Возмездье стратега или в когтях у ведьмы. Книга вторая.

     – Как можно расплатиться с ними, если нет денег?! – кричали ему.

     – Вы хорошо знаете, что деньги есть! Потому-то и злитесь на меня, что понимаете, что я имею ввиду! – отвечал им стратег.

     Авторитет Пентакиона среди соотечественников сразу упал. Он видел, что все смотрят теперь на него чуть ли не как на врага. Иные предлагали поскорее снять Пентакиона с должности и избрать срочно стратегом Адранодора, нового народного любимца, несмотря на молодость успевшего, как мы знаем, уже проявить недюженные полководческие способности. Но такие призывы не нашли широкой поддержки, поскольку большинство коринфян продолжали связывать свои надежды именно с Пентакионом, а сейчас даже более, чем раньше, потому что после выступлений его в защиту интересов бунтовщиков у многих сложилось впечатление, что он сохранил свое влияние на наемников и потому сумеет удержать тех от исполнения их угрозы захватить город. Все же в надежности Пифодора как главнокомандующего все очень сильно усомнились.

     Трудным положением нашего героя не приминул воспользоваться Стратон. Он напомнил ему о своем желании предать его суду, если не будет назначен начальником кавалерии. Впрочем, на сей раз заметил, что согласен в обмен за это получить тридцать талантов.

     – Но разве ты не утверждал, что интересы отечества для тебя на первом месте? – спросил его, усмехнувшись, Пифодор.

     – Утверждал.

     – Тогда почему же собираешься предать суду того, кто может спасти отечество?

     – А я, клянусь Аресом, не считаю, что ты можешь спасти отечество. Напротив, ты ведешь себя предательски. Разве не так? Я готов присоединиться к тем, кто ходит сейчас по улицам и кричит, требуя избрать стратегом Адранодора.

     Пифодор отмахнулся от Стратона, как от назойливой мухи, хорошо, как никто другой, зная теперь сколь велика опасность, нависшая над государством, и считая такой разговор сейчас совершенно бессмысленным.

     Среди наемников еще оставались люди, по-настоящему преданные Пентакиону. Один из них сообщил ему, что наиболее активная часть мятежников решила убить его, чтобы лишить коринфян хорошего командующего. После устранения своего самого опасного противника на пути к овладению городом, бунтовщики намеревались сразу приступить к его захвату. Не приходилось сомневаться, что все наемники поддержат их.

     Новость обескуражила Пифодора, поскольку людей, замысливших его убить, он знал как хороших своих друзей, в надежности которых не сомневался. Но еще более сообщение потрясло архонтов и членов Совета. До этого они почти не сомневались, что Пентакиолн хитрит – делает вид, что старается выполнять свои обязанности стратега, стремится защищать коринфян, однако в то же время тайно поддерживает мятежников, что, впрочем, неудивительно, ведь он тоже чужеземец и неужели не желает стать единовластным повелителем державы, кем его могут сделать наемники. Если же намерен им стать, то не может быть заинтересован в разграблении столицы и в гибели и порабощении ее жителей. Стало быть, не допустит этого. Теперь же они почувствовали себя и свои семьи совершенно беззащитными перед надвигающейся страшной бедой.

     Немедленно началось совещание Совета с целью найти спасительный выход из положения. Все предлагали поскорее расплатиться с наемниками. Но разве имелись для этого средства? Конечно, имелись. О том знал любой коринфянин. Однако никому не хотелось говорить и даже думать об этом. Теперь с лихорадочной поспешностью пританы приняли решение по вопросу, который не раз обсуждали, обсуждали шумно, беспорядочно, с взаимными обвинениями в политической недальновидности, не в силах прийти к единому мнению. Вопрос этот заключался в том, откуда взять деньги для уплаты долга наемникам. Нельзя было надеяться удовлетворить их требования за счет населения завоеванных областей: возможно ли ограбить тех, кого уже ограбили? Оставалось одно из двух – взять средства из храмов, как это уже было сделано при подготовке военной экспедиции в Аркадию и Мессению, или взять из личных сбережений коринфян. Решиться и на то, и на другое было слишком не просто. Брать взаймы у небожителей допускалось лишь в чрезвычайных случаях и очень редко. Конечно, сейчас был самый что ни на есть чрезвычайный случай, однако не так давно из святилищ уже изымались огромные средства. Нынешнее надвигающееся бедствие считали следствием гнева богов, мстящих за то, что их сокровищницы были потревожены тогда, когда для этого не было крайней необходимости.

     Совет постановил обложить жителей Коринфа внеочередным очень высоким налогом. Чтобы такое решение обрело законную силу, оно должно было быть утверждено Народным Собранием. Но его созвать не успели – в тот же день мятежники приступили к захвату города.

     Они ринулись в наступление одновременно из трех мест своего расположения. Однако бывшие в засаде коринфские воины не оказались застигнутыми

врасплох. Поддержанные жильцами находящихся поблизости домов, они вовремя дружно и неожиданно для мятежников контратокавали их, так и не заметивших до этого, что в ближайших зданиях скрываются отряды гоплитов. В трех местах города завязались ожесточенные бои. Даже женщины храбро приняли в нем участие. Они забрались на крыши и швыряли во врагов черепицей. Быстро вооружившись, со всех концов Коринфа спешили на помощь своим остальные резервисты. Мятежники никак не ожидали встретить такой мощный отпор. Обескураженные, потеряв более трехсот товарищей убитыми, они вынуждены были отступить. Потери коринфян составили приблизительно такое же число.

     Пифодор радовался вместе с соотечественниками замечательной победе. Однако он хорошо понимал, что достигнута она в первую очередь благодаря устроенным им засадам, в которых использовал силу отборных воинов, –  теперь же их стало почти вдвое меньше, – понимал, что новое наступление наемников отразить не удастся, так как возможность придумать еще какую-нибудь удачную стратегическую хитрость в данных условиях исчерпана, фактор неожиданности уже не будет на стороне защитников города и разгром их неминуем. Однако большинство коринфян так не думало. Напротив, они преисполнились неоправданного самомнения, празднуя победу, насмехались над наемниками, требовали от стратега поскорее разрешить штурм вражеских лагерей.

     Пифодор же пригрозил смертью любому, кто попробует увлечь соотечственников в стихийную атаку. Он заключил короткое перемирие с мятежниками под предлогом, которым греки никак не могли пренебречь, свято соблюдая обычай сразу после боя подбирать своих убитых и предавать их земле или кремировать. Защитники города разрешили противникам погрести погибших товарищей на коринфском кладбище, опасаясь, что те похоронят их в гимнасии и палестре, осквернив таким образом эти общественные места. (Примечание: по представлениям древних греков, присутствие мертвых во многих случаях оказывало оскверняющее действие).

     Пифодор использовал перерыв в военных действиях для того, чтобы постараться не допустить их возобновления. Он употребил все свое красноречие в Совете, стремясь убедить пританов не отказываться от принятого вчера решения, о котором большинство их сейчас и вспоминать не хотело под впечатлением одержанной победы, тоже сделавшись необычайно воинственными. Они проголосовали за усмирение мятежников силой.

     И все же Пифодору удалось добиться согласия начать ежедневную выплату жалованья наемникам деньгами, вырученными от продажи казенного движимого имущества невоенного назначения: государственных грузовых кораблей, рабов, рабочих лошадей, волов и т.п.  «Возможно, это немного успокоит их. Конечно, вырученных денег будет недостаточно. Конечно, вернуть долг они будут все равно требовать. Но мы хоть сделаем вид, что стараемся найти деньги для выплаты долга. Это  позволит  еще  их обманывать  какое-то  время», – говорил Пифодор в Совете.  Пританы не возражали, полагая, что Пентакиону нужно перемирие, чтобы изобрести еще какой-нибудь эффективный стратегический ход. Он же надеялся, что за это время здравый смысл возобладает среди коринфян.

