Возмездье стратега или в когтях у ведьмы. Книга вторая.

     – Да, Стратон, видно, ты совсем потерял голову от своей похоти! – произнес Пифодор сквозь деланный смех. – Явно ума лишился. Так повлияла на тебя потеря любовника? Да, видать, Писандр хорошим был любовником, раз ты переживаешь так его потерю.

     – Ума я нисколько не лишился. Да и не так уж он мне нравился, если честно. Просто всегда под боком был. Это очень удобно. У меня есть любовники куда лучше. Молодые. Правда, они в пехоте, далековато.

     – Да что ж ты раньше мне не сказал?! Я б тебе давно помог. Давай, найду тебе поближе службу к ним. Не хочешь в пехоту перейти?

    – Лучше о себе позаботься. О том, как в суде защищаться будешь. Плохо тебе придется – наш суд различий не делает между стратегом и простыми солдатами, если они сограждане. Положение твое плачевно: тебя ожидает смертная казнь. Не меньше. Единственно  кто  может тебя  спасти – это я. Да,

я – твой спаситель. Ведь я же могу и не дать ход этому делу. Никто и не догадывается, что убил ты. Один только я знаю. Все останется между нами, если хочешь. Но за это ты мне должен будешь оказать одну услугу.

     «Ах, вот у него что на уме! Вот он куда клонит», – понял Пифодор.

     – Ты говоришь так, как будто имеешь доказательства моей вины, – сказал он неожиданно для себя совершенно спокойно: самообладание стало возвращаться к нему. 

     – Конечно, имею. Неужели ты думаешь, что я решился бы говорить с тобой об этом, если б не понял, что ты полностью в моих руках?

     – И доказательтвом вины ты считаешь то, что я,.. я как бы,.. как бы краснел и волновался, когда ты говорил о них, о Писандре и Клеархе? Да ты просто не знаешь, что у меня зубы болят. У меня как раз тогда болели зубы. А когда сильно болят зубы, то и краснеешь, и морщишься, и ведешь себя так, что со стороны странным кажется.

     – У меня и в мыслях нет по облику человека судить о его виновности или невиновности. Как хороший психолог, я прекрасно знаю, что виноватый вид и у людей совершенно невиновных бывает. Меня возмущает то, что в судах часто внешний вид человека бывает достаточным основанием для того, чтобы отдать его на растерзание палачам. А под пыткой многие наговорить на себя могут. Но в случае с тобой это было бы справедливо. Потому, что ты, конечно, виноват. И ни какие зубы у тебя, конечно, не болят. А то, что ты хитришь, прикинулся больным зубами, это тоже тебя изобличает. Но не на этом я собираюсь строить обвинение. У меня кое-что повесомее есть.

     – Чтобы обвинить стратега в суде, тебе действительно нужны очень весомые доказательства. Показания свидетелей. Обязательно. Никак не меньше. Никаких просто подозрений, предположений суд в расчет принимать не будет.

     – Я это хорошо понимаю. Я же тебе сказал, что осмелился на такой разговор с тобой только потому, что ты теперь полностью в моих руках? Ты устроил резню своих соотечественников, сограждан, и думаешь,  нет свидетелей?!

     «Неужели есть?!» – вздрогнул Пифодор. Его бросило в жар. От волнения перед глазами поплыли какие-то небольшие яркие как искры пятна, в ушах зазвенело. Но тут же он успокоился, подумав: «Ну, какие там у него могут быть свидетели? Аркадские крестьяне только. Из тех, что не успели с остальными укрыться в городе. Возможно, прятались в кустах на другом берегу реки и наблюдали за нами. Удивительно, как они не напали на меня, обессиленного?! Трусы. Их, должно быть, прихватили кавалеристы наши, которые разыскивали Писандра и Клеарха. Но разве они могут быть свидетелями?! Кто им поверит?! Они же враги. Любой аркадянин мечтает об избавлении отечества своего от ненавистного Пентакиона – это же каждый понимает».

     – Ну и кто твои свидетели? – спросил стратег с пренебрежительной усмешкой.

     – Кони. 

     – Кто?! Кони?! Какие кони?!

     – Кони Писандра и Клеарха. Один, как ты знаешь, сам пришел. Другой, хоть и не вернулся, тоже может служить свидетелем.

     – Ах, так вот какие твои свидетели. Ах, так вот оно что! Так вот в чем дело! – расхохотался Пифодор. Теперь он смеялся не деланным, а самым искренним смехом, так, как уже давно не смеялся, от души. – Как же я раньше не замечал этого за тобой, Стратон?! Как же я мог доверить тебе командование отрядом, да еще моей охраны? Может, это только сейчас с тобой случилось… Нет, командовать отрядом тебе нельзя, конечно. Я тебя отстраняю. Да и в охране моей ты теперь не можешь служить. Переведу тебя сегодня же в пехоту, рядовым. Поближе к твоим возлюбленным.

     – Ты не сделаешь этого. А если сделаешь, то я пойду к архонту и все расскажу ему. Тогда не меня, а тебя отстранят. И в суд вызовут. И уж тогда тебе плохо придется, Пентакион. Тогда тебя смертная казнь ждет. Не меньше. Так что тебе стоит подумать, прежде чем что-то предпринимать против меня. Учти, я тоже начну быстро действовать.

     – Так давай же, Стратон поторапливайся! Только не забудь взять в суд своего свидетеля, раз ему есть что рассказать обо мне. Его ржание будет встречено аплодисментами. Да и собравшиеся в суде поржут вволю! – радостно воскликнул Пифодор, очень довольный, что миновала угроза быть разоблаченным, что нагнавший на него столько страха Стратон оказался всего на всего не в своем уме. Однако нашему герою сразу пришлось убедиться в ошибочности своего предположения и к великому своему огорчению понять, что кони Писандра и Клеарха, единственные очевидцы расправы над их хозяевами, действительно являются опасными для него свидетелями. Ему это стало ясно, когда Стратон напомнил о случае полугодовалой давности. Тогда Пифодор в сопровождении только отряда своих телохранителей выехал к одной из аркадских рек, туда, где, как говорил проводник, должен быть брод, и наткнулся на две сотни вражеских кавалеристов, оказавшихся совершенно беззащитными перед нападением внезапно появившихся всадников, потому что купались, оставив на берегу вместе с одеждой все свое вооружение. Пифодор поступил так, как поступил бы на его месте любой военачальник того времени. Взять купающихся врагов в плен он  возможности не имел, но и позволить себе пощадить их тоже не мог, так как хорошо понимал, что, когда встретится с ними в бою, то на конях и во всеоружии, они способны будут погубить много его воинов. Поэтому велел личной охране атаковать противника. Пятьдесят отборных коринфских воинов быстро перебили почти всех застигнутых врасплох аркадян. Даже умеющим хорошо плавать не удалось спастись, переплыв на другой берег, так как всадники легко настигали их на мелководье. Впоследствие этот успех все опять приписывали необычайной полководческой удачливости любимца Ареса Пентакиона.

