою последнюю охоту и поспешит нарушить сложившееся равновесие. Но ее намерения слишком серьезны, а ее цель – прибрать императорскую корону для своих детей.

- И в чем же дело, герцогиня? Ведь граф Гвидо…

- Причем здесь граф Гвидо? Она хлопочет вовсе не для него, а для старшего сына Гуго и если ее планы осуществятся, Италия очень быстро почувствует на себе всю крепость его рук. Это вам будет не Беренгарий и уж тем более не Людовик Слепой. Он, не раздумывая, двинет свои полки на Рим и, в лучшем случае, меня будет ждать участь его наложницы.

- Граф Гвидо вступится за вас.

- Граф Гвидо любит меня, но, как и у большинства моих поклонников, у него есть любовь и посильнее. Любовь к своей несчастной матери, которая так исстрадалась в мантуанской тюрьме, что теперь завидует черепахам за гладкость их кожи.

Резкая красота, изобретательный ум, жестокий цинизм и черная развращенность – все смешалось диким коктейлем в этой женщине. Лев, оправдывая свое имя, зверем кинулся к ней, дрожа всем телом от вожделения. Черные, смеющиеся глаза страшным омутом окутали его сознание и очередной священник начал падать в эту бездну, губя напрочь свою душу.

- Ой! – вскрикнула вдруг Мароция, когда Лев вошел в нее. Священник испуганно замер, – а ведь моя подруга Берта считает, что тебе больше нравится с другой стороны!

Эпизод 10. 1677-й год с даты основания Рима, 4-й год правления базилевса Романа Лакапина, 8-й год правления императора Запада Беренгария Фриульского

 (3-4 апреля  924 года от Рождества Христова)

Последние дни марта 924 года сложились в высшей степени благоприятно для императора Западной империи римлян и франков Беренгария Первого. Небеса явно сменили свой гнев на милость по отношению к почтенному монарху, каждый день приносил ему одно радостное событие за другим, укрепляя его силы и возвращая былую бодрость духа. Празднуя Святую Пасху, 28 марта 924 года, император чувствовал, что он, как и Спаситель в эти дни, в буквальном смысле воскресает для продолжения своих великих дел.

На Страстной неделе, один за другим, в Верону, казалось полностью отодвинутую на обочину итальянской политической жизни, начали прибывать высокопоставленные сановники Святой Церкви. Вначале с многочисленным обозом пожаловал архиепископ Милана Фламберт. Его высокопреподобие был мрачнее тучи, чего нельзя было сказать об императоре, у которого, при появлении миланского обоза, словно гора свалилась с плеч. В последние дни его страшные друзья, блестяще разогнавшие врагов по всей Северной Италии, уже начали потихоньку интересоваться о своей награде. Теперь же Беренгарий мог вздохнуть спокойно – ему будет чем расплатиться с венгерскими дьюлами.

Фламберт попробовал было сразу завести разговор о судьбе доставленного им золота, но Беренгарий предложил ему отложить неподобающие суетные мысли до окончания пасхальной недели, и архиепископу нечем было на это возразить. Вслед за Фламбертом ворота Вероны распахнулись перед папским апокрисиарием Львом, который доставил императору письмо от папы Иоанна Десятого. В письме папа сожалел о том, что Беренгарию пришлось для борьбы со своими врагами обратиться к людям, не знающим истинной веры. Однако, между строк и на словах, переданных ему Львом, Беренгарий понял, что понтифик одобрил все его действия и по-прежнему рассчитывает на союз Рима и Вероны. 

В Страстную пятницу возле крепостных стен вновь раздался звук рога. На сей раз в город прибыл епископ Пьяченцы Гвидолин, что вызвало крайнее удивление Беренгария. Епископ хитро поступил, выбрав для своего появления в городе именно Великую пятницу. Император настороженно принял его, но когда епископ простерся перед ним ниц и попросил прощения у Господа, у императора, у епископа Миланского и всего народа Италии, а также громогласно объявил об отложении своем от короля Рудольфа, растроганный Беренгарий не смог сдержать слез. Неизвестно, что более тронуло старого монарха – то ли искреннее раскаяние изменника, то ли осознание того, что под властью его главного противника в Италии из значимых городов остались теперь только Новара и Павия.  

Вся пасхальная седмица прошла в бесконечных литаниях во славу Спасителя, торжественных шествиях и вечерних сытных празднествах. Император пребывал в изумительном благодушии, он видел, как снова окрепла его власть, как вновь собирается возле него сильная свита. Самое неприятное, что происходило с ним в эти дни, заключалось всего-навсего в том, что он, как от назойливых мух, отмахивался от просьб Фламберта и Гизельберта поговорить относительно миланского золота и участия в крестинах соответственно. Ни тот, ни другой, впрочем, в своих намерениях не отступили и решили брать Беренгария измором. Даже Гизельберт, чей сын уже более двух месяцев оставался без посвящения в Христову Веру и портил пеленки, не имея защиты перед чарами Искусителя.

Граф Мило, в отличие от своего благодушно расслабившегося патрона, не терял бдительности. От его глаза не укрылось, что прибывшие порознь священники неоднократно вечерами собирались в домике папского посла и расходились глубоко за полночь. Службы Господу, рассуждал Мило, никто не мешал им отправлять в любой из веронских церквей, к тому же графу было удивительно видеть тесное общение между заклятыми врагами Фламбертом и Гвидолином. Беспокойство Мило усилилось, когда его шпионы донесли, что к вечерним посиделкам священников присоединились граф Гизельберт и граф Вальперт. К сожалению, посольский домик стоял особняком относительно прочих городских строений, был мал и охранялся дюжиной римских солдат, так что не представлялось никакой возможности подослать туда соглядатая. Графу Мило оставалось только поручить своим агентам отслеживать передвижения всех тех, кто собирался вечерами у посла, но особой ценности получаемые сведения не представляли.

На исходе Пасхальной Октавы, в Фомино воскресенье[34], когда день уже клонился к закату, в покои к Беренгарию смерчем ворвался верный граф Мило. Лицо молодого графа было землисто-серым, в глазах плясали огоньки ярости.

- Ваше высочество! – возопил он и торопливо преклонил колено.

- Что случилось мой верный Мило? – достаточно спокойно вопрошал Беренгарий, он знал, что его верный слуга в своих эмоциях частенько раздувал слона из мухи.

- Папский посол, священник Лев, срочно покинул город, не испросив прежде вашего разрешения!

- Да, это странно, – Беренгария в эти дни такими вестями нелегко было вывести из равновесия, – очевидно, какие-то дела заставили его так внезапно покинуть нас. Ну да Господь ему в помощь, я не держу на него зла!

- Нет же, государь! Прежде чем покинуть Верону, он, находясь уже за пределами стен, прислал гонца ко мне, умоляя о скорой встрече. Я встретился с ним. Измена, государь! Против вас готовится заговор и все, окружающие вас, участвуют в нем!

- Это Лев сказал тебе об этом?

- Да, он также принял участие в переговорах мятежников и даже сам собирал их у себя, в верности этих слов я лично могу свидетельствовать перед вами. Во главе заговора стоят епископы Фламберт и Гвидолин, а также графы Вальперт и Гизельберт. Сам же священник Лев спешно бросился прочь по мантуанской дороге, опасаясь мести своих сообщников. Я не мог заставить его вернуться к вам, с ним были его воины, которые вообще-то нам бы сейчас ой как не помешали!

- Спокойно, мой верный друг. По словам Льва выходит, что епископ Фламберт, который до сего дня стойко защищал Милан, хотя мог бы открыть ворота и получить поощрение короля Рудольфа, этот Фламберт – предатель? А также предатель епископ Гвидолин, который неделю назад, во Святые дни, возносил мне клятву верности? А также предателем является Гизельберт, который денно и нощно просит меня, чтобы я воспринял из крещенской купели его сына? О чем ты говоришь, Мило?! Ненависть затмила твой разум! Нельзя воспринимать с таким доверием не подкрепленный ничем навет, тем более что с этим послом, знай это, тоже не все чисто. По словам Гвидолина, он при моем дворе исполнял более прочих не миссию Его Святейшества, а миссию блудницы Мароции, интригами прибравшей к своим рукам весь Рим!