     Мятежники охотно пошли на перемирие. Начав ежедневно получать жалование, узнав, что выставлено на торги государственное имущество, они поверили в желание коринфян расплатиться с ними. Впрочем, вряд ли бы наемники стали миролюбивее, если бы не успели убедиться, что захват города может оказаться делом слишком трудным, сопряженным с большими потерями. Конечно, сговорчивее они сделались и потому, что чувствовали благодарность за разрешение похоронить на городском кладбище погибших товарищей. Сыграло роль при заключении перемирия и то, что в переговорах со стороны коринфян участвовал только Пентакион, военачальник, которому они привыкли доверять.

     Мирная жизнь восстановилась в Коринфе на столько, что агора опять заполнилась торговцами и покупателями. В числе последних было не мало наемников. Теперь они никого не собирались грабить и расплачивались деньгами выдаваемого им жалования.

     Правда, средств, вырученных от продажи казенного имущества хватило ненадолго. Уже через несколько дней выплачивать жалование наемникам пришлось прекратить. Отношения между ними и населением города снова сильно обострились.

     Неожиданно для коринфян, но отнюдь не для Пифодора,  пришли сообщения о восстании именно тех аркадских городов, гарнизоны которых не были пополнены. Пока Совет совещался какие действия предпринять для помощи наемникам, которые защищали власть Коринфа в этих городах, пришли новые известия: одни о том, что восставшие там добились полной победы, другие о том, что восстали все остальные города Аркадии.

     Архонты Коринфа сразу обратились к наемникам с просьбой приступить к подавлению восстаний и возместить задолженное им жалование за счет военной добычи. Однако те опять расхохотались в ответ и закричали: «Да что там взять?! Там взять нечего! Все аркадское добро здесь у вас! Зачем нам так далеко ходить?! Мы его здесь возьмем!»

     В этой ситуации все коринфяне быстро образумились. Они понимали, что без большого наемного войска вряд ли удастся сохранить для отечества Аркадию, а без сухопутного прохода в Мессению невозможно будет удержать и эту область, ради которой и пришлось вести войну. Кроме того, никому не хотелось самому воевать на опустошенной территории, где будет нельзя поживиться хорошей добычей, а жизнь потерять легко.

     Совет сразу вернулся к отвергнутому постановлению о внеочередном налоге и вынес его на обсуждение в Народное Собрание.

     Как ни жалко было гражданам расставаться со значительной частью своего имущества, им пришлось проголосовать за это решение.

      Но когда деньги были собраны и выданы наемникам, те потребовали еще в три раза больше, заявив, что получили только долг, а хотят получиь и жалование на полгода вперед, раз уж вынуждены будут участвовать в походе, не сулящем достаточной добычи, а веры в честность коринфян у них уже нет.

      Народ, узнав о новом требовании мятежников, был крайне возмущен и пришел в сильнейшее уныние. При удовлетворении этого желания наемников более половины местных жителей могли стать бедняками. В порыве гнева они стали призывать соотечественников к оружию, чтобы наказать жадных, наглых чужеземных солдат. Пифодору и другим гражданам, сумевшим, как и он, сохранить в такой ситуации самообладание и благоразумие, стоило большого труда утихомирить их, удержать от опасных поступков.

     Несколько дней коринфяне пребывали в тягостной растерянности, ничего не предпринимая. Но когда пришло сообщение о победе восставших еще в одном аркадском городе, все граждане устремились в театр, чтобы обсудить план действий.

     Словно приговор прозвучало предложение утвердить постановление о новом налогооблажении, троекратно превышающем прежнее. Те, кого оно не должно было сделать бедняками, уговаривали остальных пожертвовать ради блага отечества своим имуществом, уверяя, что если благодаря этому удастся удержать от распада державу, то они без труда восстановят и даже увеличат свое потерянное состояние. Те, однако, не склонялись на уговоры и предлагали взять необходимые средства из храмов. «Да вы что?! Неужели вы хотите накликать на наш город беду еще пуще этой?!» – кричали им многие с фанатически благоговейным ужасом в глазах.

     Несколько дней подряд вновь и вновь созывалось Народное Собрание и распускалось, не принявшее никакого решения: большинство граждан не хотели голосовать против себя.

     Этот колабс удалось преодалеть Евкратису. Он сказал, что присутствие наемников очень обогатило разного рода торговцев, владельцев трактиров и притонов. Вот пусть они заплатят в двадцать раз больше остальных. «Сам я, хоть ни чуть не погрел руки на беде отечества, – продолжал он, – согласен отдать в общую сумму в сорок раз больше, чем простой горожанин».

     Это предложение охотно поддержали большинство граждан. Они стали прославлять Евкратиса за истинно гражданский, благородный поступок.

     Вновь собранные деньги выдали наемникам лишь после того, как они вышли из города.

     Вполне удовлетворенные, те стали собираться выступить в поход. Но было уже слишком поздно: события в новоявленной пелопонесской державе развивались чересчур стремительно. Повстанцы и коринфские гарнизоны в Аркадии знали о мятеже наемной армии. Это воодушевляло первых и подрывало боевой дух вторых. Последние в каждом аркадском городе держали оборону на акрополе. Видя, что коринфяне отнюдь не торопятся им помочь, они одни сдались, другие с согласия осаждавших их повстанцев невозбранно вышли из города.

     Перемены в Мессении совершались еще быстрее. Тамошние гарнизоны тоже знали о происходящем в Коринфе, а главное, о том, что сухопутное сообщение с ними отрезано. Не дожидаясь даже восстания местных жителей, они бежали.

     Создаваемая с большими усилиями и расходами держава рухнула, как огромная статуя, скульптор которой не позаботился достаточно об ее устойчивости. Это произошло так быстро, что собиравшиеся помочь восставшим ахейцы и спартанцы не успели дойти даже до границы коринфской державы.

     Коринфянам предстояло теперь воевать чуть ли не со всем Пелопоннесом. Объединенные силы спартанцев, ахейцев, мессенцев и аркадян могли составилть довольно многочисленную армию.

     Пифодор придумал хитроумный план как не дать им всем объединиться. Но Совет запретил ему покидать с войском пределы Коринфики, так как велика была вероятность вторжения с севера македонян.

     Почти два месяца прошло в тревожном ожидании начала войны, в которой положение коринфян неминуемо должно было оказаться чрезвычайно сложным. Но союзники ограничились лишь захватом Флиунта, жители которого успели уйти под защиту стен Коринфа. Союзники, видя, что Пентакион не предпринимает против них никаких действий, тоже не предпринимали никаких действий против Коринфа. Хотя их армия насчитывала более пятнадцати тысяч человек, им не хотелось искушать свою военную судьбу, споря с непобедимым любимцем Ареса Пентакионом. Последний тоже не хотел идти на обострение положения, так как имел под командованием в два раза меньшую и вдобавок ненадежную, потерявшую дисциплину армию.

     Наконец противостояние закончилось заключением мирного договора. Инициатором его выступил Коринф. Были принесены положенные в таких случаях жертвы и клятвы. Обе стороны обменялись заложниками.

     Так бесславно завершился целый период в истории Коринфа, в ходе которого потерпело крах его стремление стать господствующим государством на Пелопоннесе, были развенчаны имперские амбиции партии войны среди граждан этого полиса.

     Коринфяне за ненадобностью распустили наемную армию, не оставили даже на службе у себя трехсот наемников, которых держали обычно для несения караульной службы: по нынешней бедности своей не могли позволить себе такую роскошь.

                                                                         37

     Некоторое время после заключения мира коринфяне жили со спокойным счастливым чувством, которое всегда испытывают люди, избежавшие грозившую гибелью опасность. Когда же повседневные заботы вытеснили это чувство, то они увидели в каком положении находятся, а положение их было далеким от благополучного. Хотя расплата с наемниками легла на недавно быстро разбогатевших, остальные тоже лишились значительной части своего состояния. Не такого ожидали все итога войны, с которой связывали большие надежды. Она не только не обогатила их, а, напротив, сделала беднее и не решила главной задачи, ради которой затевалась эта грандиолзная компания, оказавшаяся такой разорительной и изнурительной, – не создала условий для обеспечения в дальнейшем независимости от собственного производства сельскохозяйственной продукции и закупок ее у зарубежных поставщиков.

