Кирие Элейсон. Книга 4. Копье Лонгина.

КИРИЕ ЭЛЕЙСОН. КНИГА 4. КОПЬЕ ЛОНГИНА.

Эпизод 1. 1675-й год с даты основания Рима, 1-й год правления базилевса Романа Лакапина, 6-й год правления императора Запада Беренгария Фриульского

 ( июнь  921 года от Рождества Христова)

Большинство факелов, расположенных в стенах Башни Ангела, уже успело проститься со своим скоротечным существованием, когда хозяйка замка освободилась от недолгого сна. Ночь, вязкая, удушливая июльская ночь полновластно правила Римом. Мароция приподняла голову с подушки, все ее тело противно и назойливо напоминало об особенностях проведенного накануне вечера, ныла грудь, ноги ее испытывали временами приятную, но в тоже время надоедливую ломоту, в голове присутствовал отчетливый шум от чрезмерно выпитого вина. Именно вино и разбудило прекрасную римлянку, в очередной раз явив свой коварный характер. Она уже давно заметила за собой эту странность, что вино, с легкостью отправляя ее в сады Морфея, достаточно быстро и бесцеремонно заканчивало эту прогулку, после чего она с середины ночи и до самого утра обречена была терпеть жесточайшую бессонницу, с которой абсолютно бесполезно было бороться.

Мароция попробовала приподняться со своего ложа. Однако этому воспрепятствовала чья-то рука, тяжелым камнем лежащая у нее на груди. Двумя пальцами она приподняла эту мосластую мужскую руку и отвела от себя. Однако на этом препятствия не закончились. Уже правую ногу ее крепко сжимал в своих объятиях другой, миловидного и хрупкого вида юноша, с неподходящим для своей внешности именем Лев, чьим последним осознанным движением стал вчера именно этот сладострастный жест. Разомкнув и эти кандалы, а Лев, сын богатого горожанина Христофора, при этом недовольно пошевелился, Мароция, наконец, встала со своего ложа и огляделась вокруг. Усталая ироническая усмешка осветила ее лицо.

Увиденное ею было поистине достойно оргий Исчезнувшей империи. На открытой площадке Башни Ангела вповалку спали порядка трех десятков мужчин и женщин, кто на установленных слугами ложах, а кто и вовсе без них, кто заботливо накрытый плащом или покрывалом, а кто свободно и полностью овеваемый всеми ветрами. Луна, увидевшая все это безобразие одновременно с Мароцией, поспешила немедленно и целомудренно спрятаться за облака. Хозяйка же замка была куда более уверена в своих чувствах, поскольку подобное далеко не в первый раз представало у нее перед глазами и не кто иной, как она сама, была инициатор и вдохновитель такого рода времяпрепровождения.

Вот и вчера, быстро утомившись от банальных застольных здравиц и видя в глазах гостей своих любопытство и нетерпение, она предложила всем сыграть в жмурки, причем завязать глаза, по ее задумке, надлежало всем собравшимся. Поймавшим же друг друга было велено тут же, и не снимая повязок, заняться любовью. Сразу оговоримся, что Мароция была девушкой приличной и знающей меру, а потому данное правило действовало только в тех случаях, когда участники игры принадлежали к разным полам. Сама же она, на пару с сестрой, стали единственными зрителями начавшегося шабаша, подбадривая гостей, распаляя их страсть и смеясь до рези в животе. Гости в пылу азарта не забывали славить хозяйку, отдавая должное ее фантазии и находя, что сегодняшняя затея даже лучше прошлой, когда Мароция заставила их быть живыми участниками гигантского шатранджа, где женщины представляли белое войско, мужчины - черное, а любовный процесс заменял собой гибель фигуры. Хозяйка – белая королева - в тот день пала последней, сегодня она также приняла участие в жмурках уже под самый занавес, когда два молодых человека сговорились наказать самого автора игры.   

Да, Рим всегда и во все времена любил сладкое. Он мог не бояться рева боевых слонов Ганнибала, мечей и пик многотысячных орд Рицимера[1] и Витигеса, но никогда не мог совладать с липким и коварным пленом этого приятнейшего из грехов. Знать великого города с превеликим удовольствием кинулась в эту, быстро сотканную и такую манящую, паутину сладострастия, как будто вновь вернулись времена Нерона и Мессалины[2]. Как наивны и расточительны были в свое время покойный граф Адальберт Тосканский и, также почившая в бозе, Агельтруда Сполетская, сколько сил и средств они тратили на подкуп своих ненадежных союзников, распечатывая для них свои сундуки с серебром или угрожающе бряцая мечами! До смешного мало надо было всем этим кичливым и самонадеянным сыновьям патрицианских фамилий Рима, чтобы безвозвратно и с придыханием продать голоса свои и свои жизни, поступившись амбициями и, возможно, так и оставшимися невостребованными талантами. Ни серебро и ни угрозы не смутили их так сильно и скоро, сколько доступные прелести и разнузданное веселье в доме дочери старого консула Рима.

Все, как водится, начиналось с малого. Обосновавшись в Риме, Мароция повела долгую и планомерную деятельность по привлечению на свою сторону авторитетнейших римлян. Оставив в покое пожилую часть Сената, она принялась за их детей, своих ровесников и младше, справедливо полагая, что время играет на нее и против ее матери. Почти всех она знала сызмальства, и это дало ей дополнительные козыри. Первой жертвой пал Михаил, сын Михаила, дефензора и главы городской милиции, назначенного на этот пост после битвы при Гарильяно. В объятиях Мароции тот очень скоро позабыл про свою добродетельную жену и двоих прелестных малолетних детей, с жаром поклявшись Мароции до конца дней оставаться возле ног ее. Затем последовал Константин, сын примицерия Аустоальда, которого Мароции пришлось чуть ли не брать силой, настолько робок и непонятлив оказался молодой человек. Дальше-больше, и чтобы ускорить процесс своей невероятной вербовки, Мароция решила подключить к своей опасной игре свою младшую сестру Теодору. Та приняла предложение Мароции с неописуемым энтузиазмом, и с той поры мрачные помещения башни Ангела, в народе до сих пор носившей имя тюрьмы Теодориха, начали наполняться буйной развеселой богатой молодежью Рима, которая получала дополнительное наслаждение от своей дерзости в силу того, что все происходило практически перед глазами папского города Льва, который в такие моменты, казалось, затаивал дыхание и старался ничем не выдать своего близкого присутствия.

Любила ли Мароция хотя бы кого-нибудь из тех, с кем сводили ее финалы развеселых кутежей? К некоторым она относилась с искренней симпатией, но не более, других она увлекала, испытывая острое чувство женского соперничества с их несчастными верными женами, к третьим она относилась равнодушно, но того требовало дело или поставленные ею пред собой цели, были и те, к кому она относилась с неприязнью и, тем не менее, все равно, с тошнотой в горле, подставляла себя, а еще больше свою сестру, лишь бы опять получить какие-то преференции. Вот и сегодня ее до полуночи утомляли здоровенный и пахнущий дичью Пасхалий, сын папского сакеллария, пользовавшийся доверием самого папы, и трогательно нежный, неделю назад ее же ходатайством получивший сан субдиакона и тут же, в благодарность, нарушивший целибат, красавчик Лев.  

Мароция взглянула на своих сегодняшних любовников и тихо рассмеялась себе под нос, увидев, что те, даже во сне не переставая вожделеть ее, заключили друг друга в объятия, всякий на свой манер. Вот им будет сюрприз в момент пробуждения! Лев, как и большинство друзей Мароции, как и ее первые мужчины, папы Сергий и Анастасий, относился к ней с благоговейным трепетом, как к спустившемуся с небес божеству, в любовных играх порой не зная, как угодить и с чего начать, растрачивая свою энергию на россыпь комплиментов и нежные прикосновения. Все они глубоко ошибались, для избалованной и испорченной девицы их ласки выглядели мило, трогательно и … немного скучно. Имеющая возможность выбирать, она перепробовала множество любовных ролей, прежде чем пришла к окончательному и неожиданному для себя выводу, что наибольшее наслаждение ей приносит подчинение. В лучшем случае, пробудившему своих бесов голубоглазому праведнику, но, в крайнем случае, сойдет и откровенно грубый, решительный самец. Такой как Пасхалий, с хрустом ребер обнимающий тебя, до боли сминающий твою грудь и властно пригибающий твою голову вниз. Мароция, в вынесении окончательного вердикта, долго отказывалась верить самой себе, сопротивлялась и пыталась понять причины своих наклонностей. Что это? Что всякий раз движет ею? Страшный опыт, пережитый в Сполето? Наследственная память, доставшаяся  от куртизанки-матери и более дальних предков, по-видимому также не отличавшихся целомудрием? Поиск новых эмоций в обстановке, когда в повседневной жизни не ты, а все прочие, окружающие тебя, являются твоими послушными рабами? Доктор Фрейд[3] и доктор Кон[4], вероятно, не затруднились бы с ответом на все эти вопросы. 