- В самом деле? – пробормотал Мило.

- Об этом Гвидолин поклялся мне на Евангелии, и я ждал окончания Светлой недели, чтобы вывести этого Льва на чистую воду. Вот так, мой милый граф, под благообразной юной внешностью, порой может скрываться чудовищный в своем двуличии оскал!

- И все же, государь, испуг этого Льва был слишком силен и он слишком торопился, чтобы это было просто клеветой! Во всяком случае, его слова требуют серьезного внимания.

Беренгарий улыбнулся.

- Завтра вечером я развею все твои сомнения, граф Мило. Я приглашу их всех, всех упомянутых Львом как злоумышленников, на ужин ко мне. Будут только я и они. И никого более, даже тебя, мой друг, я попрошу остаться вне этих стен.

- Государь!

- Не перебивай. Ты будешь поблизости. Под моим плащом будет кольчуга, со мной также будет мой рог и, если твои подозрения подтвердятся, в минуту опасности ты услышишь меня и, я знаю, ты будешь скор и свиреп. Но до этой минуты ни в коем случае не обнаруживай себя и своих людей. Завтра мы все проверим и либо твои подозрения исчезнут, либо мы очистим мой дворец от пут измены.

В течение следующего дня граф Мило получил от своих наблюдателей интересный рассказ о том, как, получив приглашение от императора, все подозреваемые в заговоре в едином порыве кинулись сначала к дому папского посла, и, не найдя там никого, в течение долгого времени рыскали по Вероне в поисках друг друга, а затем уже места, где они могли бы переговорить не будучи подслушанными. Таковое место они нашли только вне пределов города и Мило, поднявшись на крепостную стену, долго наблюдал, как два священника и два рыцаря, стоя на мантуанской дороге, о чем-то оживленно переговаривались.

К вечеру кортежи сановников короны и Церкви прибыли ко дворцу Беренгария. Император уже ждал их, сидя за своим столом, уставленным дичью, вином, сырами и фруктами. На протяжении всего своего перемещения, от порога императорского дворца до триклиния, гости не встретили никого, кроме одного старого слуги, открывшего им парадные двери.

Ярко горели развешанные по стенам факелы, ставни были глухо закрыты, император внимательно разглядывал вошедших гостей.

- Благодарю Господа, оказавшему мне милость видеть вас, благочестивый епископ великого Милана  Фламберт, благочестивый епископ священной Пьяченцы Гвидолин, благородный граф Вальперт, благородный граф Гизельберт Бергамский. Прошу вас, святые отцы и мужественные воины, разделить со мной трапезу, посланную мне ныне Спасителем нашим.

Гости поприветствовали императора и сели за длинный узкий стол. 

- У нас не будет сегодня слуг, великий цезарь? – спросил Вальперт.

- Нет, граф. Я умышленно отпустил их. Во всем дворце сейчас только я и вы, святые отцы и благородные мессеры.

Граф Гизельберт, как младший по сану, налил всем вина в огромные золоченые кубки. Вальперт встал, готовясь произнести тост за императора. Фламберт хмыкнул, узнав в этих кубках свою миланскую утварь.

- Да, ваше высокопреподобие, эти кубки доставлены сюда вами. И прежде чем вы, благородный мессер Вальперт, поднимете тост, я хотел бы узнать истинную цену этим кубкам. Чисто ли в них золото, ваше высокопреподобие?

- Если вас обманули, цезарь, значит, я обманут вместе с вами. Это золотые кубки, государь.

Беренгарий взглянул на Вальперта. Тот принял это за разрешение поднять тост.

- Великому императору римлян и франков, могущественному и христианнейшему, государю Беренгарию, жизнь и победа!

- Жизнь и победа! – хором повторили приглашенные.

- Прежде чем вы осушите кубки, я также хотел узнать цену вашим словам, граф Вальперт!

Вальперт растерялся. Равно как и все гости.

- Я также хотел бы услышать цену и вашим словам, ваше преподобие, и вашим, ваше  высокопреподобие, и вашим, мессер Гизельберт!

- Государь, в чем мы провинились? – спросил Гвидолин.

- Я получил сведения  том, что все вы, собравшиеся здесь, умышляете против меня.

- Государь! 

- Цезарь!

- Господин наш!– наперебой заголосили вельможи.

- Господь наш учит любить врагов своих, и слово его сокрушает любые мечи и яд любой отравы. Видит Бог, я не верю словам клеветника вашего, сбежавшего, как вор, прошлой ночью. Если бы помыслы его были чисты, а слова его были бы истинны, ничто не помешало бы ему предстать сейчас перед нами и бросить обвинения вам в лицо. Я защитил бы его и покарал бы вас.

Тяжелое молчание было ответом Беренгарию.

- В своей жизни я был не единожды предан и не единожды спасен. Я стар, я ваш властелин, и я ничего более не боюсь в этой жизни. Если человек, выдававший себя за папского посла, прав в отношении вас, то вы близки к исполнению задуманного. Моя жизнь в ваших руках, мессеры. Кроме вас и меня здесь никого нет. Возьмите же мою жизнь, если за этим вы прибыли сюда. Вы, благородные мессеры, не стесняйтесь бросить мне вызов на поединок,  я приму его, а святые отцы подтвердят, что наше единоборство было открытым и честным.

- Мы прибыли сюда с единственной целью повиноваться вам, цезарь. Ваша мудрость позволила вам изобличить вашего врага. Все эти дни он безуспешно пытался соблазнить нас, но не преуспел в этом. Справедливо опасаясь, что мы выдадим его, он бежал, напоследок решив очернить слуг ваших, – сказал тихим голосом Фламберт.

- Почему же слуги мои молчали до сей поры?

- Не буду говорить за прочих, но мне неясны были его планы и сообщники. У меня не было других доказательств вины римского священника, кроме его пустых слов. Я не смог бы изобличить его пред вами, цезарь.

Все прочие поддержали слова находчивого миланского архиепископа. Император кивнул головой и поднял свой кубок в направлении Фламберта.

- Из любви ко мне и за моё здоровье выпей то, что в нём, а его самого оставь себе!

Примеру Фламберта последовали остальные, и золотой запас Беренгария оскудел еще на три золотых кубка. Беренгарий вновь поднялся со своего места.

- Я не требую от вас никакой присяги, но вверяю вас вашей собственной совести; если вы сделаете против меня что-то дурное, то дадите в том отчёт Богу.[35] За сим оставляю вас, святые отцы и благородные мессеры, наедине. Пользуйтесь моим столом и моим домом, а если я кого-то вверг в растерянность, но не убил до конца темные мысли, тот сможет меня найти этой ночью в соседней садовой беседке. Я буду ночевать там, без слуг и оружия.

С этими словами Беренгарий покинул триклиний. Гости не стали задерживаться и, не говоря меж собой ни слова, также поспешили к выходу, удрученные произошедшим. Император же и впрямь пошел к беседке, где уже несколько часов нетерпеливо терзался граф Мило.

- Как видишь, мой благородный Мило, я жив и здоров, и получил надежные уверения от них в преданности мне!

- Благодарю Господа и надеюсь, что он примерно накажет клеветника! Но, господин мой, умоляю все же быть настороже!

- Иногда слово, идущее от сердца и осененное помощью Господа, сильнее меча губит темные устремления. Я не питаю особых иллюзий относительно этих сановников, я помню, как они легко отступались от меня, все, кроме твоего сводного кузена Фламберта, но и подозревать в таком гнусном злодеянии не имею оснований. Смягчи свое сердце, мой верный друг! Живя в атмосфере подозрений и ненависти, ты, прежде прочих, выхолащиваешь как раз свою душу. Сегодня граф Гизельберт, устав умолять меня быть крестником его сына, попросил, чтобы эту милость и ответственность принял на себя ты. Не спорь, а прими с благодарностью приглашение графа. Когда ты станешь крестником его сына и, между прочим, внука Вальперта, львиная часть твоих подозрений рассыплется в прах.