     Люди всегда ищут кто виноват в их проблемах. Искали сейчас и коринфяне. И нашли. И не кого-нибудь а некогда столь любимого ими Пентакиона. Они сочли его виновным во всех их нынешних злоключениях – в том, что потерпели поражение в борьбе за Аркадию и Мессению, и в том, что взбунтовались наемники, и в том, что пришлось слишком сильно потратиться на выплату им жалования, и в том, что восстало население покоренных областей и даже в том, что он, якобы, явился главным зачинщиком войны, которую развязал только для того, чтобы умножить свою славу. Такие настроения, конечно, возникли не без активного участия Евкратиса. Подкупленные им люди, владеющие лукавым умением восстанавливать народ против того или иного политического деятеля, небезуспешно вели разговоры с согражданами на рыночной площади, в гимнасии, в палестре, в цирюльнях, в приемных лекарей и лесхах.

     Наконец Пифодора вызвали в суд.

     Перед самым началом суда, когда народ заполнял театр, а Пифодор сидел на специально отведенном для подсудимых месте (находилось оно на орхестре), к нему подошел Стратон. Торжествующе, пренебрежительно усмехаясь, он произнес:

     – Ну что, Пентакион? Наконец-то ты оказался на том месте, на которое уже давно должен был сесть. Да, немало тебе сегодня придется услышать обвинений. Но их может быть еще больше, если ты не вспомнишь о моей просьбе и не скажешь мне сейчас, что согласен ее выполнить.

     – Пошел прочь отсюда, негодяй! – неожиданно для себя вспылил Пифодор. – Иначе будешь сейчас лежать здесь! Как видишь, руки мои пока еще не связаны!

     Шантажист поспешно отступил на несколько шагов.

     – Ну что ж, Пентакион, твое дело. Гляжу, умнее ты так и не стал. Сам роешь себе могилу. Ну что ж, пеняй на себя, – сказал он, бросив на Пифодора взгляд, не предвещавший ничего хорошего, повернулся и зашагал к скамьям театра, на которых располагались пришедшие на суд граждане. Наш герой взглянул на удаляющегося Стратона, и ему показалось, что даже походка его выражает презрение к нему.

     Пифодор сразу пожалел, что не сдержался. «Если он скажет всем о том, о чем догадался, я пропал! – подумал он. – Нужно было хотя бы пообещать ему, а уж потом бы я придумал как быть».

     Надо сказать, что того, что Стратон станет сейчас изобличать его, Пифодор боялся куда больше, чем тех обвинений , которые собирались ему предъявить сегодня на суде. Их он считал абсурдными, смешными и не верил, что сограждане относятся к ним действительно серьезно и намерены строго судить его. Но он ошибался.              

      Едва суд начался, как с пол-сотни человек, с венками на головах, поднялись со своих мест и стали требовать для подсудимого смертной казни. Иные даже предлагали жестоко пытать его перед смертью.

     – Погодите, – сказал им один из архонтов Полидамант, собиравшийся выступить с обвинительной речью, – все-таки он не какой-нибудь разбойник или беглый раб, чтобы пытать его. Применить к нему такую меру я считаю недопустимо. Но с тем, что он заслуживает смертной казни я вполне согласен.

     Затем Полидамант зачитал текст, содержащий все те предъявленные Пифодору обвинения, о которых уже говорилось выше, и еще одно – обвинение в передаче части захваченной аркадской территории аргивянам.

     Нашего героя взялся защищать, причем совершенно бесплатно лучший ритор Коринфа Евмолп. Он произнес:

     – Что происходит?! Я не верю своим глазам, своим ушам! Мои сограждане дошли до такого безумия, такого позора, что дерзнули предъявлять совершенно абсурдные обвинения тому, кто ныне по праву является лучшим нашим соотечественником, гордостью Коринфа, истинным героем, великим полководцем. Он завоевал для вас более половины Пелопоннеса, создал прекрасную державу, коринфскую державу! Да, она быстро распалась. Но разве в этом его вина?!

     – А кого же, как не его?! Именно он и виноват в этом! –  воскликнул Полидамант. – Он намеренно ополовинил гарнизоны трех аркадских городов. Жители этих городов почувствовали их слабость и поэтому восстали и быстро победили. Остальные аркадяне, видя как легко побеждены наши гарнизоны, осмелели и тоже восстали. В конечном счете это привело к распаду нашей державы.

     – Пентакион взял воинов из Тегеи, Мантинеи и Орхмена только потому, что Совет прислал ему письмо, в котором написал, что нас осадили несметные войска, – возразил Евмолп. – Естественно, Пентакион стремился увеличить численность своей рати. Он стремился спасти нас. Любой ценой. Спасение отечества для него было гораздо важнее, чем сохранение завоеванных земель. В том, что Совет слишком преувеличил численность вражеского войска, вы можете убедиться, послушав то, что я вам прочитаю. Благо, Пентакион сохранил письмо Совета.

     Евмолп поднял над головой свиток папируса, потрясая им. Затем со значительным видом развернул его и прочитал фрагмент письма, подтверждающий правоту его слов.

     По театру прошел шумок удивления.

     – Еще несуразнее обвинение Пентакиона в развязывании войны! – продолжал Евмолп. – Что, неужели вы, и вправду, забыли кто тогда призывал к ней?! Все звали нас в далекий поход! Говорили, что Мессения нам жизненно-необходима! Сейчас они сидят, молчат – рады, что всю вину на Пентакиона свалили! А он, я хорошо помню, ни разу не выступал по этому поводу.

     – Правильно, не выступал!

     – Не выступал он тогда! Мы тоже хорошо помним!

     – Верно говоришь!

     – Не он тогда призывал к войне! – закричали многие со зрительских скамей.

     – Ну, а обвинение его в том, что он виновен в мятеже наемников, –  это уж совсем смешно, – заговорил Евмолп снова внушительно своим натренированным зычным голосом. – Дураку ясно, что наемники взбунтовались от того, что им сильно задолжали жалование. А кто задолжал?! Разве Пентакион?! Коринфские власти – вот кто! А, между прочим, деньги в казне тогда были. Достаточно было денег. Об этом я узнал от нашего казначея Неоптолема. Хвала богам, есть еще честные люди в Коринфе! Куда же ушли эти деньги, спросите вы?! Так узнайте же. Почти все эти деньги ушли на оплату разных подрядов. Причем не всегда нужных государству. Например, ремонтировалась дорога к агоре. А нужно ли было ее ремонтировать? Она бы еще прослужила сотни лет. Так нет же – одни камни мостовой заменялись на другие. Еще нужно выяснить, не были ли это те же самые камни. Может, просто делался вид, что привозятся новые камни. А кто же был подрядчиком этих работ? Никодам, сын Парменона! Да, да, он сымый – брат председателя Совета. А денег было выплачено ему в раз двадцать больше, чем нужно для выполнения таких работ. Вы же знаете, что такие работы стоят недорого – работают на них в основном рабы. Очень много денег ушло на закупку мрамора для строительства нового храма Аполлона. А кто поставлял его?! Никерат, сын Аристида, нашего столь уважаемого всеми архонта. И ему тоже выплачено в раз двадцать больше, чем надо. Если кто-то сомневается, то пусть прочитает, как и я, счетные записи казначейства. Надеюсь, что по этим преступлениям будет наряжено расследование и виновные будут наказаны как можно более строго!

     В театре поднялся невообразимый шум – так были поражены все тем, что узнали от Евмолпа. Те, кого коснулись его разоблачения, выскочили на орхестру и стали кричать:

     – Да он врет! Он врет!

     – Это все полнейшая, наглая ложь!

     – Не верьте ему! Он лжет! Он просто хочет любой ценой выгородить Пентакиона!

