Возмездье стратега или в когтях у ведьмы. Книга вторая.

     – Слушай, Эгий, это не наше дело. Нам приказал наш сотник – мы выполняем. А ему приказал… Этот, как его? Евкратион что ли. Он главный архонт у них. А ты знаешь кто это? Это большой-большой человек у них. Понял? Так бы просто он это не сделал. Правда, ведь? Значит, что-то натворил он такое, этот Пентакион, против государства ихнего. Понял? Иначе разве его посадили бы сюда? Знаешь почему я Евкратиону верю? И сотнику нашему? Потому что Евкратион делает не так, как тот, который тираном хочет стать. Это не переворот, не захват власти. Евкратион в суд его тащит. Чтобы все по закону было. Понял? Какой же тебе это переворот? Это их, коринфян, дело. Так что ты не лезь лучше. Понял? Это нас не касается. Лишь бы исправно платили. А он нам всем по сорок драхм обещал. За то, что мы сейчас сделали. Что, плохо что ли? Клянусь Гермесом, это не плохо.

     Послышался быстро приближающийся конский топот. Он стал громким и затих около самой повозки. Совсем рядом Пифодор услышал лошадиный храп и как кто-то соскочил с коня. Дверь опять открылась. Теперь стратег увидел Евкратиса.

     – Ну, что, сидишь, Пентакион? Ну ладно, выходи. Я отпускаю тебя, – насмешливо-повелительным тоном сказал он. – Хотел суду тебя предать, чтобы покарали тебя, как ты того заслуживаешь. Но тебе повезло – я милостив и незлопамятен. Даже бежать тебе помогу. Садись вон на моего коня и скачи, куда хочешь. Сейчас пока через любые ворота тебя пропустят. За свое имущество не беспокойся. Я тебе обещаю, что сумею защитить его от конфискации. А потом ты можешь переправить его себе на новое место. При помощи посредника… Ну что сидишь?.. Давай, поторапливайся. Спешить надо. А то еще совсем немного и поздно будет – на всех улицах уже сообщили, что тебя судить будут как пособника врагов Коринфа, как аристократического недобитка. Давай-давай, выходи… Ну что ты сидишь?!

     Пифодор, усмехаясь, отвеил:

     – Я понимаю, как ты хочешь, чтобы я дал деру. Еще бы – ведь это подтвердит твою правоту… Одно из двух: или ты понял какую глупость выкинул и сейчас стараешься выйти из своего, клянусь мойрами, пресквернейшего положения или это еще одна из твоих коварных уловок, – вполне может быть, что ты уже поставил поблизости засаду, чтобы задержать меня при попытке к бегству. Но ты никудышный стратег, Евкратис. Ты сам это знаешь. И никогда стратегом ты больше не будешь. А теперь послушай мой совет: не испытывай мое терпение – закрой поскорее дверь, а то, клянусь Ахиллесом, сейчас втащу тебя сюда и так отделаю, что слишком облегчу сегодняшнюю работу палачу.

     – У-ух! – злобно выдохнул Евкратис и поспешно с яростью захлопнул дверь.

     Затем Пифодор услышал притоптывание на одном месте коня, на которого, по всей видимости, садился Евкратис, и его голос:

     – Ну, посмотрим! Пожалеешь, собака!

     Раздался конский топот. Он затихал, быстро удаляясь, вот и совсем затих.

     Конечно, разговор с Евкратисом не прибавил нашему герою спокойствия. Пифодор продолжал сильно волноваться. Стараясь успокоить себя, он мысленно говорил: «Чего мне, собственно, бояться? Никто ей не поверит. Ну, пусть даже и поверят. Конечно, лишь немногие. Все равно большинство проголосует в мою пользу. Можно не сомневаться. Единственно кого мне стоит опасаться, это Стратона. Особенно сейчас, когда он опять так требует, угрожает. Как никогда еще раньше. Должно быть, сильно его прижали те, кому он задолжал. Да, сейчас у него случай расправиться со мной как никогда удачный. Еще бы. Если показания Кидиллы соединятся с его железной логикой, неоспоримыми доказательствами, то мне, конечно, конец. Но он только пугает. Ему топить меня совершенно невыгодно. К тому же я, разумеется, подстрахуюсь. Он, конечно, подойдет ко мне перед началом суда. Как тогда. А я ему наобещаю. И, конечно, потом не выполню обещания. Но он поверит и будет молчать». Однако, чтобы ни говорил себе Пифодор, волнение только возрастало, потому что подсознательно страшила мысль, что непременно уже сегодня, сразу после суда, кого-то казнят из них – его или Евкратиса. А вдруг большинство сограждан все-таки поверит Кидилле. Это вполне может быть, если какое-нибудь божество захочет сыграть с ним злую шутку, погубить его. От этих богов не знаешь, чего ждать. Вновь и вновь против воли представлялись ему мрачные, зловещие своды Камеры казней в городской тюрьме, где палачи уже поджидают свою жертву.

     Справа доносились людские глоса – народ сходился на суд.

     Наш герой услышал, как за стенкой один из его стражей сказал:

     – Надо бы отъехать в сторонку. Ну, вон хотя бы туда. Там, за платанами, нас не так видно будет. А то, наверное, коринфяне догадываются кого мы здесь охраняем. Вдруг они ринутся его освобождать и нас бить. От нас тогда и мокрого места не останется. В латах убежишь разве?

     – Это ты верно говоришь, Посидипп, – узнал Пифодор голос Эгия. – Ну-ка ты, сириец, давай-ка туда, быстро.

     – Я не сириец – я мидянин, – послышался глуховато-хриплый голос. – Ну да ладно, я понял.

     – Да какая мне разница кто-ты – мидиец или сириец? Да хоть бактриец! Ты раб! А раб не ждет повторения приказа!

     – Да, да, я понял, владыка. Сейчас-сейчас, я быстро!

     Раздались щелчок хлыста, грубоватый окрик на непонятном Пифодору языке, обращенный, видимо, к лошадям. Повозка тронулась, опять затряслась, застучала, заскрипела и вскоре остановилась.

     – Ну, теперь другое дело. Здесь мы, кажется, в большей безопасности, – произнес Посидипп. – Отсюда тоже хорошо виден вход на театр. Как надо будет – мы быстро туда.

     Пифодору показалось, что прошло совсем немного времени, как он услышал вдруг:

     – Все, зовут. Машут. Идут сюда. Ну-ка, сириец, давай-давай, быстро – судейские не любят ждать.

     Повозка поехала. У Пифодора вздрогнуло сердце и учащенно, гулко забилось. В этот момент он ощутил очень сильное волнение, почти страх. Даже пожалел, что упустил возможность бежать. Однако он все же быстро овладел собою.

     Пифодор совершенно успокоился, когда вышел из повозки и оказался в окружении коринфских метеков и периэков, толпившихся у входа в театр. Будучи негражданами, они не допускались к участию в Народном Собрании, как уже говорилось выше, но обеспокоенные судьбой любимого стратега, пришли сюда, чтобы здесь ожидать чем закончится суд. Вокруг Пифодора были приветливые, радостные с дружелюбными выражениями лица, восхищенные, преданные взгляды. Все подбадривали его, призывали в помощь ему богов, высказывали возмущение новым несправедливым обвинением Евкратиса, говорили, что тот сам уготовил себе погибель, недопустимо далеко зайдя в своих интригах. Пифодор отвечал им приветливыми, признательными кивками. Можно было не сомневаться, что и находящиеся сейчас в театре коринфяне настроены столь же благожелательно к нему, как и эти. С каждым шагом наш герой обретал все большую уверенность в своей победе над Евкратисом, радовался, что наконец-то удастся положить предел его столь досаждавшим ему долгое время козням.

     И тут, когда расступились последние люди в толпе, он вдруг увидел… Полиэвкта и Аристона. Как обычно, нарядные, они стояли у входа в театр, высокой изящной колоннады из трех колонн, между которыми видны были ближайшие сценические сооружения, часть круглой площадки орхестры и край полукругом огибающего ее огромного склона со ступенчатыми каменными сидениями. В том месте театра людей сидело немного.

