Мао Цзэдун

       Подходила к концу ночная смена. Я сидел в небольшой студии под номером два (в просторечии – «кабине» или «камере») в ожидании, когда из операторской с пульта управления подадут сигнал. Восьмичасовой утренний новостной блок Би-Би-Си обычно с повторным вечерним комментарием означал завершение моих текущих страданий. Дальше оставались формальности: расписаться в оригинале оперативного бюллетеня на оборотной стороне каждого листа, где были в кратком, а иногда и в полном виде напечатаны прослушанные и отобранные мною материалы… И – по домам.

       Если не было аврала, вся эта история завершалась в половине десятого утра и до послезавтра – до шестнадцати тридцати – мы были свободны как птицы… Я включил сначала один магнитофон, а затем на всякий случай второй, хотя дурные предчувствия меня не посещали. И после заставки услышал официальное извещение ЦК КПК, ВСНП (Всекитайского собрания народных представителей) и Госсовета КНР о кончине на 83-м году жизни великого кормчего товарища Мао Цзэдуна.

       Происходило означенное историческое событие 9 сентября 1976 года. Я вставил в пленку бумажную закладку, выключил первый магнитофон, снял кассету и вручил ее забежавшему в студийное помещение старшему ночному дежурному Юрию Александровичу Новикову. Тот, как всегда, зашмыгал острым, как у актера Гарина, носом и с тревогой спросил:

       – Что случилось?

       – Мао помер, – ответил я.

       – Не может быть! – засомневался Ю. А. – Третий месяц об этом твердят…

       – Официальное сообщение.

       – Ё-моё! – вырвалось у Новикова. – А я уже полсмены распустил.

       Сказал он полуправду. Остались только я, седой мужичок-фронтовик лет пятидесяти по фамилии Охотников (он сидел в третьей студии) и машинистка Раиса Петровна. Хорошо еще, что она печатала как пулемет системы Максим.

       Старший дежурный побежал в конец длинного коридора в кабинет главного редактора Виктора Ильича Яроцкого. Там раздался какой-то вскрик, вопль, будто Юрий Александрович лично уморил старика Мао. После недолгой перебранки наступила гнетущая тишина. Шеф заперся и стал названивать по «вертушке» (аппарату правительственной связи) кому следует. Мне срочно было велено заняться прослушкой радиостанций Пхеньяна, Сеула, Токио, Тайбэя и Тираны, Охотникова посадили за Радио Пекина, которое вещало круглосуточно с пятиминутным техническим перерывом каждый час.

       Время остановилось, я делал машинально закладки и передавал звуковые фрагменты на распечатку (подоспела дневная смена, там были машинистки, но для работы с эфиром никто не годился, кроме переводчиков, а те сами печатали свои материалы). В какой-то момент ко мне по ошибке заявился Яроцкий и ошарашил меня вопросом:

       – «Разобьем их собачьи головы» пели?

       – О чем? – переспросил я и чуть было нервически не расхохотался, но предусмотрительно удержал себя.

       Виктор Ильич безнадежно махнул рукой, выскочил из студии и закричал:

       – Охотников?!

       – Я! – послышался бодрый ответ.

       – Пели?

       – Нет, Виктор Ильич.

       – То-то и оно, – сразу успокоился Яроцкий, бодро зашагал в сторону кабинета, напевая под нос из Дениса Давыдова: «А про водку ни полслова – всё Жомини да Жомини…» Когда я с ним познакомился ближе, то узнал, что во внеслужебном пространстве он, кроме всего прочего, играет на флейте…

       К половине двенадцатого приложение под заголовком «О кончине Мао Цзэдуна» было готово и нас четверых «мучеников ночи» отпустили. За Раисой Петровной заехала служебная «Волга» ее мужа, ответственного работника министерства иностранных дел.  Охотников поспешил на трамвай забирать дочку из школы (ей предстояло в лихие девяностые выйти замуж за миллионера). Я задержался в подсобке, где Новиков укладывал в хозяйственную сумку свой скарб, включая термос из-под портвейна. Я поинтересовался насчет «разбитых собачьих голов». Он, пошмыгав тонким носом, ответил:

       – Ну, это такая армейская песня. В ней китайцы обещают с нами разобраться.

       – На полном серьезе? – удивился я.

       – Кто их знает, – вяло отреагировал он, доставая термос и проверяя, не осталось ли чего-нибудь в нем.

       – Зачем суета? – устало сказал я. – Ну, помер и помер. Если бы выздоровел…

       Юрий Александрович возмутился:

       – Дикий ты! В деталях не смыслишь! В каком тоне соболезнование посылать? От чьего имени? Кто будет некролог читать? Кому ехать на похороны? Какие прогнозы по взаимоотношениям? Как дела пойдут на границе? Изменится ли их политика? Виктор Ильич – отдаю ему должное – мастер по созданию монументальных полотен… Я лично – в рюмочную. А ты?

       – Пойду, чаю попью.

       – Это правильно…

       Я спустился на третий этаж в буфет. Там гремел трубным гласом Левитан. Он сидел за столом у входа вместе с немолодым диктором и юной стажеркой. Я почтительно поклонился ему, но он не заметил моего почтения.

       Я подошел к стойке. За ней красовались сосиски, вареная колбаса, говяжьи языки, тамбовский окорок, красная рыба. (В магазинах Москвы исключительно редко встречалось подобное). К чаю я взял бутерброд с сыром и занял столик у окна.

       – Кому предложат «озвучивать» Мао Цзэдуна? – спросил Левитана его собеседник.

       – Полагаю, что – мне, – зарокотал Юрий Борисович. Было впечатление, что он говорит через рупор или мегафон каким-то людям на противоположном берегу большой реки.

       В буфете, кроме нас и двух женщин за стойкой, в ту минуту никого не оказалось, а двери были распахнуты настежь.  «Не-не-не-не…» – пробежало эхо по холлу и закоулкам здания на Пятницкой, 25.

10-13.10.2019      

 Михаил Кедровский