- Я не держал поста, государь, и праздновал со всеми пасхальную неделю. Как я могу стать крестным?

- На сей счет не беспокойся, пост держали мать ребенка и та дева, которую они выбрали крестной матерью, дочь одного из местных баронов.

- Хорошо. Я исполню вашу просьбу, государь, – ответил с поклоном граф Мило.

Эпизод 11. 1677-й год с даты основания Рима, 4-й год правления базилевса Романа Лакапина, 8-й год правления императора Запада Беренгария Фриульского

 (7 апреля  924 года от Рождества Христова)

Спустя три дня, ярким солнечным днем 7 апреля 924 года, император Беренгарий со своим неразлучным телохранителем, графом Мило, и канцлером Ардингом, бодро вышагивал по мраморному мосту через реку Адидже в направлении базилики Святого Петра. На сегодня в баптистерии базилики были назначены крестины сына графа Гизельберта, в которых должен был принять участие граф Мило, сам же император на время крестин намеревался посетить службу в церкви.

Высушенный беспокойной жизнью Ардинг, советник императора, едва поспевал за своим бодрым, хотя и более пожилым, чем он, господином, временами переходя на бег. Зато граф Мило не отставал и назойливо бубнил о том, что гости императора, недавно подозреваемые им в заговоре, по-прежнему все эти дни собирались вечерами, на этот раз у епископа Гвидолина. Беренгарий в какой-то момент даже раздраженно махнул на него рукой.

- Мой верный граф, у тебя сегодня совершенно неподобающее настроение для человека, который готовится стать крестным отцом, а значит взять на себя ответственность и покровительство за будущие деяния чужой души.

Мило замолчал. Сразу за мостом начиналась каменистая дорога к базилике Святого Петра, круто забирающая вверх. Однако и это не стало помехой для активно бодрящегося императора. Он очень любил бывать здесь. Это место напоминало ему о минутах его высочайшего триумфа в жизни. Даже императорская коронация в свое время была омрачена известием о коварстве Берты Тосканской, и Беренгарий отчетливо помнил свое тогдашнее мрачное настроение, никогда он не испытывал таких горьких разочарований как в тот день. Напротив, события, развернувшиеся двадцать лет назад возле веронской церкви Святого Петра, тешили его гордость и заставляли думать, что не столь уж неудачливым был он на военном поприще, как об этом сложилась молва. Вот показалась сама церковь, в которой он в свое время искал спрятавшегося там императора Людовика, а вот то место во дворе, на котором его слуги соорудили эшафот, где несчастный бургундец в последний раз видел солнечный свет. Народ, собравшийся возле церкви, радостно приветствовал Беренгария, совсем как в тот великий день, когда он наказывал Людовика и читал нравоучения изворотливому тосканскому графу Адальберту Богатому.

Возле баптистерия уже стояли графы Вальперт и Гизельберт, жена Гизельберта Роза с младенцем на руках, будущая крестная мать, имя которой так и осталось неизвестно, а также епископ Гвидолин, вызвавшийся провести обряд. Все поклонились императору, Беренгарий радостно приветствовал их в ответ и представил им своего верного телохранителя. Вальперт и Гизельберт рассыпались в словах лести перед Мило, на что молодой человек отвечал им рассеянно, скупо, и оглядываясь по сторонам, будучи, очевидно, охваченный самой настоящей манией преследования.

Император же вместе с Ардингом проследовал в базилику. Народ расступился перед своим владыкой и дал ему беспрепятственно зайти в церковь, возле алтаря которой архиепископ Фламберт, с любезного разрешения местного пресвитера, уже готовился начать службу.

Беренгарий занял свое место на скамье первого ряда, не чураясь соседства с самыми низкими из своих подданных. Император вел себя обыкновенно, никогда в церквях на своей земле он не подчеркивал какого-либо превосходства перед своими смердами, за что последние превозносили его скромность и смиренность до небес, что и было верно подмечено хронистами тех лет. Беренгарий считал, и это было справедливо, что он не может требовать от своих подданных смирения, благопристойности и должного почитания Церкви, если сам первый не будет им в том примером.  Конечно, мысли его, как и любого грешного человека, обладали гораздо большей степенью свободы, чем его осознанное поведение, так что в этом плане мы все поймем императора, который, едва Фламберт начал службу, в фантазиях своих воспарил далеко от Церкви Святого Петра.

Как и всегда, в такие минуты, он вспомнил свою кроткую жену Бертиллу, которая и привила Беренгарию такую богобоязненность и смиренность. Вспомнил свою спокойную и также тихую дочь Гизелу, которая, может и не была писаной красавицей, но достойно несла все тяготы семейного очага с непростым в общении графом Адальбертом Иврейским. Вспомнил он и вторую свою жену Анну, ее искренние слезы, пролитые за него в молельне сельской церкви, что донельзя растрогало Беренгария. Все эти женщины, окружавшие его, были тихи и благонравны и, несмотря на это, их всех так рано призвал к себе Господь, оставив его одного в этом неспокойном мире. У него, правда, оставался еще внук, который получил имя деда, сын его Гизелы, но Беренгарий, с момента своей коронации в Риме, более не видел его, так как после неудачного заговора трехлетней давности у него разорвались все отношения с Иврейским домом. До него доходили грустные слухи, что вторая жена Адальберта, Ирменгарда Тосканская, прибрала весь двор Ивреи к своим рукам, а с пасынком обходится весьма сурово и о воссоединении деда со своим единственным наследником не может быть и речи. Ну, погоди, красотка, дай только срок разобраться с бургундским выскочкой, а там первым же делом император потребует внука к себе Верону, а затем начнет непростые переговоры с Римом о возможной того коронации! 

Удивительно даже, почему он не сделал этого раньше, когда эта чертова, прости Господи, Берта сидела в тюрьме? Помех со стороны папы он бы точно не встретил, зато сейчас его враги не козыряли бы в противостоянии своем тем, что у Беренгария нет прямого наследника. Император даже неприлично нервно задергался на своей скамье, ему вдруг захотелось начать действовать немедля, прямо сейчас, но удивленный и порицающий взгляд со стороны архиепископа Фламберта на время остудил его порывы.

Архиепископ же вел службу в весьма бодром темпе, и не успел император вернуться в мыслях своих под сводчатый потолок базилики, как Фламберт уже начал чтение про Агнца Божия. Прихожане начали выстраиваться в очередь за причастием, но император не торопился встать в их ряды. Фламберт при этом удовлетворенно-радостно кивнул головой, и император тотчас же пожалел о своем ротозействе – епископ  теперь наверняка постарается остаться с ним наедине, чтобы вновь начать скулить про доставленное сюда из Милана золото.

Так и случилось. Вкусив плоть и кровь Спасителя, Беренгарий, вслед за завершающей мессу молитвой, получил просьбу Фламберта задержаться. Услышав это, добросовестные прихожане заспешили к выходу и вскоре Фламберт с Беренгарием остались одни. Архиепископ был предсказуем – он печально вознес свои глаза под свод церкви и заговорил:

- В своих молитвах, государь, я обращался к Господу и цитировал Священное Писание его. Упали ли зерна от рассказанной мной притчи евангелиста Матфея на благодатную почву души вашей?

Беренгарий прикусил язык. Погрузившись в омут своих воспоминаний, он совершенно пропустил мимо ушей слова епископа. Однако, конфуз! О какой притче, интересно, может идти речь?

- Надеюсь так же, как и любое слово из Священного Писания, ваше высокопреподобие. Впрочем, об этом может судить не иначе как Господь наш, – нашелся Беренгарий.

- Волею Господа вы царь над своими подданными, а я должник ваш перед вами, не обиравший ради уплаты долга должников своих. Неужели моя верность вам не заслужила вашего милосердия?

«Ах, вот, что за притча[36]! – Беренгарий даже обрадовался, найдя выход из щекотливого положения». 