     Когда Пифодор предстал перед сыновьями гостеприимца отца, они сразу отвернулись от него. Правда, он успел увидеть любопытство в их глазах.

     «Вот как! Они здесь, оказывается! Вот это да! Я пропал! Отвернулись, – значит, со злым умысом прибыли! Неужели Стратон, правда, решил исполнить свою угрозу?! И какое-то божество явно помогает ему! Оно устроило так, что удар, который он собирается по мне нанести, совпадает с ударом Евкратиса. И оба получили такое опасное оружие против меня, о каком, наверное, раньше и не мечтали! Я пропал! Это божество явно хочет погубить меня! Чем,.. чем я мог прогневить его?!» – промелькнуло в голове Пифодора. Он так опешил, что остановился. Даже хотел броситься бежать. Те два воина, которые следовали за ним, не представляли серьезной преграды. Мечи они держали в ножнах. Можно было легко мгновенно без опасности для себя оттолкнуть стражников. Все же Пифодор удержался от опрометчивого поступка, зная, что легко может быть настигнут всадниками. Совершенная же попытка к бегству будет на руку его врагам, тогда как он еще имеет шанс защитить свою жизнь в суде, ведь коринфяне так его любят. И разве мало известно случаев, когда человек вопреки злой воли божества одерживал победу?!

     Значительно приободренный последними мыслями, стараясь выглядеть веселым, наш герой вошел в театр. Ему открылся весь огромный полукруглый склон, спускающийся к орхестре и пестреющий одеждами множества сидящих на скамьях людей. Пифодор сразу понял, что суд уже идет, а, значит, нет возможности переговорить заранее со Стратоном, на что он очень рассчитывал.

     «Ну, так я и думал – завистливое божество все подстроило так, чтобы погубить меня!» – решил он, мгновенно упав духом.

     На орхестре стояли и ожидающе смотрели на него председатель суда, писарь, Евкратис с Кидиллой и нанятый им ритор, Панкратиат, а также двое мужчин, увидев которых, Пифодор еще больше пал духом. «Ну, конечно, все сейчас будут стремиться погубить меня».

     К тому моменту, когда наш герой появился в театре, суд шел уже почти час. Начался он с традиционных жертвоприношений богиням Правде, Пито и Немезиде. (Примечание: Немезида – фригийская богиня, культ которой широко распространился и в древней Греции. Она карала, как считали греки, за высокомерные речи). После этого Евкратис объяснил собравшимся, почему воспользовался правом Первого архонта отстранить от должности стратега, оправдывая свои действия, главным образом, утверждением, что имеет точные сведения, доказывающие, что Пентакион является сыном одного из главных аристократов Коринфа – Аристея.

     На несколько мгновений наступила тишина, тишина изумления. Затем некоторые из сидевших на зрительских скамьях рассмеялись. Их смех был подхвачен многими другими. Вскоре поднялся всеобщий шум и трудно было понять, что преобладает в нем – крики негодования или смех. Слышались возгласы:

     – Да он с ума сошел!

     – Он спятил!

     – Он помешался на своей ненависти к нашему стратегу!

     – Вы слышали, что он сказал?! Сын Аристея, ха-ха-ха!

     – Ну, он, конечно, рехнулся!

     – Но это его не спасет от наказания! Он ведет себя почти, как тиран! 

     – Он, наверно, хочет стать тираном! Поэтому уже ведет себя, как тиран!

     – Эй, архонты, что вы сидите?! Или вы забыли законы?!

     – Где стража?! Пусть отведет Евкратиса в тюрьму!

     – Пусть палачи трут цикуту! (Примечание: цикута – яд, который часто использовался в древней Греции для умервщления приговоренных к смерти).

     Председатель суда поднял руку, и шум мало-помалу затих.

     – Присутствующие! Дайте же договорить обвинителю! Или вы забыли, что живете в Коринфе, где властвует демократическое государственное устройство?! Вы обвиняете Евкратиса в тиранических замашках, а сами между тем ведете себя как тираны – призываете к расправе над человеком, даже не выслушав его! А ведь он важное должностное лицо и его нужно внимательно выслушать. Разве вам неинтересно, как он собирается доказать свою правоту, какие сведения имеет? Пусть скажет. А там посмотрим… Давай, Евкратис, продолжай, – сказал председатель.

     – Присутствующие! – заговорил не Евкратис, а его ритор, который прежде, чем начать речь, поднял многозначительно-убеждающе одну руку, а пальцы другой, поднесенной к груди, сложил особым образом, как это делали ораторы. – Первый архонт принял нелегкое, но чрезвычайно важное для нашего государства решение, руководствуясь единственно желанием спасти отечество. Вы должны поддержать его, потому что в правоте Евкратиса нельзя усомниться: посудите сами – допустимо ли доверять командование армией тому, чей отец долгое время был главным предводителем наших врагов, являясь стратегом аристократов Коринфа?!

     Снова поднялся шум возмущения. Раздавались крики:

     – Он что, тоже с ума сошел?!

     – Нет, он не сошел с ума! Он просто получил хорошую плату!

     – Эй, Пантикрат, неужели ты такой бессовестный, что за деньги можешь такую чушь говорить против первого человека в Коринфе?!

     Но ритор ничуть не смутился, а только стал говорить так громко, что тренированный высокий с отличной дикцией голос его был хорошо различим среди шума:

     – Присутствующие! Есть свидетель, который узнал в Пентакионе сына Аристея!

     – Да сколько времени прошло! Какой там свидетель! Может ли он хорошо помнить?! – рассмеялись сидящие на скамьях.

     – Нередко люди узнают в ком-нибудь того, кого видели много лет назад еще ребенком. Кроме того, Пентакион сам сказал ей, – а это женщина, – что он – сын Аристея, сказал сегодня. Да к тому же старался убить ее! Сегодня ночью. Старался убить ее, чтобы избавиться от очень опасного для него свидетеля, знающего его тайну. Но какое-то божество, возмущенное его несправедливыми, поистине преступными стремлениями, помешало ему это сделать, помешало для того, чтобы она смогла рассказать вам всю правду о Пентакионе! Прошу вас, выслушайте ее!

     – Ну, давай-давай, кого еще вы припасли там, чтобы одурачить нас?! Даром вам это не пройдет!

     Евкратис подал знак, и астином ввел в театр Кидиллу. Она вошла на орхестру с очень заметной робостью: удивительно смелая, умеющая не теряться в любых обстоятельствах эта женщина вдруг испугалась при виде стольких смотрящих на нее людей, перед которыми ей предстояло говорить, причем хорошо говорить – связно и убедительно. Реакция народа на появление колдуньи отнюдь не способствовала обретению ею уверенности. Люди возмущенно кричали:

     – Что, это вот она свидетель?! Да эта тварь за деньги кого угодно возьмется извести!

     Когда председатель снова восстановил тишину и велел Кидилле говорить, она почувствовала, что совершенно не в состоянии начать рассказывать то, что собиралась рассказать.

     Видя ее замешательство, к ней подошел Евкратис и стал подбадривать ее словами, которыми тогда обычно подбадривали начинающих, тушующихся перед множеством слушателей ораторов:

     – Ты посмотри кто перед тобой. Это же горшечники, сапожники, скорняки, портные, торгаши всякие, грузчики, гребцы. Разве ты не презираешь их?! Говори, не бойся. Бояться нечего, давай.

     И она заговорила. Заговорила громко и с каждым словом все уверенней и убедительней:

     – Я вижу, что многим не нравится что я здесь. Ну что ж, вы можете ненавидеть меня. Это ваше дело. Вы можете мне мешать говорить, оспаривать меня, Евкратиса, Пантикрата. Это ваше дело. Но не удивляйтесь, что скоро с вами случится что-то очень нехорошее. Тогда вы будете знать отчего это произошло. Те же, что поддержат нас, могут ожидать в скором будущем много хорошего для себя. Уж я-то постараюсь, можете не сомневаться.

