Возмездье стратега или в когтях у ведьмы. Книга вторая.

     – Да что нас… искать-то? Мы не те, что… в горах прячутся. Мы… среди вас… живем…. В городе.    

     – В городе?!

     – Да,.. в порту, в притонах,.. кабаках… Там он и нашел нас… Точнее, не он, а… слуга его… Я все сказал… Правду… Зачем мне… лгать? Зачем… мне утаивать где… они прячутся?.. Я зол на них… Они же бросили меня… раненого,.. не добили, как… у нас принято… Теперь… дело за тобой…. Давай… Ведь ты же… клялся.

     Глаза раненого сузились – видно было, что он внутренне напрягся, собрал волю в кулак, готовясь принять в себя железное лезвие.

     Пифодор осмотрел рану. Она не казалась смертельной: удар, нанесший ее, не был достаточно сильным. Разбойник имел шанс выжить, если бы смог перенести обильную потерю крови.

     Пифодор испытал большое искушение оставить пока ему жизнь, чтобы он дал показания в суде против Евкратиса. Но после колебаний и уговоров раненого все же исполнил клятву.

     Затем пошел в ближайшую усадьбу. Там нашел человека, который взялся за плату отвезти его и мертвеца в Коринф. Запрягши в дрожки осла, этот крестьянин приехал с Пифодором туда, где лежали трупы, помог погрузить на повозку тело Орандата, и они поехали в город.

     Пифодор сидел на облучке рядом с возницей, глядел на приближающиеся мощные стены Коринфа, огромный холм за ними, с крепостью на вершине, и думал, переживая случившееся. Он очень сожалел о том, что погиб Орандат, что не успел дать ему вольную, а также о том, что упустил очень хорошую возможность избавиться от козней Евкратиса, расправиться с ним законным образом.

     По обеим сторонам дороги тянулись ограды, грубо сложенные из неотесанных камней. Местами они, недостроенные, прерывались, и тогда взору открывались нивы, сады, огороды, работающие полуобнаженные люди, редкие дома, сараи, другие постройки.

     Вдруг Пифодору пришла идея потребовать вызова в суд для допроса под пыткой домашних рабов Евкратиса. В судебной практике имелось немало прецидентов, когда достаточным основанием для допрашивания рабов с применением пыток являлось лишь подозрение их хозяина в преступлении. «Правда, председатель суда может воспротивиться, – размышлял Пифодор. – Кажется он побаивается Евкратиса. Его многие побаиваются. Но тогда надо потребовать созыва Народного Собрания. Нападение на стратега разве недостаточный повод? А уж Собрание, конечно, даст добро. Можно не сомневаться – народ любит такие зрелища. Так что возможность изобличить Евкратиса еще есть».

     Но, подъехав к городским воротам, Пифодор уже отказался от выполнения этого замысла: ему стало не по себе при мысли, что совершенно невинные люди, возможно, и дети, будут подвергнуты жесточайшим мучениям, и он устыдился желания решить свою проблему за счет страдания других.

     Похоронил Пифодор Орандата не как раба, а, как свободного, причем с почестями, какие обычно воздавались геройски погибшим воинам.

                                                                       40   

     Пифодор был вынужден позаботиться о своей безопасности. Он воспользовался правом иметь охрану. Численность ее в мирное время по закону не должна была превышать двдцати человек. Большая численность допускалась лишь с особого разрешения Народного Собрания. Такая предосторожность была вызвана опасением, что стратег может использовать личную охрану для захвата власти в государстве, что случалось в древнегреческих полисах. Пифодора вполне устраивало то, что стражу составляли лишь двадцать человек и даже то, что состояла она из эфебов, а не из лучших коринфских воинов, которые сопровождали его на войне. В мирное время последние не привлекались к выполнению этой обязанности, чтобы не отрывать их от привычных дел, приносящих им доход. Впрочем, охраняющие теперь Пифодора молодые люди были все крепкие, хорошо обученные воины второго года службы.

     Пифодор составил из них две группы, предоставив им возможность выполнять караульные обязанности и отдыхать попеременно.

     Всюду теперь он появлялся в окружении этих юношей, которые преисполненные необычайной гордости красовались с молодецкой статью рядом со стратегом.

     Меры, предпринимаемые для охраны Пентакиона, никого не удивляли, поскольку о покушении на него быстро стало известно всем коринфянам. О том, что совершено оно нанятыми Евкратисом разбойниками, Пифодор никому не говорил, поскольку не имел возможности доказать это и потому, что оставался верен привычке стратега скрывать от неприятеля свою осведомленность о его замыслах. Тот же был крайне огорчен, раздосадован и тем, что покушение не удалось и тем, что упустил возможность сделать новую попытку убить Пентакиона, который стал теперь недосягаем для наемных убийц. Поэтому Евкратис решился осуществить то, на что возлагал последние надежды в своих стараниях устранить сильного соперника. Бывшему стратегу, а сейчас Первому архонту давно пришла в голову эта идея, но он все откладывал ее осуществление, припасая на самый крайний случай, когда не будет никаких других, более действенных средств. Он в самом деле мало верил в возможность устранить Пентакиона подобным способом. Однако не использовал его пока преимущественно по другой причине – просто слишком страшился всего, что связано с темными потусторонними силами. Он никак не ожидал, что именно таким путем добьется желаемого.

     В это время Стратон снова стал требовать у Пифодора деньги, причем сразу четыре таланта. «Долги надо отдавать. Понимаешь? Иначе разве стал бы я просить», – говорил он. Пифодор не собирался давать ему столько денег, но, стараясь выиграть время, обещал дать, однако позже, уверяя, что сейчас не имеет и таланта. Стратон недолго поддавался на такую уловку и вскоре снова стал грозить судом, неминуемо влекущим за собой смертную казнь.

     Однажды Пифодор сидел у себя дома, встревоженный, удрученный, раздумывая как выйти из положения. Вдруг к нему прибежал с вытаращенными от ужаса глазами привратник Суфлин, седовласый, смуглый раб-нумидиец.

     – Владыка! Владыка! Пропали мы! Пропали! Конец нам! – кричал он.

     – Что такое? Что? Что случилось?! – спросил удивленно Пифодор, невольно поддаваясь волнению.

     – Там! Там! – только и смог выговорить Суфлин. Рука его указывала на выход, ведущий из внутреннего дворика дома на улицу.

     – Что там?! Да говори же! – приказал Пифодор, раздражаясь от невозможности услышать от привратника вразумительного объяснения причины его сильного испуга. Обезумевший от страха старик снова произнес лишь:

     – Пропали мы! Пропали, владыка!

     Пифодор с досадой махнул на него рукой, встал со стула и поспешил к выходу, по пути велев слуге принести ему туда меч, шлем и щит. Надевать кирасу и другие латы, считал, времени уже нет. Он не сомневался, что к дому подступили наемники Евкратиса.

     – Зови эфебов! И тех, что спят, тоже! Быстро! – кинул на ходу привратнику.  

     – Они все там уже, владыка! – откликнулся тот, шедший за ним.

     Через открытую дверь, к которой приближался, Пифодор увидел трех, стоящих на улице эфебов. Хотя те были в полном вооружении и явно сильно чем-то встревожены, видом своим мало напоминали людей, которым предстояло вступить в смертный бой. Взгляд Пифодора, опытного воина, это сразу отметил.

      И действительно, едва он вышел на улицу, как тут же убедился в отсутствии врагов. Здесь увидел стоящих у входа остальных своих молодых охранников, проявивших похвальную бдительность, некоторых из своих слуг и двоих рабов из противоположного соседнего дома. Пифодор посмотрел в один конец улицы, потом в другой, желая понять, что так сильно напугало привратника. Но ничего подозрительного не заметил: между двумя рядами двухэтажных белых домов под черепичными крышами увидел редкие далекие фигурки людей, неспешно идущих по мостовой и ничуть не напоминающих разбойников. Пифодор удивленно поглядел на стоявших рядом. Вид у всех был встревоженный, удрученный. Он хотел спросить, что случилось, но не стал, полагая, что и так все сейчас узнает из слов разговаривающих здесь людей. Его водонос – коренастый, мускулистый раб-галат, с соломенными волосами, оттенявшими южный загар красивого мужественного лица, сказал:

     – Сколько вреда уже они причинили людям! И почему не побьют их камнями? Хотя бы кого-нибудь. Трусливый народ здесь живет все же.

