Тихонов Валентин Максимович
Вова Рельефный
Песня Ини
Войлошников Александр Васильевич
-- Значица, именинничком к нам пожаловал тута? Проздравляю! А родителев твоих, понимаш, пришлось, тута, забрать. Если врах не сдается – делать шо? Понимаш? Сам знаш: лес рубят – щепки летят… то Вождь сказал! Любишь родителев? То-то. Толды секи: щас от тебя всё зависит! Яблоко от яблоньки… то-то… секешь?.. Нам тута подмогнёшь, а мы – твоим родителям подмогнём. Ты пацан сурьезный – при халстуке… Знашь про Павлика Морозова? Толды – договоримся, тута…
Закончив пережевывать в железных зубах тускло серый монолог, Таракан изображает железным оскалом дружелюбие и поглаживает усы, давая мне время ликовать от сексотной перспективы. И тут заговорил Гнус, решивший, что Таракан достаточно мне мозги запудрил. В отличие от суесловного Таракана, Гнус хрипло каркает без обиняков:
-- Короче. Докладывать мне про то, что видишь, слышишь, чуешь. Понятно? Кхе-кха… -- Достав из стола консервную банку, Гнус долго сплёвывает туда мерзко тягучий харчёк. -- Тут пацаны особенные, -- продолжает Гнус, любуясь харчком, -- враги народа. Чесы. Понятно? А ты чо такой культурный? Интеллигент? Или еврей? Так и говори! У нас этово-тово не скроешь!.. А чо ты такой ушлый -- при галстуке? Галстуки носить чесам – происхождение не позволяет… давай сюда!
Снимаю галстук, досадуя на то, что забыл его раньше выбросить. Гнус небрежно швыряет галстук в мусорную корзину, но промахивается. Звякает нарядный никелированный зажим галстука… а мама так заботливо выбирала его в магазине! -- и вдруг мне становится обидно… за пионерский галстук!! Чувствую, что краснею и злые слезы вот-вот брызнут из глаз, но не успеваю я ничего сказать Гнусу, -- меня опережает Таракан:
-- Ну-ну-ну! Разрюмился… Тута не пионерский отряд. А наоборот. Но раз в душе ты пионер, то долг пионерский сполняй! А шо ты тута хотишь быть пионером, -- ты этого того – при себе держи! Понимаш, будто ты, пионер в тылу враха! Ить чекисты кажин день -- в тылу враха. Особливо – в СССР. Ежли б мы не держали народ в ежовых рукавицах, все, зараз, в антисоветчиков перекинулись! То-то… А как ты нам сообчать будешь – так ет мы с тобой свяжемся… хучь через карцер. А окромя нас троих, сам знаш, никто про ет ни сном, ни духом… ни-ни… токо сам будь аккуратней, никому не доверяй! Всё втихую примечай: кто чем дышит, где какой непорядочек проклюнется? Понимаш? Да ты ж – не колхозник. Ушлый пацан – наскрозь хородской. Будь спок – сработаемся. Усек? – И Таракан подмигивает мне по-свойски, как единомышленнику. И во мне подпрыгивает желание подразнить Таракана. В школе я всех передразнивал, от Двучлена до Крысы.
-- Усё-ок, -- откликаюсь я эхом, оглядываясь заговорщически по сторонам, и сообщаю: -- В дежурке, понимаш, непорядочек… дежурный тута… с расстегнутой ширинкой… а отель толды… три буковки из слова «заштрихуй» выглядают… Понимаш? То-то и оно…
-- Ну, ты даё-ёшь… -- удивленно протягивает Таракан, простодушно дивясь моему скудоумию. Но пока тараканьи мозги работают со скоростью остановившегося будильника, под серой кожей Гнусовской чекистской морды суетятся, бегают злые живчики желваков. Поднимается Гнус со стула, ощерив желтые, не чищенные со дня рождения, и на вид-то вонючие зубы, но приступ кашля возвращает его к банке с харчками. А тем временем мой «стук» до Таракана доехал и зацепил. Подносит Тараканище к моему носу кулачище размером – ого-го! – с мой кумпол!... а для большего сходства, -- тоже с рыжими волосами.
-- Чем пахнет?!
-- Могилой… -- отвечаю я, уважительно ознакомившись с габаритами кулачища.
-- То ж то… задену – мокрое место! Ррразмажу, тварь!!
После неожиданного пинка, я, распахнув головой двери, лечу кубарем вниз по лестнице, опережая звук хриплого карканья сверху: «Следующий!»
Встаю на ноги. Руки трясутся, но нервные комки в груди и в горле – как рукой сняло. Злость – лучшее средство от горя! Глаза сухие -- ни слезинки! Чую -- шишка на лбу наливается спелой вишней… Ништяк! Оприходуем, как подарок от органов в день рождения! По мере расцветания шишки на лбу, увядает в душе вера в Сталина. Что же он, Всезнающий, про НКВД не знает??!
* * *
Пройдёт не так много дней и в ДПР-е, получу я ответ на этот вопрос. И пойму, что первая шишка в учреждении НКВД, -- та самая точка, которой закончилась моя жизнь в советском мире, осенённом вниманием и заботой Великого Вождя. И сегодня, пятого ноября тридцать седьмого года, не просто одиннадцатая дата моего рождения, а день рождения другого мировоззрения, заполненного ненавистью. И не только к Сталину, но и ко всему, что называется советским!
Конец репортажа 2.
Репортаж 3
СТРАХ
Прошло полгода.
Время – май 1938 г.
Возраст – 11 лет.
Место – ст. Океанская.
Из страны непуганых идиотов
Сталин создал страну напуганных идиотов.
(Историк)
В родном своём краю.
Все мы Сталиным воспитаны
(М. Исаковский)
Бац!! – врезают мне по радостно лыбящейся мордахе! -- Бац! – и ещё!!
-- За что-о!? – закрыв лицо, забиваюсь в угол умывальника. Передо мной – огольцы из старшей группы: Бык и Кузя. Нормальные огольцы… какая же муха их кусает!?
-- «По поручению Присяжных…» -- начинает Бык уставную форму Приглашения на Присягу.
-- Не пузырись, -- перебивает его Кузя, обращаясь ко мне, -- сам напросился, Ваше Сиятельство… агитатор хренов за светлое будущее! Парочка плюх полагается по регламенту Приглашения на Допприсягу. Для торжественного настроения.
-- «…ожидай Собрание Присяжных в Зале Ожидания с начала мёртвого часа!» -- заканчивает Бык традиционную фразу Приглашения на Присягу. Так обидно начинается ещё один день в ДПРе. Однако!… а фискальное дело поставлено у огольцов получше, чем в НКВД! Вчера, после отбоя, рассказал я пацанам книжку про коммунизм Томмазо Компанеллы «Город Солнца», а по утрянке в умывалке, – бац, бац! – отоварили по морде: нарушение Присяги!! И когда успели настучать? Оперативно… но не справедливо! Я не Павлик Морозов! Впрочем, с Павликом Морозовым не чикались бы. Не приглашали на Присягу, а нашли б его по утрянке висящим на трубе в умывалке. Так должно быть по Закону и Присяге, потому что против страха есть одно средство – еще больший страх. Такой, чтобы страшнее всех страхов!
В мёртвый час забираюсь я в укромный закуток, оставшийся от печки в конце широкого коридора, который называется «Большим бульваром». Это и есть «Зал ожидания» -- единственное местечко в ДПР, кроме кондея, где можно тихо сидеть в одиночестве, «пребывая в состоянии сосредоточения души и духа для процесса духовного самоуглубления», как это предписано инструкцией по подготовке к Присяге. Таков ритуал. И пацанам ко мне подходить нельзя, чтобы не мешать мне думать про мою прошлую жизнь «для духовного очищения перед вхождением в будущую». Моя прошлая жизнь была не настолько продолжительной и содержательной, чтобы о ней долго думать. И вши зудят. Зато, «в минуты жизни трудные, когда на сердце грусть» -- всегда при себе утешительное занятие: надыбаешь ее, единокровную, бе-ережно на ноготь посадишь, а другим ногтем осторо-о-ожненько, чтобы почувствовать упругость её тельца, надавишь…Чик! – брызнула, родимая! Занятие тихое, интеллектуальное, требует аккуратности, сосредоточенности, а потому для нервов полезное. Я б, на месте докторов, вместо всяких порошков, насыпал бы неврастеникам по горсти вшей в кальсоны. И никаких нервных мыслей!
