Судьба учителя

                                   Демобилизация

(Из романа "Жизнь в эпоху перемен"),  Иван Петрович Домов: тридцатисемилетний командир Красной армии, бывший учитель с высшим образованием, дворянин, ушедший добровольцем на Первую мировую войну, рядовым, но дослужившийся до офицерского звания и затем воевавший в Гражданскую войну за белых –по принуждению и за красных – добровольно, по окончанию войны проходил службу в Иркутске командиром учебного батальона. Службой своей он был вполне доволен и предполагал и далее посвятить свою жизнь военному делу, о чем договорился с женой Анной, известив её письмом, поскольку Анна проживала с двумя дочерями в городке под Омском у своих родителей, пока Иван Петрович воевал на фронтах Мировой и Гражданской войн.

«Человек предполагает, а Господь располагает», - гласит русская поговорка, так и планы Ивана Петровича и Анечки изменили новые обстоятельства, созданные человеком по фамилии Троцкий. Будучи Председателем Реввоенсовета, по окончанию войны он оказался не в центре внимания, как привык за годы гражданской войны, а на обочине политической жизни, в которой начинала разворачиваться борьба за власть в стране и в партии в связи с ухудшением здоровья признанного народом вождя – Ленина.

Неимоверное напряжение сил в гражданскую войну подорвало здоровье Ленина, и, как всегда бывает, если вожак дряхлеет, то в стаде, в стае, в обществе начинается борьба за предводительство, за лидерство, за место во главе. Ленин, будучи убежденным марксистом, не придерживался марксистских догм, а всегда действовал по практическим обстоятельствам конкретного дела в конкретных условиях.

 Соратники Ленина по большевистской партии были более преданы догмам марксизма, в том числе и Троцкий, который считал, что победа социализма в одной стране невозможна, а потому надо разжечь мировой пожар революций, которые бы следовали в разных странах одна за другой, опираясь на вооруженную помощь извне, что Троцкий назвал «перманентной революцией». Революция победила в России, и теперь Россия должна помогать совершиться революциям в других странах, а не заключать позорные мирные договора с капиталистами.

Для перманентной революции нужна революционная армия, которая без сантиментов и колебаний будет выполнять любые приказы, а потому из Красной армии надо изгнать всех ненадёжных. Офицерам, особенно служившим ранее у белых, Троцкий не доверял, и аккурат в мае 1921 года, когда Иван Петрович благодушествовал с женою, навестившей его в Иркутске, Троцкий подготовил директиву об увольнении всех бывших белых офицеров из рядов Красной армии без всяких исключений! Дополнительно, в устной форме разъяснялось, что этих офицеров надо не только уволить из Красной армии, но и переселить на другое место жительства, чтобы они утратили связи с сослуживцами и не смогли в будущем вернуться на службу.

В итоге, директива Троцкого была оформлена Постановлением Советского Правительства, которое разослали по частям и гарнизонам для исполнения.

Так Иван Петрович вместо ожидаемого отпуска к семье попал под неожиданное увольнение из армии. Узнав о грядущем увольнении, он не особенно расстроился, полагая, что возвратится в Токинск и будет там учительствовать вместе с женою, как они и предполагали до его ареста и призыва на колчаковскую службу.

Перед увольнением из армии Ивана Петровича несколько раз вызывали в ЧеКа, где он давал пояснения, когда и как он оказался в рядах Красной армии, и что делал на службе у Колчака. Видимо, что-то в ответах Ивана Петровича не понравилось сотрудникам ЧеКа, потому что после очередного собеседования-допроса он был заключен в камеру и на следующие допросы его приводили из камеры.

Жена Анечка ничего не знала об изменившихся обстоятельствах жизни Ивана Петровича и спокойно ожидала его приезда в Токинск, как и уговаривались.

В начале сентября допросы прекратились, и Ивану Петровичу было объявлено, что он выпускается из тюрьмы, никаких обвинений ему не предъявляется, но решением ЧеКа он высылается из Иркутска на жительство в город Вологду, где сможет проживать с семьей и заниматься любым делом, в том числе и учительствовать. По пути следования он сможет заехать домой и забрать семью с собою или вызвать семью к себе в Вологду.

Решение ЧеКа было странным и необъяснимым: при царе его тестя, Антона Казимировича, сослали по Владимирскому тракту, что неподалеку от Вологды, в Сибирь, а сейчас, при Советах, Ивана Петровича ссылают в обратном направлении из Сибири в Вологду. Воистину говорится: «Чудны дела твои, Господи!»

Освободившись из тюрьмы в начале сентября, Иван Петрович собрал свои нехитрые пожитки, получил, как  ни странно, своё командирское жалование за истекшие месяцы заключения, и выходное пособие, и отбыл без проволочек к семье с намерением забрать жену и детей и уехать в Вологду до наступления зимы.

С окончанием войны кое-какой порядок начал восстанавливаться в стране, и за три дня Иван Петрович добрался из Иркутска в Омск, а оттуда за два дня на повозке с кучером и тремя пассажирами доехал до дома, и, как обычно, внезапно,  под вечер, появился на пороге кухни, где хлопотала тёща, которая лишь всплеснула руками, увидев зятя.

 Сняв шинель, он прошел в дальнюю комнату, заслышав детский плач. Анечка как раз переодевала младшую дочку, когда Иван Петрович зашел в комнату и, тихо подойдя сзади к жене, обнял её за плечи. Испуганно обернувшись, она увидела мужа, но не кинулась ему на шею, а продолжала заниматься дочерью.

– У Лидочки начался жар, - пояснила Анечка, - боюсь, не случилась бы горячка. Видимо, простудилась, играя во дворе: днем-то тепло, но ветерок свежий, а много ли ребенку надо! Эх, не уследила за дочкой нашей, Ванечка, казни меня за это.

- Ладно, успокойся, - возразил Иван Петрович, склоняясь над дочерью, которую видел впервые. - Пока ничего плохого не вижу. Кашля нет, а жар может быть и от зубов, которые режутся у годовалого ребёнка.

Дочка, услышав разговор, перестала плакать и взглянула на отца голубыми глазами, точь-в-точь, как левый глаз у Ивана Петровича: у него глаза были разного цвета – голубой и зеленый.

 Только сейчас он обратил внимание на свою старшую дочь, которой уже было почти четыре года, стоявшую у окна на двор и внимательно разглядывающую незнакомого ей мужчину.

– Августа, иди сюда, и поздоровайся с папой, - строго сказала Анечка, подзывая дочку. – Разве это мой папа? – удивилась дочка. – Мой папа – офицер, и у него погоны золотые на плечах, а у этого дяденьки погон нет, и значит он не офицер, и не папа! – закончила дочка, рассматривая Ивана Петровича изумрудными глазами, точь-в-точь как его правое око.

– Ну вот, - рассмеялся отец, - Две у меня теперь дочки, и каждая ухватила себе по моему глазу. Осталось завести нам с тобой, Анечка, сыночка, чтобы у него были твои карие глаза.

– Какой сыночек, с этими двумя едва справляюсь, - возразила Анечка, прижавшись, наконец, к мужу и успокоившись от тревоги за дочку, которая, перестав плакать, заснула, пока родители обсуждали своих детей.

- А где Антон Казимирович? – спросил Иван Петрович жену, подавая старшей дочери плитку шоколада, которую он купил ещё в Иркутске ей в подарок. Дочь взяла плитку шоколада и, не зная, что с ней делать, сунула в карман платьица. Она никогда  не видела шоколада, шоколадных конфет и других сладостей, которые исчезли у торговцев-лавочников ещё до её рождения. Даже сахар был большой редкостью в этих местах, но всё-таки знаком девочке заботами деда Антона Казимировича.

- С отцом моим случилось несчастье, - ответила Анна на вопрос мужа. – Он курильщик, и от этого у него отказала нога, и её пришлось отрезать выше колена, - так мне сказал врач. Сейчас отец находится в больнице под присмотром тёти Марии, и если всё будет хорошо, то недели через три мы привезем его домой, где будем долечивать, и месяца через два он будет уже сидеть, а потом через полгода или больше столяр смастерит ему культю из дерева, костыли, и он сможет ходить по дому. Такие вот у нас дела, как сажа бела.