     Коринфянам досталась тогда богатая добыча – дорогое кавалерийское вооружение и две сотни коней в полном снаряжении, привязанных к растущим на берегу деревьям. Все это победители не в состоянии были забрать. Каждый мог взять с собой одну, в лучшем случае, две лошади, привязав особым образом к своей. Так и сделали. Причем навьючили их трофеями. Но еще много ценной добычи оставалось не подобранной. В спешке коринфяне побросали эти доспехи, мечи, копья в воду, поодаль от берега, где было поглубже, в надежде, что их не заметят аркадские всадники, пять-шесть сотен которых должны были вскоре появиться здесь. Победители не хотели оставлять им и более сотни коней, которых тоже не могли взять с собою. Некоторые предложили гнать их в свой лагерь табуном. Однако тяжеловооруженные всадники, к тому же обремененные добычей, и вдобавок не имеющие специальной сноровки, не могли это сделать. Поэтому стратег приказал отпустить этих лошадей на волю, но прежде непременно освободить всех от снаряжения. Велел так поступить по той же причине, по какой сам впоследствие снял снаряжение с коней Писандра и Клеарха. В глазах подчиненных распоряжение стратега выглядело слишком странным: среди кавалеристов было не мало людей, которые любили, жалели лошадей, но не на столько, чтобы, подвергаясь опасности быть настигнутыми численно превосходящим противником, проявлять о них такую заботу. Когда Пифодор с телохранителями вернулся в лагерь, о происшествии у реки узнало все коринфское войско. Помимо того, что все выражали восхищение полководческим счастьем Пентакиона, многих позабавило необычайно жалостливое его отношение к лошадям. Пифодор знал, что даже сейчас иные вспоминают о ней, посмеиваясь. У него не было сомнений, что многие до сих пор помнят о том случае.

     – Там, где мы нашли убитых Писандра и Клеарха, – сказал Стратон, – мы нашли и снаряжение их коней. Мы были очень удивлены, что убийцы его не забрали. К тому же известно, что не были даже взяты и кони, что уж совсем удивительно. Конь Писандра сам вернулся, как ты знаешь. Мы увидали там и коня Клеарха: он пасся там. Но в руки нам не дался. Можно было предположить лишь, что на несчастных наших товарищей напали аркадяне. Но разве они могли не забрать коней? Ведь ты же знаешь, какая это ценность. Даже, если кони лишние, их все равно возьмут. Потому, что их можно хорошо продать. От такой добычи никто не отказывается.

     – Кони могли просто не даться аркадянам.

     – Да? А как же тогда те смогли снять с них снаряжение? Ну ладно, допустим, кони им не нужны были, допустим, они не хотели их брать, хотя это слишком, слишком маловероятно. Но тогда почему они не взяли дорогих уздечек, попон, переметных сум? А? Ведь это тоже можно очень хорошо продать. К тому же их легко взять с собою. Удивительно и то, что они не взяли ничего из вооружения убитых.

     – Может, аркадян просто что-то спугнуло. Поэтому не взяли. Не успели.

     – Спугнуло?! Что?!

     – Ну, какой-нибудь наш разъезд: может, неожиданно наш отряд конный появился.

     – Отряд! Разъезд! Что ты мелешь?! Ты же хорошо знаешь, что никаких разъездов наших там не было.

     – Ну, может, волки спугнули: тут волков не мало водится.

     – Ну и хорошие же у нас противники – волков боятся. Что же мы так долго победить их не можем, если они, вооруженные, волков боятся?

     – Их вполне могли спугнуть и разбойники.

     – Какие еще разбойники?! Разве ты не знаешь, что там, где идет война, разбойников нет? Они уходят. Им там делать нечего. Да если б они и были и если, правда, спугнули аркадян, которые, как ты говоришь, убили Писандра и Клеарха, то уж добычу они бы, точно, не забыли взять.

     – Ну, может, и не забыли бы. Но меня это мало волнует. Я-то причем тут? Я-то какое имею к этому отношение?

     – Самое прямое. Мне сразу это стало ясно, когда я вспомнил о твоей трогательной любви к лошадям. Только ты мог, отпуская их, несмотря на большую спешку, а ты, конечно же, очень спешил, позаботиться о том, чтобы их совершенно ничто не обременяло на свободе. В то же время именно ты не имел возможности забрать коней Писандра и Клеарха. Не имел возможности взять вооружение их. Не мог взять и снаряжение коней. Соотнеся все это с тем, что ты так старательно препятствовал тому, чтобы начать поиски Писандра и Клеарха, явно сильно волновался, краснел при упоминании о них, я понял, что ты и есть их убийца… Меня удивляет, что еще никто, кроме меня не понял это – то, что есть прямая связь между твоей необычайной жалостью к лошадям и найденным на месте преступления снаряжением лошадей Клеарха и Писандра. Может, потому, что просто многие не видели как ты подозрительно краснеешь и пугаешься, когда заходит речь о Клеархе и Писандре. А кто видел, как ты подозрительно ведешь себя, тот просто не придал этому никакого значения почему-то. Скорей всего людям просто не хватает сообразительности – не всем дано такое логическое мышление, какое у меня… Но зачем, зачем все-таки ты убил их, скажи мне? Эта загадка меня более всего интересует, заставляет докапываться до истины… Теперь подумай, Пентакион вот о чем. Неужели ты думаешь, что мне стоит труда сказать людям о том, что и так понятно и что погубит тебя?

     Пифодор пришел в ужас, убедившись, что Стратон действительно может доказать в суде его виновность. Тем не менее наш герой сумел вернуть в этот момент себе самообладание. Укрепиться духом заставило понимание того, что оказался в крайне опасном положении, что теперь уж точно не удастся избежать серьезного судебного разбирательства, что придется бороться за жизнь, а ее спасение будет во многом зависеть от того, как он сумеет держать себя – спокойно и уверенно или виновато-испуганно.

     – Какой ты бред несешь. Сущий бред. У тебя действительно помутнение рассудка, – произнес Пифодор так спокойно и уверенно, что Стратон явно смутился. Уже неуверенным, примирительным тоном тот проговорил:

     – Послушай, Пентакион, не беспокойся, никто об этом не узнает – я ручаюсь. Я никому не собираюсь рассказывать об этом, если ты выполнишь мою просьбу.

     – Я не намерен тебе уступать. Ты не сможешь меня запугать. Тем не менее мне хотелось бы узнать что ты хочешь от меня.

     – Назначь меня начальником конницы.

     – Ах, вот оно в чем дело! Вот почему ты все это затеял… Но ты рассмешил меня. Слишком многого ты хочешь. Да если бы даже я в самом дел был виноват и хотел бы задобрить тебя, я все равно не пошел бы на это – разве ты не знаешь, что Адронодор очень хороший военачальник. Если б я назначил тебя вместо него, то всех бы это слишком удивило, все решили бы, что я опасаюсь его соперничества в борьбе за славу.

     – Этот «очень хороший военачальник» очень хорошо оттесняет тебя. Скоро он займет твое место. Вот увидишь. Если я возьмусь из-за твоей несговорчивости засудить тебя, то он окажется моим невольным союзником. Ведь именно благодаря ему Совет безбоязненно отзовет тебя в Коринф на суд, зная, что командование армией перейдет в не менее надежные руки. Так что в твоих же интересах убрать его на другое, не столь заметное место.

     – Слушай, Стратон, если я такой страшный, убийца соотечественников, то почему же ты не боишься меня?! Ведь, значит, я и с тобой могу расправиться, как с Писандром и Клеархом. Повод для этого предостаточный – ты же стремишься разоблачить меня.

     – Не можешь. Нет, ты не расправишься со мной как с ними. Я совершенно уверен, что ты этого не сделаешь.

     – Почему ты так считаешь?

     – Потому что по своей натуре ты не преступник. Я тебя хорошо знаю. Знаю твой нрав – честный, добрый, благородный. Знаю тебя как человека, который очень чтит законы. Ты не убьешь соотечественника даже ради того, чтобы избавиться от разоблачителя.

     – Как же тогда понимать тебя? Ты обвиняешь меня в убийстве соотечественников и в то же время утверждешь, что я не могу быть преступником. Как же понимать тебя?