     – Трусливый?! А сам-то ты какой? Смелый что ли! Ой-ой, храбрый галат! Да вся смелость твоя на языке только. А как до дела дойдет, так ты – в кусты сразу! Что, я не знаю тебя что ли? –  рассмеялась соседская рабыня, маленькая, сухощавая женщина с очень большими, жилистыми по-мужски руками, рыжеватыми с проседью волосами на голове, старушечьим лицом, но удивительно молодой нежно-белой кожей, видной там, где ее не скрывал мятый испачканный хитон, под тканью которого выпирали полноватые, тоже отнюдь не старческие груди.

    «Уж не бунт ли затевается рабский? Так вот в чем дело!» – подумал Пифодор, но подозрения его рассеяли следующие услышанные слова. Соседская рабыня продолжала:

     – Вообще-то я сама удивляюсь почему их не побивают камнями здесь, как в других городах порой… И вправду, боятся что ли коринфяне? Хотя чего их бояться-то? Не такие они страшные, не такие всемогущие, как многим кажется. А то, что получается у них, так то не их заслуга, а случая – и без них получилось бы: просто совпадения. Сами же они ни чего не могут. Веренее, могут не больше, чем мы с вами.

     – Это они-то не могут?! – воскликнул один из эфебов. – Еще как могут. – Еще как могут! Могут даже луну с неба сбросить, солнце вспять поворотить! А человека в какое-нибудь животное или в букашку превратить, или в камень – так это для них, вообще раз плюнуть. Разве ты не знаешь, что о них говорят?!

     – Вот именно, что говорят – рассмеялась опять соседская рабыня. – Все их искусство – ложь! Оно держится только на слухах. Правда ведь, какие только слухи не ходят о них! Эти гадюки сами же их создают: творят свои мерзкие обряды, стараются, чтоб как можно страшнее было, таинственней – знают, что это страх на людей нагоняет. Люди и думают, что они, и вправду, колдуют, творят сверхестественное – у страха глаза велики. Молва же разносит все, ужасно преувеличивая. Ведьмам это очень на руку.

     Предположив, что собравшихся здесь людей взволновали какие-то новые слухи о проделках колдуний, Пифодор хотел задать вопрос, который мог подтвердить верность предположения, но раньше заговорил только что подошедший хозяин дома, соседнего с противоположным, Минокл, мужчина лет сорока, низенький, толстенький, с миловидным пухленьким тщательно выбритым личиком и очень высоким лбом, под блестящей лысиной, которую окружали редкие светлые кудри. Он был по-домашнему в одном небрежно переброшенном через плечо и обмотанном вокруг тела синем гиматии.

     – Да, беда, беда какая! – сокрушенно покачав головой, произнес Минокл. Твари подлые! Вот ведь что делают. Сколько честных, добрых людей они уже извели своим проклятым колдовством! Интересно, чьих рук это дело. Какая из них наметила здесь себе жертву? Сейчас этой погони много у нас развелось. Кто из них?

     Минокл тревожно и неприязненно глядел на притолоку двери пифодорова дома. Наш герой тоже посмотрел туда и оцепенел. К верхней перекладине косяка была прикреплена отрезанная полусгнившая кисть человеческой руки. Пугающе-отвратительно светлели серые костяшки местами обнажившихся фаланг, проглядывая между грязно-коричневыми кусочками гнилого мяса и полуистлевшими лоскутами еще сохранившейся местами кожи, безжизненно-сероватого оттенка.

     «Так вот отчего такой запах, – понял Пифодор, который, едва подойдя сюда, почувствовал вонь чего-то гнилого. – Кто это сделал?!» Нашего героя тоже ужаснул этот зловещий знак, представший ему в таком устрашающе-отвратительном виде. Он ужаснул его даже больше, чем других, поскольку не приходилось сомневаться, что адресован он скорей всего именно хозяину дома.

     Пифодор приказал немедленно снять и выбросить этот атрибут черной магии, а сам поспешил принести жертвы богам, надеясь на их защиту от нее.

     Однако через два дня снова на том же месте был обнаружен кусок полусгнившего человеческого мяса. Пифодор выбранил привратника за плохую бдительность, но по его виду догадался, что угроза порки для Суфлина ничто в сравнении со страхом перед ведьмой. Поэтому обратился к начальнику своей стражи:

      – Вот что, Смикрин, теперь тоже будете стоять у входа. Нумидиец  на ночь запирает дверь и ложится под ней. Как все привратники. И спит как убитый. И знать не знает, что снаружи происходит. Но теперь вы стойте там. Мне не важно, как вы менять друг друга будете, но чтоб смотрели в оба. Как на войне. Понял?!

     – Конечно, владыка. Не сомневайся, – заверил Смикрин, но голос его дрогнул, а глаза виновато-испуганно забегали. Казалось, он тоже находится под сильным впечатлением от молвы об ужасающих чудесах черной магии. Так в действительности и было. Кроме того, остальные эфебы-телохранители стратега не меньше оказались подвержены этому суеверному страху. Неудивительно, что через четыре дня над входом дома вновь появилось то устрашающее средство, каким колдуньи обычно стремились психически подавить свою жертву, выполняя чей-либо заказ навести на человека порчу. Нужно признать, что довольно часто оно помогало в той или иной мере успешно справиться с этим подлым заданием: впечатлительные, внушаемые или просто боязливые люди, подвергшись такой обработке, были вынуждены переживать и в конце концов часто заболевали. Даже если здоровье человека выдерживало, то удрученный вид его уже позволял колдунье утверждать перед заказчиком, что она смогла навести порчу.

     Оправдываясь перед стратегом, Смикрин говорил:

     – Разве ты не знаешь, владыка, что от этих тварей уберечься невозможно. Никакие стражи, никакие двери, никакие запоры не смогут остановить их. Ведь они легко умеют усыпить любого, даже самого бдительного стража. Могут превратиться в какую угодно зверушку или букашку.

     – Это чушь! Чушь, клянусь Артемидой. Только тот, в ком нет достаточно веры в богов, верит в такую ерунду! – возмутился Пифодор, хотя сам все же немного побаивался черной магии. – Если еще раз проморгаете, пеняй на себя – ты ответишь! Понял?! – предупредил он Смикрина. Затем велел привратнику разбудить его среди ночи, намереваясь проверить как караульные несут службу.

     Неожиданно Суфлин сообщил, что сын рабыни из дома напротив, знает кто преподносит стратегу такие неприятные сюрпризы. Пифодор велел сейчас же привести его.

     Вихрастый, худой, но крепкий мальчуган в рабской хламиде, смело глядя на стратега живыми и внимательными черными глазами, произнес:

     – Я видел кто это делает – ведьма. Я за ней до самого ее дома шел. Она не заметила меня – я за углами прятался.

     – А показать сможешь? – Пифодор кинул ему монетку. Тот ловко ее поймал и обрадовано, уверенно сказал:

     – Конечно, смогу! Хоть сейчас!

     Когда наш герой увидел дом, который показал ему соседский мальчик, то оторопел: он сразу узнал в нем жилище фессалийской колдуньи Кидиллы, чьими руками однажды едва не был садистски умервщлен.