Зябко. Язва на щеке чешется. Постепенно задумываюсь и внутри моего наголо остриженного кумпола самозарождаются кое-какие мыслишки. Говорят, самое вредное из того, что глотают, – это обида. Поэтому первыми, растолкав всех, нетерпеливо выскакивают с воплями мысли обиженные: «А кому кисло от того, что я в коммунизм верю? Да хоть сто раз я Присягу приму, а в коммунизм буду верить!!» Когда обиженные, накричались, подходят, вздыхая, мысли печальные на тему:
«У него было только короткое прошлое, мрачное настоящее и неведомое будущее.»
Это – цитата из книги, из-за которой кликуха у меня: «Граф Монте-Кристо». Это я эту книгу в ДПР притаранил. У всех в ДПР клички нормальные и не обидные, а у меня с подначкой: «Ва-аше сия-ательство»! Если бы не эта книга – звали бы меня – Рыжий. Кликуха обычная, со школы привычная. А мама звала меня «солнышко»… и папа маму звал так же…
Полгода прошло, как маму и папу забрали, а о чем бы я не начинал думать – к ним в мыслях возвращаюсь. Когда-то я козла увидел за столб привязанного. В одну сторону бежит козел – веревка наматывается и к столбу его притягивает, в другую сторону бежит – то же самое… Пацаны говорят: нельзя о родителях много думать, -- от этого чекануться можно. Легко сказать: не думай! -- а если память прищемило на том месте?!
«Граф Монте-Кристо сидел, подавленный тяжестью воспоминаний.»
«Граф» -- он шустрый: пролез в ДПР сквозь решетку раньше меня и… сразу влез в души чесиков! Будто кино «Чапаев»! А как же «наш пострел ко всем успел»? Не кино же, -- книга! А так. В комнате политпросвета стоит конторский шкаф с отломанной дверкой. Называется «Библиотека ДПР». Там, вместе со старыми газетами, лежат еще более древние, чем газеты, разрозненные журналы «Коммунист», полсотни экземпляров брошюры «Биография И.В. Сталина», и столько же -- «Биография В.И. Ленина». Никто не чинит дверку шкафа для сохранности таких библиографических ценностей. Хотя, газеты и растаскивают на гигиенические нужды, но на биографии вождей не посягают: жесткая бумага отпугивает.
В тот день, когда узник замка Иф, меня опередив, предстал перед восхищенными взорами узников ДПР-а, из «Библиотеки» исчезли «Биографии Сталина». Будь бы воспитатели повнимательнее, они бы имели большое удивление от пробуждения интереса пацанов к биографии Сталина! И не только в комнате политпросвета, но и в спальной, а то и на прогулке! – пацаны глазами, горящими от жажды познания, впивались в странички под обложкой «Биография Сталина»! Конечно, если нас не Утюг прогуливал. Воспитатель, с такой теплой кликухой, методику детских прогулок подчерпнул из кладезя армейской премудрости, по которой надо поровну есть и гулять: шаг в шаг, а меньше ни на шаг! Хорошо, если прогуливает он нас строем, даже с песней, но частенько выстраивает нас в одну шеренгу, командует: «напра-а… о!» и гоняет гуськом и бегом все быстрее и быстрее вдоль забора по периметру прогулочного двора. Утюг говорит, что он в армии три года так гулял. Вот, за это теперь мы и расплачиваемся.
В нестиранных наволочках подушек и в дырявых матрацах прячут пацаны тоненькие книжки на обложке которых изображен юный Джугашвили. Не расставаясь с книгой, он так бодро чешет на высокую гору, будто бы его Утюг прогуливает. Интерес пацанов к таинствам биографии Великого Вождя оказался заразительным и, вслед за пацанами, на том же месте чеканулись огольцы из старшей группы. А если бы воспитатели оказались еще более наблюдательны, они бы, уж точно, подумали: «тихо шифером шурша, едет крыша не спеша» и сразу у всех воспитанников, и в одном направлении: от перегрева от пылкой любви к Отцу Всех Народов! -- потому что каждый из нас, прочитав от корки и до корки «Биографию Сталина», тут же спешит обменять её на другую… точно такую же книжку! И начинает читать ее от корки и до корки с тем же упоением… ведь, между одинаковыми обложками, с изображением юного Джугашвили, аккуратно вклеены страницы книги «Граф Монте-Кристо»!! Формат «Биографии Сталина» идеально соответствует формату страниц «Графа». Расчленив «Графа» на типографские дольки по тридцать две страницы, каждый получил возможность, не дожидаясь других, читать свой фрагмент «Графа Монте-Кристо».
Ни одну книгу в мире не читали в такой фантастической последовательности: ведь каждый начинал читать с той дольки, которая ему досталась, а потом выменивал на другую, тоже случайную, дольку! Зато эту книгу – единственную художественную книгу в ДПР, -- прочитали все пацаны сразу!! И некоторые говорят, что читать с середины ещё интереснее: не знаешь не только, что будет, но и то, что было! Полюбившиеся дольки пацаны перечитывают по нескольку раз и теперь по любому поводу шустрят цитатами из «Монте-Кристо». А так как каждый читал дольки в разной последовательности, то графские интриги, которые Дюма, и так закрутил не слабО, в пацанячьих сообразиловках ещё не раз перекрутились, у каждого пацана по-разному, в зависимости от последовательности их чтения. Теперь после отбоя, когда в спальной свет выключают, есть нам о чем поспорить, потому что у каждого -- свой вариант графских интриг. И некоторые пацанячьи варианты – куда! интереснее, чем у Дюма!
Неожиданно в «Зал ожидания» заглядывает Утюг. Сегодня он дежурит по ДПРу. Утюг пристально разглядывает меня. От созерцания такого жалкого зрелища, чугунная морда Утюга слегка очеловечивается. В напряженной тишине что-то скрипнуло -- это в зловещих недрах Утюга шевельнулась какая-то умственная загогулина, быть может, главная -- пищеварительная. Под пронзительным взглядом крохотных глазных бусинок, пристально глядящих из узких прорезей глаз, я цепенею, как кролик перед удавом. Чем примитивнее, зачугуневшие мозги удава, тем сильнее его гипнотическое действие на нежные мозги кролика. На недвижной харе Утюга, от рождения, застыло чугунное выражение несгибаемой воли и дремучей глупости. А в глазах – дубовая уверенность «во всемирной победе советского строя» и гордость от участия в этой победе.
-- Чо тут, сукин сын, затырился?
А что, если не поддаваться гипнозу? Стряхнув оцепенение, я чеканю логическую шараду:
-- Я-то -- сукин сын… а мой отец – товарищ Сталин!!
Морда Утюга перестаёт чугунеть, теперь она бронзовеет.
-- Чо бормочешь, падла дохлая?! Свихнулся, говнюк, чо ль?? – теряется Утюг, утратив гипнотические свойства.
-- А читать умеете? Для кого в столовке плакат: «Дорогой наш отец товарищ Сталин»… наш отец! Понятно?... «спасибо за наше»… на-аше! Не ваше – мордва-чуваши, -- а за на-а-аше!! – «счастливое детство!!» Или этот лозунг не про нас, или вам он не нра, и вы не «за наше счастливое детство», а против?? Тогда пишите заяву в НКВД! – выпаливаю я уже с радостной уверенностью в победе над гипнозом Утюга. Действительно, Утюг озадачен. У него появляется кое-какое выражение лица из-за брожения мыслИ в его кумполе. Я представляю, как мыслЯ, в беспросветную пустоту забредя, там пробирается и на паутину натыкается. Медицина открыла, что наличие мозга влияет на образ мыслей. Но у гебистов не бывает мыслей: потому как, если и есть извилина, то она в заднице. Поэтому Утюг с хитростью, присущей простейшим, выруливает разговор туда, где его преимущество неоспоримо:
-- Ты чо такой вумный? Я тя выведу на чисту воду! Хто в хоридоре утюх нашхрябал?! А??
-- Не… не знаю… -- теряюсь я при таком крутом повороте дискуссии и теряю способность думать под гипнотическим взглядом удава, не сомневающемся в своем праве пожирать кроликов.
-- Хы-ы!.. Не зна-ашь?! Щас узна-ашь! Всё узнашь, всё-всё!!