     – Очень просто. Ты знаешь, что убийство соотечественника – это большое преступление. И ты не пойдешь на него даже под страхом того, что тебя привлекут к опасному для тебя суду. То есть, мне бояться нечего. И все же ты можешь убить соотечественника. Даже не одного. Но чтобы ты пошел на такое, нужны уж очень сильные причины, даже сильнее, чем та, о которой я уже сказал… Я могу предположить только одно: Клеарх и Писандр нанесли тебе какую-то такую страшную обиду, которую простить невозможно. Но какую? Может, ты все-таки скажешь мне?.. Конечно, не скажешь. Я понимаю. Причины твоего преступления меня сразу заинтересовали. Вначале я подумал, что дело в зависти. Ты же знаешь, что у Писандра было много завистников. Вот я и решил, что ты убил Писандра из зависти к его красоте, успеху у женщин, мужчин. А с Клеархом расправился лишь как со случайным свидетелем. Но я сразу отмел такое предположение. Ну какой ты завистник? Ведь я же хорошо тебя знаю. Ну, может, и завистник. Но не настолько, чтобы убивать. Нет, тут что-то другое. Скорей всего они и вправду нанесли какую-то тягчайшую обиду тебе.

     – Ты тоже наносишь мне тягчайшую обиду, обвиняя в убийстве соотечественников.

     – Эта обида – ни что в стравнении с той, которую нанесли тебе они. Что это за обида, каковы причины твоего преступления более всего будоражит мое любопытство. Это-то и заставляет меня стараться докапаться до истины.

      – Но о выгоде ты тоже не забываешь.

      – Это уже второе. А на первом месте для меня всегда любознательность. Она-то и влечет меня к изучению наук, к стремлению узнать побольше всяких историй о людях. Так что можешь не сомневаться, я и в этой истории тоже докапаюсь до истины. Но,.. но могу и не делать этого, если ты согласишься исполнить мою просьбу.

     – И не надейся. Все, что ты сказал мне, это полнейший бред. Тебе не удастся запугать меня! Понял?! Все, разговор окончен! Пошел прочь!

     – Ладно, другого ответа я и не ожидал. Но через некоторое время, надеюсь, ты станешь разумнее. Даю тебе возможность подумать, Пентакион. Только учти, я долго не люблю ждать, – Стратон опять посмотрел пронзительно на Пифодора и, улыбнувшись то ли с усмешкой, то ли задумчиво, повернулся и зашагал прочь.

      Этот разговор действительно заставил Пифодора основательно, долго подумать. Ему хотелось поскорее вскочить на коня и умчаться подальше от коринфян. Однако он понимал, что это невозможно. Ведь за ним сразу же бросятся телохранители, которые в последнее время стали слишком бдительны благодаря впечатлению, полученному от недавней экзекуции над их товарищами. Если же он прикажет им оставаться на месте, а сам будет удаляться от лагеря, то те быстро сочтут его изменником и пербежчиком, настигнут и возьмут под стражу. Еще более удерживали от бегства незавершенное возмездие, а также сильные патриотические чувства нашего героя, уверенного, что никто лучше его не сможет защитить Коринф и созданную им державу от многочисленных врагов.

     Логика Стратона поразила Пифодора своей убедительностью. И все же он надеялся, что сограждане не дадут веры обвинениям, не подкрепленным свидетельскими показаниями, причем обвинениям, направленным против него, прославленного стратега, любимца коринфского народа. Потому решился ни в чем не уступать шантажисту. Тем не менее в глубине души все же предполагал, что со временем придется сделать ему какие-то уступки. Однако необходимо будет постараться умерить его желания.

     Стратег оставил Стратона командовать отрядом телохранителей. Более того, он невольно стал вести себя с ним учтивее, чем обычно, хотя и понимал, что таким образом косвенно подтверждает его подозрения.

     Со страхом Пифодор ожидал, что тот вот-вот напомнит ему о своей просьбе. Но прошло уже не мало времени, а он все еще не сделал этого. Если и говорил с ним, то всегда о чем-нибудь другом. Однако когда Стратон смотрел на стратега, на его лице часто появлялась какая-то загадочная улыбка. Пифодор догадывался, что он почувствовал свою власть над ним, упивается этим чувством и потому пока готов довольствоваться лишь таким вознаграждением за шантаж.

     Когда снова начались активные боевые действия, Пифодор совершенно забыл на некоторое время об угрозе разоблачения в убийстве соотечественников.

                                                                   33

     Орхамен и Мантинея были наконец взяты. Появилась возможность доложить в Коринф об окончательном завоевании Аркадии и получить разрешение на продолжение запланированной военной экспедиции.

     Пентакион с войском вторгся в Мессению. Здесь ему пришлось столкнуться с объединенными армиями мессенцев и спартанцев. Пифодор ожидал этого, хотя и знал, что те злейшие враги друг друга. Перед угрозой вторжения страшного непобедимого Пентакиона объединились даже они.

     В описываемое нами время спартанцы были далеко уже не такими, какими были хотя бы лет сто до этого, когда еще действовали знаменитые суровые законы легендарного Ликурга, сделавшие из лакедомонского общества могучую несокрушимую военную машину. Теперь Спарта ничем не отличалась от обычных греческих городов-государств и не обладала самой боеспособной эллинской армией.

     Войско Пифодора разгромило противников, более чем вдвое превосходящих его по численности, после чего те уже не помышляли не о чем другом, кроме как об обороне собственных городов. Пентакион, несколько посрамленный слишком долгим топтанием под стенами некоторых аркадских городов, снова доказал всем, что не утратил способности одерживать блестящие победы. Воодушевленные его новым большим успехом многие коринфяне вновь пожелали принять участие в грабительском походе, и Пифодор получил значительное подкрепление.

     Победоносные военные действия и большие территориальные приобретения заявили о значительно возросшей мощи Коринфа, что позволило наконец покончить с продолжительной изоляцией его по отношению к окружающим полисам. Один из них, Аргос, пожелал заключить с ним союз. Правда, своих представителей для выполнения этого поручения аргивяне отправили не в столицу соседней державы, а к Пентакиону, полагая, что тот сделался на столько могущественным, что теперь не Совету, а ему принадлежит реальная власть в Коринфе. Впрочем, так поступили они главным образом потому, что старались ускорить свое вступление в войну и участие в разграблении богатой Мессении.

     Пифодору сообщили о прибытии посольства, когда он находился в своей новой палатке, ничуть не уступающей настоящему царскому шатру, захваченной вместе с другой добычей в последнем сражении. Узнав откуда гости, он пришел в такое смятение, в какое не пришел бы даже при неожиданном вражеском нападении. Пифодор испугался, что кто-нибудь из аргивян узнает его. Поэтому он не сразу принял послов, а какое-то время психологически настраивался к неприятной встрече, готовясь сделать вид, что совершенно никого из них не знает.

     Наконец стратег разрешил впустить послов. Их было трое. Двое оказались действительно вовсе незнакомы нашему герою, но третьего Пифодор видел не раз на улицах Аргоса. Он запомнился ему своеобразной походкой – ходил широким шагом, грузно припадая на выставляемую вперед ногу, а также тем, что удивлял сходством лица с изображением какого-то древнего героя на мегарской золотой монете, бывшей в обращении и в Аргосе. Узнанный аргивянин всегда при встрече, как помнилось нашему герою, проходил мимо с угрюмым видом, поглощенный мыслями, и, глядя себе под ноги, и вряд ли замечал Пифодора, а потому вряд ли мог его запомнить. Стратег подумал об этом и сразу успокоился.

     Аргивяне предлагали прислать в помощь тысячу воинов.

     «Вот оно что, – подумал Пифодор. – Когда я с таким трудом завоевывал Аркадию, они выжидали. Теперь же, когда пришло время собирать урожай на ниве моих побед, они тут-то как раз и объявились. Как это называется у нас? «Чужими руками каштаны из огня вынимать», – не так ли. Вообще-то могли бы мне помочь мессенские города брать. Такому сильному союзнику я, конечно, был бы рад. Все-таки это не какой-то там Флиунт, букашечный. Но,.. но я вынужден отказать им, как ни трудно мне это будет сделать. Ведь из этих тысячи их воинов, по крайней мере, человек двести меня хорошо знают – с кем в эфебах служил, с кем в гимнасии и палестре занимался. Да среди них могут быть Полиэвкт и Аристон. А их уж точно я не смогу обмануть – они же мне как братья. Как хорошо, что аргивяне прислали послов ко мне, а не в Коринф. Только поэтому именно я и могу решить этот вопрос, решить так, как мне выгодно. Впрочем, думаю, что Совет тоже отказал бы им, учитывая то, что война-то заканчивается уже. А если ответил бы согласием, то это для меня было бы смерти подобно. Как бы мне отказать им так, чтоб это не имело плохих последствий для Коринфа?»