     Глашатай, он же председатель суда, восстановил тишину, а астиномы, угрожая палками, заставили вернуться на свои места тех, кто выскочил на орхестру, не смотря на то, что им не было предоставлено слово. (Примечание: астиномы – блюстители порядка).

     Полидамант снова задал вопрос Евмолпу:

      – Ну, а какое оправдание своему подзащитному ты припас, чтобы отвести от него обвинение в передаче пограничных с Арголлидой аркадских территорий, ставших нашими вместе с завоеванной Аркадией?

     – И завоеванной, как всем известно, Пентакионом,.. – начал отвечать Евмолп…

     – Пусть так, – перебил его Полидамант, – но завоеваны все эти территории были коринфскими войсками по заданию коринфского народа, а, значит, принадлежали ему, коринфскому народу. Пентакион не имел права распоряжаться ими так, как хочет. Кто разрешил ему отдавать их?!

     – У него не было другого выхода, – сказал Евмолп. – У Пентакиона есть веское смягчающее обстоятельство. Ему нужно было задобрить аргивян, чтобы загладить обиду, нанесенную отказом взять их в союзники. Вы знаете, что это бывает порой причиной враждебных отношений между государствами и даже войны. Если бы Пентакион не задобрил аргивян, они могли бы вторгнуться в Коринфику и нам пришлось бы тогда, ох, как не сладко: вы знаете какое сильное у аргивян войско.

     – Так зачем же он, столь разумный стратег, отказался приобрести такого хорошего, сильного союзника?! – воскликнул Полидамант.

     – Да потому, что тогда ни у кого не было сомнений, что победа в войне уже почти достигнута, что никакой союзник уже не нужен, что аргивяне спешат воспользоваться плодами нашей победы.

     – Но как же он мог позволить себе самому решить столь важный вопрос – заключать или не заключать союз с другим государством?! – не унимался Полидамант.

     – Плохо ты знаешь законы, Полидамант, хоть и архонт. Да будет тебе известно, что наши законы не ограничивают стратега в заключении или незаключении союза с кем-либо. Сейчас выйдет знаток законов Полихарм и скажет всем, что это так, – указал Евмолп на сидящего на одном из почетных мест в первом ряду маленького сухонького старичка в простых белых одеждах, не украшенных даже самым незаетейливым орнаментом. Тот вышел на орхестру, поднялся на ораторское возвышение и подтвердил правоту слов Евмолпа с точки зрения законов Коринфа.

     После этого председатель предложил любому из собравшихся высказать свое мнение о виновности или невиновности подсудимого. На орхестру вышел еще один глашатай, чтобы помогать выступать тем, у кого недостаточно сильный голос. Слово сразу взял один из тех, кого обличал в своей речи Евмолп. Но он только сбивчиво, испуганно старался убедить собравшихся, что не имеет никакого отношения к упомянутым махинациям с казенными деньгами. Наконец председатель суда прервал его и велел сесть на место, заверив, что он, как и другие, кого коснулись подозрения после выступления Евмолпа, обязательно будет выслушан, когда начнутся расследования по поводу растраты казенных средств.

     Другие выступавшие говорили, что считают Пентакиона совершенно невиновным в том, в чем его обвиняют, и восхищаются им как превосходным стратегом и настоящим защитником отечества.

     По заданию Евкратиса должны были выступить четверо клеветников Пентакиона, весьма искусных в риторике. Однако, видя какое впечатление произвела на собравшихся речь Евмолпа, они не решились это сделать.

     Но вдруг взял слово Стратон по прозванию Логик.

     Слушая с волнением выступающих, понимая, что освобождается от несправедливых обвинений, наш герой был очень рад и благодарен защищающим его согражданам. Захваченный этими переживаниями, он даже забыл о присутствии здесь своего шантажиста, угроз которого по-настоящему страшился. Сейчас, услышав, как тот попросил разрешения выступить, Пифодор вздрогнул, ощутив внезапный обжигающий внутренний холод. С чувством обреченного он глядел как Стратон пробирается среди сидящих, и снова с панической поспешностью припоминал те доводы, которые собирался использовать, чтобы ускользнуть от обвинения в убийстве двух соотечественников. Вот Стратон уже вышел на лестницу между зрительскими рядами. Вот он небрежной, уверенной атлетической походкой спускается по ступенькам к орхестре. Вот уже различима на его красивом бритом лице нагловатая пренебрежительная полоулыбка с оттенком какой-то загадочности. Часто видя эту улыбку во время неприятных разговоров с ним, Пифодор уже возненавидел ее.

     Сойдя на орхестру и поднявшись на возвышение для ораторов, Стратон посмотрел на нашего героя угрожающе-торжествующе. Затем стал лицом к судьям, коих было более полутора тысяч – все граждане Коринфа. Не на всякое Народное Собрание приходило их столько: известие о предстоящем суде над стратегом привело сюда и тех, кто занимался полевыми работами в отдаленных от города поместьях. Пришедшие заняли приблизительно почти четвертую часть устроенных амфитеатром зрительских мест, расположившись преимущественно скученно поближе к орхестре.

     Стратон со степенным видом слегка откашлялся, как это делали порой перед выступлением ораторы, но говорить не начал, а после некоторого молчания полуобернулся к Пифодру. Он смотрел хитровато-насмешливо и угрожающе, так, словно говоря: «Ну что, Пентакион, разве я не предупреждал тебя, что если не выполнишь мою просьбу, то я докажу перед судом твою виновность в совершенном тобой преступлении? Предупреждал. Однако ты не захотел прислушаться к моему предупреждению. Так что пеняй на себя». Затем он снова, как будто собрался обратиться к народу с речью, но опять молчал. Только переминался с ноги на ногу.

     – Да ты будешь говорить или нет?! – раздраженно, почти с возмущением воскликнул предстедатель.

     – Да нет,.. пожалуй, воздержусь пока, – ответил Стратон. –  Думаю, что теперь Пентакион образумится. Все-таки он получил сегодня хороший урок.

     – Какой урок? Что ты имеешь ввиду? – спросил председатель. – Поясни.

     – Понял, что хоть он и достиг большого могущества, но народ все равно выше него. И пусть коринфский народ сейчас на его стороне, но если получит убедительные доказательства его вины, то осудит его и строго покарает. 

     – Это несомненно, – согласился председатель. – И ты можешь предоставить нам эти доказательства? Ну так давай, говори же. А то все здесь, как сговорились – только хорошее говорят о нем. Но ведь суд на то и есть суд, чтобы все вызнать о подсудимом, а не расхваливать его. Давай, говори, Стратон.

     – Нет, я же сказал, что не буду… пока.

     – Что значит «пока»?! Говори сейчас! Ты обязан сказать!Это твой долг перед отечеством! – потребовал председатель. – Говори же! Иначе я сейчас обращусь к собранию с просьбо допросить тебя. Это право я имею. Ради пользы отечеству.

     – Но,.. но я пока не совсем уверен.

     – Ну так иди же! Не задерживай других! Если не уверен, так чего же вышел?! – недовольно и резко сказал председатьель.

     – Но эта уверенность у меня скоро может появиться. И тогда я не буду тянуть время, – со зловещей улыбкой покосился Стратон в сторону Пифодора и пошел к зрительским скамьям.  

     Потом выступили двое ораторов. Они стратсно и убежденно доказывали невиновность Пентакиона и возмущались по поводу того, что соотечественрики дошли до такой несправедливости, такой неблагодарности, что судят выдающегося стратега, не раз спасавшего Коринф и их самих.

     Затем было проведено голосование, в результате которого суд принял решение, полностью оправдывающее Пифодора.

                                                                38

     Уже на следующий день утром Стратон постучался в дверь пифодорова дома. Привратник доложил своему хозяину кто пришел. Пифодор не велел его пускать. Но незваный гость передал ему с привратником предупреждение, что если не будет принят, то немедленно приступит к исполнению своих угроз. Пришлось Пифодору принять ненавистного ему человека. Однако сумел повести разговор с ним так, как тот, в ходе которого удалось смутить его, подорвать в нем убежденность в обоснованности доводов шантажа. Уверенные ответы, сказанные с совершенно спокойным видом и удивленно-насмешливой улыбкой, снова произвели желаемое действие на собеседника. Тот явно растерялся и, казалось, засомневался в своей правоте.