Мог ли ватиканский дворец пресечь эти вакханалии разврата, периодически разыгрывавшиеся у его стен? Конечно, мог. Если бы не одно обстоятельство. При первой же попытке Теодоры попенять своей дочери на непристойное поведение, та мгновенно получила ответ. Ответ жестокий и, увы, вполне ожидаемый и справедливый. Теодора по-прежнему жила в папской резиденции вместе с папой Иоанном Десятым и ее ночи уступали шабашам в Замке Ангела разве что только своими масштабами и неуклюжими попытками замаскировать бесстыдство. Теодора, которой уже было под пятьдесят лет, изо всех сил пыталась оказать достойное сопротивление неумолимому ходу времени, и панически боялась когда-нибудь показаться своему любимому безнадежно состарившейся. По тем же самым причинам и в силу возрастной ревности, она до смерти боялась надолго разлучиться с Тоссиньяно, а речи о ее возвращении в фамильный дом просто не могло быть. Однако до сего дня все страхи Теодоры были беспочвенны. Иоанн, будучи вероятно бесконечно далеким от идеала смиренного понтифика, тем не менее, оказался верным и надежным мужем и его чувства к Теодоре, сколь постыдны для его сана они не были, сохраняли и свой свет, и свое тепло. К пущей ревности Мароции.

 В вопросах же Веры и управления вверенной ему Господом паствы, папа Иоанн Десятый был мудр, решителен и тверд, и католическая церковь порой поеживалась, ощущая на себе невероятную крепость рук своего правителя. Первым делом он расположил к себе Восточную церковь, ликвидировав все последствия импульсивных решений своих предшественников. Иоанн подтвердил решение Константинопольского Синода, осудившего четвертый брак покойного императора Льва с угольноокой Зоей, что позволило тестю малолетнего императора, гетериарху[5] Роману Лакапину[6], отправить Зою в монастырь, а самому стать кесарем и соправителем зятя. Затем, со стороны Рима последовал жест совсем уже великодушный, неожиданный и мало себе представляемый даже в наше время. Когда суетливый болгарский царь Симеон в очередной раз решил переметнуться из православного лагеря в лоно католической церкви, он получил категоричное предписание от Иоанна восстановить и крепить далее свои связи с Византией. Константинопольский патриарх растаял от такого жеста римского епископа и поэтому сам не заметил, как выпустил из своих рук готовую поклониться ему Далмацию.

Еще более активно, с апломбом настоящего правителя, вел себя папа Иоанн с государями Западной Европы. Короли франков и германцев с удивлением получали папские бреве, указывающие им на решения, которые, как отмечалось в этих посланиях, угодны Господу и Церкви, а посему им должно следовать неукоснительно. И если германские князья проявили покорность и склонили свои головы перед папским протеже, королем Конрадом, то во франкских землях Иоанну пришлось столкнуться с открытым неповиновением со стороны графа Герберта Вермандуа[7].  Строптивый граф поднял мятеж против своего незадачливого сюзерена, франкского короля Карла Простоватого. К этому королю, в его землях, мало кто из сильных вассалов относился с должным почтением, рассказывали, что однажды, один из баронов, исполняя оммаж перед королем и целуя, по обычаю, ему ногу, столь сильно дернул за нее, что опрокинул короля на глазах немалого народа. Барону при этом все сошло с рук, в связи с чем неудивительно, что мятеж Герберта оказался в итоге успешен и несчастный король был пленен. Иоанн энергично вступился за низложенного монарха и угрожал Герберту отлучением, на что упрямец для начала признал своим сюзереном и предложил корону франков бургундскому герцогу Раулю[8], а далее, демонстрируя все свое пренебрежение к Римской Церкви, возвел в сан Реймского архиепископа ……. своего пятилетнего сына!  На этом граф Герберт не успокоился и Рим получил от него крайне невежливое письмо, в котором мятежник, родившийся на шесть веков раньше Генриха Восьмого Английского[9], грозился расчленить франкские епископства на мелкие приходы. Папе Иоанну пришлось смириться с поражением, чуть ли не единственным за эти годы, но весьма запоминающимся и чувствительным. Малолетний архиепископ, к ужасу Церкви, писклявым голоском начал поучать свою паству Слову Божию, а епископ Рима мог себя утешить лишь тем, что призрак Реформации до поры до времени скрылся за европейским горизонтом.

Провал папской миссии во Франции, простите, в Западном королевстве франков, Мароция, естественно, попыталась обратить на пользу себе и во вред понтифику, для которого утверждение ребенка в сане одной из самых видных епархий Европы, стало позорнейшим позорным пятном на его биографии. Безусловно, блудница не преминула напомнить папе о его деянии после первого же упрека, последовавшего со стороны иерарха относительно ее вольного поведения. Но кто еще мог остановить падение в бездну греха умной, очаровательной и честолюбивой женщины, так рано испытавшей тяжелые удары судьбы, преданной своей родной матерью и отныне полагающейся только на себя? Наверное, отец. Но, увы, Теофилакт после инсульта, случившегося с ним при вести о гибели его сына, так до конца и не пришел в себя. Мало-помалу речь,  пусть и тяжелая и замедленная, вернулась к нему, пришли в движение обе руки и ноги его, но от прежнего Теофилакта осталась только тень. С возвращением речи старый консул, прежде всего, нетвердым и заплетающимся языком подтвердил свое решение о том, что его старшая дочь от его имени должна стать правительницей Рима. С тех пор он почти все свои дни проводил в Авентинской резиденции, которой формально распоряжалась Мароция, а фактически, с разрешения сестры, Теодора-младшая, и ничто более не занимало ум старого воина, как урожай слив или состояние подков лошадей его двора.

Таким образом, прошло уже пять лет с момента коронации Беренгария и битвы под Гарильяно, с момента, когда Мароция нежданно-негаданно, в течение короткого промежутка времени, получила в свои изящные, легкие ручки управление Римом и фактическое управление Тосканой, при этом оставаясь к тому же формальной соправительницей своего мужа, герцога Альбериха Сполетского. Острый ум ее и развившийся инстинкт самосохранения не позволили ей почивать на лаврах, она понимала, сколь призрачна ее власть и сколь иллюзорны присвоенные ей титулы. Да, она успешно продала свое тело Риму, в обмен получив на это голоса своих сенаторов, против которых могла в любой момент направить свои любовные чары, либо испепелить их семьи, сообщив пикантные подробности их несчастным супругам. Что до Тосканы, то, предприняв короткую поездку в Лукку, она моментально ощутила неприязненное к себе отношение со стороны тамошних баронов и, немного поразмыслив, решила искать иную тропинку к их сердцам. На сей раз, все выглядело исключительно благопристойно. Собрав тосканскую знать и лукканский люд на площади перед базиликой Святого Фредиана, Мароция, опустившись перед всеми на колени, клятвенно пообещала народу Тосканы, что и дня не посмеет быть их правительницей, пока из тюрьмы не освободит им их графа Гвидо. Расчувствовавшаяся толпа со слезами умиления приняла Мароцию, а та, уже спустя два дня, взяв себе в охрану порядка пятидесяти тосканцев, отправилась в Верону, дабы исполнить свою клятву. В императорском дворце Мароция также действовала предельно осмотрительно и, прежде чем упасть к подагрическим ногам старого императора, которому не так давно собственными руками расстроила его свадьбу, она обратилась за помощью к новоиспеченной королеве Анне, которой рассказала о цели своего визита, сопроводив свой рассказ трогательной историей их отношений с Гвидо. Обе девушки, одна по наивности, другая с тонким расчетом, а вместе с красными от слез глазами, упали-таки ниц перед Беренгарием, и долго уговаривать старого сентиментального монарха не пришлось. К тому же сам Беренгарий понимал, что относительно Гвидо он тогда слегка переборщил, особенно его совесть мучили воспоминания о том, как буквально накануне своего строгого вердикта он прилюдно называл Гвидо своим сыном и, подтверждая слова существовавшим тогда обычаем, срезал локон с его головы.

Перед ошеломленным Гвидо распахнулись ржавые ворота Мантуанского замка, но молодой граф, опережая намерения Мароции утонуть в его объятиях, прежде печально поведал ей о строгом запрете, предписанном ему его бесконечно любимой, а теперь и бесконечно несчастной матерью. Берта Тосканская все эти долгие дни неутомимо металась по своей камере в Мантуе, бросая в окна своей темницы проклятия всем своим недругам, и в первую очередь Беренгарию, Мароции и Теодоре, желая тем скорой и мучительной смерти. Узнав о грядущем освобождении своего сына и о том, кто стал инициатором этого, Берта поспешила на свидание с ним, где под угрозой своего материнского проклятия запретила Гвидо вступать в близость с Мароцией.