- Я удовлетворил ваше желание, ваше преподобие, и ходатайствовал за вас перед Римом утвердить вас в сане. Вы согласились уплатить это пожертвование. Я, конечно, мог бы дать вам рассрочку, но, знайте, это золото не мое, оно в большинстве своем принадлежит наемникам, а те не знают, что такое рассрочка по долгу.

- Я мог бы не платить этот долг вообще, открыв Милан войскам Рудольфа. Это не будет по достоинству оценено цезарем?

- Если бы вы открыли городские ворота, то пострадала бы ваша душа, вступившая на путь предательства, ваша паства, которая подверглась бы грабежу, но не ваш сан. Король Рудольф не вправе свергать и назначать епископов. Даже таких.

Фламберт сделал вид, что не услышал выпады Беренгария и продолжал гнуть свое.

- Да, но с епископом во время штурма городов порой происходят грустные вещи. Вот, к примеру, епископ павийский Иоанн, который сгорел от пожара устроенного вашими наемниками.

Фламберт и  император все более раздражались.

- В ваших словах все более обнаруживается, что вы держали оборону, прежде всего, ради сохранения своей жизни, своих богатств и сана, но не ради защиты своих людей и не ради преданности своему правителю!

- Наш род всегда был предан вам. Услугу, оказанную вам моим отцом, Гуго Миланским, вообще трудно переоценить.

Беренгарий пристально взглянул на Фламберта, пытаясь удержать себя от неконтролируемой вспышки ярости. За дверьми церкви послышался какой-то непонятный шум.

- По всей видимости, стража разгоняет с площади чернь для вас и новокрещенных, – сердито заметил Фламберт. Впрочем, Беренгарий и не думал прислушиваться, раздумывая над своим ответом епископу.

- Не имею понятия, о чем вы намекаете мне, но слова ваши все более укрепляют меня в мысли о справедливости моего решения, – лицо императора приняло каменный вид.

- Грех этого деяния лежит не только на моем семействе, цезарь, но и на вашем, – повысил голос Фламберт.

Беренгарий встал.

- Ваше высокопреподобие, считаю вашу миссию в Вероне исчерпанной, благодарю вас за все ваши и вашего рода великие деяния и услуги, оказанные мне, которые мне, однако, не полностью известны, и прошу сей же час вернуться во вверенный вам город!

- Вы отвергаете столь верную вам руку! – крикнул Фламберт уже в спину уходящему Беренгарию.

Беренгарий даже не оглянулся.

- Это вы должник, истязающий товарищей своих, а царь здесь Господь Небесный! Да будет все по притче Его! – продолжало нестись вслед императору.

Беренгарий подошел к дверям церкви. Возле них к нему выпорхнул монах Ардинг.

- Что-то неладное происходит там, государь, – испуганно прошептал он, указывая за дверь. Император оглянулся, архиепископ стоял в глубине нефа, превратившись в соляной столб, и не сводя с Беренгария глаз.

Император самолично распахнул двери. Шум площади своей резкостью неприятно покоробил слух. Дорифоры и в самом деле грубо и споро выгоняли с церковной площади всех посторонних. К Беренгарию подскочил граф Гизельберт.

- Вы были правы, государь. Змея шевелилась у нас под боком, но мы не заметили или не захотели заметить ее присутствия. Измена, цезарь! Сюда идут воины епископа Гвидолина преследующие цель пленить вас или лишить жизни!

 - Где мой граф Мило?

- Убит, государь. Они напали на нас во время самогО святого обряда, когда граф принимал на руки моего сына! Кара Небесная для осквернителей святых стен будет скора и ужасна!

Тяжелый комок подступил к горлу Беренгария. Вот и еще один верный и честный друг, храбрый воин и примерный христианин, поплатился своей жизнью за преданность ему.

- Государь, государь, – тормошил его Гизельберт, – нам надлежит покинуть пределы церкви, мы не можем обнажать свой меч в ее пределах, но нам надо торопиться. Гвидолин со своим войском уже рядом!

- Поспешим же, граф, – пришел в себя Беренгарий, – запереть все ворота и немедленно дать сигнал моим венгерским наемникам! 

Гизельберт и Вальперт, примкнувший к императору с другой стороны, повторили приказ своим воинам. Ворота были заперты.

- Венграм! Дайте сигнал венграм!

- Этим безбожникам запрещено находиться на территории Святой Церкви, – услышал он за собой ледяной голос Фламберта.

- Эти безбожники спасут наши жизни! – воскликнул Беренгарий.

- Твою жизнь уже не спасет никто, – таков был ответ Гизельберта.

Рыцари, за мгновение до этого плотным кольцом сомкнувшиеся вокруг императора, теперь быстро отошли от него. Беренгарий стоял, обводя всех удивленным, быстро мутнеющим взором. На ступени церкви, из-под его одежды, одна за другой тяжело падали и разбивались грузные капли крови. Из груди императора торчало острие чьего-то копья.

- Измена! – истошно завопил монах Ардинг из дверей церкви и десятки кинжалов устремились к нему. Всех опередил архиепископ Фламберт, догнавший Ардинга в притворе базилики и ударивший монаха по голове своим посохом. Монах охнул и мешком осел на пол.

- Он в пределах церкви, не трогайте его, – крикнул Фламберт, – Господь хочет, чтобы мы оставили ему жизнь.

Воины повиновались.

- Открыть ворота, седлать коней, всем уходить из Вероны согласно договоренности! – крикнул Фламберт.

Он сошел по ступеням церкви, на мгновение задержавшись возле императора. Беренгарий лежал на лестнице лицом вверх, глаза его были полны кровавых слез, в одной руке он держал обломок поразившего его копья, другая его рука простиралась к небу, обращаясь непонятно к кому, перед глазами его сумасшедшим калейдоскопом проходила вся его беспокойная жизнь.

- Внук, внук мой! – услышали вдруг заговорщики – Услышь меня и отомсти! 

Тело императора дернулось в последней предсмертной судороге, рука упала на грудь, Беренгарий громко вздохнул и навсегда замер. Из-под тела его продолжал бежать тоненький кровавый ручеек, перетекая с одной ступени лестницы на другую, с другой на третью и далее вниз. Он лежал на ступенях той самой базилики Святого Петра, возле которой двадцать лет назад им был ослеплен его предшественник из Бургундии. История любит подобные закольцовки жизненных судеб!

- Где Мило? – спросил Фламберт.

- Как и положено, заперт в баптистерии, – с усмешкой ответил Гизельберт, – это была отличная идея!

- Да, но он на святой земле и его теперь также придется оставить в живых. А где епископ Гвидолин?

- Прервав крещение под надуманным предлогом, он вернулся к поджидавшим его слугам и отогнал зевак из крепости.

- Нам надлежит немедленно убираться прочь!

- А венгры?

- А что, венгры, – усмехнулся Фламберт, - они привели меня сюда, они проводят меня обратно до Милана. В этом заключалась их обязанность, и я заплачу им за это. Для этого мне придется ненадолго вернуться на правобережную часть Вероны. Там я задержусь ровно настолько, чтобы взять то, что мне полагается!

- В погоне за золотом, вы рискуете потерять жизнь! Граф Мило страшен в своем гневе и не пощадит даже отца Церкви, даже своего родственника!

- Вы плохо обо мне думаете, граф Гизельберт. Я возьму ровно столько золота, чтобы расплатиться с язычниками за их услуги. Зато, с такой охраной, никто по пути мне не будет страшен, в том числе и храбрец Мило! Прощайте, мессеры, мы исполнили то, что намеревались, и отбросьте все ваши сомнения и терзания. Господь не позволил бы епископам своей церкви совершить то, что не отвечало бы интересам Веры!

С этим словами Фламберт со свитой удалился прочь. Гизельберт и Вальперт поспешили вслед за ним. У ворот церкви осталось лежать несколько бездыханных тел наиболее непонятливых стражников и неудачливых зевак, с которыми поработали воины Гвидолина.