Припозднился ты, Иван Петрович, с отпуском своим и нельзя мне с детьми уезжать из тёплого дома тётки Марии, на зиму глядя, в твой Иркутск. Отложим переезд до весны, да и отца в таком состоянии я оставить не смогу.

- Что же, Анечка, и мои известия не лучше: уволили меня из Красной армии, да  не просто уволили, но и ещё ссылают в Вологду, а сюда разрешили заехать за семьёй на краткое время. Первого октября я должен быть в Вологде и отметиться в тамошнем ЧеКа, иначе будет считаться побегом. Так что побыть мне здесь можно дня три-четыре, за которые я надеялся управиться, забрать тебя с  детьми и уехать в эту ссылку. Хотя Вологда  - это древний русский город неподалёку от Москвы, и думается мне, что нам там будет лучше, чем в Иркутске, да и зима там не такая жгучая, как в Сибири.

От этих слов Анечка присела на кровать, дочка проснулась и снова начала плакать. Анечка стала успокаивать дочку, а Иван Петрович, взяв старшую дочь за руку, повёл её на кухню к бабушке, которая уже поставила самовар и собрала кое-какую снедь в честь приезда зятя. В это время в дом вошла тётка Полина, которая была у соседей, вскоре пришла и хозяйка дома тётка Мария, и всё семейство принялось чаевничать под рассказы Ивана Петровича об изменениях в его судьбе и планах на будущее устройство жизни.

Под грузом навалившихся невзгод Иван Петрович как-то обмяк, сник, и даже ночная близость с женою после года разлуки не доставила ему ожидаемой радости.

Но следующим утром он, к своему удивлению, проснулся бодрым и свежим, с ясной головой и созревшим решением, как быть дальше. За завтраком Иван Петрович поделился своими планами с женой и тёщей.

- Давайте поступим так, - начал Иван Петрович. – Мне необходимо через два дня уезжать отсюда, иначе не успею к сроку прибыть в Вологду и отметиться в ЧеКа. Поэтому я уеду один, устроюсь там на жительство, куплю дом хороший, начну учительствовать: я же не под арестом буду находится, а только под надзором. А весною, лучше в мае, вы все вместе приедете ко мне: Анечка с детьми, отцом и матерью.

 Хватит вам Евдокия Платоновна с Антоном Казимировичем ютится по углам у тётки Марии. Будете жить с нами и со своими внучками. Вместе не пропадем и уедем из этой Сибири, куда Антона Казимировича сослали, а я оказался здесь по службе. У меня на Западе тоже есть отец, от которого я не имею известий уже пять лет: может, он уже помер, или болеет и не знает, что у меня есть жена и дочки, вот при случае навещу и отца, или его могилку.

Что случилось, того не поправишь, а нам надо с Аней дочерей растить и быть опорой им и твоих, Анечка, родителей поддержать на старости лет. Все согласились, и Иван Петрович пошел в больницу навестить тестя.

Антон Казимирович лежал в больничной палате на три кровати, ещё две койки были в соседней комнате, это и всё, чем располагала местная больничка для лечения своих жителей. Войдя в палату с Анечкой, он не сразу признал в лежавшем на кровати старике своего тестя, Антона Казимировича: так он исхудал и осунулся. К старческой худобе добавилась болезнь и ампутация ноги, и теперь перед ним лежал сухонький старичок с детским тельцем и седой кудлатой бородой, которая ещё два года назад была лишь наполовину седоватой.

Завидев посетителей, Антон Казимирович бессильно встрепенулся на кровати, пытаясь привстать, позабыв об утрате ноги, и поэтому завалился на правый бок, где не было ноги, и свалился бы с узкой больничной кровати, если б Анечка не поддержала его вовремя.

Откинувшись на подушку, Антон Казимирович жалобно улыбнулся: - Видишь, зятёк, тесть-то твой совсем обессилел и ноги лишился: не знаю, поднимусь ли с этой кровати, вернусь ли домой и буду ли ходить на костылях – такие вот дела в нашей семье произошли, пока вы, Иван Петрович, служили в Красной армии.

- Ничего, ничего, - успокоил Иван Петрович своего тестя. – Одна-то нога осталась, к ней добавятся два костыля, и будете, Антон Казимирович, на трёх ногах ковылять с прежней скоростью. Помнится мне, что раньше я за вами угнаться не мог, хотя и спор на ногу, а теперь уравняемся в скорости.

 В старой загадке говорится, что человек начинает жизнь на четвереньках, потом ходит на двух ногах, в старости на трёх, опираясь на посох. Значит, время ваше пришло, Антон Казимирович, ходить на трёх ногах, чему скоро научитесь. Выздоравливайте поскорее, а весною я вас из Сибири заберу в Россию, - и Иван Петрович рассказал тестю об изменениях в своей жизни. Антон Казимирович оживился от услышанных новостей. – Сорок лет назад я по Владимирскому тракту шел от Москвы в Сибирь на ссылку в этот городок, а теперь с зятем своим вернусь туда, в Россию, тоже в ссылку.

- Вспоминал и я об этом, - рассмеялся Иван Петрович. – Как говорили древние греки: «Всё, что имеет начало,  имеет и конец», жизнь ваша, Антон Казимирович, делает полный оборот и возвратится к своим истокам,  значит, была прожита не зря. Будете с внучками своими заниматься или сидеть на завалинке и греться на солнышке, как любят старики, а вам, слава Богу, в прошлом году шестьдесят пять годков стукнуло. Поправляйтесь скорее, Антон Казимирович, и будете собираться в дорогу дальнюю вместе с Евдокией Платоновной, Анечкой и внучками вашими, - сказал Иван Петрович доброе слово на прощание, собираясь уходить.

- Постой, нагнись ко мне, хочу тебе сказать заветное слово, - попросил Антон Казимирович, и когда Иван Петрович наклонился к нему, прошептал в ухо: - Скажи Евдокии, чтобы дала тебе десять золотых червонцев в дорогу и на покупку хорошего дома в Вологде, чтобы всем нам было просторно и не ютится по углам. Не беспокойся, у меня ещё немного есть средств, нам на житьё со старухой хватит, да и вам на первое время поможем. Ведь переезд – это как два пожара: на одном месте всё бросить, а на другом месте всё заново купить.

Закончив сообщение, он снова откинулся на подушку и, махнув рукой на прощание, прикрыл глаза, - встреча и разговор обессилели Антона Казимировича, и он впал в дрёму. Дочь и зять тихонько вышли из палаты.

- Теперь видишь, Ваня, что не могу я бросить отца в таком состоянии, - сказала Анечка, вытирая слёзы, набежавшие от жалости при виде отца.

- Я ведь не обижаюсь и не возражаю, чтобы ты осталась здесь, - успокоил Иван Петрович жену, и они возвратились домой.

Через два дня Иван Петрович попутной подводой уехал до ближайшей станции, там сел на поезд до Москвы, откуда добрался в Вологду в последних числах сентября, как и рассчитывал.

                                          Школьный учитель

Явившись в Вологодское ЧеКа, он предъявил справку о своем направлении в Вологду под надзор ЧеКа. Там немало подивились решению Иркутских коллег, и один уполномоченный даже пошутил, читая документы Ивана Петровича: - Может нам, по примеру иркутян, сослать вас, Иван Петрович, в Москву, на постоянное жительство и все дела: вам хорошо, и нам мороки с вами не будет. Но шутки шутками, и если вас сюда направили, то устраивайте свою жизнь, как пожелаете, с условием раз в месяц приходить в ЧеКа и отмечаться о своем наличии здесь. Можете выезжать временно даже в Москву: никаких ограничений по этому поводу в вашем деле нет. Да и надзор этот, видимо, будет снят через год или раньше.

Учудили иркутяне, так что пользуйтесь, гражданин Домов, свободой и живите в древнем русском городе Вологде, как получится. Кстати, учителя здесь требуются во многих школах, а у вас высшее учительское образование, и думаю, что с устройством на работу учителем трудностей не возникнет, - закончил чекист свои наставления, вписал Ивана Петровича в журнал поднадзорных лиц и, пожелав удачи на новом месте жительства, отпустил восвояси.

Из Управления ЧеКа Иван Петрович вышел, приободрившись: ссылка оказалась условной мерой и никак не ограничивала его в житейских делах, которыми он немедленно и занялся.