Утюг хватает меня за ухо, больно закручивает его и волокет меня к познанию всего-всего-о-о!!...
-- О-о-о!!! – кричу я, признавая поражение в диспуте и не стремясь к познанию «всего-всего»! В коридоре на крашеной панели кто-то кусочком известки изобразил утюг с узенькими глазками, похожий на урыльник Утюга.
-- А ну, стери!
-- А чем?
-- Хуч мордой своей, вражьей! – ухмыляется Утюг, по начальственному уверенный в своем остроумии. Поплевав на ладошку, я с сожалением стираю, быть может, шедевр сюрреализма: «Портрет Утюга».
-- Марш в спальню! – командует Утюг и величаво удаляется в дежурку, заперев дверь в коридор. А я возвращаюсь в «Зал Ожидания», чтобы предаться традиционному занятию всех отшельников: поиску вшей и смысла жизни.
Если бы год назад кто-то высказал мне мысли, которые сейчас переполняют мою соображалку, -- я бы с кулаками на него бросился! Но за полгода жизни в ДПР весь горький и противоречивый сумбур в душе, с которым привели меня сюда, сложился в стройную идею выстраданных убеждений. Идея эта крепнет с каждым днем, проведенным в ДПР, обрастая новыми доказательствами своей достоверности. Страшная идея, но неопровержимая…
Когда-то величавый покой Птолемеевой системы мироздания сменила головокружительная теория о том, что наша Земля кружится вокруг Солнца. И человек, привыкший к жизни в незыблемом, престижном центре мироздания, вдруг оказался межзвездным скитальцем на маленькой планетке, запузыренной в пустоту космоса. Но люди поверили в систему Коперника потому, что она ответила на все вопросы туманной небесной механики, изрядно подзапутанной Птолемеем.
Так же, одна еретическая мысль: «Сталин – пахан банды уголовников, захвативших власть», -- объяснила аресты героев гражданской войны и тот кошмарный абсурд, который царит в СССР. Но как трудно избавиться от привычных представлений о справедливом советском строе и мудрых вождях Партии ВКП(б) и поверить в то, что Партия, уничтожив настоящих коммунистов, объединила в себе отъявленных негодяев и ворюг, превратившись в крепко спаянный страхом, алчностью и властолюбием Всесоюзную Кодлу Подонков (барыг), – ВКП(б)!
Потому-то так деликатно, без насмешек, постепенно готовят огольцы каждого новенького пацана к тому, чтобы он, будто бы самостоятельно, дотумкал бы до такой простой, но страшно еретической мысли: «Сталин – преступник. Он убийца и предатель». Раз наши родители, которые самые честные, самые умные! – враги народа, Партии и СССР, то мы-то уж…
А того, кто не способен постичь такую логику, ожидает судьба Рябчика. Был такой мировой пацан… жил бы с нами, если бы не его несгибаемая вера в непогрешимость советской власти и Сталина. Меня и Рябчика в один день в ДПР привели. Это Рябчика Гнус сразу направил в кондей. И до самой Присяги мы дружили, откровенно обо всем говорили, аж до разбитых сопаток. Но, увы… мог Рябчик возненавидеть кого угодно, даже меня, но не советскую власть и не Сталина. Был он воспитан, как бетонная балка, – несгибаемо. Но и родителей своих, коммунистов, не обвинял он ни в чем – верил им. Так попал Рябчик в логически неразрешимый тупик.
Когда отказался он от антисоветской Присяги, то стал изгоем среди нас – «врагов советского народа». Надеялись мы – одумается. Невозможно жить Робинзоном в таком коллективе, как наш – изолированном со всех сторон надёжнее, чем остров в океане… в коллективе замкнутом во всех смыслах этого слова. Тут друзей выбирать не приходится: от них никуда не уйдешь! А Рябчик ушел… в мир иной. В умывалке повесился ночью. И не стало у него проблем ни с пацанами, ни с родителями, ни с советской властью. А для понтА, чтобы пацанов припугнуть, огольцы слух пустили: будто бы Рябчика осудила и казнила таинственная «правилка» за то, что он от Присяги отказался и согласился Гнусу стучать. И все в это поверили, кроме меня. Ведь, никто с Рябчиком так откровенно не говорил, как я: замкнутым он был пацаном, никому не доверял, кроме меня. И заложить он мог только меня. Но слух этот я опровергать не стал. Понимаю, что против страха перед НКВД должен быть еще больший страх – страх перед таинственной «правилкой»… хотя её и нет!
СТРАХ!!... и днем, и ночью – страх. За себя, за пацанов, за родителей. За всех, за всё, по поводу и без. Шестая часть суши планеты, закрашенная на карте красной краской, от страха пропитана клейкой слизью холодного пота. Чудовищный спрут страха душит СССР и миллионы его холодных щупалец, проникая в сердце каждого человека, сосут оттуда горячую кровь. Душный кошмар страха висит над страной. Страшно человеку поднять голову и встретить страх лицом к лицу. Страшно быть не бесформенной «капелькой», а несгибаемо твёрдым алмазиком -- свободной, смелой личностью, подобно героям из любимых книг. Бдительно следит НКВД: не замаячила ли где-нибудь гордо поднятая голова?
И Гнус нагнетает атмосферу страха: с подробностями рассказывает нам, как он, с друзьями чекистами, потешались, пытая врагов советской власти в НКВД, а потом, сломив их волю, глумясь над ними, состязаясь в изобретательности, весело приканчивали их на Второй речке. Любил Гнус свою весёлую, интересную работу, скучал по ней, вымещая на нас тоскливую звериную злобу чекиста, натасканного на людей, как сторожевой пёс. Поэтому у первого НКВД, опричников Ивана Грозного, у седла был приторочен символ их профессии – оскаленная собачья голова!
* * *
Было у меня когда-то несколько друзей из еврейских семей. И часто обескураживал меня резкий контраст их поведения. То ли воспитание такое, то ли, это от природы? Но робкие, деликатные еврейские пацаны, попав в серьезную переделку, вдруг становились дерзкими, несгибаемо гордыми, не ведающими страха. И если только что, в дружеской обстановке, они миролюбиво шли на компромиссы и добродушно реагировали на подначки, то, всерьёз оскорбленные, перли они буром, не считаясь ни с кем, ни с чем. Таким был в ДПР грустный пацаненок – Изя Гохберг.
Грустные глаза у всех евреев. Говорят, в них застыла многовековая печаль об утерянной родине. Но глаза Изины были печальнее, чем у всех евреев от Авраама до Чарли Чаплина. Тосковал Изя не только по родителям, но и по музыке и своей скрипке, сделанной знаменитым мастером, которую конфисковали чекисты, как орудие шпионажа. До ареста родителей был Изя победителем краевого детского конкурса скрипачей и готовился к конкурсу в Москве.
Кликуха к Изе не липла, и остался Израэль -- Изей. Наверное, потому, что странное имя его уже звучало, как кличка. В пацанячьем гвалте выяснения отношений, Изя предпочитал застенчиво отмолчаться, а если подбрасывал в разгоревшийся спор реплику, то пацаны либо от хохота покатывались, либо умолкали, с недоумением глядя на изысканно тонкое лицо Изи, осененное печальными, бездонно черными глазищами, -- так остроумны и неожиданны были его короткие реплики. Однажды воспитатель, по кликухе Конопатый, не со зла, а по дурости природной, захотел поизгаляться и спросил Изю:
-- А ты чо думашь, еврейчик, о русском лозунге: «Бей жидов, спасай Россию!»?
-- Думаю, -- это узе устагъело… надо узе пгъизывать: «Бей жидов и конопатых!» -- ответил Изя так серьёзно, что Конопатый простодушно удивился:
-- А за что – конопатых-то?
-- А за то же… -- вздохнул Изя, -- их поменьше… значит, -- бить легче…
Поморгал Конопатый озадаченно и мотнув головой, будто лошадь, отгоняющая слепня, заржал удивленно:
-- Хы-ы-хы-хы-хы!… хитёр, жидёнок!!.. – но, почему-то, даже подзатыльника не дал Изе.
Намедни проводил Гнус политинформацию. Усыпляюще монотонно читал бредятину по журналу «Коммунист». А мы, как обычно, пребывали в лекционном офонарении с вытаращенными глазами и отключенными сообразиловками, чтобы на лабуду не расходовались. И чего Изе приспичило в окно смотреть!?