     «Как?! Неужели она?! Неужели это она?! Как я мог забыть о ней?! А что удивляться?! Столько событий было после этого в моей жизни! Столько впечатлений. Жизнь моя так и била ключом. Одних войн только сколько было. Вот и забыл о ней… Так вот кто это делает! Так вот кого нанял против меня Евкратис! Евкратис? Ну конечно, он. Кто же еще? – подумал Пифодор и, идя обратно, размышлял: – Ну, значит, она не узнала меня. Иначе разве бы они так стали действовать против меня? Эти шарлатнские штучки уже не понадобились бы. О, у них бы тогда появилась реальная возможность расправиться со мной. Еще какая! Да, вот уж не думал, что когда-нибудь придется опять столкнуться с нею. Колдунья проклятая! Ох, и злодейка! Сволочь ужасная! Как только земля ее носит?! Как боги дозволяют жить ей, такой злодейке?!... Ну что ж, они дозволяют, зато я не дозволю! Не избежать ей возмездия! За все ответит – и за зверские убийства детей, и за поруганный прах усопших! Надо поскорей покончить с нею, пока она еще кого-нибудь жизни не лишила. Но как это сделать?!... Просто прийти и убить. Сегодня же ночью! Но кого же мне взять с собою? Некого. Все боятся. Значит, одному придется идти. Один пойду. Нет, одному нельзя. Никак нельзя. У нее же наверняка помощница есть, рабыня. Надо чтобы кто-то занялся ею, пока я займусь хозяйкой, Ну, а как с нею быть, с рабыней колдуньи? Не убивать же ее тоже? Она, конечно, соучастница злодеяний. Но вина не на ней, а на хозяйке: какая невольница такое добровольно делать будет? Спрячу ее на какое-то время у себя. А потом бежать на Родину помогу ей. Деньгами ее снабжу, на корабль посажу и отправлю. Но кого же мне все-таки взять с собою? Ведь взять надо, надо. Слуг у меня много, да взять некого. Ведь надо взять только такого, кому возможно тайну открыть мою. Ведь надо же сказать колдунье кто я, чтоб вспомнила меня. А он услышет, знать будет. Как бы не проболтался! Может, не напоминать колдунье о том, что было тогда, как она хотела расправиться со мной? Нет, надо. Обязательно надо. Любой преступник должен быть наказан по справедливости – с доказательством его вины. А я – свидетель! И я же – судья… Может, все же наказать ее законным образом?.. Нет, куда там. Я не знаю еще ни одного случая, чтобы у нас здесь, в Коринфе, судили бы как-то и как-то наказали хоть одну колдунью. Все слишком боятся их, боятся черной магии… Но кого же все-таки взять с собой?! Единственно кому бы мог я довериться, это Трофию. Но его все нет. Не ждать же когда он вернется из плавания. Эта тварь за это время, пока я жду, еще скольких детей может убить, скольких мертвецов успеет обезобразить!.. А что если Салгира взять? Кажется, он тоже внушает доверие. Конечно, не такое, как Трофий, но все же больше, чем остальные».

     Однако Салгир, рослый, богатырского сложения раб, едва услышал, что Пифодор собирается сегодня ночью идти убивать колдунью, пал к ногам его и стал умолять хозяина смилостивиться над ним – не губить его, оставить дома. Он знал о доброте Пентакиона, о том, что тот уже не одного раба отпустил на волю и жил надеждой тоже когда-нибудь быть освобожденным и вернуться наконец в свою родную Бактрию. Оказаться превращенным в камень или в какую-нибудь букашку отнюдь не входило в его планы.

     – Ладно, оставайся дома, – сказал Пифодор. – Но чтоб – ни кому о том, что я тебе говорил чейчас! Понял?! 

     Салгир понимающе, радостно закивал головою, тараща все еще испуганные большие черные под густыми бровями глаза, блестящие на широком скуластом лице.

     «И зачем я только сказал ему?! Ведь понимал же, что он не очень надежен, – с досадой думал Пифодор и решил: – Ну что ж, пойду один. Пусть их двое, может, даже еще больше, но разве я мало побеждал превосходящих числом противников, побеждал даже тогда, когда ничего не знал о них – сколько их, как готовы к бою? Главное начать, а там видно будет, как действовать».

                                                                  41

     Когда наступила ночь, Пифодор вышел из дома. Своим телохранителям он сказал перед уходом:

     – Оставайтесь здесь. Не ходите за мной. Я на свиданку иду. Там мне ни ваша защита, ни ваша помощь не нужны.

     Эфебы засмеялись.

     – Ну, удачи тебе, владыка!

     – Афродита да поможет тебе! – услыхал он за спиной веселые напутствия.

     Неплохо освещенная луной улица, на которой жила Кидилла, была совершенно безлюдна, погружена в покой и тишину. Все окна были закрыты ставнями. Ни в одних из них не виднелся сквозь щели свет: все живущие здесь давно спали.

     Теперь Пифодор шел как можно тише. Даже разулся. Не зная, куда деть свои кавалерийские полусапожки, оставил их в тесном промежутке между домами. Он подошел к двери колдуньи, внимательно прислушался, еще раз огляделся и затем своими очень сильными руками сумел совершенно бесшумно снять с петель дверь. Одну сторону ее продолжал скреплять с косяком засов. Пифодор отодвинул противоположный край и смог протиснуться в образовавшуюся щель. Оказался в темном пространстве, которое можно было считать передней дома, и приставил аккуратно дверь к косяку так, чтобы она выглядела снаружи закрытой (снова навесить ее на петли отсюда было невозможно да и не представлялось необходимым). Войдя во внутренний дворик, сразу увидел свет в окне второго этажа, сверкавший сквозь щели ставен.

     Мягко ступая босыми ногами по деревянной лестнице и радуясь, что она не скрипит, он взошел на второй ярус галереи, идущей по квадратному перемитру внутреннего дворика. Перед ним была раскрытая дверь. Глубокая темнота чернела в прямоугольном проеме. Пифодор вошел в нее.

     Когда глаза освоились с густым мраком, он увидел небольшую совершенно пустую комнату. Нужная ему дверь была закрыта. Это огорчило нашего героя, решившего, что она заперта. Он подошел к ней на цыпочках и слегка потянул ее за ручку. Дверь оказалась незапертой. Пифодор обрадовался, но в то же время ощутил неожиданное сильное волнение. Начал медленно с величайшей осторожностью приоткрывать ее, опасаясь, что вот-вот раздастся скрип. Но она не подвела Пифодора ни малейшим звуком. Открыл он дверь только на столько, на сколько было достаточно для того, чтобы продвинуться боком между ней и косяком.

     Проникнув в смежное помещение, был буквально ослеплен сиянием, исходящим из распахнутой двери следующей комнаты, где горели высокий напольный светильник и небольшая лампа на столе. Свет они давали отнюдь не яркий, но привыкшим к темноте глазам он казался ослепительным.

     Пифодор сразу же поспешил спрятаться в тень. Вскоре, однако, понял, что нет совершенно никакой необходимости прятаться, что разглядеть его из освещенной комнаты скорей всего невозможно – настолько здесь темно. Да никого он пока и не видел. Взору открылся через дверь лишь знакомый интерьер. Он, и в самом деле, по прошествии стольких лет ничуть не изменился. Кроме уже названных предметов здесь находились еще стул около стола и сундучок у стены. В противоположной рыжеватой от света светильников стене чернел проем следующей двери.

     Вдруг раздался страшный грохот, показавшийся нашему герою оглушительным и напугал его так, как только может напугать человека внезапно грянувший прямо над ним гром. Душа Пифодора, как говорится, вся так и ушла в пятки.

     Через несколько мгновений появилась колдунья. Она была в феолетовом хитоне, с распущенными длинными волосами, перехваченными на уровне лба тесемочкой. Пифодор не мог видеть Кидиллу до этого, поскольку она находилась как раз за той стеной, за которой он прятался.

     Колдунья подошла к столу и принялась усердно что-то толочь и размешивать пестиком в бронзовой чашке. И тут Пифодор понял, что так напугало его. Он вспомнил, что именно в том углу, из которого вышла Кидилла, стоял ларь. Должно быть, она захлопнула его крышку сейчас, произведя такой страшный шум. Впрочем, стук, с которым закрылся ларь, не был громче обычного, но прозвучал в ночной тишине оглушающе, а главное, неожиданно для Пифодора, нервы которого к тому же находились в сильнейшем напряжении. Он облегченно перевел дух, смеясь в душе над собою, и вышел на более освещенное место, уверенный, что не может быть замечен Кидиллой.