Первым делом пошел на местную барахолку и там сговорился о съёме комнаты в доме у какой-то старушки, которая провела его кривыми улочками к своему дому – пятистенку под тесовой крышей неподалёку от церкви, как он узнал позднее, Ильи  Пророка.

Комната Ивану Петровичу понравилась, хотя он и не планировал жить здесь долго: осмотреться, познакомиться с городом, куда его судьба-злодейка забросила, подыскать работу – желательно учительскую, потом купить дом, перевезти сюда семью и зажить спокойной семейной жизнью вдали от бурь и потрясений Москвы в пятистах верстах от этой новой столицы Советов, возвратившихся в древнюю русскую столицу.

Хозяйке дома было едва за шестьдесят, но выглядела она дряхлой от житейских невзгод. Было у неё два сына, которые погибли в гражданскую войну, и так сложилось, что старший, Иван, воевал на стороне белых, а младший, Дмитрий, - на стороне красных. Муж её был плотником, и сам поставил этот дом лет тридцать назад, но в девятнадцатом году умер от испанки – вот и осталась Галина Фёдоровна – так звали хозяйку дома, одна в своем семейном доме.

За сына красноармейца она получала небольшую пенсию от Советской власти, и сдавала комнату постояльцам, тем и жила, вернее, доживала свой век в одинокой старости и бедности: потому и одряхлела рано. Сыновья семьями обзавестись не успели, и даже внуков понянчить ей не довелось. От одиночества она стала набожной и каждый день ходила в церковь, что неподалёку, помолиться за упокой  души своих сыновей и мужа, и, пошептать одними губами молитвенные слова, как бы пообщаться своею душою с их безмолвными душами.

Всё это Иван Петрович узнал позднее, а сейчас, осмотрев комнату и договорившись о цене, он поспешил на вокзал за оставленными там вещами, что привёз с собой: тёплая одежда на зиму, валенки, сапоги, бельё и несколько книг по истории России, которые он надеялся использовать, если удастся устроиться на учительскую работу.

Городок Вологда на полста тысяч жителей, располагался кучно, деревянными домами вокруг остатков Кремля по обоим берегам реки Вологды, и поэтому Иван Петрович за полчаса обернулся на вокзал, разобрал вещи и договорился с хозяйкой о пансионе: готовить еду сам он не любил, перекусывать в трактирах было накладно для ссыльного поселенца, а хозяйке - небольшой доход и привычное женское занятие у печи. Галина Федоровна с радостью согласилась кухарничать для постояльца и, получив задаток за жильё и провиант, поспешила на базар, прикупила продуктов и через пару часов Иван Петрович вместе с хозяйкой уже хлебал наваристые щи из свежей капусты со свининой.

За обедом он вкратце рассказал Галине Федоровне о своей судьбе, что забросила его в Вологду и о намерении учительствовать и купить дом, чтобы перевезти семью будущей весной. Хозяйка, хотя и дряхлая на вид, но с цепкой памятью,  часто свойственной одиноко живущим людям, которые запоминают самые мелкие подробности своего однообразного существования, обещала разузнать: не продаются ли поблизости дома, а по учительству посоветовала обратиться в городскую комиссию народного образования, что была организована в Исполкоме города вместе с комитетом по ликвидации неграмотности. Война прекратилась, и Советская власть начала организовывать постоянные учреждения вместо временных комитетов и общественных организаций, работавших на энтузиазме и революционном порыве.

В отделе образования строгая женщина лет сорока в кожаной тужурке, увидев вошедшего Ивана Петровича в форме красного командира, но без знаков различия, приветливо спросила:

- Вы, товарищ, по какому делу пришли?

- Понимаете, я учитель, приехал в Вологду на жительство, и хотел бы снова учительствовать, - ответил Иван Петрович.

Женщина от образования проявила живой интерес к словам посетителя.

- Вы красный командир, бывший, и вдруг учительствовать надумали. Нельзя ли поподробнее?

- Можно и поподробнее, - ответил Иван Петрович, присаживаясь к столу и вкратце рассказал, что имеет высшее учительское образование, работал учителем до войны, потом воевал с немцами, был красным командиром, уволился из армии и теперь снова желает работать по своей профессии мирного времени, а именно: учительствовать.

Женщина наконец-то представилась посетителю, и, назвавшись Анфисой Сергеевной, попросила Ивана Петровича предъявить какие-нибудь документы, подтверждающие его слова. Он вынул из кармана шинели, которую надел в этот день ввиду прохладной и промозглой погоды, характерной для начала октября, тугой свиток со своими документами, перевязанный бечевой, и развязав его, стал выкладывать на столе перед Анфисой в кожанке дипломы и справки, подтверждающие его притязания на учительскую работу в школе.

Просмотрев бумаги, Анфиса Сергеевна удовлетворенно отложила их в сторону и почти дружески сказала:

- Бумаги у вас в полном порядке, а учителей с высшим учительским образованием у нас в Вологде почти не осталось: за семь лет войны было не до учителей: кто-то уже умер, кто-то, испугавшись большевиков, уехал в другие края, или даже сбежал за границу. И учительствуют здесь инженеры, строители и отставные красные командиры, так что ваше появление весьма кстати. Мы нынче хотели в школе второй ступени начать подготовку учителей начальных классов, библиотекарей и избачей для сельских изб-читален, но не нашли учителей, думаю, что вы вполне справитесь с этой задачей.

Вы сможете вести уроки общей подготовки учеников по педагогике, литературе и, возможно, истории, но вам придётся пройти самоподготовку, чтобы вписаться в нашу единую, трудовую советскую школу. Вы перестали учительствовать с 14-го года, прошло семь лет, власть теперь советская, а не царская и преподавание педагогики вам необходимо будет вести с позиций нашей Советской власти. Литературе и истории тоже учить с позиции победившего пролетариата, а не мещанского мировоззрения и буржуазного устройства общества.

Я доложу в исполкоме о вашей просьбе и думаю,  через неделю нам удастся решить ваш вопрос. Дети – наше будущее, и мы не можем поручить их обучение человеку прошлой эпохи, хотя и образованному. У нас уже есть рекомендации из Москвы, как проводить уроки по общественным наукам в старших классах, я дам вам несколько книжек для ознакомления, и через неделю вы зайдите снова ко мне, и если согласны с этими рекомендациями,  наверное, сможете приступить к урокам в одной из школ города.

 Я сама-то не учительница, была комиссаром в пехотном батальоне, а до войны работала в типографии, но закончила шестиклассное городское училище. Потому-то меня партия и поставила сюда, поднимать образование в народе, ликвидировать неграмотность и проводить политику партии в школах, так сказать, прививать ученикам пролетарский дух, о котором в мещанской Вологде знают лишь понаслышке.

На этом, бывший учитель и бывшая комиссарша расстались до следующей встречи через неделю.

Свободную неделю Иван Петрович провёл в своей комнате, читая учебные пособия, данные ему комиссаршей, а также сходил в библиотеку, где почитал в газетах некоторые декреты Советской власти об образовании в Советской России.

Оказалось, что ещё в восемнадцатом году Советы организовали единую трудовую школу, куда вошли все учебные заведения, кроме университетов и институтов. В этой трудовой школе было две ступени образования: первая ступень включала пять лет обучения и давала начальное образование, а во второй ступени из четырех классов давалось среднее образование, подобное гимназическому в царской России. Все дети имели равные права на получение бесплатного образования на каждой ступени, но обязательному обучению дети не подлежали даже на первой ступени.

Преподавание истории в том виде, как привык Иван Петрович, было отменено, но взамен было введено революционное воспитание, где школьников нужно было обучить истории революций в России и объяснить роль партии большевиков в этих революциях. Предмет этот был неясен Ивану Петровичу, и он решил не связываться с историей партии, сосредоточившись на возможном преподавании основ педагогики, подготавливая учеников к работе учителями начальной школы сразу после окончания второй ступени единой трудовой школы.

С преподаванием русского языка и литературы тоже выявились большие затруднения: в октябре еще 18-го года вышел Декрет Советской власти «О введении новой орфографии», где говорилось, что:

«Для обеспечения широким массам усвоения новой грамоты и освобождения школы от непроизводительного труда при изучении правописания:

а) исключить ненужные буквы,

б) облегчить написание букв.