     Скоро он ушел, и Пифодор не видел его почти три месяца. Предположил даже, что скорей всего избавился от преследований шантажиста, что удалось-таки уверить того в своей непричастности к убийству Писандра и Клеарха. «Вот как с ними надо, с шантажистами! Именно так и надо – ни в чем им не уступать! Даже в самом малом», – радостно думал он.

     Можно представить каковы были его удивление и досада, когда однажды привратник вдруг доложил ему:

     – Владыка, тут опять этот пришел. Тот самый, которого ты так не любишь. Начальник твоих телохранителей. Что прикажешь? Впустить или нет?

     После некоторого молчания огорченный Пифодор ответил:

     – Ладно, пусть войдет. Проведешь его туда, – он кивнул в сторону соседнего помещения.

     Пифодор принял Стратона в рабочей комнате своего эконома, которому велел выйти. Здесь всегда принимал гостей, обращавшихся к нему с деловыми вопросами. С расстроенным, усталым видом сел на удобный стул у письменного стола под небольшим окном. Поодаль стоял табурет. Эконом пересаживался на него, уступая стул хозяину, когда отчитывался перед ним о выполнении своих обязанностей. Вдоль стен стояли стеллажи со стопками восковых табличек и свитками папируса, содержащими важные для ведения хозяйства записи. В раскрытое окно шел сюда приятный теплый, влажный воздух, благоухающий запахами недавнего дождя, видна была черепичная крыша соседнего дома, а над нею с очертаниями, смягченными отдаленностью, – громада горы, со светлеющими на ее вершине стенами и башнями Акрокоринфа.

     Когда Стратон вошел, Пифодор удивился происшедшей с его внешностью переменой: он сильно похудел и был слишком бледен. Тем не менее глядел весело и все с той же наглавато-загадочной улыбкой. Пифодор не ответил на его приветствие и смотрел с нескрываемой ненавистью.

     Стратон уселся перед ним на табурет. Пифодору показалось, что выглядит он даже более веселым, уверенным и наглым, чем раньше, причем производит впечатление человека, торжествующего победу. Это смутило нашего героя и заставило вновь испытать сильное волнение. Но он сразу сумел овладеть собой и стал стараться выглядеть как можно спокойнее.

     Пифодор невольно взглянул на дверь, беспокоясь плотно ли она прикрыта. Стратон перехватил его взгляд.

     – Не бойся, – высокомерно-снисходительно (и правда, как победитель) рассмеялся Стратон. – Я, конечно же, хорошо прикрыл дверь. Я же понимаю, что ты не хочешь, чтобы кто-нибудь узнал о твоей тайне. Вернее, нашей тайне. Ведь я теперь ее тоже знаю. Я все о тебе знаю. Но тоже хочу, чтобы никто больше не узнал об этой тайне. И никто не узнает, если ты, конечно, согласишься исполнить мою просьбу. А у тебя другого выхода нет. Ты действительно сын Аристея и вдобавок один из воинов отрядов изгнанников-аристократов. Знаешь, кто это подтвердит?

      – Кто? – усмехнулся Пифодор.

      – Полиэвкт и Аристон, сыновья гостеприимца твоего отца в Аргосе. Да еще есть люди, которые хорошо тебя запомнили, когда ты жил там.

     Услышав имена своих близких аргосских друзей, по сути, названых братьев, произнесенные Стратоном, Пифодор пришел в такое изумление, что чуть было не вскричал: «Как?! Откуда ты знаешь?!» В то же время он ощутил почти панический страх, понимая какой опасный аргумент появился у шантажиста. Впрочем, в общении с ним наш герой научился уже быть вполне невозмутимым и в сложнейших для себя ситуациях. Ему удалось сохранить спокойный вид. Он сказал:

     – Кто это такие? О ком это ты? Опять какую-то чушь несешь. Клянусь Ахиллом, ты окончательно спятил.

     – Сараешься убедить меня, что их не знаешь, – усмехнулся Стратон. – Конечно, ты будешь утверждать, что и Агесилая, отца их не знаешь.

     – Гостеприимец моего отца, а отец мой, конечно, не Аристей, – Калисфен. На Родосе живет. А этого, о ком ты говоришь, действительно совершенно не знаю, – ответил Пифодор, старательно разыгрывая насмешливое недоумение.

     – Нет, отец твой – Аристей. На Родосе, может, у него тоже был гостеприимец, но я говорю о другом, о том что в Аргосе живет… Ну, Пентакион, клянусь Аполлоном, здорово ты научился прикидываться спокойным, увиливать, но ты не знаешь, что цвет лица тебя с головой выдает. Раньше ты краснел, а теперь побледнел. Прямо как мертвец выглядишь. Только от большого страха так бледнеют. Видать, сильно тебя проняло.

     – Глупо и смешно в цвете лица искать подтверждения своим подозрениям. Ты как-то сам, помнится, говорил об этом.

     – Да это так. Но я сейчас не нуждаюсь в таких доказательствах. Я даже не нуждаюсь теперь в помощи моей любимой логики. Ведь у меня есть очень хорошие свидетели. Они охотно поведают коринфянам кто ты есть на самом деле. Тогда смертная казнь тебе обеспечена. Не забывай, что все вы, аристократы, уже давно приговорены к смерти. Этот закон пока никто не отменял. Ты же знаешь, что любой, кто предложит изменить его, сам обрекает себя на смертную казнь. Такой закон тоже есть, и никто еще не решился предложить изменить его.

     «Ты не запугаешь меня», – хотел сказать Пифодор, но молчал, так как чувствовал, что если заговорит сейчас, то уже не сможет владеть своим голосом, который выдаст его страх. Стратон же между тем продолжал:

     – Так что, Пентакион,.. тьфу ты, то есть Пифодор, ты полностью теперь в моих руках. Пойми, теперь бессмысленно отпираться. Ты проиграл. Тебе остается лишь признать свое поражение. Я тот стратег, который сумел тебя победить. Но ты не думай, что я хочу довести тебя до смертной казни. Отнюдь нет. Ты мне нужен только живым. Клянусь Асклепием, я желаю тебе долгих лет жизни. Но все будет зависить от тебя. Если ты наконец-то станешь благоразумным, сговорчивым, то, клянусь Артемидой, я, конечно, не дам раскрутиться страшному механизму моей катапульты, которую я приготовил для тебя. Надеюсь, ты не забыл какую просьбу я прошу тебя выполнить? Теперь не прошу, а требую.

     Пифодор молчал. Умолк и Стратон, а когда вновь заговорил, то обратился к стратегу уже доверительным, дружеским тоном:

     – А ты знаешь, Пентакион, ведь ты же сам себя выдал. Хоть ты и стараешься быть таким невозмутимым, не дать мне повода для подозрений. Но ты все-таки допустил один большой промах. Он-то и выдал тебя. Когда мы с тбой в последний раз говорили, ну, тогда, помнишь, на другой день после суда над тобой, я чуть было не решил, что и вправду очень ошибаюсь. Ушел я тогда от тебя удрученный, обескураженный даже. «Ну, – думаю, – как же я мог так ошибаться?! Неужели подвела меня моя логика?!» Но пока шел домой, вдруг вспомнил как перед самым началом нашего разговора заметил как ты с опаской на дверь посмотрел. Помнится, я тогда еще подумал: «Смотрит хорошо ли закрыта. Боится как бы не услышал кто о чем мы говорить будем. Значит, все-таки есть что скрывать ему. Значит, аргументы мои выглядят такими убедительными, что он боится как бы даже слуги не узнали о них. Впрочем, это понятно – слуг своих многие боятся больше, чем врагов». Но потом, пока мы говорили с тобой, я забыл о том, что заметил случайно. И вот вдруг вспомнил по пути домой. Конечно, сразу приободрился духом. И решил завтра же отправиться в Аргос, где только и мог получить ответы на все так волнующие меня вопросы.