Только часа через два напуганные горожане решились вновь подойти к стенам базилики Святого Петра. Глазам изумленных веронцев предстал их поверженный император, продолжавший сжимать в руке обломок копья, и окровавленный монах Ардинг, успевший к тому времени прийти в себя. Лежа на плитах базилики, верный канцлер жалобным голосом звал веронцев на помощь и проклинал убийц. На этом сюрпризы не закончились. При осмотре территории базилики, когда веронцы освободили забаррикадированные двери баптистерия, на них едва не набросился дрожащий от ярости граф Мило. Увидев тело своего сюзерена, молодой граф издал вопль, от которого содрогнулись даже видавшие виды рыцари. Подбежав к Беренгарию, граф Мило схватил его на руки, как ребенка, и кровь императора испортила ему одежду. Долгие минуты сидел он с трупом своего хозяина на руках, раскачиваясь всем телом и издавая глухие стоны.

- Это сделали они. Они все, – услышал он голос Ардинга. Мило возвел к небу ничего невидящие от слез глаза.

- Взгляните, граф, слуги смывают с плит церкви кровь нашего властелина, но следы ее остаются повсюду видны. Это значит, что кровь Августа взывает о мести, граф. Их можно попытаться догнать. По крайней мере, кого-нибудь из них, – сказал Ардинг. Ему пришлось повторить эти слова еще несколько раз и при этом энергично потрепать графа за плечи, прежде чем вернуть Мило к реальности, наполнив каждую вену этого молодого человека жгучей энергией ненависти.

Мило протрубил в рог призыв своим слугам собраться. Вскоре при нем оказалось человек двадцать веронцев, изъявивших желание отомстить за смерть своего господина и кинуться в погоню за миланским архиепископом. Монах Ардинг напутствовал его.

- Как не велика твоя ярость, граф, помни, что ты не смеешь поднять руку на священника. Не возражай и смирись! Ты не можешь коснуться ни одного волоса на голове их!  К тому же, как мне сообщает городская стража, епископ Фламберт умчался прочь с венгерскими наемниками, пообещав им золото. При нем не менее тридцати человек и тебе не справиться с ними. Отряд епископа Гвидолина не меньше миланского, его возглавляет граф Вальперт, и к тому же епископ выехал из Вероны к Мантуе уже давно и твоя погоня может оказаться безуспешной. Останови свой выбор на Гизельберте, и пусть твой праведный гнев придаст силы твоим лошадям, он на пути к Бергамо, но с ним его молодая жена и маленький ребенок, они не могут передвигаться быстро. К тому же, если ты настигнешь Гизельберта, знай, ты покараешь именно ту руку, которая своим копьем пронзила сердце императора.

- Благодарю тебя, отец Ардинг. Я поступлю именно так.

И отряд Мило устремился по бергамской дороге. Мстители проехали без отдыха более трех часов, останавливаясь только ради смены лошадей. На закате дня, едва оставив позади себя Брешию, они увидели впереди отряд вооруженных людей, сопровождавших носилки с гербами Милана.

- Они! И Фламберт здесь! Господи, благодарю тебя! Им не уйти. О, мой господин, тебе недолго оставаться неотомщенным!

Поезд также заметил преследователей. Порядка десяти всадников развернули своих лошадей, чтобы дать отпор нападавшим. Спустя несколько минут веронцы сошлись с бергамасками в жаркой схватке.

Ярость Мило и его слуг, видимо, была столь велика по своей мощи и столь чиста по своей праведности, что сотворила чудо. В считанные минуты отряд графа Гизельберта был сметен, большинство его слуг спаслись бегством, но пятеро нашли свой последний приют в пыли этой дороги. Граф Гизельберт серией удачных ударов копьями был выбит из седла. Веронцы окружили его, приставив к спине лежащего на пыльной дороге графа несколько копий, словно палками придавили опасную змею.

- Держать его! Пусть вдоволь наглотается пыли, это будет ему вместо последнего причастия! А я наведаюсь в гости к нашему высокопреподобию, и да простит Небо отца Ардинга, он был старателен в своих доводах, но до конца меня не убедил!  – крикнул Мило и ударом меча разорвал занавеску носилок.

Из носилок с разницей в доли секунды раздался сначала испуганный женский крик, а затем младенческий плач. В носилках сидела Роза со своим сыном, для которого сам граф Мило несколько часов назад стал крестным.

- Где Фламберт? – прокричал он, и еще раз ударил мечом по носилкам. Женщина снова вскрикнула от ужаса.

- Его не было с нами. Он уехал из Вероны отдельно от нас.

- Выйти из носилок! Живо!

Роза повиновалась. Она крупно дрожала всем телом, держа на руках свой драгоценный маленький сверток. Мило полным ненависти взглядом оглядел ее и повернул коня к графу Гизельберту.

- Поединок! Требую поединок! – прохрипел Гизельберт, обращаясь к нему.

- Ах, ты требуешь поединок?! А разве в поединке ты убил помазанника Божьего? Почему ты не бросил ему вызов, когда он просил об этом, когда подозревал вас в измене? Почему ты повел себя, как презренный трус и ничтожество?

- Мы все были растеряны, услышав его слова…. Я был связан обязательствами с ними …. Клянусь,  я бы так и сделал, я вызвал бы его на поединок!

- Думаешь сейчас, что я, приняв твой вызов, позволю тебе умереть благородной смертью?  Нет, подлая змея, от меня ты такого подарка не дождешься! Твоя смерть будет также низка, как и твоя жизнь. Повесить его!

Роза вновь вскрикнула. Мило развернул коня к ней.

- Дай мне своего ребенка! – приказал он. 

Роза замотала головой. 

- Нет! Смилуйтесь, грозный рыцарь и добрый христианин! Как же вы можете так поступать?   

- Я клянусь, что не причиню вреда ему и тебе, если ты повинуешься! Ну же! – и он протянул руку, затянутую грубой ржавой кольчугой к детским пеленкам. Он вовремя взял ребенка на руки, ибо мать его в то же мгновение лишилась чувств и упала навзничь.

- Жену графа привести  в чувство и подвести к мужу! Пусть смотрит на казнь своего супруга и не посмеет отвести глаз! Она также участвовала в заговоре против нашего владыки и посему должна понести заслуженное наказание!

Розу грубо подняли с земли, парой пощечин вернули в сознание, и подвели к дереву, возле корней которого лежал связанным Гизельберт, а на самом дереве уже ловко орудовали двое хлопцев, готовя петлю. Роза вновь разразилась громкими рыданиями.

- Священника! – вновь вскричал Гизельберт, – вы не откажете мне в священнике!

- А у императора была возможность принять последнее причастие? – перебил его Мило, – впрочем, священников вокруг него в последнюю минуту хватало, но никто не наставил его на путь к Господу в его последние секунды. Нет!

- Священника!

- С тобой поутру были священники, и какие священники! Но сейчас ты один! Позови их сам, я буду рад видеть их рядом с тобой!

- Священника! Вы погубите мою душу!

- Ты погубил ее раньше, когда убил своего господина! Нет! Ад ждет тебя!

Дюжий слуга огромными ручищам все это время сдавливал виски красавице Розе, чтобы она не смела отвести взгляд от казни. Слуги закончили приготовления и потащили Гизельберта к петле. К месту казни вплотную также подъехал граф Мило с ребенком на руках. Малыш не спал и глядел на мир яркими голубыми глазами.

- Смотри и помни, новый человек, с первых дней своих помни, что нет греха тяжелее, чем предательство!

Эпизод 12. 1678-й год с даты основания Рима, 5-й год правления базилевса Романа Лакапина

 (май  924 – март  925 года от Рождества Христова)

7 апреля 924 года Италия не просто потеряла своего очередного, и да, быть может, не самого блестящего, правителя. В этот день ушел человек, ставший в мировой Истории последним императором, родившимся на Апеннинах. На протяжении следующего тысячелетия, в каких бы исторических водоворотах не оказывалась Италия, какие бы империи  не зарились на ее плодородные земли и жизнелюбивый народ, каких бы талантливых властителей не взращивала сама эта земля, никогда, более никогда итальянец не получал  священного миропомазания в Риме и, скорее всего, уже никогда не получит и впредь. Никто в тот солнечный день, ни страшный в своей ярости граф Мило, ни свершившие свое черное дело епископы, не находящийся в своем Латеранском дворце папа Иоанн, даже и не подозревали, что их усилиями сегодня подведена черта под целой эпохой.

