КАЗАЧЬЯ СТАРИНА

Иван и Раиса

Вырастала травушка-муравушка.

Ой, лели, ой, лели, лели, ой, лели.

Ой, ты, Ваня, бел, кудряв,

Куда кони оседлал?

Во Слепцовску станицу

Под красную девицу!

Девицу Раюшку, Раюшку-голубушку.

Из песни сунженских казаков

1

Бабушка Рая, старенькая, худенькая, почти слепая, сидела на тёплой печной грубке и под песню одинокого сверчка листала передо мной стра­ницы своей длинной, полной горя и потерь жизни.

– Бабушка, почему вы раньше не рассказывали нам об этом?

Бабушка Лизунова (Белогурова) Раиса Константиновна

с автором этой книги.

– Боялась. Дед ваш Иван воевал на стороне белых. А теперь умру скоро. Вот и разговорилась. Надо, чтоб вы знали свои корни. Нонче-то мне видение было.

– Какое? Расскажите!

– Ладно уж, слушайте!

Бабушка торжественно, высоким голосом, которым пела только боже­ственные песни, начала рассказ:

– Вижу я будто летний луг с цветами, с бабочками, с птичками. А в его конце трон солнечный. На троне вроде царь сидит, а может, и не царь. Я думаю, сам Господь. И по лужку идёт к нему маленькая девочка в синем сарафанчике. А я чувствую, как меня манит тепло, покой, благодать и словно я та девочка. И тут слышу шёпот: «Раечкина душа... Раечкина ду­ша...» И поднял Господь одной рукой девочку, а в другой у него корзина плетёная, и копошатся в ней какие-то зверушки. Это уже потом я поняла, что анчутки, бесенята. Так вот, улыбнулся Господь ласково, слегка шлёп­нул девочку по попке и на лужок опустил. «Иди, – говорит, – попрощай­ся». Вот такое видение.

– Это сон, бабушка, вы ещё не скоро умрёте. Помните, говорили, что в нашем роду до ста лет живут?

– Живут, – согласилась бабушка.

– А почему вы ещё раз замуж не вышли? Пятьдесят лет одна.

– Да не одна я. Вас вот вынянчила. Вашему отцу помогала... А муж? Муж должен быть единственный. Скоро встречусь с ним.

И бабушка легко вздохнула и задремала.

2

Несколько молодых казаков в лихо заломленных на затылок папахах ехали вдоль крутого берега реки. Они, играя, на скаку рубили лозу багряного орешника и весело перешучивались. Возбуждённое состояние не покидало их всю дорогу от самого Владикавказа, близ которого прохо­дили лагеря – первые в их жизни. Теперь они стали настоящими казаками, и гордость наполняла их юные сердца.

За излукою реки показалась родная станица. Ребята пытались ещё издали разглядеть происшедшие в ней перемены.

– Смотрите-ка, Левонтий стены подвёл под крышу, а уезжали – только са­ман месил, – заметил один.

– Точно, – отозвался другой, и заговорили разом все, отмечая, что из­менилось в станице за лето.

– А вон у моста девка бельё полощет. Чья бы это?..

Дед Лизунов Иван Савельевич

У каждого мелькнула мысль, что первой из станичников увидит их она. И, приосанившись, казаченьки легко вскочили на высокий мост. Дев­ка от неожиданности покачнулась и вместе с простынёй упала в реку.

Последним скакал Иван Лизунов, красивый казачок с чёрными, узки­ми, как лезвие шашки, глазами. Он заметил конфузию и хотел было пря­мо с седла подать девице руку. Но быстрое течение уже отнесло её от берега. Иван соскочил с коня и бросился в студёную осеннюю воду.

Вытащив из реки девицу, он увидел, что мокрое платье облегает стройный стан, а васильковые глаза смотрят глубоко и прямо. «Откуда такая красота?» – удивился про себя Иван, а вслух спросил:

– Чья ж ты будешь?

– Белогуровых.

– Это дяди Кости, что из турецкого плена возвернулся, что ли?

Девушка утвердительно кивнула.

Взвившись на коня, Иван правой рукой подхватил спасённую красави­цу и посадил перед собой.

– А зовут тебя как? – шепнул он.

– Раиса, – стуча зубами от холода, ответила казачка.

Перед калиткой, осторожно опустив продрогшую девушку на землю, Иван спешился и, немного замявшись, пробормотал:

– Ты это, значит, жди. Сватать придём.

Родители встретили молодого казака обыденно.