Нет худа без добра, посчитала циничная маленькая герцогиня. Влюбленный Гвидо, монополизировав ее ложе, стал бы серьезной помехой в ее планах по укреплению ее власти в Риме, и о веселых кутежах пришлось бы забыть. А кутежи эти, между тем, уже дважды довели Мароцию до родов, и во дворе аббатства Святых Андрея и Григория, под строгим присмотром верной Ксении, резвились двое розовых пупсов-погодков, получивших при крещении имена Сергия и Константина. Сам факт рождения детей Мароция тщательно скрывала от мира и даже от своей матери, благо широкие бесполые одежды того времени и отменное здоровье позволяли ей до последних дней выходить в свет. Конечно, ее мать и папа Иоанн со временем навели справки, отчего аббатство Святых Андрея и Григория вдруг начало пользоваться столь пристальным вниманием герцогини Сполетской, взявшей эту святую обитель на свое содержание. Но Теодора с Иоанном благоразумно приняли игру Мароции, решив не демонстрировать свою осведомленность ей и уж тем более ее наивному возлюбленному, который, быть может, и не питал особых иллюзий относительно целомудренности Мароции, но все же не подозревал о том, насколько все запущено. Поэтому грозный запрет ревнивой Берты оказался даже весьма кстати. Повздыхав немного, приличия ради, со своим верным другом, Мароция лицемерно предложила тому отдать все на волю Божью, после чего Гвидо обосновался в своей Лукке, а Мароция, вернувшись в Рим, закрутила новую развратную карусель с помощью уже успевшей к этому моменту заскучать младшей сестры.  

Мароция легко, среди груды утомленных любовью и вином тел, отыскала белоснежное тело Теодоры-младшей. Сестре шел уже двадцать пятый год, но умом и поведением она мало чем отличалась от капризного ребенка. Удовольствий, только удовольствий жаждала она в своей жизни и постоянного, ежеминутного и ежесекундного внимания мужчин. Количеству отношений она отдавала явное предпочтение перед качеством, и чем больше мужчин одномоментно владело ею, тем большее удовольствие она получала. Где-то исподволь присутствовало при всем при этом приглушенное соперничество со своей старшей сестрой. Мароция видела это, и охотно допускала это соревнование, ей нравилось распалять и зажигать свою сестру, а та порой становилась главной движущей силой в этих разудалых жертвоприношениях Венере, требуя от мужчин такого же к себе внимания и почтения, какое требует матка в пчелином улье или муравейнике.

Этой ночью Теодора встречала лунный свет, не стыдясь и не пряча ни единого дюйма своей белоснежной кожи. Ее покой охраняли трое бравых братьев римского судьи, также не отягощенных душной и раздражающей тело одеждой. Мароция подошла вплотную к сестре. Вытянув вперед свою руку, она сравнила свою кожу  со снегоподобной кожей Теодоры, затем она бесцеремонно разглядела и ощупала ее грудь, живот и бедра, и удовлетворенно качнула головой. Нет, решительно ни в чем она не выглядит старше своей сестры, и даже многочисленные роды не навредили ей. Ее кожа также упруга и нежна, как у Теодоры, ее бедра куда более круты и вызывающи, ее грудь не менее воинственно смотрит вверх. А ведь ей, между тем, уже шел тридцатый год, возраст для большинства женщин того времени критический, когда отсутствие элементарной гигиены, болезни и крутой нрав жизненных попутчиков превращали недавних дев в отталкивающего вида спивающихся старух. Нет, решительно, это иудейское снадобье, разысканное ею в библиотеке Агельтруды, и отныне, постоянно и в великой тайне, приготовляемое ею, творит великие чудеса. Или все-таки ей это только кажется?

А может все еще проще? А может Создатель всего сущего за какие-то добродетели  возблагодарил их род долгой, стойкой красотой и она просто беззастенчиво пользуется однажды излитой благодатью? Разве найдется среди живущих такой скульптор, кто мог бы изваять столь совершенную фигуру и выточить, не сломав, ее тончайшие руки, ее изящный, как у греческих богинь, стан? Где тот художник, что мог бы в полной мере отобразить ее южный, волнующий и одновременно нежный цвет кожи, ее ювелирно очерченный контур лица с черной диадемой  густых волос, ее неудержимо притягательные, яркие и сочные, губы? И что, как не подарком из другого мира, могут считаться необыкновенные глаза ее, глубокие и вороные, в которых, порой казалось, мог провалиться весь существующий мир? Она знала свое главное оружие, она научилась им с преступной искусностью управлять. На печаль Творцу Вселенной,  чьи старания и по сию пору оставались с ее стороны без благодарного возмещения. А может это был вовсе не Творец? О, тогда здесь никто никому уже не должен.

Услышав шаги Мароции, приподнял голову и оглядел ее мутными пьяными глазами один из баронов, прибывших накануне из Сполето. Мароция, забыв на время о своем сравнительном анализе, поневоле задержала на нем свой взгляд.

Она вспомнила о своем муже, точнее о том, кто вот уже десять с лишним лет считается ее мужем. Примечательно, что она ни сном, ни духом не ведала о подписанном Альберихом согласии на расторжение их брака, ибо папа Иоанн решил до поры до времени не давать этому письму ход. Сам же сиятельный герцог Альберих медленно, но верно доводил и себя, и свое герцогство до ручки, а Мароция никаким образом не могла повлиять на это гибельное скольжение в пропасть. Вернувшись после Гарильяно с долгами еще большими, чем были до того, Альберих отгородился от всех в своем герцогстве, игнорируя приглашения из Рима, и сквозь зубовный скрежет общаясь поневоле со своими соседям из Тосканы, Беневента и Вероны. Мужественный некогда рыцарь продолжал спиваться, причем компания его друзей с течением времени прореживалась все сильнее, пока не исчезла вовсе. Впрочем, Альбериху никого уже и не нужно было. Доходя порой до белой горячки, он гонял своих слуг, и то сыпал проклятия в адрес Мароции, то, рыдая, звал из небытия своих верных друзей, погибших от сарацинских мечей, – Кресченция, Марка и Максима. Мароция всегда с презрением и жалостью слушала новости приходящие из Сполето.

От Альбериха мысли Мароции, повинуясь логике, перешли к ее старшим детям, и она даже решила немедля навестить их. Старшие сыновья Мароции, Иоанн и Альберих Второй, неотлучно находились при ней и сегодня спали здесь же, в Башне Ангела. Покои сыновей Мароции были устроены на самом верхнем этаже башни, рядом с ее спальней, поэтому далеко идти не пришлось. У дверей спален никого не было и Мароция первым делом приоткрыла дверь комнаты Иоанна. Первому сыну Мароции шел одиннадцатый год. При мимолетном пламени свечи Мароция оглядела полное румяное лицо сына, его каштановые волосы, его крючковатый нос, доставшийся ему в наследство от отца, папы Сергия Третьего. Она негромко вздохнула – увы, ее сын не унаследовал от своей матери даже намека на ее красоту, обещая стать добродушным и заурядным толстяком. Но от этого он ведь не перестает быть ее сыном, и мать, подойдя к Иоанну, прикоснулась губами к его мягкому теплому лбу. В отношении него она уже приняла твердое решение сдержать свое слово, данное ей возле смертного ложа Сергия, и  определить Иоанна на служение Церкви.

Альберих спал в соседней  комнате. Мать так же, как и секундами ранее, задержала взгляд на лице сына. Альберих был младше Иоанна на два года. Круглое лицо его обрамляли длинные белокурые волосы, не имеющие ничего общего ни с черными кудрями Мароции, ни с запутанными, цвета янтарного пива, космами Альбериха. Мароции не было нужды напоминать, на кого был похож ее сын. Его законный отпрыск время от времени показывался в Риме, и маленький Альберих, к досаде Мароции, все крепче привязывался к сыну Кресченция, мальчики дружили искренней и трогательной дружбой, и мать, сколь не пыталась, все же не могла помешать им, какая-то незримая нить притягивала их друг к другу, они чувствовали себя больше, чем друзьями, они ощущали себя действительно братьями. В тоже время к своему, для всех посторонних родному, а на самом деле сводному, брату Альберих испытывал заметное чувство ревности, наблюдая, сокрушаясь и не понимая, отчего именно неуклюжий Иоанн более любим их восхитительной матушкой, перед которой Альберих порой просто благоговел. Мароция еще раз взглянула на спящего юного Альбериха и ………  не стала подходить к нему.