     После таких слов настроение большинства участников суда переменилось. Здесь оказалось слишком много людей, подверженных суеверному страху перед всемогуществом черной магии. Угрозы колдуньи, обещание ею неких благ совсем не казались им пустыми. Правда, мало кто поверил рассказу, в котором Кидилла утверждала, что узнала в Пентакионе, виденном еще ребенком, сына Аристея (конечно, она не сказала, что собиралась казнить его, а лишь говорила, что он забежал к ней в дом, ища защиты), что минувшей ночью он даже сам сказал ей, что его сын, и пытался убить ее, чтобы она никому не могла открыть эту правду о нем. Однако многим захотелось поддерживать сторону обвинения в надежде добиться расположения Кидиллы. Тем не менее одни из них еще колебались, другие пока стыдились открыто показать, что изменили любимому стратегу, намерение защищать которого недавно высказывали в разговорах с друзьями и уже поддерживали которого сейчас громким криком, возмущаясь новым судилищем над ним. Третьи же решили просто отмалчиваться, что они и делали до конца собрания. Поэтому первое время после выступления Кидиллы казалось, что настроение собравшихся не изменилось, что сторонники Пентакиона столь же многочисленны и единодушны как и прежде.

      На орхестру вышел какой-то высокий чернобородый, лысый мужчина в красной тунике. Он сказал:

      – Присутствующие! У меня нет ни малейших сомнений, что Пентакион, конечно, не сын Аристея. В этом сомневаться смешно и глупо. Но, чтобы сразу пресечь эту странную наглую попытку доказывать, что он его сын, основываясь на каком-то там сходстве, – весьма и весьма сомнительном, – давайте вот что сделаем. Пусть тот, кто видел сына Аристея и хорошо запомнил его, скажет правда ли он похож на Пентакиона. Давайте, спускайтесь сюда. Сейчас, как я понимаю, и Пентакиона приведут сюда. Напрягите память и скажите.

     Никого, кто видел сына Аристея, не нашлось.

     – Это и неудивительно. Тем-то нам и ценно свидетельство фессалиянки, что она единственная видела его и хорошо запомнила, – заметил ритор Евкратиса. Он произнес эти слова явно обрадованно, потому что и сам не очень-то верил в правдивость слов Кидиллы и опасался, что найдется человек, который скажет, что видел сына Аристея и что он не похож был на Пентакиона.

     На орхестру вышел другой муж, солидный, лет шестидесяти.

     – Да если бы Пентакион действительно был сыном Аристея, то он хоть немного был бы похож на него. А я не вижу ни малейшего сходства. Аристея я видел много раз и хорошо запомнил его.

     Поднялся шум, в котором трудно было угадать настроение собравшихся.

     Затем на орхестру спустился невысокий пышнотелый мужчина в голубой шитой золотом тунике, с удивленно-озадаченным тщательно выбритым мясистым лицом, над которым высоко торчал черный чубчик коротко остриженных волос, придавая этому человеку еще более удивленный и несколько потешный вид. Он заговорил не сразу – попереминался с ноги на ногу, словно собираясь с духом. Наконец произнес:

     – Присутствующие! Я знаю, что вы все пришли сюда, чтобы поддерживать стратега. Ну, если не все, то большинство. Но если бы вы знали то, что знаю я, то вы бы не стали этого делать… И Филарх, мой друг, тоже это знает. Мы оба знаем. И в это тоже невозможно поверить, если своими глазами не увидишь… А получается то, что фессалиянка правду говорит, и я вам докажу…

     Собравшиеся снова зашумели, но быстро затихли, так как все хотели поскорее услышать, что далее скажет новый выступающий. Послышались подбадривающие крики:

     – Говори, Ликомед!

     Тот продолжал:

      – Мы с Филархом живем рядом с ней. Он рано встает и я тоже. И обычно по утрам выходим поболтать из дома. Вот и сегодня вышли. Говорим, а сами слышим, как какие-то удары из дома фессалиянки доносятся. Потом вдруг видим, из дома ее выходит Пентакион. Мы так и обомлели. Еще бы, так рано заказчики не ходят к ней. Он ушел, а мы, глядь – дверь-то взломана: на погнутом засове только держится. Пока мы ее осматривали, глядим – он возвращается. Но до нас не дошел. Остановился и смотрит в щель между домами. Как будто что-то хочет взять оттуда. Но не взял – повернулся и ушел. Как вроде смутился. Нас будто испугался. Мы подходим туда, глядь, а там полусапожки стоят. Кавалерийские. Мы сразу их узнали. Я сколько раз видел их на Пентакионе. Ну, мы, конечно, сразу же все поняли. Понять-то нетрудно было. У нашей соседушки много врагов. Многие убить ее хотят. Не знаю только за что. Женщина безупречной жизни. Красивая, одинокая, а все знают, что у нее ни одного любовника нету. А то, что колдует, так это ремесло у нее такое. А нам, соседям своим, сколько хорошего сделала… Ну, мы, конечно, с Филархом подумали, что Пентакион порешил ее. А что тут еще подумаешь – дверь взломана, какие-то удары слышали, вышел от нее в такую рань, когда закзчики не ходят к ней, да эти еще полусапожки – ясно, что он снял их, чтоб бесшумно подкрасться: уж он-то знает, как нападать. В дом ее мы, правда, не вошли. Мало ли чего… Да, эх и потрясло нас это все. Испугало. Как быть? Что делать? В таких случаях надо ведь поскорее стратегу сообщать или городской страже. Но он ведь сам стратег. И вся стража ему подчиняется. Пока же мы думали да гадали как быть, слышим, что на суд созывают, что опять его, Пентакиона, судить собираются. Ну, мы, конечно, сюда поспешили. И не забыли прихватить с собой полусапожки его. А когда мы увидели Кидиллу живой и невредимой, то очень-очень обрадовались. Значит, какое-то божество помогло спастись ей. Чтобы она смогла рассказать вам всю правду.

     Стараясь говорить громче поднявшегося шума людских голосов, председатель сказал:

     – Хорошо, Ликомед. Но а где же эти полусапожки? И где Филарх? Он может подтвердить то, что ты сказал?

     – Филарх, что ты сидишь?! Давай, спускайся сюда! – махнул рукой Ликомед.

     С одного из верхних рядов спустился неторопливо, словно нехотя, сутулый длиннорукий мужчина в оранжевой тунике, с густой черно-кудрявой шевелюрой и такой же бородой, уже тронутой сединою, хотя лицо было еще совсем молодое. Он держал пару красивых кавалерийских полусапожек. Ликомед взял их и, со значительным торжествующим видом высоко подняв над головой, воскликнул:

     – Вот!

     Рассказ Ликомеда, подкрепленный предъявленным вещественным доказательством, поразил всех. Одни говорили, другие восклицали удивленно:

      – И правда, это его обувь.

      – Это же его, Пентакиона, полусапожки!

      – Только у него такие.

      – Он часто ходит в них! Конечно, это его.

      Пантикрат произнес торжествующе-громогласно:

      – Ну что ж, мне кажется, пришло время пригласить его сюда! Послушаем, что он скажет!

     Председатель велел привести Пентакиона.

     Когда Пифодора спросили узнает ли он полусапожки, тот отрицательно покачал головой и сказал, что первый раз их видит, но не мог скрыть волнения и выглядел испуганным и обескураженным. Он стушевался еще больше, когда услышал в шуме, который сразу поднялся, возгласы:

     – Он врет!

     – Ты врешь!

     – Я сколько раз видел на нем эти полусапожки!

     – И я тоже!

     – И я!

     – Все видели!

     – Только у него такие!

     Все, кто пока не решался открыто обнаружить перед другими свою измену стратегу, получили хорошую возможность без всякого стеснения сейчас сделать это: повод возмущаться Пентакионом был вполне достаточный. Можно было громко негодовать, показывая Кидилле, как они усердно теперь поддерживают ее, и при этом не опасаться вызвать в согражданах подозрение в том, что поступают так из страха перед угрозами колдуньи и в расчете добиться ее благосклонности с целью извлечь какую-то выгоду для себя.