Хриплый голос Гнуса обрывается, тусклые зенки его фокусируются на Изе.
-- Чо, еврейчик, заскучал? А-а?? – елейно ласково интересуется Гнус. -- Не хотишь, слушать про Карла Маркса?! – а это уже со злобой…
-- Хочу! – как на пружинке подскакивает Изя. – Хочу, потому что Кагъл Магъс, как и я, -- тоже евгъей!! -- почти шепотом заканчивает Изя, побледнев, но упрямо глядя в пустоту гнусовых гляделок.
-- Ах ты… выб… ублюдок!! Ишшо глазами язвит!! Ты што-о-о сказал?? А ну – повтори!!...
-- Я – евгъей, как и Кагъл Магъкс! – чеканит Изя, а на побледневшем лице его в контрастно почерневших глазищах, полыхает фанатичное пламя борца за идею. У нас, как стон, вырывается сочувственный выдох. Знаем, как звереет Гнус, если видит, что его не боятся, потому что весь смысл его гнусной жизни, заживо разлагающейся в тщедушном теле, в том, чтобы наводить страх на людей, попавших к нему в зависимость.
-- Ты -- жидовский выб… ублюдок! А Карл Маркс – немец и вождь мирового пролетариата! – Будто бы спокойно цедит Гнус. – Щас я помогу тебе это запомнить… Иди сюда!!
Изя подошел и Гнус, профессиональный палач, двумя ударами, по голове и по ногам, сбивает Изю с ног и прыгает каблуком сапога на хрупкую кисть левой изиной руки. Не столько ушами, сколько напрягшимся нутром своим чувствую я, как будто бы не у Изи, а у меня хрустят под кованным каблуком гебистского сапога тонкие косточки на пацанячьих пальцах. Резко всплескивается пронзительный крик Изи и обрывается в его беспямятстве…
-- З-з-запомнит, ж-жиденок… Ишь, на скрипочке играть хотит… Не-е, кайлом будешь мантулить!… – хрипит Гнус, скрипя вонючими гнилыми зубами. И рявкает: -- Я научу вас свободу любить! Все вы, контра, лагерная пыль!!
Мы молчим. И угрюмо густеет над нашими остриженными головами унизительный животный страх. Тот страх, который день за днем и год за годом воспитывает Партия в каждом жителе страны советской. Страх отупляющий, страх оглупляющий, страх, который нужен в стране страха для животной покорности народа, состоящего из запуганных скотов и злобного зверья. И всё отчетливее ощущаю я, как катится страна советская в дикий беспредел чёрного рабства, где будут жить и властвовать злобная чернь и садисты уголовники.
Во Владивостоке преподавателей университета арестовали ВСЕХ, вместе с ректором, хозчастью и полненькой, но очень близорукой библиотекаршей Раисой Моисеевной Лурье, а университет закрыли. В огромное здание университета – самое большое здание Владивостока, -- въехало самое главное и самое большое учреждение -- НКВД, которому стало мало других четырех больших зданий в городе. НКВД – самое авторитетное и самое загруженное работой учреждение! Оно создаёт то, что всего нужнее для рабства -- страх! Зачем рабам науки? -- им нужны лозунги, славящие Сталина, чтобы проникаться чувством своего ничтожества и «каплей литься с массою», как написал талантливый, но очень холуйствующий поэт.
Но! -- среди дурацких плакатов, для безмозглых, попадаются и любопытные, над которыми можно думать. В прогулочном дворе висит плакат на фанере с изображением красного колеса, которое с крутизны катится. А человечки в буржуйской одежде на пути колеса стоят, остановить его пытаются. И хотя нарисованы эти человечки маленькими, щупленькими: царские генералы, казачьи атаманы, буржуины и капиталисты, попы и журналисты,-- но видно, что безрассудно храбрые они, раз стоят на пути громадного красного колеса! А если бы они подумали, то поняли, что катится это колесо туда, куда надо -- в пропасть! И зачем ему мешать?
Этот плакат – иллюстрация к словам Сталина: «Колесо Истории невозможно повернуть вспять!» И все было бы по-советски заурядно, если бы на Колесе Истории не нарисовал художник символы СССР: серп и молот. И понятливые секут: это же Сесесерия в пропасть покатилась!!… А мы, чесы, -- самые понятливые в СССР! И стало это Колесо для нас загадкой: не мудрое ли это пророчество смелого художника? А ведь этот плакат перерисован с обложки журнала «Крокодил»! – его же весь мир видел!! Но советские люди трусливы и тупы -- без понятия о юморе. Кто-то сказал про таких: «они смотрят и не видят, слушают и не слышат, потому что, не люди, а скоты».
* * *
Позавчера в нашу жизнь, скучную, как «Биография Сталина», ворвалось известие: кино привезут! С утра приставали пацаны к воспитателям с вопросом: как кино называется? Изизнывали в сладких предположениях: а вдруг – про Чарли Чаплина!?... Да что – про Чарли Чаплина… сейчас каждый из нас любую муру, вроде «Ошибки инженера Кочина», смотрел бы десять раз подряд! Вечером привезли кино.
-- «Семья Опенгейм!»! Кино -- «Семья Опенгейм»!! – кричал Мангуст, бегая по ДПРу. Неугомонно общительный Мангуст все новости в ДПР узнаёт не только раньше всех, но, иногда, раньше, чем они случаются. Изнывая от любопытства, с завистью наблюдали мы, как двое огольцов, помогая киномеханику, таскали круглые коробки, железные ящики, звуковые динамики и, наконец-то, -- сам кинопроектор… ах! -- если бы нам, пацанам, разрешили хоть потрогать его! Плохо быть маленьким.
Стемнело быстро и рано: по окнам забарабанил обычный для Приморья нудный майский дождик. В комнате политпросвета пацанов посадили на пол и на скамейки поближе к экрану, огольцы сели позади на столах. Воспитатели, сели на стулья, вдоль стенки, подальше от нас, чтобы вшей не нахватать. А Таракан не пришел. Небось, поддал и спать завалился.
И вот -- застрекотал кинопроектор! -- и с той же частотой застучали пацанячьи сердца, готовые выпрыгнуть от нетерпения. Луч света на экране упирается в ослепительно белый квадрат. Пацаны перестают дышать. По экрану бегут зигзаги и полосы. Мелькает пятиконечная звезда и… вдруг! -- резко звучит бравурная музыка -- распахивается с высоты птичьего полета Красная площадь! Это киножурнал. И восторг, потому что киножурнал тоже кино, захватывает нас, приподнимает над площадью, несет на крыльях радости! Кинокамера скользит вдоль кремлёвской стены.
На ней – черные квадратики, напоминающие о том, что это не просто стена, а скотомогильник. А ещё кремлёвская стена -- символ страха. Страха вождей перед народом. «Я другой такой страны не знаю», где бы правительство от народа, как от злейшего врага, за такую высокую стенку пряталось! Враг – понятие относительное. Если со стороны народа смотреть – все враги кучкуются за кремлёвской стеной. Говорят, Сталин из Кремля не выходит, а на дачу по тайному подземному метро ездит. А тех, кто то метро копали – там же и закопали! Со страху. Чтобы никто про эту тайну не знал.
Камера подъезжает к Мавзолею, на котором рыло к рылу стоят откормленные, как свиноматки, советские вожди. Чем выше рангом – тем ближе к Сталину. Берия – рядом справа. Пока кинокамера не спешно рассматривает, оплывшие от обжорства и пьянства реликтовые морды всесоюзных владык, я размышляю: на фига нужен Мавзолей?
По названию и по содержанию, Мавзолей – гробница, где труп Ленина хранится. Конечно, в шумном центре большого города, на проезжей площади, это место для покойника -- не цимес. Жмурики любят, где потише. Неужели, пристойнее места, чем на обочине дороги, Ленин не заслужил? Но место – это что! По праздничным дням на гробницу забираются пердя тридцать три госглаваря и… базлают! А что базлают? Здра-авицы!!! Здравицы из гробницы!!? Ну и юморочек… надгробный! Небось, торжествуют главнюки над тем, кто лежит у них под ногами!? Поди-ко, топочут там, регочут и приплясывают?! Вон, как радостно лыбится Сталин подпрыгивая на могиле Ленина!