Отвратительные звуки раздались за ее спиной. Оглянувшись, она увидела как кто-то из гостей, перегнувшись через парапет крепости, громко очищал свой желудок. Черных глаз Мароции это зрелище нисколько не оскорбило, такими картинами в то время вообще кого-либо сложно было удивить. Фигура, наконец, испустив из себя все лишнее, разогнулась, и Мароция увидела одного из бургундских рыцарей, прибывших в Рим с вестями от Рудольфа, молодого короля Верхней Бургундии.

Короля Рудольфа Мароция никогда не видела вживую, но вела с ним частую переписку. Что поделаешь, враг моего врага - мой друг, а то, что Рудольф был врагом ее давнего недруга Гуго, она знала лучше, чем кто бы то ни было. Мароция прониклась к нему симпатией еще с тех времен, когда король Рудольф, будучи еще совсем ребенком, прогнал из Безонтиона этого нахала Гуго, замучившего до смерти своей любовью мать Рудольфа, глупую и слабую на передок королеву Виллу. С той поры отношения между обоими бургундскими правителями только ухудшались. Надо сказать, что именно Гуго к тому моменту стал настоящим правителем Нижней Бургундии, ибо к Людовику Слепому за все эти годы не вернулись ни зрение, что само по себе неудивительно, ни воля. Рудольф вырос, окреп, и хотя, по слухам, не отличался ни сильным умом, ни воинской доблестью, тем не менее, был полезен Мароции, ибо она интуитивно чувствовала в Гуго опаснейшего соперника своим планам.

Очень жаль, что король Беренгарий в свое время позволил ему улизнуть из-под стен Павии, которую Гуго безуспешно осаждал. Всем хорош был этот король и император Беренгарий, но частые неудачи в ратном деле сделали его крайне неуверенным в себе, даже появление на голове короны Карла Великого не прибавило фриульцу самооценки. Как хорошо, что в последние годы у Беренгария не было необходимости обнажать свой, столь неудачливый, меч. Ни тосканцы, ни сарацины, ни венгры не беспокоили в то время Италию, а с последними Беренгарий и вовсе выстроил почти дружеские отношения и рассматривался потомками Аттилы чуть ли не главным своим союзником. Многие пеняли Беренгарию за эту связь с безбожниками, однако ни один из злопыхателей не мог не признать того факта, что королю Беренгарию и папе Иоанну удалось вернуть Италию на целых пять лет в состояние редкой умиротворенности и покоя. К исходу этого периода многие, из живших в то время, уже удивлялись и поражались, как еще совсем недавно страна буквально разрывалась на части от бесконечных междоусобиц и бардака, порождаемого размытостью власти.

Однако все в этом мире имеет свойство когда-нибудь заканчиваться. И плохое, и, увы, хорошее. Люди трезвого ума, наблюдавшие за политической круговертью того времени, понимали, что пришедший штиль странен, хрупок и недолговечен, и во всех проявлениях природы и мира искали тревожные признаки надвигающейся грозы. А признаки эти не замедлили  себя обнаружить. Монахи-пилигримы, не прекращающие появляться в Риме, недавно поведали Мароции о том, что прошлым летом мятежный Реймс, видимо, в качестве платы за грех посвящения пятилетнего ребенка в сан епископа,  накрыло невиданным градом размером с куриное яйцо[10] и несколько десятков человек пали замертво от метких попаданий небесных стрелков. А уже в этом году всему христианскому люду и вовсе явилось зрелище ужасное и во все времена приводящее в дрожь – на небе появилась кровавого окраса комета, красноречиво возвещающая о том, что дни спокойствия на этой земле сочтены. Огненные гонцы этой кометы упали на святой Рим, один из них прямиком во двор сенатора Теофилакта, и в течение ночи над дворцом самой влиятельной римской семьи горожане видели три колонны с голубками, тщетно пытавшимися погасить пламя страшной небесной гостьи[11].

Увы, но явлениям небесным порой сопутствует и чья-то не слишком разумная воля, пусть и следующая принципам добра и сострадания. Под влиянием ли кроткой жены своей, так внезапно ушедшей в мир иной, под влиянием ли воспоминаний о своей пылкой влюбленности, или ошибочно считая своего визави более неопасным для себя, император Беренгарий, схоронив свою жену Анну, которой Господь отвел считанное число дней существования в этом мире, решился на шаг, узнав о котором все видные лица итальянского государства пришли в смятение и начали готовиться к беспокойным дням – решением императора, летом 921 года из Мантуанской тюрьмы была освобождена Берта, графиня Тосканская.

Эпизод 2. 1675-й год с даты основания Рима, 1-й год правления базилевса Романа Лакапина, 6-й год правления императора Запада Беренгария Фриульского

 ( июль  921 года от Рождества Христова)

Надо было знать милейшую графиню Берту, чтобы понять, сколь быстро она начнет действовать. Едва освоившись в родном замке в Лукке и ознакомившись с текущим состоянием дел, она, через свою дочь Ирменгарду, выказала горячее желание встретиться с ее мужем, графом Адальбертом Иврейским. Не успел тот переступить порог ее замка в Лукке, как Берта обрушила на него весь водопад своего красноречия, в котором было все – и ничем не подкрепленная лесть о мнимых воинских доблестях графа, и отрицание наличия таковых доблестей у императора Беренгария, и упреки, что неблагодарные сыновья ее обрекли свою мать на тягостные муки Мантуанской тюрьмы, где гнилая солома служила Берте постелью, а гнусная, червивая каша единственной пищей. Будучи человеком внушаемым и падким на лесть, граф Адальберт целиком и полностью проникся заботами Берты, горячо одобрив планы ее мести, в котором, по словам Берты, он сам являлся бы главным бенефициаром победного заговора против Беренгария и вместе со своей прелестной супругой возносился бы на самый Олимп итальянской власти. Воодушевленный поддержкой Тосканы, Адальберт начал вить паутину заговора столь энергично, будто, помимо слов, графиня Берта передала ему немалую частицу своей души.

Первым делом ему необходимо было собрать вокруг себя всех недовольных нынешним правителем Италии. Для этой темпераментной и гордой нации такое во все времена было делом не слишком сложным. Ядро заговора составили бароны Беренгария, Гизельберт и Одельрик, обделенные императором при своем восхождении (по крайней мере, так считали сами бароны), а также епископ Пьяченцы Гвидолин, чья натура была такова, что угодить ему и рассчитывать на верность его представлялось вещами совершенно неосуществимыми. Вскоре к этой троице присоединился, после долгих уговоров, молодой Фламберт, сын Гуго Миланского, не так давно решивший свернуть свою карьеру при дворе Беренгария и посвятить себя служению Церкви и Господу.  Хлопотами императора и усилиями самого папы Фламберту был определен приход в одной из церквей Милана, но последний все равно оставался разочарованным. Фламберт, ни много ни мало, метил в епископы, и заговорщики успешно сыграли на его неудовлетворенных амбициях.

Все, казалось, шло быстро, гладко и грозило зайти далеко, заговор начал обретать реальные перспективы, и, чтобы обсудить детали похода на Верону, заговорщики собрались совсем близко от Беренгария, в одном из постоялых дворов около Брешии. Прелаты церкви, впрочем, сие собрание не посетили к вящей своей удаче, ибо Беренгарий, каким-то образом, не иначе как посредством предательства кого-то из заговорщиков, узнал об этой встрече. Он выдвинулся в сторону Брешии, выслав вперед себя сотню своих венгерских друзей-наемников. Те лихим предрассветным смерчем атаковали спящих заговорщиков, накануне успешно поделивших между собой грядущие трофеи. Главе заговора Адальберту Иврейскому удалось улизнуть, Гизельберту и Одельрику повезло гораздо меньше, особенно последнему. Оба барона попали в плен, и если семье Гизельберта было позволено того выкупить, то Одельрика Беренгарий приказал в назидание всем повесить. На том первая тосканская атака на императора благополучно завершилась.

 Берта, кипя от негодования и проклиная судьбу, снова отправила гонцов, на этот раз ко всем своим детям – к Ирменгарде в Турин, и к Гуго в Арль, с требованием срочно явиться в Тоскану. Спустя три недели она дождалась возмутительно, с ее точки зрения, неторопливых, но зато величественных кортежей от маркизы Иврейской и графа Арльского. Этим же вечером она собрала их в уже знакомом нам триклинии лукканского дворца, допустив к семейному совету бывших при ней Гвидо и молодого висконта Ламберта.