     Прибыв в Аргос, я скоро узнал в какой части города живут наши изгнанники. Я нашел это место. Хожу по улице, спрашиваю всех, не знают ли где, у кого жил Пифодор, сын Аристея? Все  пожимают плечами, удивляются. Но вот подходят ко мне двое. Крепкие такие, широкоплечие мужи, не ниже меня ростом. Говорят: «Пойдем, покажем у кого он жил». Ну, я пошел с ними. А они меня в какой-то тупик заводят и вдруг – мечи наголо и – на меня! Должно быть, меня за шпиона приняли – решили расправиться со мной. А я, надо сказать, покуда мы шли, уже начал подозревать нехорошее. Поэтому успел меч обнажить и стал защищаться. Но я один, а их – двое, к тому же – быки такие. Со мной даже слуги не было – я его на постоялом дворе оставил вещи мои и деньги сторожить. Но, клянусь Аресом, ты должен гордиться начальником своих телохранителей – я их обоих уложил. Но один все-таки пырнул меня. Рана вроде небольшая – идти можно, хоть и шатает. Я прижал рану рукой, иду. Думаю: «Только бы побыстрее выбраться отсюда». Люди, которые мне встречаются, все помощь предлагают, беспокоятся, спрашивают – кто это меня так, за что? Иные, кто в окно меня увидел, из двери выбегают, подбегают ко мне, в дом к себе зовут, тоже, вроде, помочь хотят. Однако я не соглашаюсь. Одна мысль у меня только: «Уйти, уйти отсюда поскорей. Если поддамся слабости, соглашусь – тогда уж точно никаких надежд на спасение у меня не будет». Но вот, чувствую, идти уже совсем не могу. Стучусь в первую попавшуюся дверь – все равно уже. Мне открыли, в дом завели, на ложе уложили, рану перевязали, попить дали. Расспрашивать стали. Я вначале осведомился не из изгнанников ли коринфских они. Хвала богам, оказалось, – нет. Ну, я поначалу-то негациантом представился. Сказал, что разбойники напали. А – они: «Вот что делается! Средь бела дня! Совсем обнаглели проклятые!»  Из-за пояса сразу драхм пятьдесят достал, дал им. Они обрадовались, еще заботливей стали. Я сказал им где слугу моего найти. Они нашли, привели. Мы стали жить у них. Я долго из дома не выходил. И даже не потому, что рана долго не заживала, а боялся, что опять нападут какие-нибудь псы из ваших, а у меня и сил-то совсем не стало. Но, видно, какое-то божество помогало мне. Хозяева очень хорошие мне попались. Я все присматриваюсь к ним. Наконец думаю, надо попробовать. Заплатил я опять хозяину очень хорошо. Он мне предложил возлечь. Мы возлегли в андроне. Слуги угощение подали, вина хорошего. Пока мы беседовали, я ему и рассказал зачем я здесь, в Аргосе, пообещал очень хорошо заплатить ему, если он поможет мне в моем деле. Он охотно согласился. И разыскал-таки гостеприимца твоего отца. Причем довольно быстро. Когда я пришел к нему в дом, его самого не было. Мне сказали, что он в храм ушел. Но дома были его сыновья. Вот с ними-то я и поговорил. Когда они узнали, что я хороший твой знакомый, они воззрились на меня так, словно к ним сама смерть их пришла. Не знаю, Пентакион, чем ты им так насолил, но стоило мне предложить им, чтобы они подтвердили в суде, что ты сын Аристея, они сразу же охотно согласились, хотя ведь знали, что тебя к смертной казни приговорят. Даже сразу со мной хотели ехать в Коринф для этого. Кажется, они готовы на что угодно, лишь бы тебя со света сжить. Агесилай, наверно, хорошую часть наследства тебе завещал. Но я их порыв попридержал пока.

     Так что теперь все от тебя зависит, Пифодор, сын Аристея, от твоего благоразумия – будешь ли ты казнен, или будешь продолжать наслаждаться своей богатой, счастливой жизнью.

     Узнав, что шантажист заручился поддержкой Полиэвкта и Аристона, Пифодор был так ошеломлен, удручен, встревожен, что почувствовал себя совершенно сломленным, побежденным, несчастным. К концу рассказа он перестал даже прилагать усилия выглядеть спокойным и имел теперь вид подавленный, жалкий, испуганный. В таком состаянии он готов был выполнить любые требования шантажиста. Тот, однако, хотя и понимал, что всего разумнее до конца использовать очень благоприятную ситуацию, что уже сейчас есть возможность вытянуть из стратега все те признания и согласия, которые так стремился получить от него, все же не стал спешить с этим: ему казалось, что если он будет сейчас слишком напорист, то спугнет удачу.

     – Ладно, Пентакион, дам тебе время очухаться, подумать хорошенько. Ты должен понять, что твое положение безвыходное, что у тебя один путь к спасению – покориться мне. Завтра я опять приду. В это же время. Может, немного попозже. Надеюсь, ты станешь наконец благоразумнее, – сказал Стратон, довольно ухмыляясь, торжествуя в душе победу, уверенный, что приобрел безграничную власть над стратегом и может позволить себе не торопиться с завершающим, обещающим желанную награду ходом в своей подлой игре.

     Когда он ушел, Пифодор с возмущением и яростью сжал кулаки.

     «Ну, сволочи! Ну, подлецы! Да, ну и ну, а я еще хотел за них жизнь отдать!  От верной гибели их спас! – с негодованием думал он. – Они же были самыми близкими моими друзьями! Даже не друзьями – братьями! Я же так любил их! Как я ошибся в них!.. А может,.. может, этот негодяй лжет! Может, они вовсе не обещали изобличить меня перед коринфянами… Но, но скорей всего они, и вправду, обещали. Ведь однажды они уже хотели моей смерти. Они, конечно, очень боятся, что я где-нибудь проболтаюсь об их позоре, что до аргивян дойдет это. О, это для них, конечно страшно! Еще как страшно! Смерти подобно. Если меня казнят, это им, конечно, будет на руку. Очень на руку. Значит, надо бежать, бежать отсюда! Бежать как можно скорее! У меня есть еще время. Три-четыре дня. Ведь Полиэвкт и Аристон наверняка еще в Аргосе. Если б они были уже здесь, он бы, конечно, привел их ко мне. Чтоб напугать посильнее. Три-четыре дня ему понадобятся, чтобы привезти их сюда. За это время я успею все свое добро погрузить на корабль и,.. и только меня здесь и видели. Но,.. но неужели я, и вправду, такой трус?! Неужели, чтобы спасти свою шкуру, я готов забыть о самом главном, о том, ради чего я нахожусь здесь?! Малодушно сбегу отсюда, а они останутся здесь, эти подонки! Они будут жить, радоваться жизни, избежавшие справедливого возмездия. А как же буду жить я?! Смогу ли я жить после этого? Как же я буду жить, зная, что предал память отца, матери, сестер, что так и не довел дело до конца?! А их осталось-то всего восемь человек. Вот, проклятые, ничто их не берет! В каких переделках со мной бывали! И все равно живы! Не иначе как какое-то божество помогает им, собакам! Нет, надо довести дело до конца! Во что бы то ни стало! Но как?! Как?! Да, но ведь у меня же есть прекрасный план! Как я забыл?! О, уж не есть ли в этом промысел богинь?! Может быть, эрринии специально подослали ко мне этого Стратона?! А я еще так зол на него! О нет, он не виноват! Он просто орудие в руках богинь! Теперь я понял! О, прости меня, Стратон за то, что я проклинал тебя! Спасибо тебе, что заставляешь меня поскорее осуществить этот план. Иначе бы я все откладывал это да откладывал. Да, вряд ли бы я скоро решился на это – приятная мирная жизнь меня быстро разнеживает.