     Пифодор, привыкший в основном слышать доброжелательный шум толпы, как правило, славословившей его, сейчас был ошеломлен и просто ушам своим не верил. Правда, на прошлом суде ему пришлось некоторое время слышать недовольные возгласы против него, но они не были такими громкими и многочисленными как в этот раз. Недоумевающий и совершенно растерянный, удрученный неожиданной враждебностью народа, на поддержку которого так рассчитывал, Пифодор еще больше укрепился во мнении, что какое-то завистливое божество, и в самом деле, задалось целью погубить его. Нужно заметить, что в те давние времена люди, попадая в трудные обстоятельства, часто думали подобным образом.

     Пифодор ожидал, что его снова вызовется защищать ритор Евмолп, и в то же время понимал, что если бы тот хотел взяться за это, то наверняка вышел бы уже сюда к нему. Впрочем, наш герой и сам владел достаточным красноречием для того, чтобы своими силами защищать себя в суде. Но он надеялся на помощь Евмолпа прежде всего потому, что нуждался сейчас в психологической поддержке. Невольно он искал глазами Евмолпа. И нашел. Взгляды их встретились. Евмолп сразу виновато отвел свой взор. Тем не менее Пифодор несколько воспрянул духом, потому что пока блуждал взглядам по рядам сидящих перед ним сограждан, желая увидеть Евмолпа, заметил, что все смотрят на него невраждебно, даже без какого-либо недоброжелательства, а скорее как-то виновато.

     Уже более уверенным голосом Пифодор произнес:

     – Полусапожки не мои. Я просто удивился, когда заметил их там. Поэтому остановился и смотрел на них. А этим глупцам показалось, что я, и вправду, хотел взять их. Что ж, если человек посмотрел на какую-то вещь, то, значит, она его, и он собирается ее взять?! Это же бредни! Почему я должен отвечать за то, что кому-то чего-то показалось?!

     – А зачем же ты тогда вернулся? – спросил Филарх.

     – Да мало ли зачем – захотел да и вернулся, – проговорил Пифодор, хотя понимал, что это совсем невразумительный ответ. Однако ничего лучше придумать не успел. В таком же духе он ответил и на вопрос почему, посмотрев на полусапожки, повернулся и опять зашагал прочь.

      Толпа опять зашумела.

      Слово взял как раз тот сапожник, из-под чьих рук вышли бывшие сейчас в центре внимания полусапожки. Он заявил, что узнал их, что изготовлял их по заказу Пентакиона с учетом его вкусов и особых требований и никому точно таких же не шил.

     Опросили других сапожников. Все они утверждали, что эта обувь не их работы.

     – Вот видите! Фессалиянка правду говорит! Ей можно верить! –  радостно воскликнул Пантикрат, – значит, надо верить и в то, что Пентакион действительно сын Аристея!

     – Ну что, попался наконец, Пентакион?! – еще более радостно воскликнул Евкратис.

     – Э нет! – неожиданно пришел на помощь Пифодору один из архонтов – Павсаний, который встал с одного из почетных мест в первом ряду и вышел на орхестру. Председатель предоставил ему слово, и он продолжил:

     – Пусть мы и приблизились к доказательству того, что Пентакион совершил покушение на фессалиянку, неудавшееся покушение. Но из этого совсем не следует, что он имеет какое-то отношение к аристократам. Что же касается его покушения на фессалиянку, то правильно сделал. Жаль только, что не удалось ему ее прикончить. Я знаю, что здесь немало таких, кто тоже хотел бы отправить в тартар эту подлую тварь. Только не так просто достать ее: видите, даже от такого прекрасного воина ей удалось ускользнуть. Как стратег, долг которого оберегать горожан, он должен был освободить Коринф от этой нечести. Видимо, им и руководило это стремление. Он мог послать это сделать кого-нибудь из подчиненных, скажем, стражников. Но он сам пошел на это. Пожалел других. Он же знал, как все боятся ее. Он поступил, как настоящий бесстрашный воин, как настоящий гражданин, как настоящий стратег, в обязанности которого, как вы знаете, входит охрана горожан и в мирное время, особенно в ночное. А ведьмы-то  как раз ночью и творят свои мерзкие штуки. Но он не убоялся. Он сам пошел сражаться с ведьмой. Немногие бы на это решились. Мы должны оценить его высокогражданский поступок, даже подвиг, и вообще освободить его от всякой ответственности за совершенное.

     Народ возмущенно зашумел. Кидилла удовлетворенно и удивленно улыбнулась, видя как много людей поддерживают ее. И действительно, сотни граждан своими возмущенными криками старались показать ей, что они теперь на ее стороне.

     – Ну, хорошо, хорошо, – произнес Павсаний, когда шум улегся – можно поступить и по-другому… Пентакион, я бы на твоем месте не стал отпираться от того, что ты совершил неудавшееся покушение на фессалиянку. Я тоже хорошо знаю законы. Если кто-то совершил покушение на кого-то, но не убил его, то он должен заплатить лишь штраф в четыреста драхм в казну государства. А фессалиянка – чужеземка. За нее – только сто драхм. Для простого горожанина это, конечно же, немало, а для бедняка очень много. Но для тебя, Пентакион, – сущий пустяк. Заплати – и покончим с этим.

     – Э, нет! – сразу встрепенулись и возмущенно воскликнули Евкратис и Панкратиат. Ритор сказал:

     – Так совершенно не годится! Ты стараешься повести суд совсем не потому пути, по которому нужно – подменить главное гораздо менее значительным. Мы утверждаем, что Пентакион – сын Аристея. Это явствует из показаний фессалиянки, которым, как мы убедились, нельзя не верить: это и есть главное.

     – Фессалиянка лжет! Никакой я не сын Аристея! – вскричал Пифодор.

     – Из рассказа фессалиянки совсем не явствует, что Пентакион сын Аристея. Если она не солгала в одном, то это еще не означает, что она не солгала в другом. Нет никаких доказательств ее правоты в отношении главного, как ты говоришь, – заметил Павсаний. 

     И тут произошло такое, отчего у Пифодора страхом стеснило грудь и на затылке и спине мгновенно выступил холодный пот. Председатель громко объявил:

     – Теперь просит разрешения выступить Стратон Логик. Давайте послушаем его. Вы знаете, что он всегда говорит умно и очень доказательно. Может внести ясность в любой вопрос. И не раз разрешал самые сложные споры. Давай, Стратон, спускайся сюда.

     «Ну все, я пропал, – подумал Пифодор. – Видно, что Кидилла до моего прихода склонила большинство на свою сторону. Да еще этот лезет выступать! К тому, что сказала ведьма, еще прибавится то, что Стратон этот проклятый наговорит. Они, конечно, не смогут не поверить ему. Теперь Стратону и логических рассуждений никаких не нужно. Зачем? Он пригласил Полиэвкта и Аристона! Они все расскажут! И мне конец!»

     Сходя на орхестру, Стратон как-то по-особому многозначительно-хитро взглянул на Пифодора и усмехнулся.

     «Торжествует. Радуется, что к ужасу моему исполняет свои угрозы. Мне в отместку. Да, что сейчас будет! Все так и ахнут! Да, он мне нанесет удар куда более сильный, чем Кидилла. Как же я мог допустить такую ошибку – не выполнил его требования?! Ведь мог же! Все жадность моя проклятая!» – мелькали мысли в испуганном, подавленном уме Пифодора.

     Но он не предполагал, что самая большая опасность для него исходила  сейчас не от Стратона, и даже не от Полиэвкта и Аристона, и не от Евкратиса с Кидиллой и Панкратиатом, а совсем от другого человека, которого совершенно не знал, а тот был знаком с ним лишь на столько, на сколько может быть знаком со стратегом обычный, ничем никогда не отличившийся рядовой воин. Это был муж лет сорока, с по-старомодному длинными волосами и бородой (отпущенными по причине нежелания заниматься поддержанием в порядке своей растительности), выглядевший благодаря им старше своих лет. Одет был безвкусно – в несочетающиеся по цвету синий хитон и красный гиматий. Он сидел на одном из последних рядов и равнодушно глядел на происходящее перед ним скучающим взором, озабоченный лишь тем, долго ли еще продлится судебное разбирательство и сможет ли сегодня вернуться к отложенным делам, за необходимость откладывать которые ради участия в собраниях, впрочем, получал, как и другие граждане, компенсирующие выплаты из государственной казны. Но по мере того, как говорили сменяющие друг друга выступающие, он явно все более заинтересовывался. Губы его складывались в удивленную улыбку, а лицо приобретало такое выражение, словно он говорил: «И что вы спорите, когда так легко выяснить можно ли считать Пентакиона сыном Аристея?»