Когда-то читал я рассказ: «Тайна древней гробницы». Там по ночам из гробницы раздавались страшные проклятья и жути было -- до мурашек по коже!! А подумаешь о покойнике в Мавзолее -- жаль его… если при всём честном народе с его гробницы вопят здравицы! -- это же хулиганство! Кем бы ни был покойный, а только он -- хозяин своей гробницы! -- и здесь к нему надо уважительно относиться, без радостных кличей, даже если кое-кто очень рад, что Ленин – там, а Сталин – тут… Я бы, на месте Ильича, первого мая собрался с духом, вышел из Мавзолея, да кА-ак недоумков этих обложил бы! -- чтобы не галдели на его законном долгосрочном спальном месте посреди Москвы. Мало уличного шума, – тут ещё и вопли первомайские!!
Пока я обдумываю, что бы я сказал, если бы… кадр меняется: по экрану бодро маршируют , как бойцы, здоровенные бабцы -- физкультурницы в белых трусиках. Оператор снимает их снизу вверх, будто пытаясь заглянуть в трусики. При такой прогрессивной точке зрения оператора на физкультуру, выглядят физкультурницы на экране удивительно: во весь экран, крупным планом, перед гробницей уверенно и грозно шагают дородные, физически очень культурные ляжки! А сверху, над подчёркнуто выпуклыми бюстами и прочим физически культурным мясом, -- маячат недоразвитые отростки женских головок, кургузые от одинаково коротких стрижек. Как рудименты, оставшиеся от доматериалистической эпохи, когда женщин ещё называли «прекрасным полом». Хихикнули огольцы и некоторые пацаны – тоже: не один я высоко оценил низкую точку зрения кинооператора!
Но тут демонстрация трудящихся начинается и кинокамера в дегенеративные мордасы демонстрантов упирается. Шаря объективом по толпе ликующих приматов, камера останавливается на их лозунгах: «Смерть врагам народа!», «Да здравствуют герои НКВД!», «Нет пощады изменникам Родины!», «Подлых предателей – к ответу!», «Сотрем…!», «Выжжем…!», и так далее… Стараюсь не смотреть на эти ублюдочные лозунги, где от каждой буквы, от каждого слова брызжет жгучим ядом зоологически звериной злобы недоразвитых обезьян, злобы, адресованной мне, моим родителям, моим друзьям. Настолько уже привычны эти лозунги, что каждое первое слово подсказывает остальные. А кинокамера всё смакует шимпанзейский энтузиазм лучезарных соврыл, гордо несущих изображения «гнусных гадин» в виде змей, крыс и других «мерзких тварей», то есть, -- наших родителей. Уж постарались холуи «Кукрыниксы»! Больше всего рисунков создали эти подонки на слова главного советского законника – прокурора Вышинского: «Собакам – собачья смерть!» Сейчас это главный лозунг советской юстиции!
Пацаны сидят, на экран глядят. Привыкла «чесеирская порода» к пожеланиям советского народа. Ведь и воспитателям твердить не лень то же самое каждый день. А мы живем, хлеб жуём. Не укокошат, – эту мразь переживем! Сидим, кино ждём… а кулаки в карманах, а зубы сжаты… А в детских сердечках -- одно желание: «Эх, вырасти бы и… каждой советской твари врезать от души по харе!» И вдруг!… видимо, забыл про всё рассеянный Дрын, бывают у него прибабахи, и, от созерцания этой колоссальной кучи говна -- массы народной, -- выдохнул Дрын нежно взлелеенную детскую мечту, промычав задуше-евно:
-- Э-эх… из пулемета бы-ы…
И этим вздохом детской голубой мечты заканчивается одно кино и начинается другое…
-- Свет! Све-е-ет!!! – истерично базлает Гнус. Стрекотание кинопроектора смолкает. Включают свет. Выпендриваясь перед Гнусом, воспитатели выхватывают пацанов наугад, а другие пацаны от воспитателей в это время отскакивают и пацаны перемешиваются, перепутываются.
-- Ты сказал? А кто?? Говори!!! – орут воспитатели, отвешивая затрещины, от которых в глазах темнеет, будто бы свет выключается. Когда воспитатели перетасовали нас по второму разу, огольцов отпускают в спальню, а нас, пацанов, выстраивают в прогулочном дворе. Молча мокнем под дождём. Чтобы узнать по голосу, воспитатели спрашивают нас по одному. Сразу раскусив эту подляну, мы шипим, как простуженные. Гнус, мокнущий под дождем, как и мы, распахивает пасть вонючую – от него чахоткой за версту смердит – и тявкает все истеричнее, шалея от самовзвода, заходясь в дурной психоте и хрипоте. Его воспитательный монолог разнообразием вариаций не отличается и каждый день повторяется:
-- Я научу вас свободу любить! Понятно? Со мной не пофиксуешь! Я при Дзержинском не таким писюнам, как вы, рога обламывал. Наскрозь вас вижу, контры! Тута, сукоедины, стоять будете, пока не сдохнете! Кых-кых… Тьфу… Будь бы вам по двенадцать – все бы вы корешки ромашек из-под земли нюхали на Второй Речке! Чем скорей вас уничтожат – тем лучше! Кых-кых… Тьфу… Нахрен народу на контру средствА расходовать?! Все вы – враги народа! Яблочко от яблоньки…кых-кых-кых!... – захлебывается злобным кашлем Гнус, как цепной пес лаем. Не то – от чахотки, не то – от лютой злобы пролетарской брызгает слюной и заразными харчками. А мы стоим и молча молимся, чтобы сдохла скорей эта мразь чахоточная! И молитвы помогают: на глазах Гнус тает. Уже и в мансарду с трудом поднимается – по лестнице, падла, едва ползёт, задыхается… Опасаясь заразы, гебушное начальство отправило Гнуса от себя – к детям в ДПР. Вместе с Тараканом, которому не только чахотка, а дуст – не в падлу. Надеялось начальство, что без любимой работы: пытать и в затылок стрелять, -- загнется курва гебушная на природе от горячих молитв невинных детских душ.
Долго мы стоим промокшие, обдуваемые прохладным майским ветерком. Гнус уже материться не может, -- взлаивает хриплым кашлем. А нас греет радостная надежда, что в истеричном запале не бережется Гнус и вместе с нами мокнет… а много ль надо чахоточному? Стоим мы в строю, как положено: голова покорно опущена, руки – за спиной. Поднять голову, взглянуть в лицо Гнусу – опасный аттракцион. Такой дерзости Гнус не потерпит. Подойдет к осмелевшему пацану и пнет его носком сапога по голени. А когда присядет пацан от боли – будет Гнус с чекистской виртуозностью бить ослушника начищенными сапогами с подковками по голове. Чтобы помнил он: каково поднимать эту часть организма в стране советской! Молчим мы, созерцая свои пупки. Когда мы в строю, когда мы вместе – вроде бы не так страшно… а, все равно, -- страшно: чем это закончится?... Вдруг, откуда-то бухое Тараканище возникает и Гнусу по тихому болботает:
-- …по списочному составу… на полгода вперед…
А Гнус жмётся и от злобы трясётся. Потом прокашливает, сипя:
-- Кхы-кхы… чесы не сдохнут – контра… я научу эту контру свободу любить… пусть поживут, чтобы было кому языком пролетарскому классу сапоги чистить!
Но отпускает нас. Закончилось кино.
Конец репортажа 3
Репортаж 4
ПРИСЯГА
Прошло полчаса.
Время – май 1938 г.
Возраст – 11 лет.
Место – ст. Океанская.
Вихри враждебные веют над нами.
(Песня)
Ученые говорят, что животные способны к обмену информацией. Уж кто как умеет. Кто -- хвостами, кто – ушами, а кто горлом на бас берет. Но ни у кого нет за тот случай недопонимания. А чем язык сложней, тем больше недоразумений. Язык шимпанзе насчитывает до полусотни звуков. А, в результате, -- нате! -- шимпанзе овладели искусством обмана! Почему б и не соврать, раз это выгодно. Вот, горилла и заговорила.
Но не все обезьяны заговорили: молчат те, кто почестней, чтобы ненароком не превратиться в людей, которые придумали столько синонимов и омонимов, что словами говорить, значит, -- мысли утаить. Ложь словом стала так правдива, что кто-то, из мудрецов древних, изрёк: «всякое слово реченное – есть ложь!» Так в пелёнках лжи родился «гомо сапиенс».