     План, о котором вспомнил Пифодор, он придумал еще до похода на Аркадию и Мессению, еще, когда только обдумывал разные возможные способы мести, но отказался от него, осознавая невыполнимость затеи, – тех, кому предстояло отомстить, было еще слишком много. Теперь же их осталось восемь человек, и замысел уже не казался неосуществимым. Он заключался в том, чтобы пригласить врагов на свой корабль, якобы для участия в приятной прогулке по заливу и пиршестве где-нибудь на живописном берегу, а на самамом деле для того, чтобы заманить их в трюм, запереть там, и, выпуская по одному, сразиться с каждым отдельньо в честном поединке. Естественно, что после этого возвращение в Коринф было бы невозможно. Поэтому план предполагал бегство в какое-нибудь иное государство.

     – Но ведь его нет, его нет здесь! – воскликнул вдруг с досадой Пифодор, вспомнив, что недавно отправил свой корабль в дальнее плавание, из которого он должен вернуться только через два-три месяца. «Может, нанять чей-нибудь корабль?! Нет,.. нет, это слишком ненадежно, – размышлял стратег. – Корабль чужой и корабельщики чужие. Они в этом могут увидеть только преступление, разбой, пиратство. Кто на это пойдет?! Впрочем, возможно, кто-то и пойдет. Если хорошо заплатить. Но чтобы найти таких людей, нужно время. Кроме того, нет никакой уверенности, что кто-нибудь не донесет архонтам. А Евкратису этого только и нужно! Уж он такой момент не упустит. Тогда уж мне точно каюк! Кроме того, после убийств на чужом корабле у меня еще может появиться шантажист. И не один. Из корабельщиков, свидетелей убийства мною сограждан… А если после поединков бежать на этом корабле (ведь убежать надо будет сразу же после убийств)? Нет, это тоже слишком ненадежно – слишком опасно будет взять на это судно мои богатства. Корабельщики захватят их, а меня убьют, конечно. Я же один буду против них. Да к тому же утомленный восемью поединками. Рабы мои тут не помошники – они и драться-то оружием совсем не умеют. Да и предадут скорей всего – это же рабы. Может, корабельщи не нападут на меня все же? Нет, нападут. Конечно, нападут: они же понимать будут, что я поставил себя вне закона и, стало быть, со мной можно делать что угодно…Значит, придется ждать… Значит,.. значит придется все-таки уступить этому проклятому Стратону… Иначе нельзя… А уж когда дождусь корабля,.. уж тогда расквитаюсь с этими подонками! Сполна расквитаюсь! Вот уж отведу душу! Да, но пока придется уступить Стратону. Ну и уступлю. Разве ж это трудно? Это же проще простого сделать. Уж, конечно, я не собираюсь столько золота ему отдавать, которое он взамен назначения начальником конницы просит. Пусть себе становится начальником кавалерии! Войны сейчас все равно нету. Сойдет и такой начальник. Конечно, с тем мне всегда было спокойно. Я всегда на него мог положиться. С ним я всегда себя чувствовал уверенно. А этот… Ну какой из Стратона начальник кавалерии?.. Впрочем, разве я так сопротивлялся его просьбе потому, что не хотел лишаться надежного начальника кавалерии? Нет, конечно. Просто я хорошо знаю, что шантажистам ни в коем случае нельзя уступать. Ни в чем. Иначе наглости их не бывает предела, как я слышал. Но сейчас,.. но сейчас совсем другой случай. Положение слишком изменилось. Выбора у меня нет. Придется уступить».

     Однако вскоре Пифодор усомнился в правильности принятого решения: «Нет, все же нельзя, нельзя ему уступать! Нет, я этого делать не буду!» Но к вечеру опять переменил свое решение. Затем, не прошло и часа, как вернулся к прежнему.

     Ложился спать, досадуя на то, что вряд ли сможет сегодня уснуть. Все же уснул быстро. Однако вскоре проснулся и, вспомнив о страшащем его предстоящем суде, уже не мог спать. Глядел в потолок, думал и думал. Уже переживал в душе ожидаемый суд над ним. Снова и снова невольно представлялись ему лица сограждан, но не доброжелательные, как в прошлый раз, а смотрящие с негодованием, презрением и недоверием. Вновь и вновь повторял фразы, которыми собирался ложно доказывать свою непричастность к аристократам и убийству Писандра и Клеарха, хотя знал эти фразы уже наизусть. Так и не смог заснуть до утра и поднялся с постели не только не отдохнувший, а, словно уставший, полусонный и в угнетенном состоянии духа. О том, уступать Стратону или нет, в течение ночи вообще не думал – вопрос этот был для него окончательно решенный: у него не было ни малейших сомнений, что он будет сопротивляться шантажисту самым решительным образом. Но сейчас Пифодор встал совершенно уверенный, что лучше не доводить дело до суда и выполнить требование Стратона.

     Однако уже за завтраком он передумал, решив постараться дать отпор наглости Стратона, которого знал как большого кутилу и транжиру. Не могло быть сомнений, что он не удовлетвориться лишь повышением по службе, а подобно другим шантажистам, добившимся первой уступки от своей жертвы, захочет получать вознаграждение еще и еще.

     Словно в подтверждение такого предположения вскоре пришедший Стратон заявил, что отказывается от требования назначить его начальником конницы, а просит дать ему тридцать талантов. Сказав это, он с неуверенным видом поморщился и попереминался с ноги на ногу и, махнув рукой, проговорил уступчиво-снисходительным тоном:

     – Ладно, хотя бы двадцать.

     – Ну, если не сразу все, а частями, – скажем, сейчас талант, потом через некоторое время – другой? – неожиданно для себя вдруг произнес Пифодор.

     – Ну конечно, конечно! О чем речь?! Можно и так! – обрадовался Стратон.

     – Но не думай, что мое согласие означает, что я и в самом деле сын Аристея. Просто надоел ты мне. Так надоел, что я готов тебе заплатить, лишь бы ты отстал от меня.

     – Конечно, конечно, я понимаю. Да я и не стал бы к тебе приставать. Просто деньги очень нужны, понимаешь? Просто позарез нужны, клянусь Гермесом!

     «Ну, погоди, – мысленно утешал себя Пифодор, – больше таланта ты все равно от меняя не получишь. Мне бы только корабля своего дождаться. Я и тебя туда приглашу. Убивать, конечно, не стану, но вздую тебя от души – талант мой сполна отработаешь. Потом выброшу где-нибудь на берегу».

     Пифодор позвал эконома и велел ему выдать Стратону талант.

     Отношения нашего героя с Евкратисом складывались еще хуже. Немногим более чем через месяц состоялись выборы нового стратега. Пифодор снова уверенно одержал победу. Не принесло Евкратису достаточно пользы, на какую тот рассчитывал, даже то, что недавно он не побоялся подать предложение в народном собрании расплатиться с наемниками преимущественно за счет богачей, и сам внес особенно крупный вклад в собираемую сумму. Правда, за него проголосовало более трети сограждан: никогда еще так много людей не поддерживали кандидатуру Евкратиса на этих выборах с тех пор, как в борьбе за должность стратега стал принимать участие Пентакион.    

     На любую иную должность, какую не пожелал бы Евкратис занять, он избирался, значительно опережая всех других претендентов. Только на пост председателя Совета Коринфа не имел возможности избраться, так как эта должность доставалась тому, кто побеждал в жеребьевке, проводившейся среди пританов. Положение же рядового члена Совета, тоже очень почетное, и даже особенно престижное и влиятельное положение верховного жреца или архонта не могли удовлетворить амбиции Евкратиса, так как он стремился к приобретению как можно большей власти, а в демократическом Коринфе именно стратег обладал самой значительной властью. За невозможностью иметь желаемое приходилось довольствоваться тем, что дозволяют обстоятельства. Из доступных ему государственных постов Евкратис неизменно выбирал для себя пост Первого архонта, потому что закон давал ему право в отдельных случаях отстранять от должности стратега без санкции Совета, например, при явной измене его интересам отечества, когда необходимо было действовать срочно, не дожидаясь разрешения Совета, ради спасения полиса и демократической власти.