     – Присутствующие! – начал Стратон. – Неужели вы не осознаете глупость и нелепость происходящего здесь сейчас?! Да вы сами подумайте, может ли быть такое – чтобы Пентакион был, и вправду, сыном Аристея? Такого просто не может быть! Я уверен, что если бы любому из вас сказали перед началом собрания, что на нем собираются доказывать родство Пентакиона и Аристея, он просто расхохотался бы над глупостью тех, кто намерен это делать. Почему же вы сейчас развесили уши и верите в такую чушь? Вы знаете, что он как никто другой обладает необычайно хорошими возможностями для совершения переворота, и если бы он действительно был заслан к нам аристократами, то они бы уже давно устроили олигархический переворот его руками. Пентакион не только не разрушил нашу демократию, а все делал для ее укрепления и защиты. Вспомните сколько побед он одержал над нашими врагами, сколько раз он спасал наш город, вас и ваши семьи. И вы считаете, что такой человек может быть одним из злоумышляющих против нас изгнанников? Если бы он действительно был сыном Аристея или хоть любого друго коринфского аристократа, то обязательно уже давно воспользовался возможностью разрушить нашу демократию и отомстиь за своих родственников.

     «Ну Стратон, ну молодчина! Вот уж не ожидал от тебя! Да ты, оказывается, за меня! – необычайно удивленный и обрадованный думал Пифодор. – Ну, у меня теперь как гора с плеч! Да ты просто спас меня: я только тебя боялся. А уж с фессалиянкой и Евкратисом я как-нибудь справлюсь – им ни за что не доказать, что я сын Аристея. Ну, молодец, Стратон! И правда, ты не глуп. Ну, теперь-то я награжу тебя, хорошо награжу. На это ты, конечно же, и рассчитывал, взявшись защищать меня сейчас. Ты хорошо понимаешь, что я могу быть полезным тебе только неразоблаченным. Но зачем же ты притащил тогда сюда этих, Полиэвкта и Аристона?! Непонятно». 

     Казалось, что после такого выступления можно было ожидать оживленной реакции от собравшихся. Но этого не произошло. Граждане, желавшие угодить Кидилле, пристыженные, пока молчали. Многие, как уже говорилось, решили в течение всего суда отмалчиваться, что они и делали. При этом здесь нельзя было найти хоть одного человека, кроме Кидиллы и Евкратиса, кто бы хоть чут-чуть  верил, что Пентакион может быть сыном Аристея. На фоне временной пассивности сторонников Кидиллы стало слышно тех, кто продолжал сохранять верность стратегу: по рядам все же прошел негромкий шум, явно означающий поддержку Пифодору.

     На орхестру, даже не дожидаясь разрешения председателя, выскочил какой-то долговязый худой старик, лысоголовый, с большой, словно отвисшей челюстью, в коричневато-желтой очень измятой тунике, но чистой, украшенной крупным красивым, сразу обращающим на себя внимание орнаментом.

     – Трезен, я накажу тебя за нарушение установленного порядка! – предупредил председатель, но снисходительно махнул рукой и разрешил говорить.

     – Присутствующие! Я совершенно согласен, согласен… Он конечно же, прав, прав… Только круглый дурак может верить в то, что Пентакион – сын Аристея… Вот… И правда, какой он там аристократ… Если так за Коринф борется, за нас… Как никто другой, как никто другой, – сказал новый оратор. Впрочем, он даже и в малейшей степени не обладал ораторским искусством – говорил медленно, делал ненужные паузы, повторял окончания фраз, стараясь хоть таким образом выглядеть многословнее, но именно эти паузы, эти повторы последних слов фраз, да еще тяжелое ворочанье массивной челюстью, совершаемое будто специально неторопливо, с особым значением, делало его немудреную речь особенно весомой и убедительной. – Еще хочу сказать, сказать… Каждый сын хоть чуть-чуть похож на своего отца… Мне можете верить – я много раз видел Аристея, Аристея… Да они вообще не похожи! Клянусь Деметрой!.. Ничуть, ничуть… не похожи. Мне можете верить… Кроме того,.. я точно знаю, что сын Аристея погиб. Они все погибли, тогда, когда мы аристократов били,.. вся семья, вся семья… Я много раз слышал, слышал… это.

     Когда Трезен кончил говорить, сошел с ораторского возвышения и стал косолапой походкой подниматься по ступенькам к своему месту, председатель предоставил слово другому участнику собрания. На орхестру спустился сидевший на четвертом ряду сбоку другой старик, несмотря на возраст и высокий рост, не сутулый, а удивительно статный и по-своему привлекательный на вид, хотя лицо его было морщинистое, а волосы седые и редкие. Кроме высокого роста и не по-стариковски стройной осанки его наружность делали приятнее украшенные крупным золототканым орнаментом голубые туника и гиматий.

     – Присутствующие! – начал он. – Я хочу вам рассказать то, что давно хотел рассказать, но никак не мог решиться. Теперь же я вижу очень благоприятный момент, чтобы это рассказать. Сразу оговорюсь, что я на стороне нашего стратега и собираюсь снова поддержать его при голосовании. Но то, что я должен сказать сейчас, будет не в его пользу. А именно то, что ему нельзя полностью доверять. Возможно, он даже не тот, за кого себя выдает. Тем не менее я должен это сказать. Во-первых потому, что я истинный гражданин, а также, чтобы не гневить больше Богиню Правды. В течение долгого времени на меня то и дело сыпались всякие неприятности и даже несчастья, а впоследнее время особенно. Я хорошо понимаю, что это Богиня Правды мстит мне за то, что я так долго умалчиваю правду. Боюсь, как бы мне не начали мстить и эвмениды. Поэтому я все-таки скажу вам то, о чем молчал так долго.

     «Опять какой-то наймит Евкратиса. И тоже очень опасен, потому что, чувстуется, лукав очень, – снова встревожился Пифодор и тут вдруг вспомнил, узнал кто это. – Вот уж не ожидал! Уж нет ли здесь еще и Гирпеллиды. Может, она ждет сейчас за входом, когда ее позовут, чтобы тоже свидетельствовать против меня. Впрочем, ее-то как раз можно не опасаться. Ведь она же первая и сказала, что я Пентакион из Александрии. Потому, что напрочь забыла, что я говорил ей о себе».

     Тем временем выступающий продолжал:

     – Сограждане, коринфяне, все вы знаете какая у меня великолепная память. Ведь благодаря ей я и стал полноправным коринфянином: вы оценили то, что я знаю всего Гомера наизусть, а также Гесиода и очень много из Еврипида, Софокла, Эсхила. Поэтому и дали мне, чужеземцу, выходцу с Эвбеи, ваше гражданство. Память у меня и сейчас ничем не хуже. Особенно хорошо я помню то, что было давно. Даже лучше чем то, что было недавно. И я очень хорошо помню, когда я познакомился с Пентакионом. Впрочем, зовут его не Пентакионом. Вы думаете, что я познакомился с ним тогда, когда и вы? То есть, тогда, когда он был восславлен здесь как победитель пиратов. Нет, я познакомился с ним раньше, за несколько дней до этого. В тот день на площади он просил меня разъяснить ему смысл картин в Расписном портике. Мы с ним разговорились тогда. Вы думаете, он представился мне Пентакионом из Александрии Египетской? Нет! Он сказал мне, что зовут его Пифодором и что он из Аргоса, направляется со священным посольством в Дельфы.

     – Что ты лжешь! – крикнул кто-то, как раз то, что хотел крикнуть Пифодор, но не смог, так как у него перехватило дыхание от неожиданности и ужаса: он не сомневался, что выступающий будет говорить о той их встрече, но никак не ожидал, что он не забыл ни его имени, ни даже откуда он прибыл сюда проездом в Дельфы. Пифодор убедился и в своей хорошей памяти, вспомнив, что зовут этого человека Пандионом. «Впрочем, чего мне его бояться? Все равно ничего он не сможет доказать: это не Стратон», – мысленно старался успокоить себя Пифодор.