За основу нового алфавита и написания букв был взят проект комиссии министерства образования царской России от 1912 года, который был принят ещё Временным Правительством, но так и не дошёл до школ. Иван Петрович, как учитель, и сам осознавал необходимость упрощения алфавита, в котором одних букв со звуком «ф» было три штуки, две буквы читались как «и» и еще этот твердый знак в конце слов, что делало изучение правописания весьма сложным. Когда он служил у белых, то пользовался, как и все, старым алфавитом, потом, служа у красных, он перешёл на новый алфавит, и вполне успешно овладел новым правописанием, но преподавать это правописание едва ли решился бы.

Почитав книжки, что дала ему Анфиса Сергеевна, он окончательно понял, что изменился не только общественный строй в России, но и все основы человеческой жизни, в том числе и всё образование. В школе насаждался атеизм, историю и географию исключили из обучения, а остальные предметы должны были излагаться с позиций марксизма и его основы: учения о диктатуре пролетариата и материалистического устройства мира, в котором нет места Богу - его место занял человек труда, преимущественно физического.

- Ладно, - подумал Иван Петрович, полистав последнюю книжонку от Анфисы, - попрошусь стажироваться у кого-нибудь из учителей, что присоветуют в комиссии, почитаю ещё инструкции наркомата Народного Просвещения и, опираясь на свои знания и опыт, буду учительствовать по любой дисциплине нынешней трудовой школы, кроме физкультуры – так теперь называются уроки гимнастики, потому что прихрамываю на правую ногу.

Через неделю Иван Петрович снова пришёл в комиссию по народному просвещению, где получил известие от Анфисы Сергеевны, что его берут в школу второй ступени, находившуюся неподалёку от закрытой церкви и располагавшуюся в бывшем здании гимназии. Вологда осталась в стороне от войны с немцами, да и гражданская война едва задела город боком, и потому здесь не было разрушенных зданий, и советские учреждения располагались в тех же домах, что и при прежних властях, лишь сменив вывески.

Иван Петрович честно признался, что за годы войны отвык от учительства и хотел бы с пару недель походить на уроки к другим учителям, которые уже освоили новые требования к обучению, овладели программами обучения старшеклассников, и тогда, переняв их опыт, он надеялся снова стать хорошим учителем и не допустить ошибок при изложении дисциплин, даже орфографии, с марксистских позиций победившего пролетариата.

 Он заметил, что новые власти любят громкие слова, и к месту и не к месту поминают марксизм, как раньше власть имущие поминали Господа и Закон Божий, живя, впрочем, не по божеским заповедям, а зачастую и совсем не по-христиански. Теперь Бога заменило учение Маркса, которого Иван Петрович читал ещё в юности, но ничего не понял, кроме того, что если одни люди работают на других, то это есть обман и несправедливость, которые марксизм грозился уничтожить, а большевики это сделали на практике в России.

Анфиса Сергеевна поддержала решение Ивана Петровича немного попрактиковаться у других учителей, и дала ему записку к директору школы, в которой сообщалось, что Домов будет работать там учителем старших классов после практики у других учителей, чтобы восполнить пробелы в учительстве за семь лет войны.

Иван Петрович пошел оформляться учителем в предписанную ему школу. Путь его лежал мимо храма Преображения Господня, который недавно закрыли по распоряжению исполкома Горсовета, а церковную утварь вывезли в Москву для распродажи за границу на зерно в помощь голодающим жителям Поволжья. Советская власть, используя стихийное бедствие – неурожай и голод, боролась с церковью, вернее, верхушкой церковной иерархии, не смирившейся с отстранением церкви от политической жизни страны и, соответственно об отделении церкви от денежных потоков.

Иван Петрович и сам относился к церкви неприязненно, считая все вероучения оплотом мракобесия и подавления человека, как личности, в угоду придуманному верховному существу, непонятного происхождения – Господу Богу, как бы он ни назывался: Иисус, Аллах, Будда или как-то ещё иначе.

В Бога верят слабые люди, не способные сами вершить свою судьбу и потому всю ответственность за своё безрадостное существование перекладывающие на Бога – мол «такова Божья воля». Особенно возмущало Ивана Петровича то, как знать, прикрываясь божьими именами, совершала самые страшные злодеяния против людей: своих и чужих, не страшась кары небесной, ибо её не существует, а от людской кары их прикрывала церковь, призывая к смирению и покорности неправедной власти и неправедному устройству человеческого общества.

Взаимоотношения Советской власти и церкви интересовали Ивана Петровича и как человека, и как учителя истории, знакомого с деяниями религий в разных странах и в разные исторические эпохи.

Из истории следовало, что религиозные распри уничтожили больше людей, чем войны за власть, причем религиозные войны более жестоки и беспощадны.

В войне за власть и богатства достаточно победить противника, а в религиозных войнах иноверцы и вероотступники подлежали уничтожению, потому религиозные войны и были более кровавыми.

Большевики, затеяв сотворение нового мира, руководствовались словами гимна «Интернационал»: «Весь мир насилья мы разрушим, до основанья, а затем, мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем!»

Мир насилия держался на власти и религии. Власть подавляла силой протесты угнетённых и униженных, а религия увещевала людей покориться власти и не роптать – на то, дескать, Воля Божья, ибо любая власть от Бога, а значит, и устройство жизни в человеческом обществе тоже от Бога.

Захватив власть, большевики освободили народы России от гнёта знати и капитала, а, отделив церковь от государственной власти, лишили церковников благополучной жизни за счёт общества, ибо религия стала частным делом каждого человека в меру его склонности к мистике или здравомыслию.

Декретом от января 1918 года Советы отделили церковь от государства и от школы, объявив всё церковное имущество национальным достоянием, и, не покушаясь на это достояние, передало его в безвозмездное пользование религиозных сообществ.

Но попы желали не только пользоваться имуществом, но и владеть и распоряжаться им, а потому начали с церковных амвонов хулить и проклинать Советскую власть, говоря, что это власть не от Бога, а от чёрта.

Двести лет назад, когда царь Пётр I – самодур и тиран,  отбирал собственность у монастырей и церквей ради своих бесчисленных войн со Швецией, ликвидировав Патриаршество на Руси, провозгласив себя главой церкви и поставив своего управляющего церковными делами – обер-прокурора Святейшего Синода, но попы, кроме раскольников, не призывали к свержению царской власти.

 Большевики разрешили восстановить патриаршество, и не препятствовали избранию патриархом Тихона, который тотчас предал большевиков анафеме. Попы организовали сопротивление Советской власти, принимали участие в вооруженной борьбе против Советов, хотя религия и запрещает брать оружие в руки. А кто с оружием в руках – тот враг, даже если и носит рясу. Если в гражданскую войну более половины царских офицеров перешло на сторону большевиков, видя в них защитников целостности России, то попы в массе своей были против Советской власти или держали злобный нейтралитет.

В бытность свою колчаковским офицером, Иван Петрович слышал, будто в белой армии есть воинские части, целиком состоящие из церковников: попов, дьяков, монахов и прочей братии, которые сражались с Красной армией, не жалея живота своего и отличались безмерной жестокостью к противнику по примеру своего Господа.

 Помнится, читая Закон Божий, Иван Петрович всегда поражался жестокости наказания верующих и неверующих этим Богом: будь-то Иисус, Аллах и прочие божества: за сомнение – смерть, за ослушание – смерть, за грехи – смерть, просто садизм какой-то, а не религия христианская, мусульманская и прочие разновидности вероучений, единственная цель которых, не воспитание доброты и чести в человеке, а его подчинение догмам и религиозным заповедям, внушающим непротивление власти и покорное восприятие неправедного устройства благополучной жизни одних людей за счет обездоливания других.

Вот и сейчас, когда разразился жестокий голод в Центральном Поволжье из-за засухи, попы в проповедях убеждали людей, что это им наказание Господне за сатанинскую власть Советов.

Большевики, конечно, не оставили без внимания эти поповские призывы против Советской власти и начали закрывать церкви и арестовывать попов, которые наиболее рьяно выступали против Советов.

Но разорённая многолетней войной страна не могла ещё оказать необходимую помощь голодающим Поволжья, и поэтому власть Советов призвала граждан помочь, кто чем может, в том числе такое обращение было и к церкви православной и другим религиозным общинам.