     Отказывая аргивянам, Пифодор испытывал чувство опасения, зная о случаях, когда отвергнутое предложение помощи приводило к войне между государством, предложившим ее, и государством, отказавшим. Чтобы смягчить обиду, нанесенную отказом, он разрешил аргивянам занять те спорные пограничные аркадские территории, которые они считали своими. Причиной такого решения коринфского стратега являлось не только опасение приобрести сильного врага, но и желание как-то отблагодарить Аргос за то, что он когда-то его приютил.

      По окончании переговоров Пифодор пригласил послов на пир, который собирался задать в честь их приезда. Однако они отказались, сославшись на то, что намерены немедленно отправиться в обратный путь.

     «Обиделись все-таки», – с огорчением подумал стратег. Но, словно угадывая его мысли, один из послов сказал:

     – Клянусь Дионисом, мы отклоняем приглашение не потому, что желаем таким образом выразить свою неудовлетворенность переговорами, – напротив, мы считаем их очень даже успешными, ведь ты вернул нам наши территории, – а потому, что действительно хотим поскорее двинуться обратно, чтобы успеть проделать больший путь сейчас, когда спала жара.

     Пифодор вышел из палатки проводить гостей. Он успел отойти лишь на несколько шагов от нее, как вдруг услышал сбоку очень знакомый удивленный и восторженный голос:

     – Пифодор! Пифодор! Вот это да! Да никак это ты?! Вот это встреча! Эк тебя занесло куда! Так вот теперь ты где!

     Нашего героя выручила реакция, а, возможно, и то, что подсознательно  он был готов к таком моменту, так как, наверное, не зря психологически настраивался перед приемом послов. Он не только не обернулся на восклицание, но даже не вздрогнул и внешне спокойно продолжал идти рядом с послами навстречу к подводившим коней их слугам.

     Окликнувший его голос принадлежал Полиэвкту. Едва он прозвучал, как за спиной Пифодора раздался дружный хохот. Пифодор понял, что смеются его телохранители. Один из них сказал:

     – Какой же это тебе Пифодор?! Это Пентакион, наш стратег.

     – Кто?! Он – Пентакион?!.. Пентакион?! Да вы что?!.. Нет! Не может быть! – еще более изумился Полиэвкт.

      Опять раздался хохот.

      Пифодор продолжал обмениваться с послами любезными фразами, какими должно обмениваться высоким представителям дружественных государств, но все существо его было поглощено ощущением присутствия Полиэвкта. Как ни боялся он этого присутствия, как ни старался показать, что совершенно не знает окликнувшего его аргивянина, он испытывал непреодолимое желание взглянуть на него хотя бы, как говорится, краешком глаза. Наконец не выдержал и повернул голову так, словно желал просто посмотреть в сторону, на самом же деле, чтобы угловым зрением постараться увидеть Полиэвкта, голос которого слышал сзади себя. Но он увидел там только своих телохранителей. Когда же снова поглядел на послов, те уже сидели на конях и их кавалерийская охрана пристраивалась за ними.

     Один из аргосских всадников, словно нарочито подъехал слишком близко к нему. В первый момент Пифодор обратил внимание на мощного мускулистого скакуна в богатом нарядном снаряжении, на красивые дорогостоющие доспехи воина и лишь потом между нащечниками бронзового шлема с высоким гребнем узнал лицо Полиэвкта. Произошло то, что на языке театралов называется «немая сцена». Оба смотрели друг на друга так, как могут смотреть друг на друга только давно не видевшиеся родные люди, которые необычайно рады неожиданной встрече. Казалось, они вот-вот бросятся обниматься. Полиэвкт даже уже приподнял ногу, собираясь соскочить с коня. Но Пифодор вовремя отвел взор от него, старательно изобразив, что незнаком с ним и лишь случайно задержал взгляд на нем.

     Полиэвкт не один раз оглянулся, пока вместе с послами, их охраной ехал через площадь для войсковых сходок и не скрылся с ними среди палаток, двигаясь к выходу из лагеря.  

                                                                       34

     На другой день у Пифодора со Стратоном снова состоялась уединенная беседа.

     – Ну что, Пифодор, надеюсь, ты наконец достаточно осознал, что у тебя нет другого выхода, кроме как выполнить мою просьбу и назначить меня начальником кавалерии? – спросил Стратон.

     – Ни за что я этого не сделаю. Не надейся. И больше не смей обращаться ко мне с такой несуразной и наглой просьбой. А по поводу твоей шутки скажу – мне тоже смешно: надо же, как обознался тот аргивянин. Вот уж действительно поверишь, что есть двойники, – рассмеялся Пифодор, но смех получился каким-то явно фальшивым.

     – А почему ты думаешь, что я пошутил? И в мыслях не было. Тот аргивянин, конечно, не ошибся – ты и в самом деле Пифодор. У меня нет сомнений, что ты совсем не тот, за кого себя выдаешь.

     – Я за кого-то себя выдаю?! Да ты рехнулся что ли?! Я всю жизнь свою Пентакионом был и больше ни кем другим.

     – Может, ты не только от своего имени собираешься отказаться, но и от отца своего, а, Пифодор, сын Аристея?

     Наш герой опешил. «Откуда он узнал?! От Полиэвкта?!» – с ужасом подумал Пифодор. Тем не менее, как ни был он ошеломлен, ему удалось сохранить самообладание и выглядеть спокойным. Даже хотел сказать: «Какую чушь ты несешь?! Еще пуще прежнего! Но не думай, что тебе удастся запугать меня!» Однако промолчал, опасаясь, что речь подведет его сейчас также, как и смех.

      – Представляю как ты удивился, что я знаю, хотя и делаешь вид, что не удивлен, – продолжал Стратон. – Ты не дооценил мою способность тонко логически мыслить. Помнится, даже посмеялся над нею. А ведь только именно благодаря моему острому пытливому уму я и  догадался кто ты есть на самом деле.

     В этот момент Пифодор сумел полностью овладеть собою и продолжил разговор, не только сохраняя спокойный внешний вид, но и обретя достаточно спокойное душевное состояние.   

     – Ну и как твой острый пытливый ум додумался до такой глупости? – произнес он насмешливым, равнодушным тоном, как бы даже нехотя, на самом же деле очень желая узнать как Стратону удалось проникунуть в его тайну.

     – Все смеешься? Сейчас перестанешь смеяться. Узнай же. Я расскажу как догадался. Очень сильное сходство, способное так сбить с толку человека, как того аргивянина, слишком мало вероятно. Конечно, он не ошибся – ты действительно Пифодор, и он видел тебя в Аргосе, похоже даже близко знал. А именно в Аргосе особенно много наших изгнанников. Больше всего козней от бывших аристократов к нам и идет оттуда. Легко догадаться, что ты один из выживших их сыновей, засланный к нам лазутчик. Понял же я, что ты сын Аристея, потому что слышал как тот аргивянин, который тебя окликнул, сказал своим, когда садился на коня, что ты очень похож на сына Аристея. Можно, конечно, восхищаться твоей ловкостью, способностью блестяще выполнять возложенное на тебя такое сложное задание. Хвала богам, что ты не довел его исполнение до конца!