     Нашлось еще несколько человек, возмущенно обвинивших Пандиона во лжи, но остальные зашикали на них и велели тому продолжать.

     – Вы можете представить мое удивление, – говорил выступающий, – когда я увидел его через несколько дней опять, уже прославляемым и называемым не Пифодором из Аргоса, а Пентакионом из Александрии Египетской. Вы спросите меня почему я не сказал согражданам об этом, о том, что он, возможно, не тот, за кого выдает себя. Да потому, что я решил тогда, что этот человек другой, не Пифодор, просто необычайно похож на него. Ведь каких только совпадений, случайностей не посылают нам боги. Кроме того, он тогда действительно прибыл к нам как настоящий герой. В подвиге его нельзя было усомниться. И все только и говорили о нем, все прославляли его. Мои слова о том, что совсем недавно он представлялся мне как Пифодор из Аргоса, выглядели бы изобличением настоящего героя, всеобщего любимца. Меня бы просто не поняли, сочли бы лжецом, завистником. Но главное то, что я решил, что это просто другой человек. Потом, поглощенный повседневными заботами, я на какое-то время совсем забыл о нем. Вспомнил, когда он опять прославлен был как герой. Он одерживал одну победу за другой. И я решил, что если он, и правда, выдает себя не за того, кто он есть на самом деле, то все равно он не опасен нам, а, напротив, очень полезен. Ведь сколько врагов он разгромил наших. Столько лет я молчал о том, что знаю о Пентакионе. Это сделалось как бы невольной моею тайной. К тому же я еще продолжал сомневатся, правда ли это Пифодор. Сейчас, когда я услышал что здесь говорят о нем, то я понял, что скорей всего он, действительно, Пифодор из Аргоса… Вот я и сказал вам то, что хотел сказать, то, что должен был сказать. И пусть теперь не гневается на меня Богиня Правды и другие боги и пусть перестанут мучить меня… Добавлю только, что я и сейчас считаю, что если даже Пентакион не Пентакион, а Пифодор, то это ничуть не умоляет того истинно прекрасного и великого, что он сделал для Коринфа, для нас с вами. Это не враг, а наш друг, защитник. Он вполне заслуженно так долго был бессменно нашим стратегом. Пусть и дальше будет!

     Выступление Пандиона вызвало у собравшихся шумную и неодинаковую реакцию: многие требовали провести строгое расследование в отношении стратега, но прибавилось голосов и в его защиту.

     Теперь на ораторском возвышении стоял еще один пожилой муж – Стрепсиад, в прошлом знаменитый коринфский борец. Он и сейчас еще обладал внушительным телосложением: под зеленой выцветшей туникой угадывался могучий торс, белые обнаженные руки и плечи тоже выглядели мощнейшими, но местами были покрыты рыхловатостью старческой дряблости. Мускулатуре соответствовало широкое, морщинистое, мужественное лицо, обрамленное прямыми прядями седых, еще достаточно густых волос. Стрепсиад произнес громким бархатисто-звучным тенором:

     – Присутствующие! Я хочу сказать, что совершенно не согласен с Трезеном, который говорит, что Пентакион не похож на Аристея. Не знаю, может Трезен лукавит, а может, просто забыл, как выглядел Аристей. А бывают люди, которые вообще не видят сходства. Бывают такие. Я же видел Аристея много раз и хорошо запомнил его. Пентакион не только похож на него, а очень похож. Я сейчас просто удивляюсь почему раньше не обратил на это внимание. Клянусь богами, я правду говорю!

     Вслед за Стрепсиадом на ораторское возвышение один за другим поднимались люди, которые тоже говорили, что помнят внешность Аристея и тоже считают, что Пентакион похож на него и тоже удивлены, что никогда ранее не замечали этого. Один сказал, что заметил сходство, но не придал этому значения. Другой утверждал, что как только увидел Пентакиона, так сразу поразился его сходству с Аристеем и даже сказал об этом друзьям, но, конечно, никому и в голову не пришло, что сходство это не случайно. Людей, не забывших еще облик Аристея, тоже заметивших, что он похож на нашего героя, и тоже не придавших тому никакого значения, было гораздо больше, чем говоривших об этом с ораторского возвышения. Среди помнивших еще, как выглядел знаменитый стратег Коринфа времен владычества олигархов и не сказавших об этом во всеуслышанье, были и такие, которые только сейчас под влиянием сказанного выступавшими подумали, что, и правда ведь, Пентакион похож, пожалуй, на Аристея и тоже подивились тому, что не замечали этого раньше.

     – Вот видите! Вот видите! Это – он! Он и есть. Пентакион – сын Аристея! Какие еще могут быть сомнения?! – почти в один голос закричали Евкратис и ритор Панкратиат. – Все, надо голосовать – нечего больше рассуждать! Слышешь, председатель, пора голосовать! Давай, начинай!

     Но председатель отрицательно покачал головой и ответил:

     – Рано еще. Прения не закончились. Слишком важно то, что мы обсуждаем, чтобы торопиться перейти к голосованию. – Он обратился к собравшимся: – Ну, давайте, кто еще хочет выступить?

     Однако никто не выходил, хотя слова Стрепсиада и тех, кто выступил против него, прибавили интереса к предмету обсуждения. Но обсуждение это перекинулось с орхестры на театральные ярусы, где размещались участники Народного судебного собрания. Они теперь оживленно спорили между собой. Наконец, когда председатель три раза повторил свой вопрос, слово для выступления взял богато одетый муж лет сорока, невысокий, худощавый, с очень подвижными, большими широко расставленными глазами под высоким лбом, над которым блестели на солнце засаленные черные кудрявые редкие волосы.

     Он заговорил вначале недостаточно громко. Глашатай, который и был председателем суда, предложил ему свою помощь, но тот отмахнулся и стал говорить намного громче:

     – Присутствующие! Вот что я хочу вам сказать. Однажды со мною вот какая штука приключилась. Как-то, еще давно, я возвращался домой из своего загородного имения. Шел один, и вот на меня в безлюдном месте напал неожиданно какой-то разбойник. Хоть у меня и меч был, но я его даже вынуть не успел, как он мне к горлу свой меч приставил. Пришлось мне отдать ему все, что у меня было с собой. Но было немного – драхм десять в поясе. Это разбойника ужасно разозлило, так, что я думал, он убьет меня. Но он все-таки не убил. Забрал деньги, меч и, хвала богам, отпустил меня. Мне до сих пор не верится, что я жив тогда остался. Но самое интересное началось потом, когда я вернулся в город. Причем это продолжалось не один год: мне чуть ли не в каждом втором встречном чудился тот разбойник. Но я о многих из них знал, что никакого отношения к разбойникам они не имеют. Если я не знал человека, похожего на того разбойника, то я старался выследить его, расспросить кого-нибудь о нем. И всегда убеждался, что он никакой не разбойник. Порой мне даже приходилось извиняться перед некоторыми, если им становилось известно в чем я их подозреваю. Когда я по делам уезжал в другие города, то там я тоже то и дело встречал людей, похожих на того разбойника. Наконец я перестал обращать внимание на таких людей. Но однажды, – лет уж десять прошло, – я вдруг встретил того разбойника. Самого что ни на есть настоящего. Именно того. Как только я его увидел, я сразу понял, что это он. Причем ни малейших сомнений я при этом не испытал. У меня и в мыслях не было начать за ним следить, кого-нибудь расспрашивать о нем. То есть, я сразу понял, что это он, никто другой. Жаль, что он, сволочь, сумел скрыться, когда я с другими, оказавшимися поблизости людьми, принялся ловить его. Пусть мы не смогли поймать его, но то, что он спасался от нас, подтвердило, что он и есть тот самый разбойник. Но к чему я все это говорю? Да к тому, что очень легко ошибиться, думая, что кто-то на кого-то похож. Ведь самое смешное было что? То, что никто, кого я считал похожим на того разбойника, оказался совсем на него не похож. Ну, может, некоторые только чуть-чуть. В этом я убедился, когда увидел его во второй раз. К чему я это говорю? К тому, что недопустимо вынести приговор Пентакиону только потому, что нескольким людям он показался похожим на Аристея. Очень легко ошибиться. Другое дело, если бы, скажем, перед нами стоял сейчас сам Аристей. Тогда бы мы могли воочию увидеть правда ли похож на него Пентакион, а если похож, то на сколько похож. Но такой возможности нет, сами понимаете.