Пять лет тюрьмы не прошли для Берты даром, что незамедлительно зафиксировал для себя наблюдательный глаз Гуго Арльского. Не то, чтобы тюремное обхождение с ней поспособствовало преждевременному старению, отнюдь, с графиней, вопреки ее словам, все это время обходились предельно вежливо, и стол ее, пусть и не был напичкан изысканными яствами, все же был сытен и обилен, и в прогулках на свежем воздухе графиню никто не ограничивал. Графиню раньше времени состарили чувства, все это время безраздельно владевшие ею. Сквозь ее некогда прекрасное лицо широкие борозды проложила ненависть, эта же ненависть выхолостила и ее волосы, лишив их цвета, формы и объема, она самая ненависть заполонила ее прекрасные голубые глаза, которые теперь ежесекундно высекали адский огонь. Да, за это время она действительно потеряла все интересы и цели в своей жизни, кроме одной – желания отомстить.

Зато дивным цветком расцвела ее красавица дочь Ирменгарда. Братья не смогли скрыть возглас восхищения, когда увидели ее, а та сошла со своих носилок, пряча в уголках своих вишневых губ всепонимающую улыбку.  Роскошные, белые с золотом волосы, большие ярко-голубые глаза, белоснежные зубы – не смейтесь, большая редкость в те века! – казалось, весь тосканский дворец озарился дополнительным светом, когда она откинула капюшон своего дорожного блио.

Вид ее брата, тридцатипятилетнего Гуго Арльского, свидетельствовал о том, что дела графа все эти годы шли исключительно в гору. Граф, обладая достаточно заурядной внешностью, сверкал не менее, чем Ирменгарда, нацепив на себя неслыханное количество золота. Каждый палец на руке графа был увенчан массивным кольцом, на шее его висели не менее пяти золотых цепочек с драгоценными камнями и золотыми иконками, воображение челяди поразил великолепный золотой пояс, висевший у довольного собой бургундца на талии. Многие, из приветствовавших сейчас Гуго, изумились бы, если бы могли увидеть, в сколь простом и незатейливом наряде при всем при этом в своем замке сейчас печально бродит сюзерен арльского графа, несчастный король и отставленный император Людовик Слепой. Однако последнему все эти странности в их облачениях были неизвестны и неощутимы, тем более, что единственная, кто мог бы возмутиться таким положением дел - королева Аделаида - не так давно отошла в мир иной, и вокруг Людовика воцарилась пустота не только зрительного восприятия действительности, но и общения.

Граф Гвидо Тосканский, перешагнувший не так давно тридцатилетний порог, по-прежнему оставался верным и послушным сыном, сразу уступив матери роль хозяина во всех делах Тосканы. С Ирменгардой и Гуго у Гвидо, после смерти их отца, отношения были прохладные, граф постоянно чувствовал, что те за его спиной строят какие-то козни и им очень не дает покоя его любовь к Мароции. Тем не менее, спокойная натура графа, его выдержанность и благоразумие все эти годы играли исключительно на пользу тосканским делам и его мать, в конце концов, не могла не признать этого.

И, наконец, в полный возраст и силу вошел висконт Ламберт, младший сын Берты, и единственный из мужчин в ее семье, внешность которого заставляла Берту преисполниться гордостью и за него, и за себя. Да, Ламберт был похож на мать, но в его облике присутствовали и необходимая мужественность, и редкое благородство. Немного портила его образ излишняя горячность и не до конца испарившийся юношеский максимализм, но в этом он со своим родным и искренне любимым братом Гвидо органично уравновешивали друг друга. 

Берта, собрав своих детей, вопреки обыкновению не стала спешить с деловым разговором. На протяжении долгого и достаточно молчаливо проходящего обеда, старая графиня внимательно изучала настроения своего потомства, обводя лица детей проницательным взглядом, в течение которого пыталась понять влияние прошедших лет на характер и положение своих отпрысков. Только закончив с трапезой и отпустив прислугу, она напомнила себя бывшую, когда не стала долго гулять своими мыслями в вечернем тосканском небе и сразу объявила детям цель их собрания.

- Отныне вы предельно ясно знаете врагов своих, дети мои, и ваш род, ваше гордое имя ставит перед вами единственную задачу их уничтожить.

- Вы уверены, матушка, что все мы точно знаем врагов своих? – съязвил Гуго, выделяя слово «все» и косясь при этом на своего хмурого сводного брата.

Берта раздраженно встряхнула плечами.

- Тогда для непонятливых поясняю. События последних лет весьма четко очертили нам круг врагов нашего дома – это старый пес Беренгар, римские шлюхи Теодора со своей дочерью, и их любовник, по всеобщему несчастью ставший епископом Рима.

- Вот как! А мы все возносили хвалу Беренгарию за то, что он выпустил вас из неволи, –усмехнулся Гуго.

- Невелика заслуга, тем более, что сделал он это ради своей умирающей святоши Анны, рассчитывая, таким образом, умилостивить Небеса и упросить их оставить ее в этом мире. Мне известно, что спустя сутки, после того как эту плебейку забрал к себе Господь, Беренгар отослал в Мантую гонца с приказом оставить меня подыхать в тюрьме. Но, - осанна Небу! - его тюремщики были на редкость исполнительны и так торопились от меня избавиться, что я об этом узнала уже на полпути в Лукку.

Отметим, что это была сущая правда. Беренгарий очень скоро пожалел о своем сколь великодушном, столь и опрометчивом поступке.

- Напомню вам, матушка, что и меня выпустила из тюрьмы Мароция, так несправедливо оскорбляемая вами, – робко вставил Гвидо.

- Несправедливо? О, Господи, смилуйся надо мной! За что посылаешь мне наказание такое? Ваша возлюбленная потаскуха, сын мой, очень быстро смекнула, что управление Тосканой ей не по зубам, тем более, что ей необходимо постоянно держать в поле зрения Рим и Сполето. Вызволив вас из тюрьмы, она рассчитывала сохранить Тоскану под своим влиянием и, судя по вашим словам, ей это неплохо удается.

И снова это было правдой. Граф Гвидо сник и побледнел. Гуго втихомолку усмехался.

- Кознями этих людей мы отстранены от решения судеб италийских земель. Сие недостойно графов тосканских, – с необходимым пафосом закончила свою речь Берта, демонстрируя детям, что долгие лишения не сломили ее характер и не поколебали намерения. Все ее дети склонили головы в знак согласия.

- Союз цезаря и папы превозмочь трудно, почти невозможно, – молвил Гуго.

- Да, все выглядит неприступно. Но за нами не менее могущественные бургундские и тосканские земли, и мы не должны мириться с этим. Нам, вероятно, не под силу начать борьбу против Рима, но позиции Беренгара, во все времена паршивого воителя, всегда выглядят ненадежно. Что скажете, дети мои?

- Вы предлагаете, матушка, еще одну военную авантюру против Беренгария? Не много ли прежних, неудачных примеров для вас, полученных от столь «паршивого воителя»? Всего-то прошел месяц с тех пор, как Беренгарий напустил страху на супруга нашей прелестной сестрицы, – полемику с Бертой осмеливался вести только Гуго. Ирменгарда же при словах брата о неудавшемся заговоре заметно погрустнела, ее губки сложились в маленький замочек упрека.

Однако старую графиню с наезженной колеи было не свернуть.

- Да, да ты прав, сын мой, но до известной степени. Вспомните все подробности походов против него. В первый раз ему помог Альберих Сполетский, на помощь которого он теперь едва ли может рассчитывать. Ах, сын мой, если бы не ваше любовное нетерпение, – она обратилась теперь к Гвидо, – Альберих Сполетский мог бы стать нам сейчас верным и сильным союзником. Какого рожна вам возгорелось заполучить себе его распутную супругу?

Гвидо еще больше съежился. Берта, не дожидаясь ответа, сердито передернула плечами и продолжила, отвернувшись от него.

- Во второй раз все решила глупость и жадность вашего Людовика. Ну а ваш поход, сын мой, изначально не преследовал цели отобрать у Беренгара корону, вы это знаете лучше других. Вы, я так понимаю, тогда решали больше свои внутренние бургундские проблемы, или я не права?

- Да, но итогом этой кампании стала моя клятва не поднимать более меч на Беренгария, – ответил Гуго.

- Ценю вашу щепетильность, сын мой, но разве нет повода оставить ваше слово в стороне?

- Нет, матушка, я дал слово, и я останусь верен ему, – твердо ответствовал Гуго.

Берта сокрушенно всплеснула руками. Гвидо недоверчиво взглянул на Гуго. Что-то он не слыхал ранее о силе и надежности слова своего сводного братца.

- Ну а заговор графа Иврейского развалился из-за предательства одного из его сообщников. По всем слухам, доходящим до меня, и, судя по рассказу нашей Ирменгарды, предателя нечего искать среди воинов. Беренгару донес кто-то из числа облаченных в рясу, либо эта крыса Гвидолин, либо Фламберт, чье короткое слово, похоже, уже становится, фамильной чертой их рода. А может и оба вместе. 

На сей счет с Бертой никто не спорил.