     – Стратон, да ты что, и вправду спятил? Да ты только подумай что ты говоришь. Разве может быть стратегом государства враг его? Разве такое было где-нибудь, хоть когда-нибудь? Если я действительно тот, кем ты меня считаешь, то почему же я до сих пор не совершил олигархический переворот. Ведь у меня для этого такие возможности, что лучше не придумаешь. Мне сделать это – раз плюнуть. Я мог это сделать уже давно. Почему же я до сих пор не воспользовался такой прекрасной возможностью? Почему я, способный легко погубить коринфскую демократию, всячески ее оберегаю? Даже чуть жизнь за нее не отдал?

     – Да потому, что ты предал своих. В самом деле, зачем тебе приводить к власти бывших аристократов, когда у тебя и в демократическом Коринфе житье такое, что любой аристократ позавидует. Ты же наверняка понимаешь, что еще неизвестно, будешь ли ты первым человеком в государстве при новой власти.

     – Эк, закрутил как! Какую чушь ты несешь! И кто тебе такое прозвание дал? Оно тебе совсем не подходит? Ты заслуживаешь другое: «Стратон Фантазер» а не «Логик». Выдумываешь хрень какую-то и сам веришь в нее. Есть такие люди. Говорят, это болезнь такая.

     – Логика тебе не нравится моя? Это понятно. Еще бы тебе она нравилась! Она же изобличает тебя. Да если хочешь знать, только благодаря моей логике ты еще не в оковах. Может, и жив-то лишь благодаря ей.

     – Вот как, – усмехнулся Пифодор.

     – Неужели ты думаешь, что если бы я не сообразил, что ты не представляешь опасности моему отечеству, я бы стал тут вести с тобой такие беседы? Да я бы сразу к архонту побежал и тебя бы вмиг под стражу взяли. Пока же никто, кроме меня не знает о твоей тайне. Но если ты и дальше будешь таким несговорчивым, то тогда я буду вынужден все рассказать архонту.

     – Ну, давай, беги, беги – говори архонту. Хоть кому говори. Пусть все над твоей дурью посмеются, – произнес наш герой твердо и спокойно, хотя страшно боялся, что шантажист еще кому-то, особенно архонту, расскажет о своих подозрениях и будет доказывать его виновность той самой логикой, которой похвалялся и которая действительно казалась вполне убедительной. Опасения Пифодора были небезосновательны: он знал как высоко ценится среди греков хорошая логика, знал, что в любом собрании, в любом суде логические доказательства всегда имеют очень большой вес. Тем не менее, он смело делал вид, что совершенно не боится никаких попыток Стратона разоблачить его, надеясь вызвать таким образом у шантажиста сомнение в своей правоте, подорвать в нем уверенность. Этот расчет оправдал себя: тот стал говорить сбивчиво, неуверенно и вскоре вынужден был прекратить разговор. Правда, напоследок еще раз напомнил, что не намерен долго ждать исполнения его просьбы.

                                                                      35

     Хотя еще предстояло взять города Мессении, ни у кого уже не было сомнений, что казавшаяся многим бесперктивной авантюрой компания, конечной целью которой было завоевание Мессении, победоносно завершится.

     Поначалу по мере продвижения коринфского войска в эту область, казалось, что так и будет. Мессенцы и не помышляли более о том, чтобы противостоять Пентакиону в открытом сражении, а вверили свою судьбу крепостным стенам городов, которые успели хорошо подготовить к обороне. Через глашатаев Пифодор призывал противников к сдаче, обещая им сохранение жизни, свободы, значительной части имущества и государственного устройства. Мессенские перебежчики сообщали, что многие их соотечественники готовы сдаться, наслышанные о великодушии Пентакиона, и склоняют к этому других. Все же среди местного населения возобладало желание продолжать сопротивление. Тем не менее, учитывая сильные пораженческие настроения, Пифодор не сомневался, что недолго придется ждать успешного завершения компании. Но оказалось, что рассчитывать на скорую победу еще слишком преждевременно. Достичь ее воспрепятствовало вмешательство Македонии. Ее царь Антигон Третий Гонат хорошо понимал, что гегемония Коринфа на Пелопонессе является главным препятствием на пути восстановления македонского господства на этом полуострове, имеющем исключительно большое стратегическое и экономическое положение. Ослабленная происшедшим несколько лет назад опустошительным вторжением галлатов, вынужденная отражать частые нападения северных воинственных варварских племен  Македония пока не имела достаточно сил для возвращения утраченных в Греции территорий. Но Антигон вел активную тайную деятельность, направленную на ослабление наиболее сильных полисов и антимакедонских партий. Он засылал лазутчиков в Аркадию, которые подстрекали ее жителей к восстанию против захватчиков. Оно стало возможным только благодаря тому, что здесь сохранилось немалое количество годных к военной службе мужчин, поскольку Пифодор большинство жителей взятых городов не разрешал ни продавать в рабство, ни убивать, ограничивая алчность своих солдат лишь грабежом имущества, в которое, правда, входили и рабы.   

     Метяжи произошли в пяти аркадских городах. Коринфские гарнизоны были изгнаны или перебиты. Одному, находящемуся в Орхамене удалось укрыться за стенами акрополя и держать оборону до подхода армии Пентакиона, который спешно вернулся в Аркадию. Он снова столкнулся здесь с упорным мужественным сопротивлением, причем совершенно иного характера, чем прежде, которое вполне можно было бы назвать партизанским. Повстанцы устраивали всякого рода засады, захватывали обозы, нападали на небольшие отряды. Иногда атаковывали и крупные, даже основную часть коринфского войска, но после первого же своего неожиданного натиска быстро уходили вглубь труднодоступной хорошо знакомой им местности, чтобы выждать благоприятный момент для нового нападения.

     Пифодору пришлось учиться действовать в новых, совершенно непривычных для него условиях ведения войны. Он с честью для себя справился со сложной задачей. Ему удалось выработать свою очень эффективную тактику, с помощью которой уверенно полностью подавил восстания, как ни старался воспрепятствовать этому македонский царь.

     Затем снова вторгся в Мессению и довольно быстро овладел ею, так как воюя с повстанцами, научился не только бороться с партизанским движением, но и успешно с небольшими потерями штурмовать города. Быстрому достижению победы способствовала и позиция Спарты, которая на сей раз не поддержала мессенцев.

     Сограждане вызвали Пентакиона в Коринф для воздания ему подобающих почестей или, как тогда говорили, для прославления.

     Едучи в столицу созданной им державы и видя какую обширую территорию сумел завоевать, наш герой испытывал чувство упоительной гордости и думал, что вполне может считать себя добившимся исполнения заветной мечты, взлелеянной им еще с детства, мечты стать выдающимся полководцем, завоевателем.

     В Коринфе опять ликующие толпы осыпали его цветами и восхвалениями, усыпали цветами и путь ему. Не жалели при этом и вина, которое лили на мостовую перед стратегом, въезжающим в город и скачущим по улицам. Под звуки флейт люди пели: «Славься, славься!» В храме Ареса жрецы в присутствии прославляемого стратега и представителей местной элиты совершили  богатые жертвоприношения из состава военной добычи, вознося в молитвах благодарность богу за ниспосланные победы. Люди менее знатные молились в это время во дворе святилища, а кто не уместился в нем, за оградой.

     Благодаря доставленным из Мессении трофейным богатствам были устроены двухдневыные всенародные гуляния с щедрыми пиршественными угощениями на главной площади города.