Из-за скудости словарного запаса, наши воспитатели далеки от таких филологических проблем. По количеству используемых слов им до шимпанзе далековато. В общении с себе подобными, обходятся чекисты несколькими матерками, которые, по надобности, преобразуются в любое понятие. И существительное, и прилагательное, и глагол. А, то и без слов обходятся, -- жестами. Вместо категоричного «нет» -- показывают полруки. А если «нет» деликатное, то хлопают ладошкой по ширинке. Ещё конкретней разговоры на пальцах: один оттопыривает большой и мизинец, а второй, в ответ, либо щелкает пальцем себе по шее, либо вздыхает, а большим пальцем указательный и средний потирает. Жестов и матюков у чекистов столько – сколько тем для общения. Преимущества таких бесед не только во взаимопонимании, но и в том, что в разговоре невозможно вольнодумство и крамольный в СССР юмор! А это важно для «рыцарей революции», которых Сталин назвал «идеалом для Великого советского народа». Вероятно, в недалеком «светлом будущем», язык матюков и жестов останется единственным языком у идеального народа СССР из палачей и стукачей.
Но когда Гнус захотел переложить на воспитателей часть тяжкого труда по перевоспитанию чесеиров – произошел филологический сбой: язык и жесты чекистов не совсем подходили для «воспитательного процесса». Закоснелый в матерщине язык чекистов так и норовил, «для ясности», втиснуть парочку авторитетных, как «булыжник пролетариата», матюков, которые проникали даже между словами: «товарищ» и «Сталин»! Это оживляло политическое выступление, но впечатляло наповал тех, кто не достиг уровня чекистского языкознания. Поэтому инициатива Вещего Олега и Мотора, проводить занятия по изучению «Биографии Сталина», нашла поддержку, даже, у подозрительного Гнуса. По возрасту Вещий и Мотор были старшими из огольцов ДПР. А когда созрела эта инициатива, они вошли в доверие воспитателям так, что те уважительно называли их «паханами». Заслужили они это почетное звание примитивными, а потому понятными для чекистов способами: демонстрацией силы, жестокости и жажды власти над чесиками, а главное – неукротимой тягой к доппитанию. Демонстрируя перед воспитателями силу и хамство, скрывают они то, что доппитание, которое получают паханы по их высокому статусу, попадает в желудки тех пацанов, которые в этом нуждаются. А хлесткие оплеухи, которые паханы раздают пацанам и огольцам при воспитателях, особенно, при Гнусе, всем понятны и не обидны. Как доверять бразды правления тому, кто не бьёт других по мордасам!
Сперва на занятиях Вещего и Мотора сидел, позевывая, кто-нибудь из воспитателей, -- контролировал. Потом воспитателям это надоело, потому как нарушало нормальное течение сорокоградусной общественной жизни чекистского коллектива, которая, во время наших занятий, радостно булькала в кабинете Таракана. Перед каждым таким собранием у Таракана появляется принесенный со станции чемодан из которого раздаётся мелодичный звон бутылок. Когда чемодан открывают, чтобы достать оттуда угощеньице дежурному, то дежурку наполняет умопомрачительно волнующий запах копченой кеты. А часа через два коллектив воспитателей, крепко споянный и спаянный на совещании, шумно вываливается из дверей мансарды на крутую лестницу. Поддерживая друг друга, педколлектив сплоченно преодолевает лестницу и коридорчик с решетчатой дверью, а во дворе распадается на индивидуумов по емкости мочевых пузырей. Одни опорожняются прямо с крыльца, другие – посреди двора, а наиболее ёмкие, описАв по хоздвору сложную математическую загогулину, опИсивают изнутри и снаружи вонючий нужник около флигеля. А Таракан, чувствуя после мочеиспускания ещё и позыв на речеиспускание, положенное ему, как начальству, возвращается к дежурному и изливает на него застойную, тоскливую муть со дна чекистской души:
-- Мы с тобой – кто? Понимаш?... Ик!... Не-а, не понимаааш-ш… Ик!... Штоб понять выпившего, надо выпить поболе его! Ик! – Таракан поднимает палец многозначительно и сообщает дежурному доверительно: -- Мы пере… перепитатели… ик!... Тьфу, ну и словечко!... Пере-вос-пи-та-те-ли... ик!… вражеских элементов!... ик!... Така работа -- враз хренеешь... ик!... А наука установила…ик!... что алкоголь в малых дозах полезен… ик!... в любом количестве!... В любо-ом! Ик!… Но! токо в малых дозах... ик!... Учёные говорят: «пить НАДО в меру», ик! значит, главное, -- пить нааадо! Ну, и меру знать!... ик!... чтоб не попасть в недопитие… ик! иль – хужее: в недоперепитие… ик!... И… и не туды, не суды… будто без воды, ик!… Я свою меру знаю, токо… водки стоко не бывает. Ик! Ить, надо мне и другим оставить! А есть и среди нас не пьющие… Ик! Которы своё выпили… Понимаш? Ик!
«Не пьющим» Таракан называет Гнуса, который не принимает участия в «совещаниях» у Таракана по хилости здоровьишка, а скорее – по своим хитрым соображениям. Давняя совместная служба связывает Гнуса и Таракана. Оба они в «органах» с самого их появления. Но ни тот, ни другой высоких чинов не достигли, хотя у обоих руки по локоть в крови тысяч людей. Все эти годы профессиональный палач, здоровяк Таракан, служил под началом хитрого и вздорно злобного Гнуса, беспрекословно ворочая за него кровавую работу чекиста. Считались они в ВЧК закадычными друзьями. Их симбиоз считали дружбой и ставили в пример другим чекистам, всегда готовым нагадить в карман сослуживцу: раз уж служба такая… подлая. Вроде, не хочешь, а надо подляну мастырить.
Но! По какому-то начальственному капризу, роли друзей переменились. Самолюбивый, мнительный и желчный Гнус попал в подчинение к грубому простаку Таракану. И хотя Таракан потакает своему бывшему начальнику, завистливый Гнус не может смириться с тем, что теперь он подчинён тому, кого привык считать беспрекословным исполнителем своих прихотей. Ревниво воспринимает Гнус любое действие, особенно, вмешательство Таракана.
* * *
Политинформацию в комнате политпросвета проводит Вещий Олег. Пародийно совместив демагогию пропаганды и любимые словечки Гнуса, обыгрывает Олег вчерашнее кино.
-- В своей бессмертной речи Великий Воспитатель Гнус сурово заклеймил вас, писюнов, званием врагов народа… А теперь… вот ты, Пупик! Вста-ать, гаденыш, когда тебя воспитывают! Я научу тебя свободу любить! Понятно? Перестань чесать яйца, вшивка позорная! Короче, отвечай говнюк, почему ты страшен советскому народу, который тебя, Пупика вшивого! – своим врагом величает!? Не знаешь? Садись, гнида серая! Короче, кто скажет? Кукарача? Давай!… клёво петришь! Если Великий советский народ Пупика за врага держит! -- значит запугал Пупик совнарод до мандража поносного! Короче, пока народ был русский, то ни Чингизхан, ни Наполеон, не сподобились звания врагов народа. А ныне так измельчал совнарод, что и Пупик – враг! А что будет с Великим совнародом, если Пупик вырастет?! И станет Пупик Великим Врагом Советского Народа!! Тут и Сталин опупеет! Из сортира вылезти не посмеет! А теперь, сявки-шмакодявки, продолжение на ту же тему. Чапа! Читай плакат! Вон тот!
-- «Дети – будущее народа!» – звонко чеканит Чапа.
-- Хм… читать умеешь. А думать? Какое будущее у народа, у которого дети – враги народа?
-- Вот такой хрен будет в попу этому народу! – и Чапа показывает полруки.
Садись, Чапа! Похабно, но сечёшь. А Сталин до этого не допетрил! Всегда у русского народа было будущее. И всегда хреновое! Менялись цари и эпохи, а будущее оставалось то же. Но ни-ког-да у русского народа… а-а-а!! – это Вещий заметил мой отсутствующий взгляд, – а вы, граф, всё в утренних грёзах? Сделайте милость, Ваше Сиятельство, взгляните на нас!
Я вскакиваю на ноги, предчувствуя, что Вещий обсмеет меня вдрызг. Олег, обращаясь к хихикающей аудитории, объявляет торжественно, как в цирке:
-- Позвольте представить, господа, страшенного врага Великого советского народа! Гра-афа Монте-Кри-исто-о!!