– Вот хорошо, – сказал отец, – пустошку поможешь расчистить, а то ребята умаялись совсем.

Мать, как водится, пустила слезу и кинулась к печке ворочать чугунки. Зато братья-подростки окружили новоиспечённого казака, засыпая вопро­сами о службе. Но Иван больше молчал, а если отвечал, то как-то без­различно. Из головы не шла Раиса.

Строгие нравы сунженских казаков не позволяли вызвать понравив­шуюся девушку на улицу для разговора. Надо было ждать праздничных вечеринок или большой ярмарки, когда можно перемолвиться словечком с избранницей. Или уж сватать, коли девка запала в душу.

Где-то через неделю после возвращения из лагерей, когда, отужинав, все по обыкновению обсуждали прошедший день и строили планы на завтрашний, Иван заговорил:

– Так как я теперь казак, мне можно жениться.

– Это конечно, – протянул дед Михайло, – женилка выросла.

– Нет, я сурьёзно.

– И что, есть уже на примете? – поинтересовался отец.

– Есть, – твёрдо ответил Иван.

– Чья ж будет? – подсела к сыну Мария.

– Белогуровых. Раиса.

– Ты с ума сошёл! Это беднеющие казаки. Им и тело-то прикрыть не­чем, а дочек четыре. Праздничное платье, говорят, одно на всех. Поэто­му и в церковь ходят по очереди. А матерь и вовсе в обносках, –  заголо­сила Мария.

–

– Другую не хочу Ну и что? Справим платье-то, – огрызнулся Иван.

– Погоди, унучек. Ещё какую-нить присмотришь. Девок много, – вме­шалась баба Оля.. Сватайте Раису.

Ежевечерние сборы семьи за ужином превратились в постоянные перебранки. Мать и бабка приводили всё новые доводы против Белогу­ровых. Язвительный дед Михаил с некоторых пор стал устраняться от власти над семьёй и больше помалкивал. Отец жевал ус и хмыкал. Иван настаивал на своём.

Наконец, матери всё это надоело и она воскликнула:

– Хватит разговоров! Решай, отец! Скажи своё слово.

– Будем сватать, – спокойно проговорил Савелий. – Если по душе девка Ивану, пущай женится. С нелюбой житьё – каторга. А в станице го­ворят, что Раиска – девка дюже работящая. Тебе как раз такая сноха и нужна. С нашей-то оравой не управляешься ить, да и тяжёлая ты опеть.

Мать зарыдала в голос, причитая да приговаривая. Это она умела де­лать очень красиво. Была первой плакальщицей на свадьбах и похоро­нах. Специально её звали.

Она ещё всхлипывала, а уже семья обговаривала будущее сва­товство.

Пятнадцатилетней Любушке поручили предупредить Раису, чтоб жда­ли сватов. К Белогуровым решили идти отец с матерью, дед Михайло, да позвать кума Егора с женой Катериной – весёлых говорунов. Потом ду­мали, откуда взять деньги на свадьбу. Но Иван не воспринимал дальней­ших рассуждений: все мысли его были о Раисе.       

Девушке тоже понравился молодой казак. Однако Рая не осмелилась рассказать родным об обещании Ивана: не верила, что может такое с ней статься, и молча переживала приключение.

Приход Любы Лизуновой застал семейство Белогуровых врасплох. Долгое вынужденное отсутствие Константина Львовича подкосило не­когда крепкое хозяйство, а рождение девочек, почти погодков, отбило у него желание хозяйствовать – на дочерей не давали земельного надела. Старшие сыновья Александр и Лев были на царской службе. Они помо­гали родителям, как могли, деньгами, но крестьянствовал отец один.

.         Раю никто ни о чём не спрашивал. Разговор сразу упёрся в деньги и в то, что не засватана старшая сестра Анна. У младших Дуняши и Марья­ши уже были женихи на примете. Они только ждали, когда девки подрас­тут.

Всё же решили носом не крутить и отдать Раису в дом Лизуновых. Авось и Нюра долго не засидится. Но в чём права оказалась тётка Ма­рия – праздничное платье действительно было одно на всех. И выходит, доставалось оно Рае.

Евдокия открыла девичий сундук дочери. В нём не было ничего по­купного. Только то, что сделано руками Раечки: вышитые утирки, салфет­ки, обвязанные крючком, постельное бельё с прошвами, нижнее – расшитое белыми шёлковыми нитками, пара юбок с кофтами, вязаные чулки. Сверху лежал новенький Псалтырь. Его подарил Рае учитель за успехи в церковно-приходской школе, в которую она бегала три года.