     – Есть! Есть такая возможность! – послышалось с верхних рядов театра. – Есть такая возмозжность!

     Эти слова выкрикнул именно тот человек в синем хитоне и красном гиматии, о котором мы уже упоминали.

     На несколько мгновений в театре наступила полнейшая тишина. Все в изумлении, а иные даже с испугом повернули головы туда, откуда донеслись поразившие их слова.

     – Зенон, это ты что ли?! Ты хочешь нам что-то сказать?! Так давай, спускайся сюда! Я предоставляю тебе право выступить! – сказал председатель, и в голосе его почувствовался затаенный страх.

     Зенон спустился на орхестру, взошел на ораторское возвышение.

     – Присутствующие! – начал он. – Совсем несложно проверить правда ли Пентакион похож на Аристея. Как? Сейчас узнаете. Я вам все расскажу и покажу. Однажды, – это было несколько лет назад, – я с отцом и дядей совершал поломничество в Дельфы. Когда мы там находились, вот какую историю нам рассказали местные. Незадолго до того, как мы туда прибыли, там вот что произошло. Со священным посольством из Аргоса был там сын Аристея. И что-то там он такое натворил. Я не знаю что. Но знаю, что дельфийцы хотели его как-то сурово наказать за это. Они тогда еще понятия не имели, что это сын Аристея. А то бы разве его тронули. Ему же удалось бежать в храм. Он сел там как молящий о заступничестве. Так получилось, что храм этот оказался храмом Аристея. Ну, вы же знаете, что дельфийцы почитают его как героя. Потому и ненавидят нас и не раз поддерживали тех, кто воевал с нами. Когда же дельфийцы увидели, что молящий о защите как две капли воды похож на кумира, то простили его и даже наградили богато. И вот зачем я говорю об этом. Вот зачем. Когда у нас правила олигархия, то на площади стояли изображения аристократов. Самых-самых. И Аристея там тоже статуя была. Как только народ у нас победил, так сразу люди посшибали эти статуи. Хотели, кажется, за городом их выбросить. Но они же очень тяжелые. Да и кому связываться хочется, время терять, лошадей мучить. Вобщем, не довезли их до ворот, а свалили все в овраг. Ну, вы знаете в какой. Так они и лежат там до сих пор. Да их и не видно почти – такая там трава разрослась высокая, да и кустарник к тому же. Но я не раз спускался туда. Из любопытства. Поглядеть. И вот что я там увидел. У всех изображений, какие я смог рассмотреть, – а это нелегко сделать, –  лица отбиты. За исключением изображения Аристея. Пожалел его кто-то. Я слышал, что народ к нему получше относился, чем к другим знатным, даже любил его, вроде. Ну, так говорят. Он ведь и стратег был хороший и народ не очень притеснял. Иные говорят даже, что его вообще зря убили. Надо было пощадить. Но попался он под горячую руку. Так и прихлопнули его вместе с остальными. К тому же и чужаков здесь тогда много было, наемников Аполлодора. Они его и знать не знали. Так вот, кроме того, что лицо у статуи цело осталось, на ней еще и надписи хорошо читаются. Одна говорит, конечно, чье это изображение, а другая, – и это самое главное для нас сейчас, – что сделал статую Пелопид Дельфийский. Я точно знаю да и вы, конечно, знаете, что нет никого, кроме него, кому бы удавалось так лица хорошо ваять. Говорят, они один к одному похожи у него получаются на лица тех, кого он изображает. Наверное, потому, что он в Дельфах живет. Сам Аполлон ему помогает. Оказывается, он и Аристея тоже ваял. Наверное, зная о его великом искусстве, его и пригласили сюда аристократы. За хорошие деньги, видать. И вот что мы можем сейчас сделать. Овраг-то этот, где статуи лежат, совсем ведь недалеко отсюда. Надо привезти изображение Аристея.

     Рассказ Зенона поразил всех, и предложение его вызвало единодушное одобрение. Сейчас же председатель послал трех государственных рабов с повозкой привезти статую Аристея. Конечно, выполнением этого поручения руководил Зенон. Кроме того, с ним увязались еще человек пятьдесят любопытствующих. Их помощь весьма пригодилась, потому что три раба, конечно, не смогли бы одни вытащить изваяние из оврага, загрузить его на повозку, а затем сгрузить с нее. Оставшиеся здесь с нетерпением ожидали, когда привезут скульптурное изображение Аритсея.

     И вот наконец в театр въехала с трудом влекомая двумя волами повозка, на которой лежала статуя. Совместными дружными усилиями нескольких человек ее установили на орхестре. Когда это было сделано, двое рабов, продолжали поддерживать изваяние. Все увидели, что скульптура, и правда, хорошо сохранилась. Только была покрыта грязью и тиной. Однако лицо ее было чистое, так как любопытствующие уже очистили его, едва извлекли статую из оврага. Когда к ней подвели Пифодора, то все так и ахнули – настолько разительным оказалось сходство.

     – Да, можно приступать к голосованию. Какие-либо дальнейшие прения, конечно, теперь излишни. Это сразу понятно и видно, – заключил председатель и, подняв со значительным видом руку, возвысил голос: – присутствующие, вам предстоит решить, считаете ли вы Пентакиона сыном Аристея?

     Голосование показало, что большинство граждан Коринфа поверили в то, что Пентакион – сын Аристея. Этому в значительной степени способствовал рассказ Зенона о происшествии в Дельфах, доказывающий, что сын Аристея счастливо избежал погибели от резни, учиненной восставшим народом, а, значит, вполне мог, выдавая себя за другого, обосноваться в Коринфе. Кроме того, поразительное сходство с Аристеем и блестящие полководческие способности, по всей видимости, унаследованные от него, тоже изобличали нашего героя.

     Когда председатель объявил результаты голосования, он на какое-то время замялся.

     – Да говори! Говори же! – требовательно подбадривал его Евкратис.

     Наконец тот произнес:

     – Присутствующие! Ваше голосование – это ваша воля. Как вы решили, так и будет… Это означает, что… Это означает, что,.. – он растерянно, нерешительно откашлялся. – Это означает, что Пентакион,.. что Пентакион немедленно должен быть предан… в руки палачей и сегодня же,.. и сегодня же… казнен. Потому, что есть закон, приговоривший всех коринфских аристократов к смерти.

     После того, как прозвучали эти слова, в первый момент в театре наступила полнейшая тишина. Люди молчали, как молчат ошеломленные тем, что вдруг услышали. Но то было затишье перед бурей. Затем поднялся громкий, нарастающий шум встревоженных возмущенных голосов. На орхестру выбежали несколько человек и стали требовать проведения переголосования, крича, что враждебная стратегу гетерия обманула народ, давным-давно забывший о существовании закона, направленного на истребление всех оставшихся в живых после переворота коринфских аристократов. То же самое, вскочив со своих мест, кричали сотни людей, находящихся на театральных ярусах. В ответ им Панкратиат, Евкратис, а также другие архонты и председатель суда кричали, что нет никакой возможности провести переголосование, поскольку законодательство запрещает его в таких случаях, а подобный призыв расценивает как попытку изменить важный закон, защищающий народное государственное устройство, что карается смертной казнью. Кричавших на театральных ярусах заметно поубавилось, а находившиеся на орхестре сторонники Пентакиона поспешили покинуть ее. Тем не менее крики еще слышались. Они преимущественно были такие:

     – Надо отменить этот закон!

     – Правильно, надо отменить ради спасения Пентакиона! Да и чего их бояться-то, изгнанников?! Их же совсем мало осталось!

     – Да они и не нападали на нас уж давно! Старый закон – надо отменить!