Словно в доказательство того, что происходит смена времен, смерть Беренгария не стала последней в течение следующих месяцев. Старый император не пожелал уходить один и забрал с собой еще трех представителей своего времени, причем смерть перед этим как будто бы согласовывала с ним этот выбор, прежде чем явиться к обреченному со своей косой. Очень быстро, усилиями словоохотливых и любящих попугать друг друга монахов, стала распространяться легенда, что душа императора, представ пред светлыми очами Вседержителя, возопила к тому с просьбой отмщения, и Господь разрешил Беренгарию трижды воспользоваться предоставленным правом. В октябре 924 года отошел в мир иной нестарый еще Адальберт Иврейский, при жизни досаждавший Беренгарию вечными изменами и интригами. Злые языки, помимо суеверий, немедленно связали это с кознями его жены Ирменгарды, но у нас нет ровным счетом никаких доказательств ее причастности к этому событию. Став полноправной хозяйкой графского дворца в Иврее, Ирменгарда тут же явила своему двору весь свой непростой нрав. Она решительно прибрала к своим рукам все управление маркой, да так, что молодому внуку Беренгария, носящему имя деда, пришлось скоренько убираться подобру-поздорову подальше от своей очаровательной и грозной мачехи, в Верону, где граф Мило принял его как родного.

Вторым, в конце 924 года скончался консул и сенатор Рима Теофилакт, не раз путавший все карты Беренгарию. Семья сенатора и даже сам папа горячо оплакивали эту потерю, и на похоронах Теофилакта папа Иоанн самолично вел службу по усопшему. Иоанн Десятый, видимо в силу своей дальновидности или чрезвычайно развитой интуиции, чувствовал, что Теофилакт и его жена Теодора с определенного момента стали для него своеобразным защитным буфером, предотвращающим его открытый конфликт со все более усиливающей в Риме свои позиции Мароцией. И вот теперь этот буфер потерял половину своей силы и возможностей, а может даже и больше, учитывая неоднородные отношения Мароции со своими родителями.

Но главный свой удар скончавшийся император нанес 8 марта 825 года. В этот день, в своем замке в Лукке, во время обеда, аккурат перед подачей десерта, от мгновенного удара умерла Берта Тосканская. Однако свято место пусто не бывает и смерть главной смутьянки последних лет не привело к желанному затишью по обеим сторонам Альп. За дело рьяно взялись наследники ушедших, молодые, голодные и дерзкие. Во всех итальянских и бургундских сеньориях очень скоро вновь отчетливо зазвучало оружейное бряцание, кузнечные мехи принялись раздуваться без устали, все понимали, что новые войны не заставят себя долго ждать.

Эпизод 13. 1679-й год с даты основания Рима, 5-й год правления базилевса Романа Лакапина

 (май  925 года от Рождества Христова)

Одним из пунктов длинной программы задач и занятий всех пилигримов, прибывавших в десятом веке в Рим, помимо поклонения мощам апостолов, первых христиан и многочисленных святых, являлось намерение увидеть собственными глазами, а еще лучше удостоиться беседы с тем, кого тогда и сейчас именуют викарием самого Иисуса Христа. Каждый день сотни новых гостей Рима пересекали мост Элиа (Адрианов мост) и, почтительно сторонясь грозной тюрьмы Теодориха, называемой также Замком Святого Ангела, устремлялись внутрь крепостных стен папского города Льва. Здесь, в базилике Святого Петра, во время утренних служб каждый мог запросто наблюдать главу христианского мира и, если повезет, даже получить от него благословение. Дневные службы папа проводил обыкновенно в Латеранском соборе, отдавая необходимую дань первенства тамошней базилике в негласной иерархии церквей мира. Однако те службы строго охранялись римской милицией, и здесь папу можно было только благоговейно лицезреть, да и то с весьма почтительного  расстояния. В случае же какого-либо праздника папа отправлялся в прочие кардинальские церкви города, в зависимости от характера праздника и объекта почитания. Эти службы охранялись стражей еще более тщательно. Вечером же понтифик возвращался в Ватикан и предавался делам хозяйственным или же, если заканчивающийся день выдался чрезмерно утомительным, просто отдыхал в своих покоях.

В силу сказанного, всякий, имевший желание получить аудиенцию от самого папы, стремился попасть на утренние службы в Ватикане. Коллективный портрет страждущих, понятное дело, был весьма пестрым. Здесь было место почтенным монахам и рыцарям из далеких земель, действительно имевших перед собой цель увидеть наместника Святого Петра живьем, получить от него доброе напутственное слово или хотя бы трепетно коснуться его одежды. Здесь также находилось место коммивояжерам от Церкви или из светского мира, видевших в понтифике, прежде всего, неиссякаемый источник пожертвований на их, разумеется, исключительно благие надобности или, в лучшем случае, покупатели святых реликвий для своих благочестивых хозяев. И, конечно, изрядную долю просящих и страждущих составляли откровенные проходимцы. Их вид, как правило, был замызганней прочих, а выражение лица  излучало удивительную кротость и святость. Эти люди изощренно выдумывали всяческие легенды, например, о далеких народах, мечтающих услышать слово Христово, но обделенных в этом, так как дорога туда трудна, долга и полна сребролюбивых посредников. Также распространенным было просить помощи у папы для какого-нибудь богатого восточного вельможи, который отринув, как правило, магометанство спешил в Рим, да, вот незадача, по пути был либо ограблен, либо выброшен пиратами на необитаемый остров, в общем лишен достойных средств, чтобы во всем блеске своего азиатского великолепия предстать перед понтификом и торжественно принять Веру Христианскую. Этот сюжет был настолько популярен среди пришлых сказителей, что порой можно было просто удивляться тому бесчисленному множеству неизвестных и необитаемых островов, которые находятся в Срединном море. Немногим больше информации поступало из Британии, чей народ весьма почитался римлянами со времен легендарного гвинедского короля Кадваладра[37], два с половиной века тому назад пришедшего умирать не куда-нибудь, а под стены Собора Святого Петра. Это можно было посчитать достойным, но единичным случаем религиозного рвения, однако спустя семь лет после паломничества кельтского монарха удивительно похожий трюк совершил король Уэссекса Кэдвалла[38]. В 689 году он также посетил Рим и был настолько впечатлен таинством крещения, произведенным над ним папой Сергием Сирийским[39], и настолько преисполнился небесной благодати, что через несколько дней умер. С тех пор среди римлян распространилось представление о жителях Британии, как о невероятно набожном и впечатлительном народе, и это мнение получило дополнительную поддержку, когда год тому назад в Рим прибыл сосланный за измену своему королю Этельстану[40] герцог Альфред. В Риме, перед могилой Святого Петра и в присутствии папы, этот герцог поклялся в верности своему сюзерену и толпа паломников, стоявшая рядом, умилялась рвению незнакомца, не понимая, правда, о чем он говорит на своем варварском языке, но отдавая должное его яростной жестикуляции. Впоследствии большинство свидетелей этой клятвы уверяли, что Альфред поступил неправильно, не прочитав свою клятву на латыни, и Господь справедливо наказал его за это, ибо к вечеру того же дня герцог Альфред, как и саксонский король, внезапно и необъяснимо скончался.