Мать задумалась:

Положим в сундук ещё наше платье, шаль, подшальник... Да! А       башмаки? Я их обувала-то всего раз, когда ездила с отцом в Грозный. Пусть Раисе будут. На подарки свекрови, бабке и золовкам пойдут утир­ки. Вон их сколько!

Константин Львович Белогуров. Мой прадед.

Приданое в сунженских станица не

принято было давать. Одевал нев­есту    жених – готовил кладку, но сундук       собирали все девочки, как        толь­ко         начинали     рукодельничать.

– Денег нет, мать. О корове даже думать не смею, – размышлял вслух Константин Львович. – Разве только вырезать на продажу птицу? Братья пришлют сколько-то. Напишу им. Первую дочерь отдаём. Помогут. Может быть, хватит? Со стыда не помрём, – подвёл он черту под сомнениями.

Сватать Лизуновы поехали на тройке, знатно, с ходом[1]: были уверены, что отказа не будет. Изобразив удивление, Белогуровы пригласили го­стей в дом. Те, войдя, перекрестились на иконы, поклонились хозяевам и сели в ряд у стены на лавку. Иван остался стоять в дверях. Перемол­вившись ничего не значащими словами о погоде и урожае, все умолкли. Разрядил обстановку  дед Михайло. Он покрутил седые усы и, задорно хмыкнув, начал обряд:

– Не ждали, станичники? Мы к вам с делом. У вас – товар, у нас – ку­пец. Можеть, сговоримся?

Катерина подхватила:

– Наш сокол летаеть высоко... – и зажурчал её говорок.

Вот уже слышно:

– Наш голубь да ваша горлица – какая пара заводится!

Потребовали девку. Иван застыдился. Хотелось уйти. Но любопыт­ство пересилило первый порыв. Вышла Раиса. Стройная, с пшеничной косой и синими глазами, она показалась Ивану нездешней красой.

Осмотрев смущённую невесту со всех сторон, Мария вынесла приго­вор:

– Не в теле. Придётся на неё три юбки надевать.

Все облегчённо вздохнули.

Разговор с Раисой был краток:

– Согласна ли за Ивана идти?

Не успела девушка ответить, как кум Егор выставил на стол бутыль с чихирём, а Катерина – каравай. Сёстры невесты стали метать на праздничную скатерть закуски.

Договорились на мясоед сыграть свадьбу.

В первые же горячие ночки Раиса понесла. Её мутило. Но работы было невпроворот. И хотя молодую не заставляли управляться с хозяй­ством, в доме тоже некогда было присесть. Свекровь разрешилась от бремени девочкой Анюткой и целыми днями забавлялась с ней.

Анютка – одиннадцатый ребёнок в семье, но Мария возилась с ней, как с первым, и это благодаря снохе, которая взвалила на свои худень­кие плечи заботу о стариках и детях. Если же наступал редкий час и на­ходилось укромное место в доме для молодых, Иван целовал тонкие пальчики Раисы и говорил такие слова, от которых у неё сладко замира­ло сердце.

Абрам Савельевич Лизунов.

Сидит в белой папахе.

Ранней весной начались полевые работы и Рая по мере сил помогала золовкам Фросе и Любе таскать навоз на поле. Неожиданно её скрутило болью. Немеющим языком позвала девок. Те, напуганные, побежали за матерью, но Раиса уже разродилась недоношенным мальчиком; свекро­ви осталось только отрезать и завязать пуповину, завернуть младенца в тряпки и шубейку. Как оказалось, молока у молодой матери не было. Бабка кормила внука своей грудью и видела, что мальчонка не жилец. Его, как водится, окрестили. Но это не помогло: через месяц Ванюша умер.

А в станице поговаривали о войне с японцем. Иван и его брат Абрам, который тоже к тому времени прошёл сборы, исподволь готовились к по­ходу.  И вот прибыл в станицу приказ о мобилизации. Призывали только молодых казаков, и деды обещали, что война будет недолгой. Провожа­ли ребят всей большой семьёй. Гордый Михайло, поучая внуков, гово­рил:

– Будьте достойны своёй хвамилии. Прадед ваш Никита на Шамиля ходил. За храбрость его сам генерал Слепцов шашкой наградил. Умрите в бою, а чести не потеряйте.

Савелий шёл молча, как будто все слова у него кончились.

Рая, прощаясь с мужем, не плакала, а лишь шептала:

– Береги себя... Береги...

Но её голоса не было слышно за воем свекрови. Та провожала на войну двоих сыновей.