     Вдруг она, стоявшая боком к нему, повернулась и посмотрела прямо на него. Пифодор вздрогнул, решив, что она все-таки заметила его и хотел броситься, чтобы схватить ее и не дать ей убежать. Но тут же он понял, что колдунья не видит его, просто смотрит в эту сторону.

     Пифодор имел возможность хорошо рассмотреть ее. Красивыми лицом, фигурой она ни чуть не изменилась. Но волосы стали совершенно седыми.

     Хотя взгляд ее и был настороженным, но глядела она так, как глядит привыкший к опасности человек, когда прислушивается к подозрительным шорохам, однако не так, когда уже видит угрозу.

     Теперь Пифодор опасался только возможного присутствия служанки и старался поскорее придумать каким образом поступить с ней, но по-прежнему ничего не мог придумать.

     Неожиданно Кидилла рассыпала какие-то камешки, неловко взяв в руки медное блюдо, на котором они лежали, и затем принялась подбирать их.

     «Она одна! – понял, очень обрадовавшись, Пифодор. – Если бы была служанка, то она стала бы это делать. Даже если бы была в других комнатах, хозяйка бы кликнула ее, ведь камешков-то вон сколько много рассыпалось, и по всему полу они раскатились».

      И наш герой не ошибался – уже давно Кидилла жила одна в доме. Желание не иметь рабыню или наемную служанку появилось у нее не сразу. После самоубийства Стратоники она поспешила обзавестись новой невольницей. На красивую денег тогда не хватило. Но Кидилла надеялась, что недостаток красоты у новой служанки будет восполнен тем, что она окажется покорной любовницей и хорошей помощницей в делах черной магии. Однако такие надежды не оправдались: рабыня эта испытывала большое отвращение и к однополой любви, и к страшному нечестивому ремеслу. За недостаточно усердное исполнение своих обязанностей неоднократно подвергалась жестоким наказаниям. Впрочем, ей недолго пришлось мучиться в рабстве у колдуньи. Та нередко посылала ее в торговые лавки Лехея или Гирея покупать рыбу и какие-нибудь привозимые морем товары, гораздо более дорогие на рынках Коринфа. Однажды та встретила в Лехее корабельщиков из Боспорского царства, где когда-то, еще в детстве, была захвачена в плен скифами во время одного из их стремительных, неожиданных набегов. Земляки охотно взялись помочь ей бежать, тем более, что вскоре собирались покинуть гавань – судно их уже было загружено новым товаром. Оно увезло рабыню колдуньи на Родину.

     Когда Кидилла поняла, что рабыня убежала и нет возможности ее вернуть, она очень сильно негодавала и на беглянку, и на себя за то, что посылала свою служанку в портовые лавки. Теперь снова нужно было покупать рабыню, но денег для этого колдунья имела еще слишком недостаточно: требовалось много времени и много заказов, чтобы накопить необходимую сумму. Пока же ей собственноручно приходилось выполнять всю черную работу своего отвратительного жуткого ремесла. Заботы по хозяйству тоже легли на нее – и стирка, и уборка, и стрепня: брать вольнонаемную служанку Кидилла не хотела, так как понимала, что вряд ли сможет скрыть от нее то, что желала скрыть, и, конечно, не сумеет принудить свободную женщину держать это в тайне.

     Как-то к Кидилле обратилась одна красивая молодая вдова. Надеясь снова выйти замуж, она просила приворожить к ней какого-нибудь богатого холостяка. Кидилла почувствовала в этой заказчице женщину, которую сможет склонить к близости. Такая задача оказалась даже более осуществима, чем она предполагала. Их сразу обеих потянуло друг к другу. Колдунья быстро соблазнила ее, после чего та уже не помышляла о замужестве, а Кидилла обрела счастье, о котором мечтала всю жизнь. Привыкнув уже обходиться без служанки, она решила и в дальнейшем не иметь ее (на кладбище по-прежнему помогал Демодок). Сэкономленные благодаря этому деньги Кидилла тратила на приобретение даров для возлюбленной, рассчитывая ими сильнее расположить и привязать ее к себе.

     Поняв, что ничто не мешает завершить начатое дело, Пифодор вошел в освещенную комнату. Он не срузу приблизился к колдунье, и та, глядевшая на пол, сидя на корточках, не сразу заметила его. Но едва увидела его ноги, Кидилла мгновенно встала. Подобранные камешки снова рассыпались на пол. На ее лице изобразились такой испуг, такое изумление, что их невозможно передать словами. Некоторое время она молчала. Затем к большой неожиданности Пифодора сказала совершенно спокойным голосом:

     – Пентакион, ты? Зачем ты здесь?

     Только человек, не боящийся ночью посещать кладбище, мог иметь такое завидное самообладание.

     – Как ты проник сюда? – удивленно спросила Кидилла. И было чему удивляться. Она считала свой дом неприступной крепостью для тех, чьей мести  опасалась. Он вовсе не имел наружных окон, даже самых маленьких. Входная дверь была обита достаточно толстыми листами бронзы. Во внутреннем дворике под крышей на довольно близком расстоянии друг от друга торчали пики. Любой перелезший через нее и спрыгнувший во внутренний дворик, легко мог угодить на острейший отравленный наконечник. Люди, приходившие давать заказ Кидилле, видели эту систему защиты, и их рассказы умножали в городе слухи об изощренных ловушках, приготовленных для тех, кто осмелился бы попытаться проникнуть ночью в жилище знаменитой колдуньи, что, конечно же, являлось для них весьма действенной острасткой.

     – Воистину ты великий стратег, раз смог взять мою крепость, – проговорила Кидилла.

     – Можешь не льстить мне – это тебе все равно не поможет избежать заслуженной кары, – усмехнулся Пифодор.

     – Это не я сделала. Неужели ты думаешь, что это я сделала?!

     – Что сделала?

     – Ну,... это… Ну,.. дары нашей магии над твоей дверью навесила – куски мяса человечьего, гнилого. Это кто-то другой сделал! Можешь не сомневаться – это не я, кто-то другой сделал. Я же не одна в Коринфе колдунья.

     – Если это не ты сделала, то откуда ты знаешь об этом?

     – Я,… я?... Так ведь слышала. Молва, ты знаешь, какая быстрая богиня.

     – Я точно знаю, что это ты сделала, но карать тебя я не за это пришел.

     – Послушай, Пентакион, ведь я же могу быть тебе полезной, очень полезной. Клянусь Персефоной! Не причиняй мне зла. Я могу тебе очень пригодиться. Могу очень помочь тебе!

     – Вот как. Это чем же, интересно?

     – Могу навести порчу на врага твоего – Евкратиса.

     – Ты не учитываешь того, что я не Евкратис, не такой, как он и другие, кто верит, что вы, и вправду, что-то можете, кроме болтовни, пустых обещаний, – ответил Пифодор, однако неуверенно, чувствуя, как по телу пробегает холодок страха. Но необходимость быстро действовать отвлекла Пифодора от боязни, которая чуть не лишила его самообладания. Ему показалось, что колдунья собирается броситься в сторону, чтобы убежать. Он схватил ее за руку чуть выше локтя и отвел в угол. Здесь отпустил, уверенный, что отсюда ускользнуть ей уже не удастся.

     – Я превращу тебя в жабу или в таракана, если ты сейчас же не уйдешь отсюда! Так и будешь до конца жизни квакать или от моих ног убегать.

    – Если б могла, то уже сделала бы это. 

     – Что ты хочешь сделать со мной? – спросила она, и голос ее уже не был таким спокойным, как прежде.

     – Да надо бы резать тебя, как ты резала других. Но нет времени у меня. Да и не любитель я заниматься истязаниями.

    – Я резала? Я истязала? Да что ты говоришь?!

    – Ты зря думаешь, что нет живых свидетелей того, что ты творила здесь. Хотя, и правда, кто сюда попадал, в живых уж не мог остаться. Это наверняка. На то ты и рассчитывала – на то, что свидетелей твоих преступлений нет. Но один все же есть. Какое-то божество помогло ему избежать верной погибели от твоих когтей. Он чудом остался жив. И,… и он стоит сейчас перед тобой.