- Ну так что, – продолжала она, вновь всплеснув руками, -  давайте признаем власть этого старого гриба Беренгара, признаем верховенство этого неувядаемого самца, папы Иоанна, и его старой потаскухи Теодоры, давайте поклонимся подстилке всех римлян Мароции, и успокоимся навеки, ибо, что еще нам остается делать, раз мы все такие щепетильные и честные?

- Матушка! – синхронно произнесли Гвидо и Гуго, первый с укором, второй спеша с опровержением.

- Слушаю тебя, сын мой, – Берта повернулась к Гуго, даже не удостоив Гвидо кивком головы.

- Если Господь не наделяет нас своей силой и правдой в настоящий момент, это не значит, что против нашего врага решительно некому выступить. Есть сила новая, тщеславная, которая может попытать себе счастья и сразиться с Беренгарием. Нам же останется только наблюдать за этой борьбой и постараться воспользоваться плодами этой битвы вне зависимости от ее исхода.

- Так, так, продолжай, – довольно встрепенулась Берта.

- Мой славный сосед, король Рудольф, достиг вполне определенного возраста, когда корона давит на неокрепшие мозги и зовет на подвиги. Вот только пространства для него маловато, он не может разевать свою пасть ни на мое королевство, – ого, Гуго уже называл Нижнюю Бургундию не иначе как своей вотчиной, и это при живом-то Людовике!  - ни тем более на королевства франков и тевтонцев. Три года назад он неосторожно потявкал на короля Генриха, по прозвищу Птицелов[12], и был наголову разбит этим отважным германцем возле Винтертура. Между тем, оставаясь, пусть отдаленным, но все же потомком Карла Великого, он имеет основания претендовать на итальянскую корону. В свое время папа Иоанн Тибуртинец и его слуга Теофилакт позвали моего сюзерена на царство, что если нам повторить их прием и пригласить в Италию Рудольфа за тем же самым?

- Я слышала об этом Рудольфе, – ответила Берта – но, исходя из услышанного, я сомневаюсь, что он станет достойным правителем.

- Тем лучше, ведь мы и не преследуем такой цели, матушка, – обрадованно заметил Гуго, – нам нужно, чтобы он выступил против Беренгария, а мы, … мы будем иметь дело с тем, кто одержит в этой борьбе верх.

- То есть либо с недотепой Рудольфом, либо с ослабленным войной Беренгарием, – задумчиво продолжила Берта, – что ж, такой расклад может быть весьма неплох, в вашем предложении определенно имеется смысл и его надо хорошенько продумать. Ну а вы, сын мой, в случае провала Рудольфа, возможно, получите тогда виды еще и на Верхнюю Бургундию, не так ли? – Берта насмешливо, но одобрительно взглянула на Гуго, – Учитесь, дети мои, у вашего старшего брата, он мыслит как настоящий стратег и правитель. Но кто возьмет на себя смелость и интерес начать переговоры с этим Рудольфом?

- Если вы не возражаете, то я, матушка, – промолвила прекрасная Ирменгарда, – я веду переписку с королем Рудольфом и, … и, … осмелюсь вам сказать,  молодой король оказывает мне определенную симпатию и доверие.

- Поосторожнее, дочь моя, – сердито перебила ее Берта, – довольно мне одного влюбленного безумца среди моих детей.

- Уверяю вас, здесь глупости нет места, – сказал Гуго, Гвидо при этом заметно нахохлился, – ваша дочь Ирменгарда имеет доверительные отношения с королем Рудольфом и это кратчайший путь к его помыслам и амбициям, поверьте. Любого другого из нашей семьи он примет настороженно, а меня и вовсе побоится пустить на порог.

- Хорошо, пусть так, – согласилась Берта, – но как поведет себя супруг ваш, маркиз Адальберт Иврейский?  От его позиции зависит очень многое, когда имеешь дело с Бургундией. Признаться, в свое время я наобещала Адальберту гораздо большее, чем он смог осилить, но слова-то мои он запомнил!

- Не беспокойтесь, матушка, – за Ирменгарду снова ответил Гуго, что не понравилось уже самой Берте, – граф Адальберт получит свою выгоду при любом исходе дела, лишь бы победитель его был родом из Бургундии, – двусмысленно закончил он.

- А если будет иначе, и Беренгарий сокрушит Рудольфа, также как и прочих, то ничего не останется Тоскане, как напрямую выступить против Беренгария, – негромко проговорила Берта, уставившись глазами в  пол.

- Это будет вашей последней и отчаянной мерой, матушка, – сказал Гуго, склонив голову, – надеюсь, до этого все же не дойдет.

- Спасибо за намек о моем возрасте, сын мой, – резко сказала Берта, и Гуго заметно испугался своих неосторожных слов, - Но, клянусь кровью Господа нашего, если мне не останется ничего иного, я действительно это сделаю! И я сама лично возглавлю тосканское войско, – с горячностью произнесла Берта.

- Есть еще Рим, вы совсем забыли про него, а как поведет себя он? – словно в пустоту бросил слова Гвидо. Все досадливо обернулись в его сторону. Берта нахмурилась.

- Сын мой, я прошу вас немедленно принести мне клятву, что все услышанное вами сегодня не станет известно ни одному лицу, находящемуся за пределами этих стен, – ледяным тоном произнесла Берта. Гвидо тут же потерялся.

- Я жду, сын мой, -  от голоса графини, в зале, в самом деле, повеяло арктическим холодом.

Гвидо ничего не оставалось, как принести эту клятву. Ламберт все это время силился прийти к нему на помощь, отчаянно шевелил что-то губами, и уже готов был очертя голову ринуться в бой, причины которого он сам не до конца понимал,  но Гвидо взглядом остановил его.

- Вот и славно, – произнесла Берта, – ничего не должно мешать интересам тосканского дома, и было бы вселенской глупостью повторить ошибки графа Иврейского. Что до Рима, то, лишившись поддержки на севере Италии и поссорившись с герцогом Сполето, у Иоанна и его любовницы останется не так уж много козырей.  Если нашим планам Господь всемилостивый определит успех, следующей нашей целью будет Рим. 

Этими словами Берта дала понять своим детям, что семейный совет окончен. Братья Гвидо и Ламберт уныло поплелись в свои спальни, находящиеся в соседней башенке.   Гуго со свойственной ему непринужденностью занял смежные с материнскими комнаты отчима, покойного графа Адальберта Богатого. Спальня Ирменгарды находилась также рядом. Не успела красавица графиня опуститься на кресло перед своим оловянным зеркалом, как к ней проворной тенью скользнул Гуго.

- Прелестная сестрица, я благодарю вас за помощь и надеюсь на вас, – как опытный кот,  увидевший на крыше подругу, промяукал Гуго и бесстрашно запустил свои руки под тунику сестры.

Ирменгарда встрепенулась, стряхнула руки Гуго, и, встав, отошла к огромному окну.

- В чем дело, сестрица? – Гуго не любил подобных отпоров.

- Я, наверное, полная дура, что помогаю вам, Гуго, – сказала Ирменгарда, – что мне, лично мне, обещает ваша удача?

- Как что? Ваш супруг, безусловно, укрепит свое графство, оно наверняка пополнится новыми землями и рабами.

- Прекрасно. Мой супруг выиграет, за него я теперь спокойна. А что это обещает лично мне?

- Вам? – пробормотал Гуго. Признаться, ничего кроме меркантильных расчетов все эти дни его душу не занимало, однако он нашелся довольно быстро, – все мы смертны, сестрица, и муж ваш смертен. Представляете, сколь могущественен и грозен был бы союз Ивреи и Бургундии, особенно если последняя не будет делиться на верхнюю и нижнюю, северную и южную?

- Каким же образом? Мы с вами брат и сестра, и ни один священник в мире не возьмет на себя грех повенчать нас.

- Нуууу, – Гуго растягивал слова, пытаясь найти решение, – во-первых, мы не родные брат с сестрой, а во-вторых, ……..

- Что, «во-вторых»?

Ничего «во-вторых» у Гуго не было. Но надо было как-то замаскировать это или перевести разговор на другую тему.

- Я не могу сейчас обо всем вам сказать, Ирменгарда, однако знайте же, что я не желаю подле себя иную, кроме вас.

 Ирменгарда всплеснула руками.

- Да что я слышу?! Да я ни на грош не верю вам, мессер братец! Мне достаточно известно, что вы, также как и наш несчастный Гвидо, влюблены в эту римскую сучку Мароцию, только он в своих стараниях более счастлив, чем вы, а вас гложет самая настоящая ревность и зависть.

Гуго угрюмо молчал.

- Я вижу, вижу, как у вас меняется лицо, когда речь заходит о ней. Оно меняется также как у Гвидо! Не понимаю, что вы находите в ней, как вы можете желать ее, когда, по слухам, в ее постели побывала уже добрая половина Рима?!