Ржут все… Сам знаю, какой я… неказистый: тощий, нескладный ушастик с лишаем на полурыльника… ещё и рыжий… чтобы посгальней… смешной, жалко улыбающийся «рыжий» на арене! И, представив себя, начинаю я краснеть, как все рыжие: больше, больше… и оттопыренные уши мои раскаляются до того, что при их красном свете можно проявить фотографию! И вдруг Вещий говорит серьёзно, со значением:
-- Ща, шмакодявки! Не скальте зубки! Граф Монте-Кристо – не один… Я, что -- не Монте-Кристо!? Да нас миллионы!! Десятки миллионов Монте-Кристо! Только не каждый вслух признаётся в любви к советскому народу так пылко: «эх, из пулемёта бы вас, сволочей!...», но каждый из нас, втихаря, мечтает, как он отомстит подлому совнароду! А на дом всем задание: помечтать на тему: что сделают десятки миллионов Монте-Кристо, когда получат винтари? Война не за горами! Будет у Дрына пулемёт! По его настроению я бы ему пушку дал… самую скорострельную!
В заключение урока,: «информация с мест». Есть такой раздел в газете. Расскажу я о том, о чём там не пишут. Итак… Во Владике перед Первомаем, чесики вольняшки громадный маховик из металлолома стырили и заныкали в трансформаторной будке на углу Первомайской у Суйфунки. А какая крутизна по Первомайке от Орлинки до Ленина? Сечёте? От дождей Первомайка – как желоб: из него – не выскочишь!
Пацаны на санках с Орлинки разгоняются, от Суханки до Светланки, -- вжжжик!!! -- как из пушки, -- по желобу!! А куда нацелена пушка? – вот то-то… На деревянную трибуну у исполкома на улице Ленина! И первого мая чесики на том колесе написали: «Колесо Истории» и… пустили вниз, по Первомайке, к облисполкому, где трибуна!! Вот где было шухеру!.. Вииизгу было -- ой-ё-ёй! Рухнула трибуна вместе с начальством! А народная масса, побросав плакатики – в рассыпную!! Кто уцелел, -- домой сбежал и двери позапирал!
Запомнит советская мразь первомайскую демонстрацию тридцать восьмого с участием «Колеса Истории»! Сейчас атас по всему городу: энкеведе и менты рогами землю роют – чесов ищут! Хрен найдёшь! – все они заныканы по деревням и хуторам. Многие в Китай уходят. Через болота за Ханкой. Там погранцов нет, только контрабандисты. К нам в ДПР чесов не шлют, -- места нет. Отправляют в Никольск и Хабаровск, а там и своих чесов девать некуда. Стали расстреливать пацанов. Но для этого их поймать надо. А родители все уже умные – ценности и дети заныканы по Сихотэ-Алиню так, что и медведь туда заглядывать боится! Бросают люди квартиры, бегут из Владика! Дальзавод встал: половину рабочих и интеллигентов расстреляли, а кто остался, в сопки убежал. Там их только Арсеньев бы нашел, но его уже расстреляли. Сам виноват: думал что учёного с мировым именем не тронут, -- гордость России…
Не всем нам суждено стать взрослыми, -- подлый совнарод многим из нас это не позволит, -- но уцелевшие ему отомстят! За всех и за всё!! Не будь я Вещий, если не долго осталось советской мрази холуйство демонстрировать. Сбудется мечта Дрына: «Эх, из пулемета бы-ы… всю мразь советскую»! Недостоин этот народ того, чтобы вонять ему на планете! Будет он истреблен! Мы, огольцы и пацаны, исстребим советский народ, если смелых русских людей в России уже нет! А ежели будет не так, то зряшно кличут меня Вещим…
И понатуре, наш Олег – как тот Вещий Олег, который был на антисоветских тетрадках. И лицо антисоветское: благородное, как у князя Олега.
* * *
Небось, с полчаса прошло, как припухаю я в «Зале ожидания». Сижу, как дурак… впрочем, каждый сидит так, как умеет. Неужели надо мной так подшутили? Или про меня забыли?! А я жду… терпеливо. Не зря Граф имел мнение, что
«Изо всех добродетелей в этом мире хуже всего вознаграждаются кротость и терпение!»
-- Эй, Монтекриста! Не спишь?.. Правильно… Давай-давай на Присягу канай! -- шепчет, заглядывая в «Зал» оголец по кликухе Шатун. Бреду за Шатуном налево от «Бульвара» по «Светлому пути», -- так называется темный коридор перед умывалкой и сортиром на шесть очков. А пойдешь по «Светлому пути» дальше – там «Конец света» -- перегородка с запирающейся дверью, потому что этот вонючий аппендикс без окна, возле уборной, предназначен не только для хранения ведер и тряпок, но и для одиночного содержания в темноте провинившихся, тогда, когда карцер в прокуренной дежурке занят. А направо от «Бульвара» -- коридорчик, который называется – «Дорога к счастью» и ведет он в столовую. Все коридоры в ДПР называются по кинофильмам.
Штрафники, которые в мертвый час полы моют, выносят из столовой «Идолище поганое» -- большой гипсовый бюст Сталина, ставят его в умывалке в раковину, а сами, с тряпками в руках, остаются на стрёме у коридорного перекрестка. На Присягу посторонних не пускают. Если появится воспитатель у входа на «Бульвар» -- проатасят. Кроме Шатуна в умывалке еще трое огольцов: Хан, Америка и глава комиссии Присяжных – долговязый Макарон. Присягая перед ними, я присягаю перед всеми чесеирами СССР! Тут не до смеха: Присяга дополнительная, из-за того, что предыдущую Присягу нарушил. А что за это будет? Но, взглянув на улыбающегося Макарона, я успокаиваюсь: бить по-отечески ремнём не будут. Огольцы посерьезнели и Макарон командует:
-- Ну-ка хляй с-сюда Монтек-криста! Вот, перед вами, – народный просветитель… А ну, выд-давай обряд по полной норме Прис-сяги!
Макарон заикается слегка. Ну, раз с обряда начали – значит, не будет «разборки»! На душе становится спокойно. Встаю на табуретку, как на пьедестал, торжественно мочусь на голову Великого Вождя. Не зря терпел перед Присягой. Потом долдоню лозунги, которых в ДПР навалом. Для нашего перевоспитания. А к каждому лозунгу – подначку присобачиваю такую, что любой лозунг, привычно гипнотизирующий миллионы людей, становится, до смешного, глупым. Мы эти подначки все выучили еще к первой Присяге и теперь в каждом лозунге сидит и подначка. А сгальнее, если новую подначку придумаешь. Для начала собственную подначку декламирую:
«Все лучшее – детям!» Вот например:
Надежный, как кича, наш де-пе-эр!
Хмыкнули огольцы – понравилось! А для автора понимание его творчества – дорогОго стоит! Потом я, как из пулемета, барабаню все лозунги подряд с общеизвестными подначками. Знаю, что их Макарон сочинил. Он и настоящие стихи пишет. Красивые, умные. Но, на наш пацанячьий вкус, – очень уж… сентиментальные. Но сейчас не до поэтической критики: захлебываясь от спешки шпарю:
Шаг влево, шаг вправо – стреляет конвой!
«Партия – наш рулевой!»
Сели партийцы народу на спины:
«Партия и народ – едины!»
«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»,
И по этапу в Сибирь отправляйтесь!
Славит себя ублюдочный сброд:
«Да здравствует советский народ!»
В концлагерях миллионы людей –
«Жить стало лучше, жить стало веселей!»
В ДПР-е в каждой комнате и в коридоре – лозунги. И к каждому лозунгу подначка такая, чтобы лозунг оставался без изменений. Тогда лозунг вызывает в памяти подначку и действие его становится с точностью до наоборот. Огольцы говорят, что это – «ассоциативное мышление». Выдав скороговоркой с полдюжины лозунгов, я начинаю повторяться и спохватываюсь: кажется, лозунги кончились! Но тут вспоминаю про подначку сочинённую Мангустой, которой он со мной поделился. Подначка не обычная, восточная и декламировать её надо с восточным акценом:
Городской баран, деревенский баран –
Все попали в один казан!
И барбаранят на весь улус:
«Да здравствует союз
Рабочих и крестьян!»
Заржали огольцы – новенькое всегда забавно. Чувствую – время закругляться и выкладываю «под занавес» свои, только что сочиненные в «Зале Ожидания», стишата:
Прикатило к нам «Колесо Истории»
По прогулочной территории.