Прохор и Тоита

1

Димушка  забрался ко мне на колени и, обняв за шею, прижался губа­ми к уху:

– Бабушка, родненькая, – зашептал он, – ты кого больше всех лю­бишь?

Его глазки распахнулись, а сердечко замерло на миг от ожидания ра­дости. Я, конечно же, хотела сказать: «Тебя, мой малыш», – но из педа­гогических соображений ответила:

– Я вас всех, внучек, люблю одинаково.

Мальчик понимающе улыбнулся:

– Ладно. Я всё равно знаю кого. Пусть это будет наша с тобой тайна.

2

Есть брат у меня и быстрый конь,

Есть башня, скала и отцов огонь...

Ласточки улетают к теплу, говорят,

Та, что к нам прилетит, найдёт тепло.

                                       Из ингушской песни

Крепкая седая старуха лет шестидесяти сидела за прялкой у окна. Ловкие пальцы легко сучили пряжу, а она пела странную грустную пес­ню. Старуха не видела, как в горницу вошёл семилетний внук Миша и притаился за её спиной. Он внимательно слушал бабушкину песню, гор­танную, похожую на эхо в горах. Женщина закончила куделю, отодвину­ла прялку в угол и увидела внука. Глаза ребёнка блестели любопыт­ством.

– Иди сюда, мой мальчик!

Она опустилась на лавку, посадила Мишу на колени и тихо зашептала на ушко ласковые слова, которые громко мальчику не говорят.

– Бабушка Тоита, ты, правда, ингушка? – так же тихо и таинственно спросил и внук.

– Правда. В горах живут мои братья и сёстры, много племянников, вну­ков. А вот я тебя, Михайлушка, возьму весной в гости к ним на священ­ный праздник Солнца – сам увидишь, какие у тебя родичи, – горделиво сказала она.

3

Мулла с минарета призывал правоверных на вечернюю молитву, когда Висаит вошёл в свою саклю. Его семья считалась христианской. Хотя мало кто в ауле разбирался в религиях. Мужчины иногда ходили в ме­четь, иногда в церковь, женщины поклонялись старым богам на Святой горе.

Висаит молился домашним богам: каменному идолу у очага и Маруше – иконке с изображением девы Марии. Он поблагодарил их за то, что они дали ему много детей, попросил здоровья членам своей семьи. Ви­саит даже перечислил их по именам, чтобы боги не забыли кого-нибудь. Напоследок попросил благополучного отёла корове.

Удовлетворённый разговором с богами, Висаит вышел из дома. Стар­шие дочери собрались к роднику за водой. Их уже можно назвать девуш­ками, и чтобы нескромные взгляды и шутки не задели девичьей чести,  сестёр должны были сопровождать братья: Борз и Орц.

 Дети шли в ряд и были такими красивыми, статными, высокими, что Висаит невольно залюбовался. Он вспомнил, как огорчался рождением первых девочек.

Старшую назвали Яхита – «Живи!» Потом родилась Социта – «Оста­новись!» Затем Тоита – «Хватит!»

Тогда они с женой много молились: ходили в пещеры к старым богам, к солнцеликой Тушьоли, ездили в Джейрах[2] в христианский храм Тхаба Ер­ды[3]. 

Когда Зора была беременна четвёртый раз, ребёнку приготовили имя Елита – «Умри!» Но родился Борз – «Волк». Сколько радости тогда было в ауле! Висаит зарезал на рождение сына быка. А теперь у них с Зорой пять сыновей и три дочери. И никто из детей не умер.

Девушки шли к роднику с бурдюками, только у Яхиты был кувшин, вы­сокий медный сосуд с узким горлышком, который она ставила на плечо и изящно поддерживала руками. При этом черкеска туго обнимала её стройную талию. Тоита, младшая, ни в чём не уступала сестре: высокая,  длинные косы до колен, тонкие брови вразлёт. А вот Социта уродилась широкоплечей и коренастой, похожей на мужчину. Сразу видно, что ро­дители хотели сына. Но девушка не унывала и была самой бойкой, весёлой и смешливой из сестёр.

Тропинка сузилась и круто пошла вниз. Ребята выстроились цепочкой, камешки сыпались из-под ног. Девушки старались идти мелкими шагами, прямо, сохраняя достоинство. Внизу журчал ручей, который брал начало в каменной чаше родника. У источника на плоском выступе скалы уже стояло несколько девушек. Они встретили сестёр радостными привет­ствиями.