- Прекрасная сестра моя, взгляните на свое отражение и ответьте, может ли мужчина, находясь подле вас, желать еще кого-то другого? Неужели кто-то, познав само совершенство, может польститься на нечто низменное и гораздо менее привлекательное?

Гуго умел подольститься. Ирменгарда жадно ловила его слова. Ей хотелось, чтобы он продолжал и продолжал восхвалять ее и унижать ту. Даже неизвестно, чего хотелось более слышать - комплиментов себе или хулы по адресу другой.

- Вы само воплощение великой Вальдрады, вы образ, вдохновляющий на подвиги и благородного сеньора, и сорванца-жонглера, вы, вы,….. – с этими словами Гуго подошел к Ирменгарде и вновь обвил ее своими руками.

Ирменгарда, коротко ахнув, раскрыла свой алый ротик для поцелуя. Гуго не заставил себя долго ждать.

Три коротких хлопка послышались за их спинами. В дверях спальни стояла Берта в ночном одеянии, с нелепым чепцом на голове. Неизвестно, в какой момент она очутилась здесь и как долго наблюдала всю эту сцену.

- Я рада видеть, что мои дети испытывают друг к другу столь явную симпатию.

Гуго и Ирменгарда, разомкнув объятия и втянув головы в плечи, стояли молча.

- Но на этом я положу предел вашим чувствам и я не желаю, чтобы когда-нибудь до моих ушей доходили хотя бы намеки на непозволительную связь между вами. Иначе все это будет на руку врагам нашим, и в отношении вас я тогда буду действовать, как в отношении потворников врагам моим. Надеюсь, вы меня поняли, ибо дважды я повторять не собираюсь.

И старая графиня, цепко ухватив Гуго за руку, потащила его, как неразумного щенка, прочь из спальни Ирменгарды.

Эпизод 3. 1675-й год с даты основания Рима, 1-й год правления базилевса Романа Лакапина, 6-й год правления императора Запада Беренгария Фриульского

 ( август  921 года от Рождества Христова)

Король Верхней Бургундии Рудольф Второй, сын Рудольфа, первого короля этого нового государства на карте средневековой Европы, не сошел, а скорее соскочил со своего тронного кресла, когда граф его дворца доложил ему о прибытии Ирменгарды Иврейской. Несколько лет назад он, будучи совсем еще юным и находясь в поиске своего идеала женской красоты, увидел это совершеннейшее создание на одной из ассамблей в Турине, которые устраивал муж этого небесного существа. Спустя время, несмотря на то, что юный король уже стал мужчиной, благодаря опыту и стараниям служанок его замка, его мысли то и дело возвращались к кратким, но восхитительным моментам этой встречи. Даже во время обучения искусству любви, посредством все тех же опытных наложниц, он порой мысленно рисовал перед глазами образ той, так поразившей его, богини. И вот теперь эта богиня, из плоти и крови, запросто переступает порог его дома и, видимо, испытывает определенную потребность и интерес в общении с ним.

Он подскочил к, едва успевшей преклонить колени, графине, и, трепеща всем сердцем, взял ее за умопомрачительно изящную руку и усадил ее в соседнее с собой кресло. При этом он инстинктивно и, происходи это в иных случаях, совершенно непозволительно погладил ее по руке, не имея сил сдержаться. Ирменгарда, видя его реакцию, естественно постаралась подыграть королю и, жеманно вздохнув, спустя мгновение взмахнула ресницами и устремила на Рудольфа взгляд полный дружеского расположения и как будто обеспокоенности за его судьбу. Затем она удивленно и сокрушенно повела вокруг себя очами, и понятливый король велел моментально убраться всем слугам, внимательно наблюдавшим за этим дивным брачным танцем.

- Ваше высочество, рада видеть вас в здравии и христианском смирении, как подобает тому христианнейшему владыке сих земель, – начала она.

- Великолепнейшая графиня, очаровательная графиня, я немедля прикажу казнить всех своих слуг, которых я направлял в ваше расположение все последние годы.

- За что же, ваше высочество? – продолжала жеманничать Ирменгарда.

- Потому что, часами рассказывая о вас и рассыпаясь в комплиментах к вам, они в описаниях своих не упомянули и сотой доли вашей красоты, – склонив голову, ответил ей Рудольф.

Краска тщеславия легкой волной прошла по лицу прелестницы.

- Прошу, нет, требую помиловать их немедленно, ибо они зато поведали мне всю правду о вашей мужественности и вашем благородстве. Видит Бог, они заслуживают немедленного прощения.

- Одно ваше слово, и эти презренные псы будут спасены. Ваше слово звучит в моих ушах небесной музыкой.

- Вот как, – усмехнулась Ирменгарда, – тогда я уверена в успехе своей миссии.

- Что за миссия, прекраснейшая из живущих? – спросил Рудольф, немного разочарованный сменой разговора на более приземленные темы.

Ирменгарда внимательно оглядела короля. Рудольфу не так давно исполнилось двадцать два года. Внешностью он был не слишком примечательной, лицо с высоким лбом оттеняли рыжеватые волосы, все лицо его, щеки и подбородок, было в ямочках, но не в тех, что так нравятся женщинам, а в тех, что скорее свидетельствуют о мягкости и слабости его характера. Он был высокого роста, но совершенно узкоплеч, и туловище его по длине своей не уступало длине ног. Король, увы, был ленив и честолюбив одновременно, и эти два порока устраивали между собой периодические войны, никогда окончательно в них не побеждая.

- Вам известно, что наш император Беренгарий слаб и стар, и дни пребывания его в этом мире вряд ли исчисляются тысячами.

- Время никто не может повернуть вспять, – философски ответил Рудольф.

- И он, ко всему прочему, не имеет наследников, что неизбежно, после кончины императора, приведет к новым междоусобным войнам, от которых в последнее время так устала Италия, – и она вздохнула столь томно, как будто, помимо Италии, смертельно устала и она сама.

- Вероятно, – продолжал отвечать Рудольф, больше занимаясь разглядыванием собеседницы. Это занятие его заворожило настолько, что он машинально ляпнул:

- Но ведь наследником Беренгария должен считаться ваш пасынок, Беренгарий-младший?

Глаза Ирменгарды вспыхнули пламенем, знакомым всем тем, кто когда-либо общался с ее матерью. Однако Ирменгарда, ненавидевшая своего пасынка классической ненавистью мачехи, была все же готова к подобному вопросу.

- Недавний мятеж моего супруга, мятеж неудавшийся, привел к тому, что император во всеуслышание поклялся не иметь дело с семьей графа Иврейского, в том числе со своим внуком.

- Это мало что меняет в вопросах наследства.

- Это меняет все для тех, чьи амбиции простираются дальше их владений, полученных при рождении. Ваши доблести, ваше высочество, настолько обширны, что вряд ли достойны пределов занимаемого вами королевства.

- Вы льстите мне, графиня, – сказал, вдруг заметно напрягшись, Рудольф.

- Нисколько. Вы потомок Вельфа[13] и Конрада, ваш род ведет свою историю от самого Одоакра[14], однако, волею судеб, вы замкнуты сейчас в пределах вашего маленького королевства, хотя вы достойны большего.

Рудольф молчал. Его тщеславие было покороблено обидным словом «маленького». Он сам знал это и сам этим терзался.

- Мне представляется удобным момент, когда вы можете потребовать королевскую и императорскую власть себе по праву сильного, ибо нынешний правитель не в состоянии обеспечить покой вверенным ему владениям, среди которых и святой Рим.

- От кого идет это предложение? – бургундский король пытался говорить с равнодушием в голосе, но глаза его предательски блестели. При всей свой мягкотелости и инфантильности он был вовсе не чужд авантюрам.

- Граф Адальберт Иврейский, супруг мой, говорит моими устами и обещает вам в делах ваших всякое содействие. Помощь вашей миссии обеспечит и графство Тосканское, спасаемое Господом, моей матерью Бертой и моим братом Гвидо, – ответила, привстав с кресла и изогнувшись в грациозном поклоне, Ирменгарда.

- Почему вы обратились именно ко мне? Разве не является креатурой вашего дома ваш сводный брат, граф Гуго Арльский?

- Буду с вами откровенна, на первых порах так все и было. Но! Граф Гуго, увы, связан клятвой с Беренгарием не обнажать против него оружие свое до конца дней одного из них. Граф Гуго навряд ли будет предпринимать что-то серьезное, покуда жив его слепой сюзерен, от которого Гуго ждет не только Лангобардию, но и Нижнее королевство. Что до моей матери, графини Берты, то она полна желания отомстить Беренгарию за свое заточение и любая весть о его падении будет принята моей матерью с великой радостью. Она хочет свершить над ним суд еще при этой жизни. И, наконец, мой родной брат Гвидо недолюбливает Гуго Арльского и менее прочих желает видеть королевскую корону на голове его.