Это – я… Да это – я. Я помню, как ты хотела убить меня. Но я убежал. Я видел, как она, твоя рабыня, убила себя. Хотя хотела убить тебя. Но убила почему-то себя. Наверное, потому, что она не могла убивать других.

     Колдунья отшатнулась. Глаза ее стали округляться от изумления.

     – Ну что, начинаешь узнавать меня? Я вижу, что узнала. И со мной такое бывало и не раз: кого однажды, еще ребенком, видел, а потом долго не встречал и вот встретил опять, того узнал во взрослом уже муже.

     – Неужели это ты?!... Неужели ты – это он?!... Но,… но это невозможно! Этого не может быть!

     – Это я, я! Это я, тот бывший мальчик, сын Аристея, который случайно забежал к тебе, спасаясь от разъеренной толпы. Прямо в когти ведьме угодил.

     – Но, но... я ведь столько раз потом видела тебя, когда уже,… когда уже ты был взрослым, стал стратегом нашим… Пентакионом… Мне и в голову не приходило… Хотя я столько раз тебя видела... Но могла ли я подумать?! Да я и забыла о тебе.

     – Да, ты успела забыть обо мне. Поэтому и не замечала сходства Пентакиона с тем пареньком, который сумел убежать от тебя.

     – Ты – это он?!... Ты – сын Аристея?! Нет, нет! Этого не может быть!

     – Может, как видишь. Если боги захотят, все может быть.

     – Да, если они захотят, все может быть. Все, что угодно. Даже невозможное. И правда, ведь похож... Похож. Да, я вспомнила... Как тебя не вспомнить? Ведь только ты сумел улизнуть от меня. Только ты. Да, какое-то божество помогло тебе тогда. Но более всего меня удивляет даже не это. А то, что ему, тому божеству, вздумалось так посмеяться над коринфянами – поставить главным над ними сына их главного врага.

     – Аристей никогда не был врагом коринфян. Напротив, он столько раз спасал их, побеждая врагов Коринфа! Даже более того, я слышал, что из всех аристократов он лучше всех к народу относился и немало делал, чтобы облегчить его жизнь. Жаль, что об этом большинство не помнит. Народ часто бывает неблагодарным.

     – Меня волнует не это, а то, что народ приговорил вас всех к смерти и принял закон, приговаривающий к смертной казни любого, кто предложит отменить этот закон. Значит, если я знаю кто ты есть на самом деле, то мне,... то мне, значит, нечего надеяться на  твою пощаду?

     – Тебе нечего надеяться на пощаду, в первую очередь, не поэтому, а потому, что ты убивала детей, злодейски убивала, творила надругательства над прахом умерших – много говорят и об этом. Уж кто-кто, а я-то не могу не верить в это.      

     Колдунья резко неожиданно швырнула ему в лицо медное блюдо, которое не выпускала из руки. Реакция не подвела нашего героя – он легко отбил блюдо, но это отвлекло его на миг. Кидилла не упустила свой единственный шанс на спасение. Одного мгновения ей хватило, чтобы выскочить из угла, увернуться из-под запоздавшей руки стратега. В следующий момент она кинулась к двери, но не к ближайшей, а к другой. Пифодор бросился за колдуньей, не подозревая, что она увлекает его в ловушку. Вслед за Кидиллой он вбежал в соседнюю комнату. Ему казалось, что он вот-вот схватит колдунью, но она буквально перед его носом захлопнула и заперла на засов дверь. Пифодор ткнулся в ее твердую холодноватую бронзовую обшивку. Он стал искать зазор между дверью и косяком в надежде, что удастся просунуть в него острие  меча и попытаться как-нибудь отодвинуть с его помощью засов. Свет из освещенной комнаты доходил сюда, да и глаза уже освоились с полумраком. Пифодор увидел, что дверь плотно прилегает к косяку с другой стороны. Хотя он видел это, но с досадой удостоверился еще и ощупью. Пифодор стал со злостью изо всех сил толкать ее плечом, потом с разбега, но все эти попытки были совершенно бесполезными – дверь оказалась очень прочной. Он остановился, чтобы перевести дух и решить, как действовать дальше. «И что я ломлюсь как дурак?! Какой смысл? – подумал Пифодор. – Она все равно уже убежала или спряталась где-нибудь». И тут он вспомнил, как, будучи здесь первый раз и убегая из соседней комнаты, вновь прибежал к ней, так как все помещения второго этажа соединены между собой сквозным проходом. «А может, и сейчас здесь также. Тогда я действительно дурак, что ломлюсь в эту дверь. Значит, можно поискать ее, эту ведьму проклятую. Возьму лампу и пойду поищу».

     Только он подумал так, как услышал за спиной шаги и злорадный женский хохот. Удивленно и несколько испуганно Пифодор повернулся и увидел Кидиллу, с каким-то большим кувшином в руках, стоящую на пороге открытой двери. Фигура колдуньи выделялась темным зловещим силуэтом на фоне освещенной комнаты. Пифодор обрадовался и хотел броситься на злодейку, но та со словами: «Умри, глупец!», бросила ему под ноги кувшин, который вдребезги разбился. Только реакция спасла нашего героя от верной гибели. Он замер с поднятой ногой над развалившимся клубком змей, кишащих и извивающихся среди осколков кувшина. Пифодор вовремя отдернул ногу и вжался спиной в дверь. Затем стал медленно, осторожно обходить кучу расползающихся змей, надеясь спастись в соседнюю комнату. Но колдунья, опять злорадно расхохотавшись, захлопнула дверь. Все сразу погрузилось в кромешную темноту. Неумолимо и словно смертный приговор, раздался лязг запирающегося засова.

     Боясь наступить на какую-нибудь змею, прижимаясь к стене, Пифодор добрался до закрывшейся двери. Здесь он также стал искать зазоры. Но и эта дверь очень плотно прилегала к косяку. Правда, под нею сверкала полоса света, идущего из освещенной комнаты. В щель между дверью и полом свободно проходили пальцы рук. Пифодор принялся с отчаянием обреченного, прилагая неимоверные усилия, стараться приподнять дверь, хотя сразу понял, что это невозможно. Двери комнаты, в которой он оказался, не болтались на петлях, как например, входная дверь дома, что и позволило ее снять, а, напротив, сидели очень плотно и вдобавок притолоки были сильно выступающими, что еще более препятствовало нашему герою добиться желаемого. Предельно мощные попытки быстро его изнурили. Тяжело дыша, он выпрямился. Страх заставил сейчас же забыть об усталости. Стратег выхватил из ножен меч и стал рубить, колоть и ковырять дверь, тоже обитую толстыми листами бронзы. Однако сделал лишь пять – шесть ударов, как вдруг железный клинок сломался. В руке осталась только рукоять с коротким обломком лезвия. Пифодор взвыл от досады и отчаяния, поддавшись самому настоящему паническому ужасу. Надеясь, что Кидилла все еще в соседней комнате, он готов был начать умолять ее пощадить его – выпустить из ловушки, уверяя, что никогда впредь не позволит себе даже мысли о мести ей, но все-таки удержался и постарался вернуть себе самообладание.