В октябре месяце, когда Иван Петрович  оформился учителем в Вологде, вышло постановление Совнаркома о сборе средств в помощь голодающим, но церковь проигнорировала этот призыв, ограничившись лишь сбором пожертвований с прихожан.

Позднее, в феврале следующего года ВЦИК выпускает Постановление: «Предложить местным Советам немедленно изъять из церковных имуществ, переданных в пользование группам верующих всех религий по описям и договорам, все драгоценные предметы из золота, серебра и камней, изъятие которых не может существенно затронуть интересы самого культа, и передать в органы народного комиссариата финансов со специальным назначением для фонда «Помощь голодающим Поволжья».

В ответ на это постановление ВЦИК, патриарх Тихон обратился к верующим с посланием, начинающимся словами:

 «Среди тяжких бед и испытаний, обрушившихся на землю нашу за наши беззакония, величайшим и ужаснейшим является голод, захвативший обширные пространства с многомиллионным населением…» и далее, в своем послании патриарх Тихон говорит, что изымать в пользу голодающих можно лишь те церковные ценности, которые не освящены, но таких в церквях попросту нет, ибо всё освящается: и соборы, и их убранство, и церковные земли, и имущество попов, и любое пожертвование церкви любым человеком, тут же освящается во славу церкви.

Патриарх Тихон вещал: «Желая усилить возможную помощь вымирающему от голода населению Поволжья мы нашли возможным разрешить церковноприходским советам и общинам жертвовать на нужды голодающих драгоценные церковные украшения и предметы не имеющие богослужебного употребления… , однако ВЦИК для оказания помощи голодающим постановил изъять из храмов все драгоценные духовные вещи, в том числе священные сосуды и прочие богослужебные церковные предметы. С точки зрения Церкви подобный акт является актом святотатства…

Мы допустили, ввиду чрезвычайно тяжких обстоятельств, возможность пожертвования церковных предметов, не освященных и не имеющих богослужебного употребления…

Но мы не можем одобрить изъятия из храмов, хотя бы и через добровольное пожертвование священных предметов, употребление коих не для богослужебных целей воспрещается канонами Вселенской Церкви и карается ею как святотатство – миряне отлучением от неё, священнослужители – извержением из сана.»

 По Тихону получалось, что ничего у церкви изымать нельзя, ибо это будет святотатство: использовать освященные ценности ради спасения людей от голода. Ведь был же великий голод в России в 1891-92 гг, когда миллионы людей померли при царской власти Александра Третьего, но никто тогда не покусился на церковные ценности, и попы не считали тот великий голод «испытанием за беззаконность», ибо царская власть есть Божья власть, а что людишки мрут от голода, так это за грехи их Божье наказание.

Тихон в своём послании прямо запретил мирянам и священникам добровольные пожертвования церковных ценностей для помощи голодающим людям – творениям божьим.

 Именно против такого лицемерия попов и возмущался ещё в прежние времена Иван Петрович в бытность свою учителем земской школы, когда попы призывали людей к смирению и покорности власти, слащаво вещая на проповедях, что «легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому попасть в рай».

От лицемерия попов Ленин разъярился и призвал соратников развернуть борьбу против религий, отобрать у церкви её ценности для закупки зерна за границей, а тех служителей культа, кто будет оказывать сопротивление, карать беспощадно как врагов народа. Именно тогда и появились эти слова «враг народа», которые позднее стали применяться ко всем противникам Советской власти, как своего рода ярлык или метка.

Ленин написал в Политбюро: «Я думаю, что наш противник делает громадную ошибку пытаясь нас втянуть в решительную борьбу тогда, когда для него особенно безнадежна и особенно не выгодна. Наоборот, для нас именно в данный момент представляет из себя не только исключительно благоприятный, но и вообще единственный момент, когда мы можем с 99 из 100 шансов на полный успех разбить неприятеля наголову и обеспечить за собой необходимые для нас позиции на много десятилетий. Именно теперь и только теперь, когда в голодных местах едят людей и на дорогах валяются сотни если не тысячи трупов, мы можем и потому должны провести изъятие церковных ценностей с самой бешенной и беспощадной энергией, не останавливаясь перед подавлением какого угодно сопротивления. Именно теперь и только теперь громадное большинство крестьянской массы будет либо за нас, либо, во всяком случае, будет не в состоянии поддержать сколь-нибудь решительно ту горстку черносотенного духовенства и реакционного городского мещанства, которые могут и хотят испытать политику насильственного сопротивления советскому декрету. Поэтому я безусловно прихожу к выводу, что мы должны именно теперь дать самое решительное и беспощадное сражение черносотенному духовенству и подавить его сопротивление с такой жестокостью, чтобы они не забыли этого в течение нескольких десятилетий.»

Под эту борьбу, видимо, и попали служители храма Преображения Господня, мимо которого проходил Иван Петрович, направляясь к своему новому месту работы, где ему предстояло учить учеников светлому и разумному, чтобы потом, повзрослев, эти ученики сознательно включились в построение нового общества справедливости и благополучия для всех, а не только для избранных.

Школа с полным курсом двух ступеней обучения располагалась в здании бывшей гимназии, да и директором в ней оказался бывший учитель истории в той гимназии: Фёдор Ильич Синцов, симпатизировавший большевикам за их стремление покончить с неграмотностью в России и вывести страну из нищеты и невежества к благополучию и свету знаний, и потому назначенный директором.

 Однако при директоре был приставлен отставной батальонный комиссар Красной армии, следивший за политическим образование учеников в старших классах, где обучались дети служащих и среднего класса, поскольку дети рабочих, ремесленников и городской бедноты ещё не успели за три года Советской власти доучиться до старших классов.

Этот заместитель директора по воспитательной работе, с подходящей фамилией Комиссаров, с первой же встречи неприязненно отнёсся к Ивану Петровичу, потому что читал его личное дело, присланное из горотдела наркомобраза, где говорилось, что Иван Петрович – дворянин, офицер царской армии, служивший у Колчака.

- Что же, товарищ Домов, приступайте к работе, но поймите, что основным делом школы является воспитание учеников в духе интернационализма и преданности делу революции, а знания можно и без школы из книжек почерпнуть, - назидательно высказался Комиссаров. Он не признавал учительского обращения по имени-отчеству, а требовал, чтобы к нему обращались исключительно словами «товарищ Комиссаров», и к другим он обращался аналогично, заменяя иногда слово «товарищ» обращением «гражданин» к постороннему человеку.

Однако директор, Фёдор Ильич, вполне приветливо отнесся к новому коллеге с дореволюционным образованием и опытом учительской работы, как и он сам.

- Походите на уроки, Иван Петрович, к учителям по своему выбору, а там, глядишь, недельки через две и самостоятельно начнёте вести занятия. Нам образованных учителей весьма не достаёт: школы новые открываются, и взрослые тоже тянутся к знаниям, потом кружки всякие по ликвидации безграмотности – ликбезы, работают, а учителей-то много лет не готовили, потому и нехватка. С вашим образованием и опытом учительской и командирской работы в Красной армии, вы быстро освоите то новое, что привнесла пролетарская школа в образование и, думаю, будете успешным учителем, - напутствовал директор нового учителя. Затем он ознакомил Ивана Петровича с другими учителями и посоветовал к кому из них следует заглянуть на уроки.

Иван Петрович так и сделал, и через пару недель, вполне понял принцип работы единой трудовой школы, что ввели Советы вместо церковно-приходских и земских школ, гимназий и реальных училищ. Из программы было исключено всё религиозное обучение, но взамен, начиная со второй ступени, изучался курс атеизма.

 Основной упор делался на точные науки: математику и физику, и обучение грамотному русскому языку. Удивляло отсутствие таких предметов, как история и география, которые Иван Петрович предпочитал прочим дисциплинам, но взамен был курс изучения классовой борьбы пролетариата за свою свободу.

 Получалось, что христианская религия заменялась марксистской религией с таким же набором мифов и догм, даже десять христианских заповедей  Божьих, большевики сохранили, заменив почитание Бога почитанием марксистского учения о классовой борьбе. Как помнил Иван Петрович из Закона Божьего, эти десять заповедей Божьих якобы были высечены на двух каменных плитах-скрижалях, причем на одной плите были высечены заповеди о почитании Бога: « Я есть Бог твой и не будет иного; не сотвори себе кумира; не поминай Бога по пустякам; субботний день посвящай Богу твоему». Эти заповеди большевики отвергли.