     Среди коринфян возобладало желание продолжить эксплуатировать полководческий талант Пентакиона и мощь его наемной армии, которая сама должна была добывать огромные средства на свое содержание и бездеятельность которой слишком дорого обходилась государственной казне. Люди видели явную выгоду от успешной захватнической экспедиции. Пусть далеко не все вернулись из нее с хорошей добычей. Зато цены на рынках значительно снизились – и на хлеб, и на ремесленные изделия и на рабов. Бедноты стало заметно меньше. Кроме того, столь ощутимого улучшения благосостояния коринфян удалось достигнуть с минимальными потерями для них, ведь победа была одержана преимущественно силами наемников. Продолжению агрессивной политики Коринфа способствовал и подъем патриотических настроений его граждан, мечтавших о том, чтобы их держава стала еще обширнее и могущественнее, даже, возможно, не уступающей великим заморским царствам. Причем столь амбициозные надежды многим казались вполне выполнимыми, если войском будет по-прежнему командовать непобедимый Пентакион, опирающийся на тоже незаурядный стратегический талант начальника конницы Адранодора.

     Новым объектом для нападения была выбрана Спарта. Основная часть наемников Пентакиона как раз поблизости от нее, в соседней Мессении, находилась на отдыхе.

     Получив приказ вторгнуться в Лаконию, Пифодор огорчился, поскольку неоднократно через посланцев заверял спартанцев, что не имеет цель завоевывать эту область. Теперь же, выполняя решение Коринфского Народного Собрания, ему предстояло стать коварным обманщиком. Тем не менее он вынужден был подчиниться.

     Но еще не успел Пифодор дойти с войском до пределов Лаконии, как получил из родного города письмо, сообщавшее, что Ахейский Союз по наущению македонского царя и, получив от него большую поддержку, напал на Коринфику, ополчение которой настолько уступает численно врагам, что не в состоянии оказать им сопротивление в открытом сражении, и все надежды соотечественников Пентакиона теперь только на то, что он успеет выручить их, осажденных в Коринфе. Пусть он, говорилось в письме, взяв с собой как можно больше воинов, – ведь врагов – несметные полчища, – спешит поскорее на помощь.

     Пифодор сразу повел свою рать на север. Он понимал, что писавшие ему послание члены Совета от большого страха назвали войско ахейцев несметными полчищами, но не сомневался, что с помощью царя им действительно удалось набрать болшую армию. Поэтому заботился об увеличении численности своей, для чего из каждого города, мимо которого проходил, забирал с собой половину гарнизона.

     Ахейцы были заранее предупреждены лазутчиками о приближении Пентакиона. Оставив под Коринфом две тысячи воинов, те двинулись ему навстречу.

     В отсутствие основных вражеских сил защитники города предпринимали упорные, но неудачные попытки снять осаду. Не увенчались успехом и попытки прорвать блокаду с помощью боевых судов в Крисейском заливе.

     Пифодор встретился с ахейской ратью на юге Коринфики. Он был не мало удивлен: оказалось, что войско врагов гораздо малочисленнее, чем предполагал – на тысячи две человек меньше, чем его. Видя это и помня о легких своих былых победах над ахейцами, Пифодор уже почувствовал себя победителем. Не посчитал даже нужным учесть, что теперь имеет дело не с тем стратегом, которого побеждал в прошлом, а с другим. Вопреки своему обыкновению повел себя в бою предсказуемо, прямолинейно: используя численное превосходство коринфской рати, стал стараться охватить противника с фланга, но ахейский стратег Исократ совершил неожиданный довольно рискованный маневр – перебросил в опасное место более половины кавалерии, прикрывавшей правый край его фаланги. Заметив это, Пифодор обрадовался, уверенный, что скоро враги будут опрокинуты там. Он не знал, что именно в том месте находятся лучшие ахейские воины. Им удалось выстоять, а получивший численное преимущество конный отряд сумел одолеть кавалерию Пифодора на другом фланге и зайти в тыл фаланги коринфян. Разгром их был полнейший. Воины, привыкшие только побеждать, искали спасения в бегстве. Вместе с ними таким же постыдным способом спасался и Пентакион, вынужденный расстаться с репутацией непобедимого полковдца.

     Многие его солдаты были убиты, многие пленены. Потери могли оказаться еще большими, если б победители не прекратили преследования, увлекшись грабежом захваченного обоза и также доставшимися им во владение селениями. Те еще не были разграблены, так как вторгшиеся в Коринфику войска продвигались к ее столице севернее этих мест.

     Убедившись в отсутствии преследования, Пифодор остановил бег своего коня и въехал на вершину холма. Стратега окружили спасшиеся с ним кавалеристы. Сюда же сходились измученные боем и бегством, перешедшие на шаг пехотинцы.

     Отсюда, с вершины холма, было хорошо видно, как толпы ахейцев входят в селения. Их жители, не успевшие укрыться за городскими стенами, несколько дней назад бежали навстречу Пифодоровой рати, а затем, следуя вместе с ней, вернулись домой, радостные, уверенные, что за спинами доблестных непобедимых солдат Пентакиона им можно ничего не бояться. И вот теперь захватчики со скотом гнали их в свой лагерь, нагруженных собственным скарбом, тоже ставшим добычей победителей. Селения, в которых побывали ахейцы, предавались огню. Поджигались и посевы. Дым поднимался над еще недавно красивой цветущей местностью.

     Пифодор глядел на все это с большим чувством горечи в душе и жгучей досадой на себя за то, что позволил себе столь легкомысленно недооценить противника. Ему пришлось признать, что привычка к победам сделала его излишне самоуверенным. Теперь же, получив горький урок, он снова, как и прежде, с сознанием всей меры своей ответственности за судьбу отечества, сосредоточенно и проницательно оценивал ситуацию, обдумывал разные варианты возможных действий.

     Дымовая завеса заволокла значительную часть озираемого им пространства. Поэтому стратег выслал лазутчиков следить за передвижением вражеских воинов. Ближе к вечеру ему сообщили, что все ахейцы вернулись в свой лагерь и пируют, празднуя победу.

     «Вот вы мне и попались», – подумал Пифодор и окинул взглядом остатки своей армии. Не более двух тысяч воинов расположились на склоне холма и  у его подножия. Кто сидел, кто лежал. Одни угрюмо молчали, другие смеялись, весело переговаривались. Глядя на этих последних трудно было поверить, что совсем недавно они пережили страшную трагедию. Именно то, что им удалось выжить в ужасной резне и делало их такими радостными. Многие были в крови. Иные сняли шлемы, другие оставались в них. Отражая лучи предзакатного солнца, каски рыжевато блестели. Гребнистые султаны их шевелили дуновения ветра. Жалкое зрелище разбитой армии оживляли веселые лица многих солдат и красивые блестящие бронзовые доспехи. Но более обращали на себя внимание сотни круглых щитов. Они лежали между воинами, большие, выпуклые, с рисунками, надписями или перевернутые и напоминающие тазы. От их множества рябило в глазах.

     «Ну, молодцы. Правда копий ни у кого нет. Зато щиты у всех –  хорошие воины. (Примечание: у древних греков считалось большим позором для воина потерять в бою щит. Хороший воин старался в любом случае сохранить его). И мечи, кажется, тоже у всех есть», – отметил про себя Пифодор. Он велел единственному уцелевшему трубачу играть построение.

     Услышав знакомый сигнал, все сразу встали и быстро, даже с какой-то радостной готовностью, выстроились шеренгами у подножия холма. «Ну, наш задумал что-то, не иначе». – И то верно: он не привык к тому, чтоб его би- ли. – «Он накажет их, клянусь Аресом, хорошо накажет», – такие разговоры слышались в строю.

     Пифодор устроил смотр своему ставшему в четыре раза меньше войску (впрочем, получить точное представление о потерях было пока невозможно, так как много коринфских воинов разбежались куда глаза глядят, не зная где находится их стратег). Оказалось, что почти половина стоявших в строю солдат – легкораненые (имевшие более тяжелые ранения не могли спастись).

     Пифодор велел воинам отправиться в ближайшие кустарники за хворостом и разжечь много костров на склоне этого холма, чтобы убедить ахейцев, которые могли видеть здесь большое скопление коринфян, что те собираются устроиться тут на ночлег и более ни о чем другом не помышляют. Когда костры запылали во множестве, он с неранеными воинами двинулся в лагерь ахейцев, но не прямо, а, обходя холмы, рощу, виноградник, за которыми враги не могли их видеть. Помогала коринфянам маскировать свое передвижение и задымленность местности.