     Он повернулся лицом туда, где разбился кувшин. Пифодор смутно угадывал в темноте очертания валявшихся на полу черепков, а, может, ему только казалось, что он их видит. Через крохотное окошечко в верху левой стены (выходящее во внутренний дворик) сюда проникал луч, такой тусклый, какой только может исходить от ночного неба. Он высвечивал на полу небольшой квадрат, такой же тусклый, но кажущийся среди темноты довольно ярким. Вдруг в этом квадрате появилась голова змеи, а затем, мерцая чешуей, стало вползать в него ее гибкое, извивающееся тонкое тело. Она находилась в шагах трех от Пифодора. «Расползаются, а комнатушка маленькая – не убежишь, не спрячешься. Разве убережешься?!» – цепенея от ужаса, подумал Пифодор и начал медленно, осторожно, прижимаясь спиной к стене, продвигаться к углу, чтобы занять место как можно подальше от разбитого кувшина. Однако, сделав четыре маленьких шажка, замер от страха наступить на какую-нибудь змею, которая уж тогда точно его ужалит. Постояв немного, он собрался с духом и решился продолжить движение. И в этот момент вдруг почувствовал прикосновение к левой ноге чего-то холодноватого, скользкого, легкого. «Змея!» – понял он, и эта догадка поразила его так, словно страшный ошеломляющий удар. Пифодор застыл, будто омертвевший. Змея переползла через верхнюю сторону стопы. В омерзении и ужасе он испытывал огромнейшее желание отдернуть ногу, но неимоверным усилием воли удерживался от этого, зная, что иным удавалось избежать укуса змеи, сохраняя полную неподвижность. Можно было, не изменяя положения лица, посмотреть вниз, одним лишь движением глаз опустив взор, но Пифодор не только боялся пошевелиться, но даже взглянуть себе на ступню, как раненый, который страшится увидеть свою рану. Переползши через ступню и коснувшись правой пятки, змея перестала ощущаться. Наш герой облегченно перевел дыхание. Но сразу затем почувствовал, как другая змея, а, может быть, та же, вернувшаяся, обвила правую ногу в голеностопном суставе, а потом и лодыжку левой. Он опять оцепенел. Прохладное скользкое ощущение утекло с ног, словно струя воды. Пифодор испытал огромное облегчение. Тем не менее оставался совершенно неподвижным, понимая в сколь близком соседстве находится от смертельно опасных тварей. В подтверждение его опасений через некоторое время вдруг какая-то змея поползла по левой ноге вверх, цепко охватывая ее своими чешуйчатыми спиралеобразными изгибами. Через несколько мгновений он уже чувствовал скользящие движения под подолом туники. Пифодор чуть не закричал от омерзения и ужаса. Вскоре, однако, рептилия, убедившись, что не может проникнуть сквозь стянутую ремнем ткань, сползла на пол. В течение часа подобное повторилось два раза. Три раза змеи переползали через ступни и два раза только коснулись их. И все это время Пифодор стоял, как окаменевший. Еще приблизительно столько же старался сохранять полную неподвижность, но уже не мог – нередко переминался с ноги на ногу: ступни, казалось, одеревенели и вот-вот отвалятся. Пару раз он даже почесался. Впрочем, к великому его удивлению и огромной радости за это время ни одна рептилия не прикоснулась к нему. Наконец он позволил себе расслабиться, решив, что, удовлетворив свое любопытство, они потеряли к нему интерес. Пифодор обессиленно опустился на пол. Но только он уселся поудобнее, как сразу почувствовал у себя на левой руке змею и почти тут же – другую на согнутой в колене правой ноге. Об этой сейчас же на некоторое время забыл, так как первая быстро добралась до плеча, а затем и до шеи, которую несколько раз обвила. Пифодор находился в таком оцепенении, что его вполне можно было сравнить с изваянием. Смертельная опасность заставила забыть о неимоверной усталости, вызванной слишком длительным напряженно-неподвижным стоянием. Пифодор не сомневался, что если охватившая шею змея, окажется из тех, которые душат свои жертвы, то легко сорвет ее с себя. Он боялся только ядовитого жала. Эта змея явно не собиралась душить: кольца ее не сжимались, лежали свободно.

     И тут произошло такое, что он уж точно не выдержал бы, если б глаза его не были закрыты, и отчего, конечно бы, схватил змею, спровоцировав ее на смертельный укус: вдруг ощутил вначале шеей, потом лицом легкие, щекочущие прикосновения и догадался, что ощущает язычок змеи, которым она, однако, пока не жалит, а только, видимо, ощупывает из любопытства кожу. Ни живой, ни мертвый Пифодор почти не дышал. Скоро к невыразимому его облегчению рептилия сползла на пол. Он радостно глубоко вздохнул, подвигал затекшими членами и тут почувствовал что-то совсем незначительного веса, лежащее у него внизу живота, едва не потрогал это, но вовремя сообразил, что ощущает на себе змею, которая начала ползти по нему почти одновременно с той, что добралась до шеи и настолько привлекла внимание, что он не заметил передвижения этой. Она свернулась клубком на подоле хитона во впадине, образованной животом и ногами Пифодора. Казалось, место это ей очень понравилось, и она не собирается его скоро покидать. Чувствовалось, что змея удобно устроилась здесь на ночевку.

     Пифодор испытывал страх, досаду, злость, отчаяние, но вынужден был терпеть, продолжая сохранять неподвижность. Правда, теперь он нередко все же шевелился, больше не в силах терпеть. Впрочем, рептилия никак не реагировала на это. Другие змеи к нему больше не прикасались. Наконец его тревожное изнуряющее бдение закончилось: психологическая и физическая усталость взяла верх над измученной волей – он заснул.

     Спал довольно крепко. А когда проснулся, то обнаружил, что в комнатушке стало светло: окно, хоть и было совсем маленькое, но пропускало очень яркий дневной свет. Еще больше Пифодор удивился тому, что не сидит в том положении, в каком заснул, – прислонившись спиной к стене, – а лежит на полу. С большой опаской медленно приподнял голову (он лежал на спине), чтобы посмотреть на подол туники, – никакой змеи на нем не было. Ни одной рептилии Пифодор не заметил и во всей комнате. Он не верил глазам своим. Радость, которая  охватила его,  невозможно описать. «Куда же они делись? – думал он. – Уползли в щели под дверями». У Пифодора не было ни малейших сомнений, что удалось счастливым образом избегнуть верной гибели. Радость была столь велика, что почти не беспокоило опасение, что колдунья приготовила ему еще какой-нибудь «сюрприз». Вскочив на ноги, бодро, весело расхаживал по комнатушке, раздумывая как выбраться из нее. И придумал: поднял с пола обломок меча, – рукоять с остатком клинка, – и вогнал его в стену. Силу Пифодор имел огромную, а стена, как у большинства древнегреческих домов, была из сырцовых кирпичей. Поэтому лезвие ушло в нее по рукоять. Наш герой выдернул обломок меча и воткнул рядом с образовавшимся рубцом, затем подвигал рукоять вправо-влево и выломал кусок твердой сухой глины, бывшей между сделанными широкими отверстиями. Так, втыкая, расшатывая и ковыряя, принялся прорубать брешь. Стена оказалась довольно толстой. Тем не менее скоро перед глазами ярко засиял дневной свет, видный в небольшой пробоине. Продолжая усиленно орудовать своим нехитрым инструментом, Пифодор увеличил ее до размеров, достаточных для того, чтобы вылезти изкомнаты на балкон-галерею внутреннего дворика. Здесь осмотрелся. Ничего такого, что свидетельствовало бы о новом подготовленном ему колдуньей подвохе, не заметил. Дошел по галерее до угла, вышел на другую ее сторону и отсюда спустился по лестнице вниз. Все также внимательно оглядываясь, прошел по внутреннему дворику до выхода из дома.

     Дверь находилась в таком же положении, в каком он ее оставил, – плотно аккуратно прикрытой. Это означало, что колдунья не покидала дома или ушла через другой, потайной выход, а, может, через этот, но прикрыла дверь также, как и Пифодор, поскольку, возможно, не желала, чтобы бросалось в глаза то, что она снята с петель, а сама не в силах была надеть ее на них.

     Ночью Пифодор старался произвести как можно меньше звуков. Поэтому дверь только приоткрыл. Сейчас же распахнул широко, сильно погнув при этом засов, на котором она держалась. Переступив через порог, увидел, что слева улица совершенно безлюдна. На какое-то мгновение появилась надежда, что удастся уйти из дома Кидиллы незаметно. Но дверь скрывала от взора улицу в другом направлении. Когда Пифодор стал двигать дверь обратно, то увидел совсем неподалеку двух мужей, наверное, занятых до этого беседой, а теперь изумленно воззрившихся на него. Они были так удивлены, что даже забыли поприветствовать Пентакиона, что обычно делали при встрече с ним почти все коринфяне.