К роднику горянки ходили не только за водой. Там можно было побол­тать с подружками, обменяться новостями, посплетничать. А ещё – пере­мигнуться с джигитами, которые тоже собирались у родника, но чуть по­одаль. Молодёжь под раскатистое горное эхо перекидывалась шутками, намёками, взглядами. Здесь зарождалась любовь.

Сегодня у родника было особенно весело. То и дело смелые шутки и остроты в обеих группах молодёжи сопровождались взрывами смеха.

Возвращались девушки домой возбуждённые, полные впечатлений.

Социта шутила:

– А как Гелани смотрел на нашу Тоиту?! Видно, прикидывал: пройдёт ли она в дверь его низенькой сакли?

– Неправда, – вспыхнула младшая сестра, – он на Яхиту смотрел!

Орц всю дорогу ныл:

– Быстрей идите, нана ругать будет.

А мать уже стояла у плетня и сердито выговаривала:

– Вас только за водой посылать!

«Смешно, – думала Тоита, – как будто сама не была молодой!»

4

В 1831 году два полка линейных казаков прибыли на дальние рубежи Российской Империи и укрепились на берегах Сунжи. Время было неспо­койное. Не все ингушские аулы были мирными. Казаки охраняли своё се­ление и поля, а ещё несли службу на кордоне.

Новая станица расположилась в уютной долине, закрытой от ветров горами, с плодородной землёй и чистыми водами горной реки. Земляки держались кучкой: у них были общие воспоминания и зачастую родственные отношения. Большинство привезли свои семьи, но на хо­лостёжь девок не хватало. Некоторые из ребят ездили за невестами в обжитые гребенские станицы. Участились случаи умыкания горянок из аулов. В поселении уже были осетинки, ингушки, кабардинки и даже гру­зинки.

Прохор Лизунов жил один. На Дону остались родные могилы и даль­ние родственники. На новом месте молодой казак с помощью сосе­дей построил себе мазанку, как мог, обставил её. Не хватало только хо­зяйки.

Он волком рыскал по округе. Тайными тропками подбирался к горным аулам в поисках невесты. Сосед Ливонников уговаривал Прохора подо­ждать, пока подрастёт его дочь Лизавета. Но девке шёл одиннадцатый год, а парню уже исполнилось двадцать пять. Ему хотелось не только любви, но и детишек в доме. Он присмотрел себе Тоиту. Уж очень она была похожа на казачку. Стройная, гибкая, с длинными чёрными косами и широкими бёдрами. Оставалось самое трудное дело: украсть. И он придумал план.

Сговорившись с тремя друзьями, Прохор уже вторую неделю караулил девушку на тропе, ведущей к роднику. Но всё время рядом с ней находи­лись сёстры и братья. А их было слишком много – целая толпа.

И вот сегодня – удача! К роднику шли только трое из семейства Висаи­та. Она – красавица Тоита, широкоплечая коренастая сестра её и брат – мальчик лет двенадцати.

– Дождёмся, когда будут вертаться, и сделаем, как задумали, – шептал товарищам Прохор. – Главное, тихо, чтобы раньше времени не вызвать подозрения у джигитов.

И казаки затаились в густом орешнике, откуда было видно, кто идёт от родника. Они спешились и, успокаивая, гладили своих коней по холкам, чтобы те не фыркали и не ржали.

– Идут!..

Вскочив на коней, казаки разделились. Прохор помчался к повороту – эта часть тропы не просматривалась ни из аула, ни от родника; станич­ники же с двух сторон отрезали пути отступления девушкам и их спутни­ку. Подхватив на скаку Тоиту, Прохор посадил её впереди себя на коня и устремился в сторону Сунжи. Его товарищи, немного погарцевав вокруг Социты и Борза, отправились его догонять.

Тоита не кричала, только хватала поводья коня, пытаясь вырвать их из рук молодого казака. Когда ей это не удалось, она стала извиваться, что­бы соскользнуть с лошади. Но Прохор крепко держал девушку локтями и коленями.

Друзья догнали молодых у самой Сунжи. Переправившись на конях через реку, казаки с Тоитой поехали в дом родителей Ивана Петракова, у которого жена была тоже ингушка. Потом, оставив невесту в доме Пет­раковых, пошли к старикам с просьбой помочь провести замирение с ро­дичами Тоиты, которые должны были вот-вот нагрянуть.