Рудольф опустил голову и хранил молчание. В голове его шла кипучая деятельность, мозг горел и плавился.

- В свое время такое же предложение делали Людовику, моему соседу. И ничего хорошего из этого не вышло.

- Узнайте подробности его кампании, и вы поймете, что именно навредило ему. Однако даже при всей своей никчемности король Людовик стал тогда цезарем, то есть достиг своей цели, не забывайте это.

- До меня также дошли слухи, которые вы несколько минут назад подтвердили, что, не далее как в прошлом месяце, ваш супруг также пытался организовать свержение Беренгария, и что эта попытка была пресечена в самом зародыше.

- О, вы прекрасно осведомлены об итальянских делах, государь!

- Ко мне на днях прибыл бергамский граф Гизельберт, один из активнейших помощников вашего мужа. Он поведал мне, что весь план рухнул из-за предательства в их рядах и, несмотря на все мужество и стойкость Гизельберта, рыцаря Одельрика и вашего мужа, Беренгарий одержал верх.

Ирменгарда громко расхохоталась. Рудольф удивленно смотрел на нее, чувствуя некоторую досаду, так как не понимал причины смеха и допускал вероятность, что где-то в своих словах допустил какую-то оплошность.

- О, великодушно простите, государь! Мой смех вызван исключительно содержанием того, что вам здесь наплел этот мужественный рыцарь Гизельберт, этот бравый вояка Гизельберт!

- Наплел?

- Из уст моего мужа и его слуг, уцелевших после короткой стычки, я слышала несколько иной рассказ о случившемся. Венгры Беренгария атаковали их на рассвете и застали спящими. Мой муж Адальберт, поняв, что врагов на их головы Господь наслал более, чем способны поразить их мечи, не стал одевать на себя графскую одежду, без сожаления расстался со своими драгоценностями, что были на нем, и еще по дороге к Беренгарию был отпущен на свободу жадными венграми, которым один из наших иврейских вассалов дал за моего мужа выкуп, как за простого всадника.

- Ловко!

- Граф Одельрик, действительно, был чуть ли не единственным, кто до последнего сжимал в руках свой меч. Возможно, он понимал, что, будучи однажды уже уличенным в неверности Беренгарию, ему едва ли приходится рассчитывать на повторное прощение. Так оно и вышло. Император для устрашения врагов своих приказал повесить его. Господи, помилуй его душу!

- Помилуй его душу! – повторил король.

- Что касается нашего храбреца Гизельберта, то в момент, когда его приволокли связанным к императору, из одежды на нем была только короткая камиза, доходящая ему до пупка, так что все прочее было открыто для созерцания всем желающим.

Плечи короля затряслись от смеха.

- Зато столь комичный вид пленника, вероятно, спас тому жизнь. Беренгарий посчитал, что публичное унижение стало Гизельберту достаточной платой за измену. Он собственноручно возложил на срамную фигуру графа свой плащ, дабы прекратить невежливый смех своих подданных и нелестные оценки графу со стороны собравшихся жен.

Смех короля достиг самых отдаленных пределов его приемной залы.

- Перестаньте, Ирменгарда, я уже не знаю, как теперь завтра буду встречать графа и сохранять при этом подобающий вид. Перед моими же глазами будет постоянно стоять картина, описанная вами!

Ирменгарда замолчала. Король, отсмеявшись, усилием воли вернул себе серьезное выражение. В этот момент красавица произнесла:

- Государь, свое решение вы должны принять чрезвычайно быстро. Сейчас и только сейчас ваше время, дальше будет поздно. Если Господь и в самом деле призовет Беренгария к себе, мой брат Гуго незамедлительно предъявит свои права и тогда уже все, безусловно, поддержат его, а не вас.

Дальше можно было не продолжать. Рудольф вскочил и начал нервно вышагивать по зале. Всегда и во все времена новость о том, что твой ближний, и, как правило, ненавистный сосед сможет одержать верх и получить незаслуженную – а как же иначе? – и притом космическую награду, затмевала все практические расчеты и заставляла позабыть об осторожности.

- Ваш шанс, кир, действовать быстро и смело, – докончила Ирменгарда.

На мгновение здравая мысль заскочила в потревоженный рассудок Рудольфа.

- А вам, прекраснейшая графиня, какой интерес вам участвовать в компании против вашего брата?

- Против сводного брата, государь, – ответила Ирменгарда, вовремя вспомнив такую же отговорку из уст Гуго, - мои родные братья живут в Тоскане. А потом, не скрою, я рассчитываю, что падение Беренгария лишит серьезной поддержки моего пасынка.

- Хорошо, хорошо, прекрасная Ирменгарда. Замысел ваш смел и отважен, вот только предыдущие попытки всякий раз оказывались неудачными. Тот же Гуго тому свидетель.

- Повторяю, у исхода тех событий была своя логика, - и Ирменгарда повторила слова своей матери, логично объяснившей причины прежних неудач, – но вам, помимо отсутствия воинских доблестей у Беренгария, должно придавать смелости и нечто другое. Того, что точно не было у вашего соседа Людовика семнадцать лет назад.

- Что вы имеете в виду, Ирменгарда?

- Как? Вы еще спрашиваете? Священное копье, которым по легенде пронзили тело нашего Господа, и которое, по слухам, находится у вас.

- Это не слухи, прекраснейшая из живущих.

- Тогда верно и то, что говорят монахи про это копье.

- Что говорят?

- Что обладатель этого копья непобедим на поле брани. А раз так, то вам действительно нечего бояться.

Рудольф обхватил свою голову руками.

- И все же, Ирменгарда, почему вы хлопочете о моем успехе?

- Потому что ваша победа, ваше высочество, сделает вас сеньором Ивреи, и тогда я стану вашей послушной и робкой госпожой.

- Послушной для чего?

- Для всего, чего пожелает мой могущественный сюзерен. В вашей воле будет тело и душа моя.

У Рудольфа перехватило дыхание. Он ждал именно такого ответа. Будь он менее робок, он бы немедленно попытался авансом воспользоваться всеми преимуществами своего грядущего сюзеренитета, благо в зале кроме них никого не было.

- А как же ваш муж?

- Мой муж уже достаточно в годах, чтобы из всех жизненных интересов для него осталась привлекательной лишь власть. Вот уже больше года никто не тревожит мой сон. Но не думайте, что моими желаниями руководит легкомысленная похоть. Вы лучше представьте себе, как величественно и грозно бы выглядел союз Бургундии, Ивреи и Северной Италии. Мы заставили бы Рим трепетать. Да что там, мы заставили бы Рим подчиняться!

Глаза Ирменгарды манили, однако Рудольф, при упоминании Рима, на мгновение о чем-то вспомнил, украдкой взглянув на свой стол. На столе лежали письма из Рима от Мароции Теофилакт. В одном из них, совсем недавнем, значилось:

«Мой дорогой друг! Усилиями наших врагов из Мантуанской тюрьмы освобождена старая интриганка Берта Тосканская. Не удивлюсь, если апокрисиарии ее, в том или ином обличье, появятся подле вас с предложением всяких авантюр. Умоляю, будьте благоразумны».

Однако, в самом деле, время не оставляет ему другого выбора. Или сейчас или все приберет к рукам этот прохиндей Гуго, и та же Берта с удвоенной энергией кинется поддерживать его, ведь он ее собственный сын. Только сейчас или никогда. Только сейчас или никогда.

- Только сейчас или никогда, – словно угадав его мысли, повторила Ирменгарда, и Рудольф вздрогнул.

- Мне хотелось бы еще, конечно, заручиться поддержкой моих союзников из Швабии, и, в первую очередь, герцога Бурхарда, – словно оправдываясь, сказал он.

- Говорят, этот герцог предлагает вам руку своей дочери Берты? -  сложив на лице печальную мину, спросила Ирменгарда.

- Меня не интересует рука его дочери, меня интересует его конница, – Рудольф запротестовал настолько жарко, что Ирменгарда женской интуицией поняла, что попала в точку.

- Так в чем же дело? Обещайте им щедрую добычу, Италия – богатая страна. Германские же воины прекрасны в бою. Это станет прекрасным подспорьем вашему божественному палладиуму[15]. Кстати, покажите мне это копье, ваше высочество. Вы можете его мне показать?

Рудольф закивал головой и хлопнул в ладоши слугам. Те, получив приказ, вновь удалились и спустя несколько минут принесли своему господину бархатный ларец. Рудольф достал ключ, болтавшийся у него на шее, и открыл крышку. Ирменгарда, вся трепеща от благоговения, заглянула внутрь ларца.

На алом бархате, мирно и ничем не выдавая свое великое происхождение, лежал наконечник старого копья, который при желании и сегодня можно лицезреть в Венском ... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11