     Они остановились лишь когда облака на западном небосклоне побагровели, и начали сгущаться сумерки. Коринфяне притаились за холмом. На соседнем холме, таком же широком, отстоявшем от этого не более, чем на стадий, и располагался вражеский стан, многолюдный, сверкающий огнями костров. Оттуда доносились мелодичные звуки флейт, смех, веселые крики. Не могло быть более удачного момента для нападения на лагерь ахейцев: уверенные в полной победе, совершенной своей безнаказанности, они беспечно пировали, и многие уже были изрядно пьяны, чему способствовало не только обилие отнятого у местных жителей вина, но особенно очень большая физическая усталость, ведь ахейцам пришлось сегодня и сражаться, и преследовать убегающего врага, и много ходить потом из селения в селение, занимаясь грабежом.

     Атака коринфян оказалась сокрушительна и неотразима. Им, уже успевшим хорошо отдохнуть, трезвым, не составило большого труда расправиться с пьяными, обессиленными, застигнутыми врасплох противниками. Напавшие учинили еще более кровопролитную резню, чем та, которой подверглись сегодня сами. Они стремились отомстить за свой позор и гибель товарищей. Ярость пифодоровых солдат усиливало то, что более половины вражеских воинов были варвары – галаты, карийцы, фракийцы, иллирийцы, мизийцы и др., до этого находившиеся на службе у македонского царя, которыми тот усилил ахейское войско: ненависть к македонянам и их наемникам была в то время в Греции очень велика. (Примечание: на службе у правителей всех крупных эллинистических государств находилось большое число наемников негреков. Греки же всех негреков называли варварами). Лишь немногим удалось спастись от резни и плена. Если б не сгустившиеся сумерки, то не ушел бы, наверно, никто.

     Воины Пифодора освободили из плена соратников и местных жителей. Причем последним возвратили отнятое у них добро. Победившее войско не осталось без добычи: было захваено много дорогого трофейного вооружения, пленных, лошадей. Коринфяне вернули и свое обозное имущество.

     Хотя Пифодор и торопился очень выручить осажденных соотечественников, он вынужден был задержаться здесь на двое суток, занимаясь кремированием своих погибших воинов. Их оказалось почти четыре тысячи. Никогда еще возглавляемое Пентакионом войско не несло таких больших потерь.

     В течение этих двух суток в коринфский лагерь продолжали возвращаться воины, которые спасшись от преследования ахейцев, оказались не в том месте, где сгруппировались бойцы, сумевшие под предводительством Пентакиона взять реванш за поражение. Стратег специально выслал всадников за такими заплутавшими воинами. Те были крайне изумлены, узнав о победе Пентакиона. Иные шутили: «Если победили наши, то от кого же драпали мы?»

     Осаждавшие Коринф ахейцы, получив известие о страшной катастрофе, постигшей основную часть их войска, поспешно отступили в область их союза. Но к этому времени они уже успели вывезти туда все награбленное на оккупированной территории – ничего из добычи не оставили.

     Пифодор возвратился в совершенно разоренную Коринфику. Хотя чествование его было обставлено гораздо скромнее, нежели в прошлый раз, соотечественники ликовали и благодарили его не меньше, а даже больше, чем тогда.

                                                                      36   

     Уже через два дня после празднования победы Совет велел стратегу снова идти походом на Лакедомон. Однако произошло неожиданное: всегда беспрекословно подчинявшееся Пентакиону войско вышло вдруг из повиновения и стало угрожающе кричать, уверяя, что ни с кем не собирается воевать, пока не будет возобновлена ежедневная выплата жалования солдатам и возвращен им долг. Наемники получали по две драхмы в день. Прошло уже почти три месяца, как эти выплаты прекратились. Коринфские власти рассчитывали расплатиться с армией предполагаемой лаконской добычей.

     Наемники угрожали разграбить город, если не будут выполнены их требования. Они вполне могли осуществить угрозу, так как уже находились внутри Коринфа и численно значительно превосходили его мужское население, способное оказать сопротивление. Ситуация напоминала начало армейского бунта. Положение усугблялось тем, что денег в государственной казне в настоящий момент было мало. Это может показаться странным, учитывая то, что полис недавно завоевал большие территории. Но он вел слишком дорогостоющую войну далеко от своих рубежей, что ему было не по силам. Дань же с захваченных разоренных государств пока невозможно было собрать. Правда, еще недавно деньги на оплату наемников имелись и даже на три месяца вперед. Однако в результате финансовых махинаций некоторых высокопоставленных лиц они были потрачены на другое. Даже долг храмам, из которых были изъяты средства на ведение военной компании, еще оставался невозвращенным. Большие надежды коринфские власти возлагали на добычу, взятую в последнем сражении – благо, она еще была неподеленной, поскольку стратег пока не разрешал ее делить, так как из-за нее в войске начались сильные раздоры, вызванные тем, что участвовавшие в нападении на ахейский лагерь солдаты требовали выплатить им большую долю, чем остальным.

     По приказу архонтов Пифодор передал все трофеи чиновникам, в обязанность которых входило в случае необходимости сбывать военную добычу. Произошло то, что происходило всегда, когда она продавалась спешно в больших количествах – многое пришлось уступить покупателям почти за бесценок. В результате выручка составила лишь сумму, какой едва возможно было покрыть задолженность не более, чем двум тысячам воинам. Власти Коринфа попробовали выйти из положения, использовав еще не совсем утихшие раздоры в войске. Архонты объявили, что расплатятся лишь с теми, кто участвовал в победном нападении на ахейский лагерь, которое как раз и позволило захватить добычу, а остальных наемников увольняют со службы в наказание за позорное бегство от неприятеля и за якобы уклонение от участия в контрнаступлении.

     Но войско не поддалось на такую уловку и только сплотилось.

     Между тем необходимо было торопиться пополнить численность аркадских гарнизонов, из которых Пифодор, двигаясь на помощь осажденным соотечественникам, забрал половину воинов. Однако все, кого он посылал, отказывались идти туда. Не действовали никакие просьбы, требования, увещевания, ни даже обещание выплатить жалование, задолженное, и на три месяца вперед. Правда, когда было обещено выплатить все это в двойном размере, и деньги начали выплачиваться, нашлось немало желающих пополнить аркадские гарнизоны. Однако они в конце концов отказались отправиться туда, так как остальные наемники стали угрожать убить их.

     Пифодор не узнавал своих солдат, всегда охотно, с радостью исполнявших любые приказы стратега, всячески старавшихся показать, что готовы служить ему, что любят его, а теперь упрямо непослушных, говоривших с ним недоброжелательно, грубо, а порой даже злобно.

     Пифодор обратился к Совету с просьбой разрешить отправить на гарнизонную службу в Аркадию триста резервистов. Пританы ему ответили отказом, причем возмущенно заметили: «Как ты, стратег, можешь просить об этом, когда город переполнен врагами и на счету каждый коринфский воин?!»

     Пифодор действительно недооценивал опасность сложившейся обстановки, поскольку верил, что продолжает пользоваться высочайшим, незыблемым авторитетом в наемной армии и скоро сумеет восстановить в ней порядок, что проявление мятежного духа у всегда дисциплинированных солдат не может быть продолжительным, а тем более ведущим к настоящему вооруженному бунту, что дальше угроз они ни в коем случае не пойдут.

     Пока ему и в самом деле удавалось удерживать воинов от агрессивных действий. Впрочем, в том, что те еще некоторое время продолжали сохранять благодушное отношение к местному населению была не только заслуга стратега. Этому способствоало также и понимание ими того, что они находятся на службе у коринфского народа, который обязаны защищать, а не обижать, понимание того, что именно местные жители являются их нанимателями, что только они утверждают на всеобщем собрании граждан принятые решения Совета о численности и денежном содержании наемников.