На другой плите провозглашались житейские истины о взаимоотношениях людей: «чти отца и мать свою; не убий; не прелюбодействуй;  не укради; не лжесвидетельствуй; не пожелай жены друга, его имущества и зла ему – это были простые понятия справедливости при любом устройстве человеческого общества, и большевики сохранили их, намереваясь исполнять эти заповеди в будущем светлом и справедливом обществе имя которому – коммунизм.

Но, убрав заповеди о почитании Бога, нужно было вселить в людей веру в другие идеалы, и потому большевики усердно насаждали в людях веру в построение справедливого общества на земле, а не в мифическом раю, и основой этого общества должны были стать свобода, равенство и братство всех людей, как этому учил марксизм.

Однако, людям требовалось, хотя бы временно, заменить веру в Бога, верой в другого персонажа, и потому большевики начали усердно насаждать веру в вождей партии большевиков и конкретно в своего вождя – Ленина, которого представляли как светлую личность, способную обустроить жизнь людей на земле российской, ибо товарищ Ленин был всеведущ, вездесущ и безошибочен, обладая неимоверной любовью к рабочему классу и крестьянству.

Таким образом, большевики пытались подменить в сознании людей веру во всемогущего Бога верой во всемогущего человека, чтобы, как говорится, «свято место не было пусто».

Если ранее, когда Иван Петрович учительствовал в земской школе, упоминание на уроках Господа Бога было обязательным для учителя, то теперь обязательным становилось упоминание имени вождя мирового пролетариата – товарища Ленина.

 Иван Петрович не видел в этом ничего дурного: если ранее ничтожеству на троне Николаю Второму пелось в церквях «Боже, царя храни», то почему бы сейчас не исполнить осанну товарищу Ленину – вполне достойному человеку, если судить по делам его, как и рекомендовал Иисус.

В ноябре месяце Иван Петрович приступил к самостоятельным урокам, преподавая педагогику старшеклассникам, чтобы те после окончания школы могли работать учителями начальных классов в сельских школах, библиотекарями и избачами в избах-читальнях.

На уроки Иван Петрович ходил в форме красного командира, чтобы подчеркнуть свою причастность к существующей власти, чем вызывал неприязнь заместителя директора товарища Комиссарова, но оснований запретить так одеваться у замдиректора не было.

С другими учителями у Ивана Петровича сложились ровные и благожелательные отношения. Учителя в этой школе были двух типов: из дореволюционных времен, и из красных активистов.

Учителя с дореволюционным опытом учительства были близки и понятны Ивану Петровичу, потому что и он сам был из того времени.

Учителя из красных активистов, как правило, не имели учительского образования, и были либо самоучками с опытом революционной деятельности, либо из красных командиров, которых партия послала на фронт борьбы с неграмотностью и отсталостью. Эти учителя преподавали в младших классах, тогда как коллеги Ивана Петровича по дореволюционному учительству, имея приличное образование, преподавали в старших классах, где требовались основательные знания предмета обучения и революционным наскоком здесь не возьмёшь.

Именно это обстоятельство заботило товарища Комиссарова: как бы старорежимные учителя не вели исподволь скрытую агитацию против Советской власти, тем более, что и ученики здесь были в основном из мещан,  непролетарского происхождения. Поэтому Комиссаров частенько посещал уроки учителей в старших классах и, усевшись сзади, в углу класса, угрюмо слушал учительские рассуждения, стараясь понять, нет ли в учительских наставлениях крамолы против Советской власти.

Впрочем, школьная жизнь Ивана Петровича скоро вошла в привычное ему русло, и он занялся вплотную заботами о переезде семьи. Устроившись в школу и с жильём, он написал Анечке о своем положении, и через месяц получил ответное письмо, в котором Анечка сообщала, что его посещение дало свои плоды, и у них будет ребенок в июне, поэтому с переездом семьи в Вологду надо поспешить до рождения этого ребенка, видимо сыночка, потому что она чувствует себя по-другому, нежели когда носила дочек. Антон Казимирович вполне оправился после ампутации ноги, и сейчас дома учится ходить на костылях, а попозже будет осваивать и липовую деревяшку вместо протеза.

Это известие заставило Ивана Петровича ускорить поиски жилья для всей семьи, которая, с учётом будущего рождения третьего ребёнка, образовывалась числом семь человек. Для такой семьи и дом требовался немаленький, чтобы не ютиться в нём, а жить полноценной свободной жизнью и детям, и взрослым, не мешая друг другу, особенно, когда дети подрастут.

 Иван Петрович полагал, что здесь, в Вологде, он останется жить надолго, если не навсегда: город спокойный и уютный русской стариной, без сутолоки столичной жизни, но и без запустения мелкого городишки, как Токинск.

 - Вполне можно прожить здесь вторую половину жизни, - думал Иван Петрович, которому этой осенью уже исполнилось тридцать шесть лет. Азарт юности давно угас, несбывшиеся мечты о научной работе в столичном университете унесли война и революции, но взамен он обрёл душевный покой с любимой и преданной женой Анечкой, с которой они заимели двух дочерей, и ещё ребенка Анечка носила под сердцем.

- Будем жить, работать учителями, воспитывать детей и заботиться о стариках. Я смогу заниматься здесь историческими изысканиями для своего удовлетворения и сбором коллекции антиквариата, к которому пристрастился ещё в Иркутске. Сейчас, в смутное послевоенное время на барахолках всплывают совершенно уникальные вещи, а их случайные владельцы даже и не подозревают об этом, и не знают их истинной стоимости, продавая за бесценок.

 За наживой я, конечно, не гонюсь, но вдруг мне в руки попадет какая-нибудь историческая вещь, тогда можно будет написать о ней в научный журнал и тем удовлетворить мое самолюбие, - размышлял иногда Иван Петрович перед сном в своей комнате под завывание зимней вьюги, спешащей укрыть землю толстым слоем снега в преддверии Нового года.

Новый, 1922-ой год, он встретил в школе, в кругу учителей, собравшихся по такому поводу в большой зале, служившей ученикам для занятий физкультурой и для сборов пионерских и комсомольских отрядов.

 Эти организации для детей и подростков были задуманы Советской властью как помощники партии в деле воспитания нового поколения в духе преданности революции. Пионеры учились здесь ходить строем под барабанную дробь и звуки горна, потом ходили походами в окрестности города, помогали друг другу в учёбе и совершали другие полезные дела, так что свободного времени на проказы и хулиганство у них уже не оставалось.

Комсомольцы были учениками старших классов и потому их обязанности были почти взрослые: помогать в учёбе отстающим, заниматься спортом с пионерами, помогать учителям младших классов, участвовать в субботниках по восстановлению предприятий, заброшенных во время войны, вылавливать беспризорников, которых немного, но всё же было в Вологде заездами из Москвы и Петрограда.

 Пионеров и комсомольцев Иван Петрович считал весьма полезными в учительском деле и даже два-три раза по просьбе комсомольцев приходил в классы и рассказывал свои впечатления о войне с немцами и о гражданской войне, как участник и очевидец.

В новогодний вечер в зале были лишь учителя с женами и мужьями.

-Как в добрые старые времена собирались учителя в городском училище на новогоднюю вечеринку в Орше, - вспомнил Иван Петрович некстати, поскольку тут же вспомнил и о своей невенчанной жене – Надежде, с которой и из-за которой так круто изменилась его жизнь. Но сейчас он уже не испытывал к своему прошлому даже горечи сожаления, потому что та, ненастоящая жена ушла из его жизни, освободив место для настоящей жены – Анечки и детей.

Новогодний вечер прошёл вполне дружески и весело: война закончилась, мирная жизнь вступила в свои права, и все рассчитывали на перемены к лучшему в наступающем году. Иван Петрович, несмотря на лёгкую хромоту, даже станцевал вальс с молодой учительницей пения, что приехала этой осенью из Москвы, закончив Московскую консерваторию, и приехала не сама по себе, а по комсомольской путёвке.