Столетиями, изо дня в день, епископам Рима приходилось самолично выслушивать непрекращающийся шумный водопад просьб ко Святому престолу. Мысли о том, чтобы воздвигнуть на пути этому изматывающему процессу какие-то препоны, поначалу отвергались категорически – преобладало мнение, что каждый христианин в любое время дня и суток должен иметь доступ к главе своей церкви. Между тем, с годами и веками поток людей к папе только возрастал и грозил парализовать всю деятельность понтифика. Правила общения приходилось срочно менять и если добросердечные папы, навроде Льва Пятого или Анастасия, по-прежнему не могли отказать страждущим и убивали огромную часть дня, выслушивая людские просьбы, подчас совершенно несуразные, то практичные люди, типа папы Формоза, определили для этого только отдельные дни на неделе. Деловой и рассудительный до цинизма Сергий Третий, наконец, решился на самый разумный ход, поручив предварительное рассмотрение просьб своей канцелярии, и только по ее решению и оценке просящий теперь мог получить папскую аудиенцию. Понятно, что папа Иоанн Десятый был человеком не менее разумным и для своего века реалистично глядящим на вещи, а поэтому без тени сомнений взял на вооружение практику папы Сергия.

 Вот и сегодня, после оффиция третьего часа, папский препозит, как обычно, прочитал ему список людей, стремящихся привлечь своей персоной внимание понтифика. Иоанн, сидя в компании Теодоры Теофилакт, слушал перечень имен и земель, откуда прибыли пилигримы, с видом полнейшего равнодушия, пока препозит не назвал имя Одона из Клюни, земли бургундской. Папа вскочил на ноги.

- Зови его, непременно зови ко мне! Сейчас же! И в словах своих не забудь проявить почтение к нему и восславить имя его духовного наставника, отца Бернона Клюнийского!

Спустя час Иоанн уже с распростертыми объятиями встречал отца Одона. Тот поспешил было упасть на колени и поймать руку Его Святейшества, однако папа остановил его:

- Что вы, отец Одон?! Скорее я должен просить вашей руки для почтенного лобзания. Почти каждый день с потоком пилигримов я узнаю о деяниях вашего отца Бернона и ваших братьев, да благословит всех вас Господь наш!

- Однако, как сказано Апостолом, чьим наместником, волею Господа, являетесь вы: «Приветствуйте же друг друга лобзанием любви!»[41].

С этими словами священники, как равные, поочередно возложили свои руки друг другу на плечи и обменялись при этом поцелуями в щеки. 

Папа Иоанн пригласил гостя за широкий диван, на котором они уселись друг напротив друга. В кабинете папы кроме них более никого не было. Отец Одон с благоговейным трепетом рассматривал стены папских покоев, украшенных не бог весть какими изысканными тапетумами с традиционным изображением библейских сцен.

- Велик и светел священный город Рим, чудесное творение Создателя! Велика мудрость и сила управителей сего обширного города, – сказал Одон, искренне восхищаясь увиденным вокруг себя.

- Слава Господу и воинству его, что Рим устоял в годину всех великих потрясений и снова являет себя как центр мироздания, наряду со святыми Иерусалимом и Антиохией! – ответил папа, не найдя оснований для упоминания в своей фразе о Константинополе.

- Третий день я в Риме, и я стер себе все ноги, посещая одну базилику за другой и поклоняясь бесчисленным реликвиям Веры. Воистину пока стоит Рим, стоит и Вера Христова.

«А Рим стоит пока стоит Колизей», - в продолжение велеречий монаха некстати вспомнил Иоанн поговорку жителей Исчезнувшей Империи но, конечно, воздержался от ее оглашения.

- Третий день? Почему же вы не объявили о своем приходе мне, римским церквям, городской милиции? Я дал бы вам самые лучшие носилки, самую верную стражу, самый лучший пшеничный хлеб и самое лучшее вино!

- В этом случае, я больше был бы занят вином и хлебом, нежели очищением своей грешной души при созерцании и поклонении святым реликвиям!

Иоанн прикусил губу. Одной фразой рядовой монах проявил себя более истым христианином, чем  Его Святейшество.

- Своими устами я хотел лишь подчеркнуть то уважение, которое испытывает кафолическая церковь и я сам, слыша о деяниях отца Бернона, вас и ваших братьев. Ничего более.

- Я благодарю вас, Ваше Святейшество, за ваши лестные слова. Но на самом деле мой учитель и мои братья не делаем ничего иного, кроме как в точности следуем правилам, установленным Святым Бенедиктом, правилам, которые во многих монастырях, увы, начали забывать.

- Да, Кирие Элейсон, это так. Суетность, стяжательство, симония, праздность и леность распространили свои щупальца даже в пределы римских церквей и монастырей.

- В этом я тоже успел убедиться, Ваше Святейшество, и моя душа горюет, видя, как люди оставили в стороне слово Божие ради золотого тельца и плотских утех. Рим, священный Рим, бывший для всех нас примером святости и на протяжении многих веков представлявший собой один большой благочестивый монастырь, населенный праведными и богобоязненными людьми, теперь мало чем отличается от других светских городов, уж поверьте мне, Ваше Святейшество.

- У меня нет оснований не верить вам, отец Одон, и, тем более, подвергать сомнению ваше жесткое, но справедливое суждение.

- Судить, конечно, имеет право лишь Господь, и, возможно, я грешу, сетуя на увиденное вокруг себя, но, прибыв в Рим, за эти дни я видел бесчисленные свидетельства того, что Враг человеческий тайно проник в великий город и активно вербует своих приспешников. Я видел множество пошлых жонглеров на римских площадях, они дерзко разыгрывали непристойные и богохульные сценки, оскорбляющие церковь, ее слуг и отцов. Я видел десятки падших женщин, предлагающих себя за деньги, видел пьяных монахов, одним свои видом наносящих авторитету церкви непоправимый урон. А сколько торговцев наводнили римские улицы!

- У любой монеты есть свой аверс и реверс, отец Одон. И в данном случае оборотной стороной является золото, ливневым потоком наполняющее подвалы городской казны.

- Разве можно золотом оправдывать грехопадение?

- Нет, конечно, но золото дало возможность Риму накормить своих людей, нанять сильную милицию, начать восстановление своих древних церквей, прекратить грабить памятники старины и расхищать древние храмы на новое строительство.

- Это языческие храмы, Ваше Святейшество!

- Но и они составляют память и величие Рима. Их красота до сих пор недостижима сегодняшним мастерам, их богатство поражает воображение.

- Святой папа Григорий Великий разрушал языческие храмы и на их месте строил церкви во славу Христа!

- А также святой и также великий папа Николай строго охранял памятники старины и запрещал их расхищение. Какое бы ни было прошлое Рима, его уже не изменить и наша задача сохранить для потомков следы великой истории города. Может быть на наших внуков, напротив, произведет большее впечатление видимое свидетельство того, что Рим в свое время сознательно отказался от языческого золота своих храмов в угоду сохранения души своей и предпочел жизнь чистую и аскетичную. 

- В ваших словах определенно немало истины, и я хвалю Господа за то, что он ниспослал нам столь мудрого правителя Церкви Его. Но велик соблазн вновь не впасть в грех стяжательства и поклонения тельцу, раз даже сам верховный пастырь благословляет горожан на такое.

Слова Одона не могли нравиться папе. Один упрек следовал за другим, а возразить по сути Иоанну было не то что нечего, но совершенно неудобно, для этого пришлось бы раскрыть перед этим смиренным монахом тот факт, что папа Иоанн Десятый не пастырь христианского мира, а скорее светский управленец и политик. Да и что толку открываться, если монаху совершенно неведомо, что значить управлять обширными владениями, защищать и кормить своих подданных, держать в повиновении и страхе строптивцев? В итоге папа попытался направить энергию и велеречие монаха в другое русло.

- Позволю себе немного поправить вас, отец Одон. Делами города с некоторого времени заправляет вовсе не епископ, а римский Сенат.

- Это весьма печалит мое сердце, тем более, что, как я слышал, власть в Сенате безгранично принадлежит дочери покойного консула Теофилакта.

- Эти слухи правдивы.

- Моя душа заливается горькими слезами от такого признания, я до последнего верил, что все это не более, чем сплетни. Однако, помилуйте, женщина правит Римом. Римом! От этого все беды, Ваше Святейшество, и от этого все обнажившиеся во множестве и торжествующие грехи, которые, как язвы, покрыли тело города. Женщина во все времена слаба и охотно внемлет лукавому, так повелось еще с нашей праматери Евы. И вы еще видите в этом какую-то пользу для Рима?  