      А Тоита в это время рыдала на плече у Седы, жены Ивана. Та её уте­шала:

– Всё равно надо замуж выходить. А казаки – люди хорошие, добрые. Прохор даже дом для тебя построил. Родителей у него нет. Сама хозяй­кой будешь. Я уже два года здесь живу, и ничего. А замирятся с вашими, через некоторое время к отцу-матери в гости поедешь.

Седа усадила Тоиту на лавку, а сама достала из сундука свою ингуш­скую черкеску и протянула новой подруге:

– Надень моё платье, а то твоё вымокло от слёз, – шутливо улыбну­лась она. – Тоита, смущённо прикрываясь, начала послушно переоде­ваться. – Ты из какого рода? – продолжала Седа.

– Гайтамировых. А ты?

– Я – Газиевых.

– Правда? Моя тётя за Газиевым замужем. Значит, мы родственницы? – обрадовалась Тоита.

– Ну, конечно. Видишь, как хорошо.

В другом дворе старики советовались, чем будут откупаться за девку.

– У Прохора сколько овец в отаре?

– Дюжина.

– Добавим от обчества ещё дюжину. Хватит за девку-то.

– А если не сладим?

– Прохор – отважный казак. Станичники с радостью ему помогут. Ну не царицу ж покупаем. Сладим!

Уже солнце оранжевым шаром повисло над горной цепью, когда по пыльной станичной дороге пробежали ребятишки с криками:

– Ингуши едут! Ингуши!

Старики надели папахи и почтительно стали на пути гостей. Ингушей было десятка два. Молодые джигиты, легко спрыгнув с коней, помогли спешиться старейшинам и отошли на достаточное расстояние, чтобы не мешать им решать важный вопрос. К счастью, один пожилой ингуш сносно говорил по-русски, когда-то служил в Санкт-Петербурге в Кавказ­ском полку. Он и вёл переговоры. Поскольку это был не первый случай примирения сватов, уважаемые люди чинно беседовали о возмещении убытка Висаиту. Ингуши согласились на две дюжины овец. Казаки при­гласили аульчан на свадьбу. Удовлетворённые, те распрощались с каза­ками, договорившись, что овцы через неделю будут у Висаита.

Молодые джигиты назад ехать не спешили. Они с любопытством огля­дывали казачек, толпившихся неподалёку на порядке. Женщины ожив­лённо обсуждали редкое событие, а сами нет-нет искоса поглядывали на джигитов.

– Гей, гей! – поторопил  молодых ингушей один из стариков, и вскоре пыль на дороге за ними осела.

Тоита была счастлива со своим Прошкой. Она научилась говорить по-русски, варить борщ, сучить пряжу и по воскресеньям ходить в церковь.

Для Прохора его Тоюшка была светом в окне и нарожала ему десять детей. Старший Никита жил с ними, и уже внук Мишунька ходил за ба­бушкой хвостиком. У них была общая тайна, теперь её знаем и мы с моим внуком Димушкой.

Федюшка Беспалый

А он спить, не спить –

Шёлковую плеть плетёть...

Из песни терских казаков

В молодости дед Федюшка, брат Михаила Никитовича Лизунова, был горячий и гневливый. Видно, унаследовал характер от бабки Тоиты, ингушки. Та тоже вспыхивала искрой по любому поводу.

Высокий и широкий в костях Федюшка казался большим, даже гро­моздким. Лицо его под рыжеватым чубом глядело хмуро и серьёзно. Та­кое выражение ему придавали колючие серые глаза под низкими кусти­стыми бровями. Но когда Фёдор был в хорошем расположении духа, бе­лозубая улыбка преображала весь его облик. И тогда он становился ру­мяным рыжим добряком.

Его жена Лукерья, Луша, наоборот, была тоненькая и прозрачная, как льдинка. Тихая и светлая, она даже ходила неслышно, что сильно раз­дражало Фёдора. Он, конечно, любил свою жену. По-своему, по-казацки. И учил, как водится, нагайкой. Она безропотно ему подчинялась. Любила ли? Пошла за него, значит, любила. Никто её не неволил. Хотя была Лу­керья из семьи, богатой дочками и, понятное дело, бедной землёй. А родители в таких случаях стремятся быстрей расстаться с «богат­ством».

Когда Никита Прохорович отделял среднего сына и сноху, он надеялся, что у молодых жизнь заладится. Всей роднёй построили им мазанку, на том же порядке, где жили сами, помогли с обзаведеньем: кто стол сма­стерил, кто барана привёл, чугунки всякие, инвентарь. Живи и радуйся!

Да так бы оно и было, если б не гневливость Фёдора. Бывало, вернёт­ся с дозора и говорит сурово жене:

– Слей воды, умоюсь.