 Учитель в военной форме и с разноцветными глазами, видимо, нравился ей, и она сама, как свободная женщина, пригласила его на танец, но от дальнейшего общения с ней Иван Петрович уклонился, поскольку Мария – так звали учительницу, проповедовала свободную любовь, о чём неоднократно говорила в учительской, призывно глядя на Ивана Петровича. Вскоре после полуночи он ушел домой, сославшись на усталость и больную ногу, что вызвало взгляд разочарования ему вслед от той самой учительницы.

На вечеринке он, вероятно, простудился, и новогодние каникулы пролежал в своей комнате, кашляя и потея от чая с малиновым вареньем, которым его потчевала хозяйка дома, выгоняя простуду.

Выздоровев, он попросил хозяйку помочь ему в поисках дома для покупки, объяснив, что ожидает весною приезда своей большой семьи сюда, на постоянное жительство. Хозяйке было жаль терять такого постояльца, но она обещала поспрашивать у знакомых о продаже домов на соседних улицах.

 За годы войны город несколько обезлюдел: кто-то погиб в войнах, кто-то перебрался на жительство в другие места, особенно зажиточные, не признавшие Советскую власть, но не желающие быть зачисленными во враги этой власти, как богатые, и потому сменявшие место жительства туда, где их никто не знает, чтобы затаившись, ждать своего часа, который непременно настанет.

Поэтому дома продавались часто за бесценок или вообще бросались на произвол судьбы. Частично такие дома заселялись беднотой по мандатам Советской власти или самозахватом, но можно было и купить такой дом у бедняка-пропойцы, благо, что стало возможным продавать и покупать открыто с введением Советской властью, с подачи Ленина  - новой экономической политики – НЭПа.

 Захватив власть, большевики фактически отменили торговлю: продовольствие изымалось у крестьян силой на основе продразверстки, введённой в 18-ом году, а больше и торговать было нечем в гражданскую войну. Продразвёрстка изымала у крестьян почти всё зерно, оставляя лишь на пропитание семьи, а изъятый хлеб распределялся по пайкам в армию и среди работающих.

 Изъятие хлеба проводили продовольственные отряды, которые организовало ещё Временное Правительство, поставив во главе этих отрядов комиссаров от Правительства. Большевики переняли этот опыт, но с окончанием войны встала задача восстановления разрушенной страны, требовался хлеб, чтобы накормить людей, но крестьяне не хотели увеличивать посевы зерна, потому что всё равно хлеб отнимут.

Ленин придумал, чтобы крестьян обложить твердым налогом, а излишки зерна крестьянин мог свободно продать на рынке и купить необходимые товары. Для купли-продажи необходимо было развивать торговлю, и Советская власть при НЭПе разрешила частную торговлю, мелкое предпринимательство и мелко-кустарное производство, чтобы частники-нэпманы производили товары и продавали их в магазинах.

 Это было вынужденное отступление Советской власти от своих принципов, но надо было открыть стимулы к труду и у крестьян, и у торговцев, и у ремесленников. Как раз зимой в городе и начали открываться частные лавочки, и стало возможным в открытую покупать дома, чем Иван Петрович хотел воспользоваться для устройства своей семьи.

Но для торговли требуются деньги, иначе это будет не торговля, а обмен одного товара на другой. По Марксу торговля – это «товар-деньги-товар».

Захватив власть в 17-м году, большевики поначалу отменили не только торговлю, но и деньги, считая возможным организовать государственную жизнь без денег. Жизнь, однако, быстро поправила романтических революционеров: деньги оказались необходимыми для выживания людей, и большевики начали печатать царские деньги и деньги Временного правительства, так называемые «керенки» и этими деньгами платить людям зарплаты и пособия. Печатали денег столько, сколько нужно для этих выплат, и поэтому деньги стремительно обесценивались. В 1919-м году Советское правительство начало выпуск собственных денег, которые назвали «совзнаки» и поэтому в стране одновременно ходили на руках и царские деньги, и керенки, и совзнаки.

 К началу работы Ивана Петровича учителем в Вологде выпустили в обращение совзнаки образца 1922 года, на которые менялись все прежние деньги в отношении 100000 рублей на один рубль совзнака 1922 года. Именно этими совзнаками Иван Петрович и стал получать свою учительскую зарплату, весьма приличную для того времени. Однако копить эти совзнаки не представлялось возможным вследствие быстрого их обесценивания, ибо печатались эти знаки без меры, по потребности. Деньги обесценивались, но зарплата повышалась, и чем больше повышалась зарплата, тем быстрее обесценивались деньги, как бы они не назывались: царские, керенки или совзнаки – хранить и копить их было бессмысленно.

Получив зарплату за неделю, Иван Петрович обычно расплачивался с хозяйкой за жильё, покупал продуктов впрок на неделю вперёд, а на оставшиеся средства приобретал на барахолках что-то нужное из одежды или антикварную вещицу, или золотое украшение, справедливо полагая, что при необходимости всегда можно продать такую вещь по новой цене, а полученная нынче зарплата, если её спрятать в шкафчик, через месяц превратится просто в бумажки – ничего не значащие.

Несколько золотых вещиц Иван Петрович прихватил из Иркутска, приобретая их на командирское жалование, и этого должно было хватить на покупку приличного дома. Правда, у него имелось ещё и десять золотых червонцев, что дала тёща по распоряжению тестя из его запасов купеческих, но эти червонцы Иван Петрович намеревался вернуть тестю, полагая, что ему – здоровому человеку средних лет негоже пользоваться деньгами пожилого инвалида с одной ногой.

В марте месяце Иван Петрович сторговал хороший дом за пятьдесят рублей золотом, отдав вместо монет несколько золотых вещиц, равных по весу пяти золотым червонцам царской чеканки. Дом этот достался какому-то забулдыге от родителей, умерших три года назад от испанки, и этот жилец уезжал на Кубань к родственникам, потому и продал дом задёшево, что торопился.

Дом, почти такой, что прежде был у тестя в Токинске, требовал небольшого ремонта крыши, крытой кровельным железом, которое местами проржавело из-за того, что несколько лет не красилось суриком. Иван Петрович нашёл кровельщика, который починил крышу, покрасил её в погожий день суриком, и дом был готов к проживанию большой семьи, о чём учитель тотчас сообщил письмом в Сибирь.

Аня в ответном письме сообщила, что выедут все вместе, как только начнутся тёплые дни, и подсохнет дорога до станции, чтобы не тащиться по холоду и распутице малым детям и её престарелым родителям. Евдокия Платоновна была в свои пятьдесят пять лет совершенно здоровой крестьянкой, но Антон Казимирович, лишившись ноги, и будучи на десять лет старше своей жены совершенно сдал и уподобился дряхлому старику.

В свободные выходные дни Иван Петрович привёл дом в порядок внутри, убрался во дворе после стаявшего снега и переехал на жительство под свою крышу, попрощавшись с хозяйкой и поблагодарив её за кров и пищу.

                                            Семейная жизнь

Через два дня после Первомая он встречал своё семейство на вокзале, будучи извещён об их приезде телеграммой, посланной Аней из Москвы, куда они приехали из Сибири и остановились у видного большевика – товарища Антона Казимировича по народовольческому движению, а позднее примкнувшего к большевикам, и сейчас находящегося на пенсии ввиду преклонного возраста и заслуг перед партией.

Прожив в Москве два дня, и отдохнув, они выехали в Вологду, и вот Иван Петрович встречал семейство на вокзале. Поезд пришёл с опозданием на два часа, но это был пустяк по сравнению с разрухой, царившей на железной дороге ещё в прошлом году.

Иван Петрович издалека увидел Анечку, махавшую рукой из открытого окна вагона. Беременность изменила черты лица и фигуру жены, но эти изменения не делали её дурнушкой, а лишь свидетельствовали о приближении материнства.

Он вспомнил, что ещё ни разу не видел Анечку  в положении, потому что вынашивала и рожала своих дочерей она в отсутствии мужа.

Иван Петрович помог жене спуститься на перрон, поддержал Антона Казимировича, который ковылял на деревяшке, опираясь на костыли, и лишь затем принял на руки своих дочерей, которых ему подавала тёща, замыкавшая собою выгрузку семейства в конечном пункте дальнего путешествия.