- Судите сами, отец Одон, только поставьте себя мысленно на место священнослужителя и светского управителя огромного и гордого города.  Рим богатеет благодаря Сенату и его сенатриссе. Донна Мароция обложила налогом и жонглеров, и рыночных торговцев, и городские школы,  и даже тех же продажных девиц. Она не открыла что-то нового, а привила городу нрав и законы Константинополя, откуда родом оба ее родителя. Отныне любой торговец, входя в пределы крепостных стен, уплачивает фиксированный налог и только потом торгует, как желает, в отведенном ему префектом месте. Цеха и школы раз в месяц уплачивают Риму еще один сбор за право вести свою деятельность в городе и за торговлю с другими городами. Особые налоги Мароция ввела для менял и для тех, кто дает деньги в рост. Зато все это позволяет ей вести работы по восстановлению пришедших в упадок римских зданий, воскрешать древние акведуки, осуществлять пожертвования монастырям и, посредством диаконий, кормить пилигримов и нищих Рима. Ее имя на улицах города произносят с восторгом и любовью, – при этих словах голос папы предательски дрогнул, явственно обнаружив в себе желчные нотки, и наблюдательный Одон не мог этого не заметить.

- Ваши лестные слова о донне Мароции опровергают слухи о вашей вражде с ней.

- Ваши слухи опять-таки правдивы, и я напомню вам свои слова о двух сторонах одной монеты. У меня априори не может быть теплых отношений с Мароцией, ибо я не могу поощрять тот образ жизни, который она ведет и в некоторой степени прельщает город вести себя соответственно. Каждую неделю в Башне Ангела или в каком-либо дворце городского патриция она со своей сестрой устраивает дикие оргии, на которых добрые горожане или знатные гости Рима подвергаются искушениям прелюбодейства и чревоугодничества. Кирие Элейсон! На этих оргиях присутствуют и люди, посвященные в сан священника и принявшие целибат! И они, не снимая сутан и мантелет, пьют вино, играют в кости и шатрандж! Всякий раз развращенный и изобретательный ум Мароции подсказывает ей разнообразные идеи проведения оргий. На одной из них все гости и она сама, переодевшись в костюмы пажей и надев маски жонглеров, всю ночь без разбора совокуплялись друг с другом на открытой площадке башни, так что это было видно добропорядочным горожанам и обитателям папского города Льва. В другой раз, она устроила соревнование, в котором каждый знатный горожанин, желавший получить должность управителя римского округа, мог в течение одной ночи безобразно владеть ею и должность получил тот, кто наибольшее число раз за эту ночь смог довести ее до пика наслаждения. 

- Ваше Святейшество, умоляю вас остановиться, ваши слова смущают мой дух и лишают его смиренности.

Фраза монаха звучала несколько двусмысленно и в уголках губ папы мелькнула усмешка.

- Ваше Святейшество, в вашей власти призвать ее к порядку, наложив эпитимью или подвергнув интердикту.

Понтифик на сей раз тяжело вздохнул и бросил взгляд в сторону тапетумов.

- К сожалению, в отношении ее я вынужден считаться с целым комплексом обстоятельств, предписывающих мне осторожность и терпение. Признаюсь, я всерьез опасаюсь ее козней. Я не могу не считаться с ее возможностями и авторитетом в городе, с ее связями в Тоскане и Сполето, и воздаю ей  должное, как сильному и коварному сопернику. Она использует свой ум, хитрость и обаяние для продвижения своих целей. И конечная ее цель заключается в том, чтобы освободить от меня престол Святого Петра.

- Но раз Мароция, безвозвратно погрязнув в грехе, не решается на еще одно преступление, на сей раз в отношении епископа Рима, значит и ваши позиции в Риме не столь слабы.

- Сейчас я могу рассчитывать исключительно на честность и преданность моего брата Петра. До последнего времени я всегда также видел поддержку в императоре Беренгарии, да упокоит Господь его душу, да окажет ему милость в царствие своем.

Папа и монах прочли короткую молитву.

- К вопросу об императоре. Ваше Святейшество ведь не оставит без внимания и наказания действия епископов Милана и Пьяченцы, ставших во главе заговора против Беренгария?

- Конечно, нет, но в таком деле важно не спешить с быстрыми оценками и суждениями. Я назначил расследование и жду его итогов.

Папа лукавил. Архиепископ Милана Фламберт изначально был его креатурой, со временем стал форпостом его интересов, и во многом через него папа получал все необходимые сведения о состоянии дел в Северной Италии. Конфликт Фламберта с Беренгарием явился серьезным ударом для папы, успешно ладившим с обоими. Этот конфликт не удалось погасить и Беренгарий пал, но теперь привлечь Фламберта к церковному суду и лишить сана стало бы еще одной огромной потерей для Джованни да Тоссиньяно.

Что касается Гвидолина, то папа не питал к нему каких-либо симпатий, однако понтифик здраво полагал, что в теперешних условиях сможет заставить Гвидолина стать своим слугой и агентом, шантажируя того как раз-таки потенциальным судом и лишением сана.

- Доказательства на сей день имеются более чем веские. Граф Мило Веронский на Священном Писании обвинил этих пастырей в убийстве императора.

- И, тем не менее, я жду итогов расследования, после чего потребуется созвать церковный собор, который только и правомочен будет лишить епископов сана, а, может статься, даже придет к решению извергнуть этих священников из лона Церкви.

- Однако, каким же ударам подвергается святая кафолическая церковь, благодаря таким вот пастырям, запятнавшим свой паллий кровью помазанника Божьего!  Как может паства внимать словам, исходящим из уст убийц и изменников, и получать от них Дары пресуществления?! Насколько же упал в глазах мирян авторитет епископа своего, доказательства чему я нахожу повсеместно! Душа моя не так давно рыдала слезами и кровью, когда я услышал, что Римом  был утвержден в сане епископа древнего Реймса малолетний сын графа Вермандуа.

Однако, снова все свелось к упрекам в адрес папы.

- Увы, я вынужден был так действовать, поскольку не видел иного выхода из создавшегося положения.

- Мне непонятно это, Ваше Святейшество.

После некоторых колебаний папа решился на объяснение.

- Ваше возмущение справедливо, отец Одон. Но как поступили бы вы, если бы вместе с прошением об утверждении юного отрока Гуго Вермандуа в сане архиепископа Реймса, получили бы письмо от его отца, графа Герберта, в котором тот прямо заявил о том, что, в случае отказа Рима, самостоятельно разделит архиепископство на мелкие епархии, а земли и имущество отдаст своим вассалам?  Как поступили бы вы, если также получили бы прошение об утверждении этого ребенка от самого короля франков Рауля, который, едва принеся мир на свои земли, вынужден теперь считаться с угрозами от этого графа, в плену которого находится ранее свергнутый король Карл? В любой момент граф может не просто выпустить Карла из неволи, но и сделать его знаменем своей борьбы с Раулем! 

Понтифик говорил на сей раз абсолютную правду. Как не претил ему этот каприз франкского графа, упивавшегося своей силой, но папе действительно пришлось принять это непростое решение, безусловно роняющее его в глазах всего христианского мира, но зато отсрочившее на добрых пять веков раскол католической церкви до тех самых пор, пока на островах Британии, взамен трепетных и впечатлительных Кадваладров, не родится свой Вермандуа под именем Генриха Восьмого.

- Какая же  участь теперь ждет паству Реймса, если ей будет управлять и вести к спасению несмышленый ребенок?

- Зато душой и помыслами своими этот ребенок будет гораздо более чист, нежели упомянутые вами епископы Милана и Пьяченцы.

Одон даже всплеснул руками, услышав такую отговорку.

- Но ведь он разумом своим не может постичь еще Священного Писания, он не вкусил по малолетству  еще плоти и крови Христа, как может он быть пастырем для заблудших овец своих? Глупость, грех и своеволие, свойственные светским неразумным правителям, теперь со скоростью ч...  Читать следующую страницу »
Страница:  1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11