     Смутившись под их взглядами и не дожидаясь неприятных для него вопросов, на которые, конечно, не смог бы ответить, Пифодор поскорее придвинул дверь к косяку и зашагал прочь отсюда, даже не в ту сторону, какую ему было нужно, лишь бы не проходить мимо этих мужей. «Ничего, обойду квартал: тут совсем немного пройти-то», – подумал он. Дошел до ближайшего перекрестка, свернул в переулок и вышел по нему на улицу, параллельную той, на котором находился дом Кидиллы. Двинулся по ней, теперь уже в нужном ему направлении.

     Он мог бы испытать беспокойство по поводу того, что есть нежелательные свидетели его появления из дома колдуньи, да еще из выхода со взломанной дверью, если б не огромная радость, которая вытесняла из сознания любые другие мысли, кроме мыслей о том, что жив, сумел-таки выбраться из ужасной ловушки. Привычный однообразно-безликий вид улиц и переулков казался ему сейчас удивительно красивым. Солнце светило навстречу как никогда весело.

     Заметив, что идет босиком, Пифодор вспомнил о своих спрятанных полусапожках. Можно было продолжать идти так и дальше, – многие греки в те времена, даже богачи, часто ходили босиком и дома, и по улицам города, – но Пифодор не хотел оставлять никаких вещественных доказательств своего пребывания на улице, где жила колдунья. Тем более, что спрятаны они были так плохо, что любой проходящий мимо мог их увидеть.

     Он не сомневался, что те два мужа, которые оказались свидетелями его выхода из дома колдуньи, уже ушли, так как у коринфян не было принято по долгу разговаривать при встрече по утрам в будние дни. Свернув в переулок и пройдя по нему, вернулся на улицу, где жила Кидилла, с той стороны, с которой пришел сюда ночью. Улица по-прежнему была безлюдна. Но те два мужа стояли прямо перед взломанной дверью и о чем-то говорили, глядя на нее. Едва он снова появился здесь, они сразу заметили его, и оба повернулись к нему.

     Впрочем, Пифодору не было надобности подходить к ним, так как его полусапожки находились в промежутке между двумя ближайшими домами. Подойдя к нему, Пифодор сразу их увидел. И тут вдруг на него снова нашло замешательство. Пифодор старался не смотреть на тех двоих, но он ощущал на себе их удивленные взгляды. Он испытывал чувство крайней неловкости, нерешительности. В то же время понимал, что если сейчас достанет и наденет полусапожки, то вызовет еще большее подозрение. Поэтому неуверенно потоптавшись на месте, повернулся и зашагал обратно.

     «Это тоже глупо, – думал он. – А вдруг они догадались зачем я вернулся и сейчас подойдут туда и увидят их. Они сразу узнают мои полусапожки – все видели меня в них. Они сразу поймут, что я спрятал их, что это как-то связано со взломанной дверью… Нет, они не могут догадаться. Ну как они могут догадаться?! Конечно не могут. И зачем им подходить туда? Вряд ли они подойдут туда. С какой стати? Хотя, конечно, они очень удивлены. Еще бы! А уж мое возвращение и совсем им, конечно, кажется странным: пришел, постоял и пошел обратно. Представляю, как они удивлены. Как бы другим не стали рассказывать об этом. Конечно, будут. Можно не сомневаться. Ну и пускай».

     На этот раз он ощутил беспокойство, но оно было ничто в сравнении с продолжавшей владеть им радостью и быстро отступило, забылось. Но через некоторое время Пифодора охватила сильная тревога, почти испуг при мысли, что Евкратис приобретет очень опасное оружие против него, когда узнает от Кидиллы, что Пентакион – сын Аристея. Впрочем, он сразу успокоился, подумав: «Да кто ей поверит?.. Только Евкратис. Потому, что очень захочет поверить?.. А другие…».

     К нему снова вернулось счастливейшее состояние духа. Он посмеивался, не раз представляя, как Кидилла с радостью сообщает Евкратису, что заманила его главного врага в ловушку, из которой только одна дорога – в могилу, как тот, необычайно обрадовавшись, боясь поверить такой удаче, посылает слугу, а, может, даже спешит сам, чтоб удостоверится в этом, но вдруг оказывается, что никого там нет.

     На полпути к дому он свернул в другую сторону – навестить Круматилион, у которой провел почти два часа, после чего еще более счастливый отправился домой.

                                                                      42                                                         

     Подойдя к своему дому, Пифодор обнаружил, что входная дверь не заперта, хотя ее держали, как правило, запертой. Войдя, он не увидел ни привратника, ни раба, который заменял его, если тот отлучался со своего обычного места. «Совсем обленились… И обнаглели,– подумал Пифодор. – А эфебы где?! И этих нету. Ну, разгильдяи… Обрадовались, что меня нет… Впрочем, и правда, какой смысл им охранять дом, когда меня нет здесь. Но разве я отпускал их с поста?! Ну, если они еще и из дома ушли, то придется поучить их… Надо молодых к дисциплине приучать».

     Ни во внутреннем дворике, ни в окружающих его колоннадах Пифодор никого не увидел. Ему, привыкшему к тому, что всегда, когда приходит домой, навстречу  с приветствиями выбегают домашние рабы, это показалось странным. Он кликнул слуг, но ответом ему была все та же тишина. «Это еще что?! Куда же они все подевались?» –  удивился Пифодор и снова позвал, теперь громче и строже, и только привратника, стараясь голосом показать, что очень недоволен. И опять никто не появился между колоннами, ни единый отклик не донесся из комнат. Пифодор пришел в еще большее изумление, ощущая уже легкое беспокойство. Даже явилась мысль: «Уж не колдунья ли это чары какие-то наслала на мой дом, ведьма проклятая?» Но тут же он усмехнулся, удивившись, что мог допустить столь нелепое предположение. «Так ведь они… Ну, конечно же, они пошли все искать меня! Меня все нет и нет… Вот и всполошились, все и бросились искать. Вот это слуги у меня! Преданные какие!... Да, но ведь я же предупредил, что иду на ночное свидание. А сейчас только утро – нельзя сказать, что я слишком задержался». Он понимал, что все уйти не могли, что эконом непременно оставил бы кого-нибудь и, конечно же, не одного раба, сторожить дом, кладовые.

     Пифодор пошел в комнаты, но не успел сделать и пяти шагов, как вдруг услышал за спиною стук резко открытой двери, затем шаги и очень знакомое характерное позвякивание, какое производят при ходьбе металлические доспехи. Стратег обернулся и увидел двух гоплитов в полном вооружении, только без копий, быстро идущих к выходу. Повидимому, они вышли из соседней с ним комнаты, дверь которой продолжала слегка покачиваться от толчка. Хотя Пифодор не успел еще разглядеть их лица, и воины были в таких же, как эфебы, доспехах, он сразу почувствовал, что это не эфебы. Один из них торопливо закрыл на засов дверь. И тут они оба обернулись к нему. Стали видны лица между нащечниками шлемов. И правда. Это были не эфебы. Но кто? Пифодору показалось, что он уже видел этих воинов, но сразу не мог припомнить где.

     Что-то было в выражении их лиц такое, что подсказывало Пифодору, что это бывалые солдаты, скорей всего, наемники, что они готовы вступить с ним в смертельный бой.

    «Кто вы?» – хотел спросить Пифодор, но в этот момент услышал за спиною и справа, и слева шаги и позвякивание доспехов. Он огляделся по сторонам и увидел выходящих из всех дверей под колоннадами других гоплитов. Они подошли к нему и окружили его. Их было человек двадцать. Некоторые оказались знакомы Пифодору. В последнее время Коринф оправился от ущерба, который нанесли минувшие тяжелые невзгоды. Даже снова стал богатеть благодаря торговле, перевозкам через Крисейский залив и хорошему новому урожаю. Появилась возможность вновь сформировать отряд наемников для несения караульной службы. Пифодор пока был мало знаком с ним. Тем не менее узнал иных наемников, виденных во время недавних учений.