А у Лушеньки уж руки трясутся, льёт воду – и мимо. Или черпак уронит.

Фёдор сразу в сапог за нагайкой. Отходит жену по спине, успокоится да и за стол сядет.

– Подавай, жена, йисть!

Она бедная, поднимается с полу и несёт ему обед.

И ревновал он её сильно. Так, без повода, сам к себе. Раз надела Лу­керья серёжки серебряные с зелёными глазками, им же подаренные на свадьбу. К племяннику на крестины собирались они тогда, кумом Фёдора позвали. Как увидел он серьги в ушах-то Лукерьи, рассердился очень. Для кого это она, мол, выряжается. Хотел сорвать с неё украшение да в гневе с мясом и вырвал. Долго потом она повязку с головы не снимала, всё стеснялась рваных ушей. Но потом заросли мочки. Лишь шрамики остались махонькие.

Детей у них не было. Всё Луша мёртвых выкидывала. Злился Федюш­ка. А что злиться? Сам виноват. Меньше бы охаживал жену плетью, мо­жет, и доносила бы дитя какого.

А нагайка словно прикипела к руке его. Всё чаще соседи видели, как Фёдор воспитывал жену. И отец его урезонивал, и вызывали казака в станичное правление для внушения. Ничего не помогало.

Однажды в порыве ревности – Луша подала воды проезжему вах­мистру – Фёдор так избил жену, что она не могла подняться. Тогда он первый раз задумался. Саламату походную варил, какую умел, Лушу кормил с ложечки и приговаривал:

– Не буду тебя, душа моя, бить больше. Выздоравливай только, род­ная. Все силы приложу, а смирю свой нрав негодящий.

Малость Лукерья отошла. Стала по дому ходить, работу кое-какую де­лать, стряпать... И опять чем-то не угодила мужу. Взмахнул он плетью и снова, в который раз, опустил ей на плечо. Ничего не сказала Луша, только глаза слезой наполнились.

Ведь не хотел Фёдор её бить. Но так распустил себя, что привычка хвататься за нагайку стала его второй натурой. Умом понимал, что зря это делает, а рука-то тянется к сапогу.

Стал перед женой он на колени, повинился и говорит:

– Клянусь! Клянусь вот этим последним снегом (а было начало марта, и таял снег), что больше не трону тебя. Как снег сходит, так и гнев мой уходит. Веришь мне?

Промолчала жена, но помирились они. День, два, целую неделю не берётся Фёдор за плеть. Уж и улыбка стала появляться на лице Лукерьи. А тут на мартовскую ярмарку стали собираться в станицу Горяче­водскую. Дружненько так, весело. Есть что продать; можно и побаловать себя – купить обновы.

Полную подводу зерном загрузили. Фёдор за возницу сел, Лукерья сверху на мешках примостилась. Едут. А дорога проходила через горный перевал.

Федюшка ехал и подсчитывал в уме барыши, потом думал, каким по­дарком порадовать жену.

«Куплю, – думает, – новые сапожки ей или серьги». И вдруг в памяти встала Лукерья, нарядная, красивая, как тогда перед крестинами. И с серьгами в ушах. Гнев прилил к вискам его. Протянул руку за нагайкой, повернулся к Лукерье. Она всё поняла без слов: опять Федюшка напри­думывал себе вину какую-нибудь на неё – и говорит мужу:

– Федя, ты клялся, что не тронешь меня больше.

Задрожала его рука: и клятву дал, и ударить хочется, мочи нет. И тут его взгляд упал на горы. На склоне у самого перевала белел лоскутом последний снег. Приосанился Фёдор и эдак раздельно произнёс:

– Я обещал не трогать тебя, как сойдёт снег. А посмотри на гору. Вот он, лежит! – торжественно проговорил он и рукоятью плети указал белую латку на горе. – Вот он, снег! Вот он, снег! – приговаривал Фёдор и хле­стал плетью, входя в раж, несчастную жену. Как он остановился и до смерти не засёк её? Видно, Господь помог Лукерье остаться в живых.

Обессиленный, сел Фёдор на место, дёрнул за вожжи. Кони сами при­везли подводу на ярмарку.

Уж и распродал Фёдор зерно, а Лукерья не приходила в себя. Еле ото­шла дома, в станице. Всё стонала и охала, когда муж смазывал жиром кровавые рубцы на её теле.