     Однако потаенные надежды Евкратиса не оправдались – возможности воспользоваться упомянутым правом так и не представилось, превысить же свои полномочия в его осуществлении, как ни хотелось ему, он не решился, страшась предусмотренного за это очень сурового наказания.

     Евкратис предпринимал немалые усилия, добиваясь того, чтобы популярность Пентакиона среди народа уменьшилась: затевал всевозможные интриги против него, использовал наемных клеветников. Видя тщетность своих стараний, он решился наконец пойти на крайние меры – совершить то, что однажды уже помогло ему избавиться от другого тоже очень сильного соперника – Аполлодора.

                                                                  39

     Как-то Пифодор возвращался из своей загородной усадьбы. Его сопровождал раб-мидиец Орандат, мужчина средних лет, рослый, смуглый. Он был лысоголовый, горбоносый, с кудрявой черной бородою и красивыми выразительными большими карими глазами, то печальными, то веселыми, но все равно с оттенком грусти. Трудолюбивый, покорный, преданный хозяину Орандат не сомневался, что скоро, как тот и обещал, получит долгожданную свободу и намеревался остаться продолжать служить ему, ценя его доброту, честность и потому, что, будучи потомственным невольником, не имел никакой связи со своими родственниками в Мидии, о которых вообще ничего не знал, и опасался, что не сможет избежать там бедности и, возможно, даже нищеты.

     Орандат нес на плече толстую палку – корамысло. С одного ее конца свисала сетка, полная овощей и фруктов, с другого конца – сетка с кусками сыра и бурдюком молока.

     Дорога, хорошо утоптанная и уезжанная, вела через небольшую рощу. Когда путники вошли в нее, то с радостным благодарным чувством ощутили приятную освежающую прохладу. Их окружали невысокие, но с раскидистыми ветвями и пышной листвой деревья. Жители находящихся поблизости усадеб приходили сюда за хворостом. Поэтому подлесок здесь был большей частью редкий, но все же местами довольно густой, почему ни Пифодор, ни его спутник не заметили вовремя угрожающей им опасности.

     Через шагов триста они подошли к месту, где просека начинала поворачивать вправо. Из-за поворота вышли какие-то трое мужчин, в дорожных плащах, с мечами на боку, не видные до этого за высоким густым кустарником, росшем на изгибе обочины дороги. Незнакомцы приближались. Пифодор сразу заметил, что смотрят они как-то странно. Впрочем, за пределами города все тогда глядели на встречных незнакомых людей настороженно-внимательно, но у этих во взглядах был враждебный холод, точно такой же, какой Пифодор видел обычно перед боем в глазах приближающихся противников.

     «Что это они так смотрят?!» – подумал он, нисколько, однако, не подозревая какой-либо угрозы, а лишь удивляясь. Еще больше удивился, когда ему показалось, что незнакомцы смотрят не только на него и Орандата, а еще на кого-то, кто находится за ними. Пифодор обернулся и увидел сзади совсем близко еще троих мужчин в дорожных плащах. В руках они держали обнаженные мечи, зловеще блестящие короткими широкими лезвиями. Пифодор успел выхватить свой меч из ножен и повернуться к ним раньше, чем они могли пронзить его, что явно намеревались сделать.

     Он стал стремительно отражать их удары и наносить свои. Нашему герою не пришлось, как когда-то, просить раба помочь ему защищаться от нападающих: он не сомневался, что хотя бы на несколько мгновений спина его надежно защищена. И действительно, Орандат, хотя невольники не торопились в подобных случаях, оказывать помощь хозяину, скинул с корамысла поклажу и так стал размахивать им, что подошедшие спереди незнакомцы, тоже обнажившие мечи, поначалу не могли приблизиться к нему и Пифодору настолько, чтобы достать их клинками. Конечно, очень скоро палка, хоть и была толстой и довольно крепкой, превратилась в обрубок, и раб пал, пронзенный сразу двумя мечами. Но тех нескольких мгновений, которые ему удалось выиграть для своего хозяина, тому хватило, чтобы двоих нападающих заколоть, а третьего рубануть мечом по голове. Они явно уступали Пифодору в мастерстве владения оружием, в ловкости и силе.

     Он повернулся к другим троим незнакомцам. Те, увидев, как быстро и легко расправился противник с их товарищами, пришли в ужас, и, предпочтя не искушать судьбу, пустились наутек.

     Пифодор бросился преследовать врагов, но, вспомнив об Орандате, которому могла быть нужна помощь, остановился. Проследив взглядом за убегающими, чтобы убедиться, что те не намерены возвратиться, вернулся к месту схватки.

     Орандату помощь уже была не нужна. Широко раскинув руки, весь в крови, он лежал посреди дороги. Лицо уже побледнело, глаза безжизненно смотрели в небо.

     Испустив стон горчайшего сожаления, Пифодор опустился рядом на колени. Благодарно и нежно положив ладонь на холодное чело убитого, он тяжело вздохнул и произнес.

     – Спасибо тебе, дорогой Орандат. Как жаль, что не могу отблагодарить тебя живого. Но ты удостоишься посмертных почестей, как свободный человек, а главное, как настоящий воин.

     Сзади послышался стон. Пифодор обернулся и увидел, что один из сраженных им противников дышет. Стратег встал и подошел к нему. Это был тот самый незнакомец, который получил ранение в голову. Окровавленное лицо его было похоже на красную маску. Необычно и страшно глядели из этой маски окруженные кровью ясные голубые глаза.

     Удостоверившись, что двое других сраженных противников действительно мертвы, Пифодор снова обратился к еще живому.

     Тот смотрел на него со страхом и мольбою. Окровавленные губы приоткрылись, обнажив белые зубы, и  разбойник тихо, с трудом произнес:

     – Прикончи меня.

     – Нет. Это сделаю не я. Тебя ждет такая же смерть, какая ждет всякого разбойника, который все-таки попался палачу. Но прежде расскажешь где прячутся твои сотоварищи.

     – Умоляю… Правду узнаешь… Кто тебя убить подослал…. Сейчас узнаешь… Если поклянешься, что убьешь меня сразу, как скажу.

     – Хорошо. Кто подослал?

     – Мойрами клянись.

     – Я поклянусь. Даже монетку в рот тебе положу и горсть земли на тебя кину. (Примечание: у древних греков был обычай кинуть на мертвого хотя бы горсть земли, если нет возможности или желания похоронить его. Считалось, что это дает душе усопшего шанс попасть в Царство мертвых). Но и ты поклянись, что скажешь правду. Хороном клянись – если солжешь, он не возьмет тебя в свою лодку.

     – Нам, разбойникам, этого только и надо, – чуть заметно улыбнулся раненый. – Лучше по… бережку… гулять, чем в… тартар угодить.

     – Тогда Аластором клянись – он тебя и за рекой Стикс сыщет и в тартар ввергнет, если солжешь сейчас, клятву нарушишь.

     – Аластором клянусь,.. если солгу,.. пусть меня покарает…Теперь ты… клянись.

     – Мойрами клянусь убить тебя сразу после того, как ты мне правду скажешь. Пусть Атропос сейчас же прервет нить моей жизни, если я солгу.

     – Нас нанял… тебя убить… Евкратис.

     – Что-о?! Вот это да! Неужели он до такого дошел?! Вот собака! – воскликнул ошеломленный Пифодор, который до этого был уверен, что чуть не стал жертвой самых обыкновенных разбойников, имеющих самую обычную для них цель – убить и ограбить.

     – Да, он… хорошо заплатил… И в два раза больше обещал… потом…

     – Клянусь Гефестом, чего угодно от него ожидал, но только не такого… Теперь вижу, тебе можно верить… Но ты не все сказал. Где ваше логово, говори. Как этот подлец сумел найти вас?! Мои воины столь... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3 4 5 6 7 8