     Наемники никого не принуждали давать свое жилье им для постоя, а поселились в гимнасии и палестре, и в палатках, тесно поставленных на пустыре между крайними домами и западной городской стеной, пока не занятом строениями.

     Видя сколь миролюбиво по отношению к местному населению настроены наемники, многие коринфяне готовы были усомниться в достоверности слухов об их угрозе разграбить город и даже в том, что они действительно взбунтовались. Кроме того, было немало людей весьма довольных присутствием в Коринфе множества наемников, ведь они щедро тратили здесь свои деньги – то, что еще сохранилось у них от прежних выплат жалования, от доставшейся им мессенской добычи, а также от того, что успели прихватить от добычи, захваченной в последнем сражении с ахейцами – после этой победы, они отнюдь не остались без вознаграждения, так как деньги и разного рода драгоценные украшения, которые особенно любили носить варвары, успели забрать у убитых и пленных сразу после боя, пока основная часть трофеев не была сложена в специально отведенном месте, где, находясь под охраной, дожидалась решения стратега как поступить с нею – разделить между воинами такой, какая она есть, или пустить в продажу, чтобы вырученными деньгами выдавать жалование солдатам (как мы знаем, Пифодор вынужден был повременить с таким решением по причине раздоров среди подчиненных).

     Притоны, к радости их владельцев, были переполнены солдатами. Более состоятельные из них проводили время в домах гетер. Торговцы не беспокоились уже, что не удастся выгодно сбыть свой товар – число покупателей значительно увеличилось: наемников приходило на рынок едва ли не больше, чем коринфян. Особым спросом пользовались вина, хлеб, чечевица, горох, ячменные лепешки, рыба, венки из цветов. (Примечание: древние греки, как уже говорилось выше, верили, что тот, кто в венке, тот угоден богам. Поэтому старались надевать их при всяком подходящем случае – при совершении жертвоприношений, когда молились, на всех религиозных праздниках, на пирах и т.п. Цветы, венки, гирлянды из них были одним из самых ходовых товаров).

     Были довольны и жрецы – много наемников, не менее набожных, чем местные жители, обходили храмы, где совершали заклания и делали приношения кумирам.

     Однако росло недовольство остальных коринфян, которые не получали выгоды от присутствия в городе большого количества иноземных солдат. Завсегдатаи гимнасия и палестры досадовали на невозможность проводить тренировки в излюбленном месте. Многие боялись ходить по улицам, по которым разгуливали подвыпившие наемники.

     Все же большее недовольство у местных жителей вызывало то, что поднялись цены на рынках. У многих коринфян быстро иссякало то, что им удалось накопить благодаря успешной войне. Это вызывало огорчение, досаду и, конечно, озлобление против взятых на службу чужеземцев.

     Впрочем, кончались деньги и у наемников. От этого стало плохо всем коринфянам: теперь солдаты начали отбирать у торговцев то, что раньше покупали. Правда, обещали при этом отдать деньги за отобранное, когда получат задержанное жалование. Иные даже обещали вполне искренне. Но как только была перейдена грань дозволенного, и наемники снова испытали знакомую развращающую радость грабежа, позволяющего без всяких денег брать все, что желают, они стали совершать насилия чаще и чаще. Обещать вернуть деньги уже никому и в голову не приходило. Прибегали к грабежу теперь и те, кто имел еще достаточно денег для покупок, и те, кто был настроен прежде миролюбивее остальных. Тогда-то все коринфяне поняли, что наемники, и правда, бзбунтовались.

     Вполне естественно было в такой ситуации стремиться избавиться от присутствия иноземных воинов. Коринфские власти предпринимали всяческие попытки выманить их из города. Каких только хитростей не придумывали архонты, Совет, стратег и другие военачальники, но тщетно: любые обещания, просьбы, убеждения, призывы и даже клятвы наемники встречали дружным грубым хохотом и требованиями поскорее расплатиться с ними.

     О, как теперь коринфяне жалели, что впустили все войско в город! Впрочем, возможно ли было не впустить тех, кого чествовали как победителей и благодарили как своих спасителей? Учитывая несговорчивость наемников и отсутствие у государства достаточных средств для расплаты с ними, все коринфяне окончательно поняли невозможность избежать применения силы для вытеснения мятежников из города. Но было ясно и то, что полномасштабное боевое столкновение местных жителей с большим количеством очень умелых, испытанных профессиональных воинов, которых, конечно же, одолеть не сумеют, может привести лишь к одному – страшному бедствию всего коринфского народа. Снова соотечественники обратили с надеждой взоры на Пентакиона, способного с минимальными потерями одолевать значительно численно превосходящего противника.

     Пифодор уже немало раздумывал над тем, как будет командовать, если получит приказ повести ополченцев в наступление на мятежников, и чем больше раздумывал над создавшейся ситуацией и вариантами предполагаемых действий, тем все более явственно понимал невозможность победить. Не оставалось сомнений, что коринфян постигнет катастрофа, если они решатся начать вооруженную борьбу с наемниками. В самом деле, раз те стали врагами, то это враги, которые уже находятся в городе. Коринфян не защитят крепостные стены. Битва будет происходить на городских улицах. Исход ее определит не ум стратега, а обычный рукопашный бой. В нем, конечно, сильнее окажутся мятежники, поскольку имеют слишком значительный численный перевес, а также более выносливы и умелы в обращении с оружием, так как закалены долгой жестокой войной, победы в которой добывали в основном именно они, а не коринфяне. Пифодор хорошо знал своих воинов – и наемных, и резервистов. У него не было сомнений, что первые сильнее.

     У коринфян еще имелись бы какие-то шансы на успех, если бы взбунтовавшиеся, как это часто бывает, предавались необузданному всеобщему пьянству: уж тогда бы Пифодор, конечно, не упустил возможность стремительной атакой застигнуть их врасплох. Коринфские наемники не собирались отказывать себе в удовольствии обильно поглощать дары Диониса. Их оргии почти не прекращались. Но мятежники пировали сменяющимися группами в то время, как остальные, ожидая своей очереди, трезвые, были постоянно начеку. Пиры проходили внутри гимнасия и палестры. Воины возлежали кто на плащах, кто на воловьих шкурах, обычных подстилках солдат, кто просто на песке ристалища, кто сидел на ступенях колоннад. Портики с глухими наружными стенами, опоясывающие прямоугольные площадки, вполне могли сыграть роль оборонительных укреплений, превращая эти спортивные сооружения в небольшие крепости внутри города.

     Бунт быстро обрел черты организованного движения. Пифодор понимал почему это произошло. У наемников были постоянные лидеры – у представителей каждой области свой: у этолийцев – один, у акарнанов – другой, у беотийцев – третий и т.д. Они имели огромное влияние на земляков. Назначенные над наемниками коринфские военачальники только потому эффективно и командовали, что опирались на их помощь и авторитет. Теперь все коринфские военачальники были изгнаны из наемного войска и командование взяли в свои руки именно эти лидеры. Пифодор хорошо знал их и поначалу даже обдумывал способы их устранения, но скоро отказался от затеи, могущей спровоцировать начало боевых действий. Отказался от нее также и  потому, что близко знал тех людей, считал их героями и своими друзьями.

     Единственно что он счел возможным предпринять для подготовки к битве, которую стремился предотвратить, так это только то, что тайно разместил четыреста лучших воинов в домах, наиболее близких к расположению наемников, приказав им контратокавать их в случае необходимости, а жильцам этих домов дружно прийти к ним на помощь.

     Затем он выступил в Совете и в Народном Собрании, – на которое в театр пришли не более четверти коринфских граждан, так как одни находились в засадах, устроенных на мятежников, другие боялись покинуть свой до... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3 4 5 6 7 8