     – Правильно: иначе как тогда поступить с нашими новыми аристократами?! Разве они беднее тех, разве они меньше любят власть?! Пусть и не знатные, а такие же точно, как и те.

     – А народ и тогда жил плохо, так и сейчас живет плохо! Так что нам все равно под какими богачами жить – знатными или незнатными!

     – Правильно – все одно! А Пентакиона надо спасать – он же так много сделал для нас, для отечества! Он нас спасал, а мы его не спасем?!

     – Ну, что вы там, – крикнул им председатель – если вы такие смелые, то пусть из вас кто-нибудь спустится сюда и внесет предложение, как положено!

     – Да, если ему жить надоело, – поспешил прибавить Евкратис. – Не забывайте, что тот, кто внесет это предложение, будет немедленно казнен! Таков закон! А я, как Первый архонт, прослежу, чтобы он был неукосонительно исполнен. Я вас предупредил, чтоб не говорили потом опять, что не знали, что забыли.

     В средних рядах встал и спустился на орхестру пожилой муж, в красной затканной золотым и серебряным орнаментами тунике, худощавый, с коротко постриженными седыми волосами на голове и такой же седой бородкой клинышком, удлинявшей его и без того длинное, узкое лицо.

     – Идомений, да ты что, неужели ты и вправду решил умереть?! Да ты с ума сошел! Вот уж никак не ожидал от тебя! – сказал ему Евкратис.

     – Да погоди ты, дай сказать, – отмахнулся от него Идомений и обратился к председателю:

     – Я говорить буду. 

     – Говори, – разрешил председатель.

     – Присутствующие! – начал Идомений. – Я слышал сейчас, что некоторые считают, что нам теперь нечего опасаться изгнанников. Это очень большое заблуждение и непростительное легкомыслие.

     – А, да ты вот что хочешь сказать! – удивленно и обрадовано воскликнул стоящий несколько поодаль от ораторского возвышения Евкратис. – Ну, я не знал. Извини, Идомений. Никак не ожидал от тебя.

     Между тем выступающий продолжал:

     – Да, конечно, изгнанников моего возраста, пожалуй, в живых  немного осталось. Но есть их дети, которые горят желанием мести. Вы представляете, как они будут опасны нам, если мы отменим закон об аристократах. Изгнанники тогда будут возвращаться. Они будут жить с нами рядом. Да они быстро устроят нам такую же ночь, какую когда-то устроили мы их родителям.

     – Слышите, что вам говорит умнейший муж Коринфа?! –  перебил Идомения Евкратис, обращаясь к собравшимся. – Послушайте умного человека. Он, и правда, умный, ученый муж. Не случайно его считают лучшим в Коринфе знатоком законов. Только глупец может не прислушаться к мнению такого человека.

     – Теперь что касается нашей демократии, – заговорил еще громче Идомений, – должен сказать еще и об этом, так как слышал сейчас высказывания людей, недовольных ею. Не боюсь сказать, что многие ожидали от нее куда большего, чем получили. Иные даже говорят, что тогда, при олигархах, было даже лучше, чем сейчас. Но это полнейшее заблуждение или просто брехня. Нельзя не видеть очевидное – наша победа нам дала немало. Мы многие получили от нее то, о чем только мечтать могли. Разве имели мы возможность при олигархах вот так сидеть и все вместе обсуждать важнейшие вопросы, даже решать судьбу коринфского стратега? Мы часто решаем здесь судьбу всего нашего государства. Да еще получаем за это деньги. Любой из нас может быть избран и в Совет, и архонтом, и даже стратегом. А сколько еще есть у нас выборных общественных должностей! Многие, кто был беден, стали богатыми, иные даже очень богатыми. И не надо им завидовать. Просто боги оказались благосклоннее к ним – вот и все. Кто вам мешает добиваться благосклонности богов? Разве вы не знаете, как надо это делать? Да. Конечно, бедные и сейчас есть. И их немало. Но где же их нет? Они всегда были, есть и будут, раз это угодно богам. Но у нас много всяких общественных должностей, которые занимают и бедняки, если избраны. Они получают за это деньги. Хочу сказать, что не во всех городах с таким же государственным устройством, как наше, есть такое. Я, например, был в Ольвии Понтийской. Там общественные должности не оплачиваются. Их поэтому занимают только богатые. И правит государством поэтому там в реальности не очень-то большой круг людей, богатых, конечно. Я думаю, что это не очень-то сильно отличается от владычества олигархии. Вообще должен сказать, что не во всех городах, где правит народ, демократии одинаковые. Наша, пожалуй, похожа на афинскую. Хотя нам до афинян еще далеко и нам надо еще многому у них поучиться. Да, забыл сказать, у нас есть еще государственный корабль, на котором служат гребцами и матросами только бедняки и получают по пол-драхмы в день. Я бы мог рассказать о законах, которые облегчают участь бедняков, – не все их знают, – но не хочу отнимать время у остальных, тем более, что наше сегодняшнее заседание посвящено совсем не этому. Да к тому же и вечер уже приближается. Но беднякам скажу: подходите ко мне, когда я на агоре – я вам все разъясню что надо. Бесплатно.

     – Все, что сказал Идомений, очень верно и важно! Не забывайте, что это самый лучший знаток законов в Коринфе! – опять воскликнул Евкратис.

     – Я еще не все сказал, – произнес строгим, твердым голосом Идомений. – Именно потому, что я хорошо знаю законы, я могу с полной уверенностью сказать, что ты просчитался, Евкратис.

     – Как так?! – глаза Евкратиса расширились в тревожном недоумении, а затем настороженно-враждебно прищурились и потемнели.

     – Я понимаю, – продолжал Идомений, – что ты рассчитывал на то, что раз закон об аристократах такой старый, то вряд ли кто-нибудь помнит, что в нем есть одна оговорка. Она о том, что народ может помиловать любого аристократа, если сочтет необходимым. Так что как архонт, ты, Евкратис, должен проследить, чтобы ничто не было упущено в исполнении закона.

     Только Идомений так сказал, как раздались аплодисменты и возгласы:

     – Милуем! Милуем!

     – Эй, председатель, давай-ка, начинай голосование!

     – Ну, что ты стоишь?! Давай, не тяни, а то вечер уж скоро!

     Голосование было проведено. Оно показало, что большинство граждан решило сделать исключение для Пентакиона в исполнении закона о коринфских аристократах.

     Евкратис был взбешен, но быстро успокоился, с радостью подумав, что  исход суда благоприятен и для него, тоже рисковавшего попасть в руки палачей, что непременно, как мы уже знаем, произошло бы, если б не удалось доказать обоснованность устранения от должности и арест стратега.

     Первый архонт обратился к согражданам с призывом принять постановление, навсегда запрещающее Пентакиону занимать в армии положение более высокое, чем положение рядового воина, ссылаясь на то, что недопустимо доверять командование даже десятком солдат человеку, получившему воспитание во враждебном коринфским демократам лагере, вдобавок родственнику убитых ими аристократов, который наверняка вынашивает планы мести, и если еще не осуществил их, то при определенных обстоятельствах и под давлением угрызений совести вполне может осуществить в будущем, а поэтому, будучи начальником в войске, пусть даже младшим, слишком опасен. Это постановление, хотя и не единогласно, коринфяне приняли.

     Поскольку уже начинало темнеть, выборы нового стратега были перенесены на следующий день.

     Забегая немного вперед, скажем, что избрали не Евкратиса, а Адронадора. Коринфяне только потому и осмелились отказаться от дальнейшего использования дарований Пентакиона-стратега, что могли теперь безбоязненно заменить его другим человеком, в полководческих способностях которого не сомневались, уверенные, что он тоже в случае необходимости сумеет надежно защитить их от врагов. Адронадор, однако, согласился быть избранным не без колебаний. Ему не хотелось приобрести опасного, коварного врага в лице Евкратиса. Все же любовь к отечеству и возможность осуществить юношескую мечту стать стратегом взяли верх над его сомнениями. На том собрании, на котором был избран главнокомандующим Адронадор, не забыли граждане и о Пентакионе, приняв решение, запрещавшее ему занимать какую-либо начальственную должность и на мирном государственном поприще.

                      ... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3 4 5 6 7 8