     – Вы что, все пришли охранять меня? – спросил Пифодор, но тут же понял абсурдность своего вопроса: то, как поспешно запер перед ним дверь воин, слишком мало было похоже на то, что сделал он это ради его безопасности. Да и в холодно-враждебном блеске глаз некоторых из окруживших его гоплитов, тоже чувствовалась готовность противоборствовать ему. Правда, лица других были какими-то растерянными, даже виноватыми, а у третьих выражали тупое безразличие, какое бывает у привыкших слепо подчиняться приказу солдат.

     Раздался сипловатый, но звучный и не лишенный некоторой приятности голос:

     – Пентакион, положи меч на пол! Не доводи дело до беды! Ты видишь сколько нас!

     Пифодор сразу узнал этот столь ненавистный ему голос. Он принадлежал Евкратису. А вот и сам тот показался из-за широких плечей гоплитов, одетый в зеленую, шитую золотым орнаментом тунику, в какой обычно выполнял служебные обязанности архонта.

     «Мятеж!» – решил стратег, пока еще не связывая происходящее со своими ночными приключениями в доме Кидиллы, о которых сейчас совершенно забыл от волнения.

     – Эфебы, к оружию! – вскричал он, выхватывая из ножен меч.

     Все вокруг расхохотались. Пифодор понял причину смеха, увидев в руке своей обломок меча.

     – Вот видишь, – сказал Евкратис, – у тебя даже меча нет. Да и эфебов зря зовешь. Я их отпустил, и они ушли. Слуги же твои все в одном месте сидят, пошелохнуться и пикнуть боятся.

     – Врешь, собака! Эфебы не могли уйти – они же мои телохранители. Скажи уж правду – вы убили их! – воскликнул Пифодор.

     – Убили? – сухо расхохотался Евкратис. – Разве ты видишь здесь кровь где-нибудь? Мы что, мятежники что ли? Я им просто объяснил, почему тебя отстраняю, и они преспокойно ушли. Еще бы – они же знают, что полагается за ослушание Первого архонта. И не поверить мне не могли – я же не мог совершить такое без веских причин. Ведь если Первый архонт несправедливо отстраняет стратега, его ждет смерть. Если же ты посмеешь еще оскорблять меня, то, клянусь Ахиллесом, плохо тебе придется!

     И тут Пифодор понял, что Евкратис здесь именно потому, что узнал его тайну, что новость, услышанную от Кидиллы, счел достаточным основанием для применения по отношению к нему действий, право на которые ему давали полнмочия Первого архонта, и которые допустимо было применять лишь в крайнем случае.

     «Так вот оно что! Он поверил ей. Поверил в такое, во что, мне кажется, не просто поверить. Да, конечно, он не мог в это не поверить. Потому что ему очень хотелось в это поверить. Еще бы! Ведь это дает ему возможность расправиться со мной при помощи закона. Но смогут ли поверить в такое другие? Сомневаюсь. Вряд ли. Вот он мне и попался! Еще как попался! Все, конец его козням! И ему тоже конец, – обрадованно подумал Пифодор и спросил Евкратиса: – Что ты собираешься делать?

      – Отвести тебя  на  театр  и  дать приказ трубачу и глашатаям собирать народ – ответил тот. – Пусть народ судит тебя, как ты того заслуживаешь. Пусть знает кто ты есть на смаом деле. Пусть узнает о моей бдительности, что я боролся с тобой не из зависти, не ради должности стратега. А потому, что давно заподозрил в тебе врага.

     – Ну, тогда веди меня куда ты собрался да поскорей, – с радостной готовностью сказал Пифодор.  

     Евкратис несколько удивленно, внимательно посмотрел на него и криво усмехнулся:

     – Надеешься опять на поддержку народа? Ну, посмотрим.

     В сопровождении воинов и Евкратиса стратег вышел из дома. Евкратис махнул рукой и к ним, стуча колесами по мостовой, подкатили закрытые дощатые арестантские дрожки, запряженные парой крепких лошадей, которыми правил смуглый, крупный, широкоплечий возница, в солдатской хламиде, с мечом на боку. Пифодор заметил эти дрожки еще, когда подходил к своему дому, возвращаясь от Круматилион. Они стояли в самом конце переулка, в шагах трехстах отсюда. «Это еще что? За кем они?» – удивленно подумал тогда он, ни чуть не догадываясь, что – за ним, не зная, что предусмотрительный Евкратис, опасаясь вызвать у него подозрения, велел вознице поджидать там, не близко от его дома.

     Увидев перед собой арестантские дрожки, Пифодор рассмеялся:

     – Я разве просил меня подвести? Театр вроде не так далеко отсюда – я и сам дойду.

     – Вот что, пойми, Пентакион, это необходимо, – произнес убеждающим тоном Евкратис. – Если коринфяне увидят, как тебя ведут под конвоем, это может всех взбудоражить. Как бы волнения в городе не начались, беспорядки. Зачем это нужно? Это никому не нужно.

     – Ну, я сам дойду – и без конвоя. Неужели ты думаешь, что я сбегу? Разве это в моих интересах?

     – Нет уж, так надежнее. Я тебя хорошо знаю – какой ты ловкач, какой ты хитрец. Конечно, сбежишь. Нет уж, давай, полезай – так надежнее будет, – усмехнулся Евкратис.

     Внезапно Пифодор ощутил приступ возмущения и ярости, даже хотел оказать сопротивление – попробовать выхватить из ножен меч у рядом стоящего воина и первым заколоть Евкратиса, но все же удержался от этого и не только потому, что сумел овладеть собой, а и потому, что вдруг понял, что в данный момент ему выгодно быть запертым в тюремной повозке, поскольку тогда факт ареста стратега будет слишком очевиден, и если Евкратис одумается и постарается каким-нибудь образом уйти от ответственности, то уже никакая ложь, ни самые лучшие риторы не помогут ему. Поэтому без лишних слов Пифодор сел в повозку.

     – Охраняйте как можно бдительней его. Понятно?! «Лазейки не его учить искать» – услышал Пифодор голос Евкратиса (примечание: цитата из драмы Эсхила «Прометей, прикованный»).

     Дверь закрылась, лязгнул засов. Наш герой оказался в темноте, в которой ярко сверкали щели между досками. Дрожки тронулись, все затряслось, закачалось, заскрипело. Внизу застучали колеса.

                                                                   43

     Пифодор сразу же начал сочинять защитительную речь. Но быстро понял, что никакой речи не нужно – достаточно лишь отрицать какую-либо свою причастность к изгнанникам и обвинять Кидиллу во лжи.

     Через некоторое время повозка остановилась. Дверь открылась. В ней показался видный по пояс воин, один из тех, которые арестовали его. Он воскликнул:

     – Ты свободен, владыка! Выходи! Мы не можем допустить того, чтобы совершилось это безумие! Я никогда не служил под твоим началом, но хорошо знаю кто ты. Ты можешь на меня рассчитывать.

     – Молодец! Спасибо тебе за верность. Как тебя зовут, солдат? – сказал Пифодор.

     – Эгий я…, сын Никандра. Родосец я. Нас здесь восемнадцать человек с Родоса (примечание: остров в восточном средиземноморье). Мы все за тобой пойдем. Можешь не сомневаться.

     – Вот что, Эгий, спасибо тебе за верность. Я тебя обязательно вознагражу. А теперь слушай мой приказ: закрой поплотнее эту дверь и хорошо задвинь засов. И везите меня туда, куда вам велели.

     Мужественное с грубыми чертами лицо воина, суженное нащечниками высокогребнистого шлема, изобразило крайнее недоумение.

     – Как,… владыка?... Ты что, не хочешь выходить? Но почему? – голос гоплита тоже выражал удивление и непонимание.

     – Потом узнаешь. Выполняй приказ! – уже строго и требовательно произнес Пифодор.

     Эгий закрыл и запер дверь. Потом опять сел на козлы рядом с возницей и другим воином, которому командир отряда тоже велел конвоировать стратега.

&nbs... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3 4 5 6 7 8