Нанятый Иваном Петровичем извозчик стоял с коляской у здания вокзала и, увидев семейство, поспешил на помощь поднести тюки, узлы и чемоданы, которые Евдокия Платоновна вынесла из вагона и сложила в груду, пока зять обнимал жену и дочерей, сторонившихся этого чужого им дяденьку. С трудом разместившись в коляске с детьми и вещами, семейство Ивана Петровича поехало к своему новому месту жительства, с любопытством оглядываясь по сторонам.

 После захудалого Токинска старинный город Вологда выглядел особенно привлекательным в этот тёплый и солнечный майский день. Деревья уже покрылись молодыми листочками, по обочинам зеленела трава, скворцы подле своих скворечников распевали звонкие песни о птичьем счастье, и Иван Петрович, оглядываясь на жену и детей, тоже испытывал человеческое счастье единения с родными и дорогими ему людьми.

 Дочь Лида, которой не было ещё и двух лет, усевшись на колени к отцу, смеялась и показывала пальцем на золочёные купола церкви, мимо которой они проезжали. Купола блестели на ярком весеннем солнце, что приводило дитя в неописуемый восторг.

 Незаметно подъехали к дому, где предстояло жить в мире и согласии, и Иван Петрович, высадив родных, разгрузил багаж  и, расплатившись с извозчиком, повел семейство в дом, показывать купленное им жилище. После тесноты жительства в доме тётки Марии, этот дом казался большим и просторным, хотя без женского пригляда и выглядел несколько запущенным.

Пройдясь по всему дому и заглянув во все углы, жена и тесть Ивана Петровича одобрили его покупку, а Евдокия Платоновна немедленно принялась наводить чистоту и порядок на кухне – будущем месте своего труда на всю семью, поскольку её дочери Анне уже нельзя было заниматься хлопотами по дому из-за близких родов.

Дочки выбежали во двор и, усевшись на крыльце, раскладывали своих кукол, что привезли с собою, а Иван Петрович показывал тестю дворовое хозяйство при доме.

Двор был огорожен от улицы и соседей высоким дощатым забором, кое-где покосившимся, но не порушенным. Во дворе находились баня, дровяной сарай и амбар для припасов с погребом под амбаром. Рядом находился колодец с питьевой водой, а в дальнем углу располагался туалет-скворечник. К дому сзади прилегал небольшой огородик, вдоль забора которого распустились белым цветом несколько яблонь и вишен, которые  обещали хороший урожай летом. Огород был пуст, но хозяйственная Евдокия Платоновна не даст ему долго пустовать и обеспечит семейство летней зеленью и овощами.

Дом и двор понравились Антону Казимировичу, он оживился и бойко ковылял на деревяшке, слегка опираясь на костыли, и высматривая неполадки в дворовом хозяйстве, которые намеревался устранить по мере сил и возможностей.

- Я, зятёк, приуныл было, лишившись ноги, но сейчас привыкать начал и понял, что в семье можно жить и с одной ногой. Дочка-то у нас одна, больше детей Бог не дал, зато внучек уже две и еще внучок, наверное, будет, а при внуках и деды бодрее себя чувствуют – так что поживём ещё.

 Городок этот мне по нраву пришёлся: по обличью здесь похоже одни исконно русские живут – ни жидов, ни узкоглазых я по дороге не приметил. Я хотя и поляк по происхождению, но русские мне более по душе, чем соплеменники. Испортились нравы у поляков, когда поселились меж нами жиды, и вера наша католическая отторгла поляков от русских.

 Если  не католичество, то было бы сейчас великое королевство польское, где жили бы и русские, и поляки, и другие славяне в мире и согласии, но вера развела нас и сделала врагами. Я потому и пошёл в молодости в народовольцы, что хотел отвести людей от веры в Бога, заменив её верой в человека, который сам себе Бог, если свободный в своих делах и мыслях.

Посмотрим, удастся ли большевикам и их вождю Ленину построить справедливое общество свободных людей, как мечталось мне в мои юные годы. Стар я стал и слаб, но пожить ещё хочется, чтобы посмотреть, что получится из той заварухи, что устроили большевики. Пока что им пришлось разрешить торговлю и мелкое предпринимательство, чтобы накормить и одеть людей, и дать им жильё. Но если они разрешат крупное предпринимательство и частные банки, которые тотчас откроют жиды, то значит, ничего у большевиков не получилось, и всё вернётся на круги своя, - закончил Антон Казимирович и поднял вверх свою кудлатую бородку, подставляя лицо весеннему солнцу.

- Мы выехали из Токинска по теплу, но на следующий день, когда садились в поезд, пошёл снег, подморозило, и мы из зимы приехали сюда, прямо в лето. Климат здесь, похоже, будет получше, чем в Сибири. Вон и яблони цветут и вишни, а там, в Сибири, этих деревьев не увидишь – вымерзают они зимой в лютые морозы, сколь ни старались поселенцы с Малороссии вырастить эти плоды за Уральскими горами.

- Да, климат здесь помягче, - поддержал разговор Иван Петрович, ласково глядя на своих дочурок, копошащихся под тёплым солнцем на крылечке. – Зимой всего несколько дней были морозы за двадцать градусов, а там, в Сибири, чуть ли не всю зиму такие морозы, и даже за сорок, которых здесь не бывает вовсе.

- Только почему вы, Антон Казимирович, евреев жидами называете? Нехорошо это и неприлично в наше время так обзываться, - продолжил Иван Петрович воспитание тестя. – Сейчас в партии на ответственных должностях много иудеев, да и сам товарищ Троцкий – Верховный Главнокомандующий вооруженными силами республики, по происхождению иудей, но борется за пролетариат против банкиров-капиталистов. Здесь, в Вологде, тоже есть иудеи, и это вполне приличные люди. Наш нарком образования товарищ Луначарский тоже иудей. Я в школе работаю, и там не допускается применять это слово, - закончил зять.

- А я поляк по происхождению, и у нас нет другого слова для обозначения людей этого племени. И нет в этом ничего оскорбительного: слово жид применяется наравне со словами поляк и русский, а для унижения применяется слово «быдло», но это чаще всего относится к малороссам, - возмутился Антон Казимирович поучениям зятя.

- Ладно, оставим этот разговор, - примирительно сказал Иван Петрович, - только на улице, при людях вы так не выражайтесь: у вас же на лице не написано, что вы поляк и имеет право использовать слова польского языка, а здесь, в России, за годы гражданской войны слово «жид» стало ругательным в русском языке: так бывает, что слово, изначально справедливое, меняет свой смысл и приобретает иное значение, иногда оскорбительное. Например, слово «блядь» применяется в церковно-славянском языке при богослужениях для обозначения лживости и неверности, а сейчас в просторечии этим словом называют распутную женщину, это я вам как учитель говорю,- закончил Иван Петрович свои поучения тестю, сразу и некстати вспомнив, что в далеком прошлом его сожительница Надежда оказалась именно распутной женщиной, изменив ему телесно со своим любовником и, что ещё более омерзительно, постоянно изменяла ему душевно, вспоминая этого любовника в минуты близости. 

- Ладно, зятёк, не буду больше обзывать этих людишек польским словом жид, коль здесь оно имеет иное ругательное значение, - согласился Антон Казимирович и заковылял в дом, откуда уже последовало приглашение Евдокии Платоновны к обеду, что она сготовила на скорую руку из припасов Ивана Петровича.

                                             Поездка к отцу

Жизнь семьи Ивана Петровича на новом месте вполне наладилась через неделю и потекла спокойным течением времени в череде бытовых дел и забот. Евдокия Платоновна навела чистоту и порядок в доме и во дворе, сама вскопала и засадила огород овощами. Иван Петрович с Аней купили кое-какую мебель для девочек и кроватку для будущего ребенка на деньги, выданные по этому случаю Антоном Казимировичем.

Иван Петрович вернул тестю золотые червонцы, что  тот дал ему ещё в Сибири на покупку дома – вот из этих денег Антон Казимирович и выделил часть на обустройство семьи для благополучного жительства в Вологде. Вообще, Антон Казимирович оживился на новом месте, и стук его деревяшки слышался то в доме, то во дворе, свидетельствуя о непрерывной деятельности хозяина деревянной ноги.

Страница: 1 2 3 4 5