Стишок не по лозунгу, а по картинке, но огольцы уже разошлись и ржут так, что дежурный, сгорая от любопытства, заглядывает и просит, чтобы тише ржали, а то уже и на «Бульваре» ржачку слышно.
Закончен сгал. Спрыгиваю с табуретки, споласкиваю бюст, отдаю дежурным. Теперь – главная часть Присяги – Клятва. Встав на коленки я, вслед за Макаронном, повторяю торжественные слова Клятвы о верности Присяге:
«Я – чесеир Советского Союза – перед лицом всех чесеиров клянусь, что буду твердо и неуклонно, с оружием и без, тайно и открыто, словом и делом, до последнего дыхания, до последней капли крови бороться за свободу России от власти коммунистов и их приспешников. И если предам я другого чесеира делом или бездействием, под пыткой или проболтавшись, то пусть постигнет меня смерть от руки чесеира! Долой СССР! Смерть НКВД!! Да здравствует Россия!!!»
Эта присяга – не пионерская игра «Звездочка». Это – на большом серьёзе… Макарон легко поднимает меня с коленок. Сейчас я Клятву подтвержу подписью. Протягиваю левую руку и зажмуриваюсь от предчувствия боли. Хан достает из кармана что-то острое, втыкает в палец. Макарон вынимает из-под рубашки «Подписной лист» -- лист бумаги на котором бурые пятна. Под каждым пятном значёк, значение которого на другом листе. Я делаю отпечаток пальца кровью. Ранка на пальце болит, кровь капает, я ее слизываю – во рту тошнотно солоноватый вкус.
-- «Клянусь своею кровью, что всегда и везде буду мстить за кровь моих родителей!» – подтверждаю я словами свою подпись под Клятвой под диктовку Макарона. А кровь все капает, -- Хан глубоко ковырнул. Сердобольный Америка находит какую-то замызганную тряпочку, отрывает полоску, бинтует палец. И теперь весь палец болит. Но я вида не подаю… Это – что! В сравнении с огольцовской Присягой, пацанячья Присяга – сгал! У огольцов Присяга серьёзная. Там проверяют на умение любую боль вытерпеть. Чтобы на допросе не расколоться. Не на Вождя там писают, а на крови клянутся. И не по капельке, как у пацанов, а наливают кровь в стакан, разбавляют водой и пьют по очереди. Чтобы быть одной крови, как родные братья. Так братались викинги. В огольцовской Присяге говорится об обязанности нас, пацанов, воспитывать. Уважаем мы огольцов и любим, как братьев старших.
Присягу закончили вовремя: звенит звонок – подъем. После мертвого часа все бегут в уборную. Макарон доверительно берет меня за плечи и говорит, заикаясь:
-- Г-гордись званием чес. Нет в России звания п-почетнее, чем звание – враг н-народа! Это звание лучших с-сынов России! Г-гордись родителями! П-помни К-клятву!
А когда мы выходим из умывалки, Макарон останавливается и говорит:
- О к-коммунизме и я м-мечтаю. Но м-молчу об этом, чтобы не помогать тем, кто этой мечтой загоняет народ в рабство. О коммунизме поговорим, когда советской власти не будет. Она – единственное препятствие на пути к коммунизму! П-потомки нам памятники поставят, если освободим Россию от П-партии и энкаведе. Ес-сли с-смогу, с-сам, хотя бы одного партийца или энкаведиста… з-зубами з-заг-грызу!.. З-за коммунизм! За надругательство над мечтой человечества!!
«И хотя он произнес эти слова с величайшим хладнокровием, в его глазах мелькнуло выражение жестокой ненависти».
* * *
У «Дороги к счастью» мы останавливаемся. Через открытую дверь столовой слышен гомон дежурных пацанов. Я вспоминаю, что тоже сегодня дежурю. Каждый день тут чистят и моют, но, как это бывает там, где слишком много чистят и моют: полы, столы, двери и окна, скамейки и стены – всё больше зарастают грязью. И шустро шастают по столовой, разбегаясь оттуда по депееру, -- «витамины» -- как называем мы рыжих тараканов, которые самопожертвенно сдабривают нашу постную пищу. Эти жизнерадостные представители депееровской фауны разнообразят не только наше меню, но и оживляют нашу тусклую жизнь. Любители тараканов содержат персональные тараканьи зоопарки. Одни, склонные к азартным играм, придумывают игры и спортивные тараканьи бега, другие, с исследовательскими интересами, ставят опыты по размножению тараканов в неволе, в зависимости от рационов питания. А те, кто склонен к философии и социальным проблемам, наблюдая за жизнью тараканьей, ожесточенно спорят: монархия у тараканов или республика?
Несмотря на ежедневные уборки, ДПР зарастает грязью и тараканами, но бюст Сталина в столовой сияет от чистоты – споласкивают его часто. А сталинская пышная прическа всё рыжеет… приближаясь к цвету моих волос. Над рыжеющим бюстом Сталина – красный плакат: «Спасибо дорогому отцу и учителю товарищу Сталину за наше счастливое детство!» Трижды в день, перед едой, мы выстраиваемся вдоль длинного стола и, таращась на рыжеющий бюст Вождя Всех Народов, хором читаем этот лозунг. Если базлаешь без энтузиазма, или с ухмылочкой -- вместо шамовки пол пойдёшь мыть! Так что, надо уметь улыбаться вовнутрь себя. Это привычно: советскому лицемерию все со школы обучены. Мне труднее: у меня мысли в соображалку запрыгивают неожиданно, прямо на ходу, а потому и улыбаюсь я некстати, а то -- могу и хихикнуть…
-- Ты, Монтекриста, мечтать сюда пришел или работать? -- одергивает меня старший дежурный по столовой – оголец Краб. На тряпку! – иди с Капсюлем окна мыть!
Это хорошо, думаю, что окна мыть, а не посуду… палец-то болит… Краб строг с пацанами, у него не пофилонишь и я спешу забраться на подоконник. Я выше Капсюля и буду окно протирать, а Капсюль тряпку будет мыть в тазике. Настроение у Капсюля лучезарное, как у жаворонка, даже противное дежурство в столовке его не портит. Выжав тряпку, Капсюль запевает мальчишечью песню наших прадедов:
Когда я был мальчишкой
Носил я брюки клеш,
Соломенную шляпу,
В кармане – финский нож.
Я подхватываю разбитной мотивчик:
Мать моя -- артистка,
Отец мой – капитан,
Сестренка – гимназистка,
А сам я – уркаган!
-- Прекратить хулиганскую песню! – базлает Утюг, возникая на пороге столовой.
-- А какую песню можно петь за работой? – спрашивает Капсюль, изображая глубокий смысл на шухерной физиономии. -- Вы, человек знающий, опытный, подскажите нам за то, а уж мы постараемся!
Утюг задумывается. Заржавелая чугунная его бестолковка, жалобно скрипя, медленно перебирает репертуар из дремучего абсурда армейских строевых песен. И утюговые запросы не удовлетворяет бредятина совпоэтов для утюгов, чтобы горланили они от подъема до отбоя:
Эй, комроты!
Даёшь пулеметы!
Даёшь батарей,
Чтобы было веселей!
Не вспомнив ничего подходящего, Утюг даёт ценное, но, несколько, общее указание:
-- Петь песни из песенника «Советские песни»! Кто запоет воровскую – в кондее допевать будет!
Уходит Утюг, не дожидаясь вопросов и возражений. А вопрос крутится: а что петь? Радио поёт бездушно барабанные песни советских композиторов. А старинные воровские песни – они для души. И переживут они холуйское советское искусство! Тру я окно и думаю. И все молчат. Гремят мисками, шоркают тряпками, пыхтят, сопят, демонстрируя трудовой энтузиазм.
Вихри враждебные веют над нами…
Вздрогнув от звонкого дисканта Капсюля, я подхватываю:
Тёмные силы нас злобно гнетут…
Пацаны оглядываются. Кто с улыбочкой, кто с недоумением. Но задорный ритм песни захватывает и одна за другой распрямляются спины:
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас еще судьбы безвестные ждут!
Вырвавшись из столовой, песня заполняет ДПР. В дверях появляются пацаны. А вот, и огольцы вливают в песню ломкие баритончики:
В битве великой не сгинут бесследно
Частный вебмастер