       А тут объявили войну с турками, и отправился Фёдор освобождать славянские народы. Под Шипкой получил он тяжёлое ранение в живот, пулей раздробило голень. Провалялся в лазарете четыре месяца. Вре­мени свободного было достаточно, чтобы о себе подумать, жизнь свою  разобрать по косточкам.

       Рядом  на койке лежал казак гребенской – Лазарь Епаткин, годами чуть моложе Фёдора. О многом переговорили земляки. А как начнёт Ла­зарь печаловаться о доме, рассказывать о своей дружной жизни с же­ной, защемит сердце у Фёдора. А уж о детях – так сердце рвётся. Завид­но ему. А ведь всё это могло и у него быть! Представит Фёдор Никитович свой дом, наполненный детскими голосами, Лушу с младенцем на руках, похожую на Богоматерь, своих счастливых родителей в окружении вну­ков – пусто станет в душе.

       После заключения мирного договора с турками казак отправился в родную станицу. В его сердце накопилась дикая тоска по Луше. Всю дорогу он о ней лишь и думал, проклиная себя за жестокость и несдержанность. А в груди билась струна:

  – Горлинка моя светлая! Никогда-никогда больше не подниму руку на тебя. Заживём, как люди. Пойдут детушки.

  Вёз Федюшка в подарок Лушеньке турецкую шаль и колечко с двумя глазками, вроде как с намёком, мол, нас пара.

       Коня у Фёдора не было, шагал пеши. К мосту приблизился, и захоло­нуло внутри, а станица в долине – как на ладони, кудрявая, зелёная, с золотыми куполами храма. И отделяет его от всего этого счастья только быстрая Сунжа.

       Со смятенным сердцем вступил Фёдор на мост. Что его ждёт? Как встретится с Лушенькой?

       Домой, домой! Вроде и не бежит, а сердце стучит, будто в беге.

      Окна заколочены, двор травой зарос. Вышел сосед, старый казак Бессонов Фрол Степанович, удивился:

  – Никак Фёдор? Живой?

  – Да я-то живой. А где жёнка моя, Лукерьюшка? Что дом стоит зако­лоченный?

      Покрутил Фрол смущённо головой и отвечает:

  – Нет больше жены твоей Лукерьи. Померла от болезни вскоре после того, как проводила тебя в поход. Какая болезнь, не знаю, но больно исхудала она, ослабла. Можно сказать, угасла. И родители твои сконча­лись. Михаил хорошо похоронил родителев-то. Грех осудить.

      Дед Фрол ещё что-то рассказывал, Фёдор не слышал. Как же так – нет Луши. А он? Зачем ему жизнь без неё?..

      Сбил Федюшка доски на окнах, открыл настежь двери, кинул свою суму походную и поспешил на кладбище – к жене, к родителям. Погоре­вал у родных могил, помолился Богу. Уж солнце село, когда пришёл он к брату Михаилу. А там уж вся родня собралась, жалеют беднягу. Михаил оставляет его у себя:   

  – Подумай, Федюшка, что ты в пустом доме один делать будешь? Выть на луну?

  – Нет, пойду домой, – упёрся  Фёдор.

       Стал он в доме жить сам. И с первой же ночи уснуть не может. Мере­щится ему Лукерья и будто достаёт он нагайку и бьёт её, тонкую, неж­ную, беззащитную. Как вечер, спать ложиться Фёдору, начинаются эти видения. А днём с ног валится от желания уснуть. Так на ходу и дремлет. День с ночью смешались. Невмоготу стало казаку. Он уж и в церковь хо­дил исповедоваться. Епитимью на него батюшка наложил трудную – ты­сячу поклонов с покаянной молитвою в день. Ничего не помогает. В гла­зах стоит Луша – в кружевной исподней рубахе, волосы по плечам раз­метались, лицо белое, а глаза строгие, с укоризной.

Однажды ночью невыносимая мука погнала Фёдора в сад.

Майская ночь, тёплая и душистая, опять сердце к Луше привела. К их первым счастливым месяцам. В переполненном доме отца и уголка укромного не было для любовной тайны. Сколько летних ночей провели они в саду под светлой луной и ясными звёздами! Сколько тихих рассве­тов встретили! Всё ушло! И виноват он сам. Его руки, державшие плеть. Это они убили Лушу. И нашло на Фёдора наваждение, иначе и не на­зовёшь. Взял он шашку вострую, положил на колоду правую руку и отсёк пальцы окаянные. Чтоб никогда за плеть взяться не могли. С тех пор и прозвали его Федюшкой Беспалым.

Не стал Федюшка жить в своём доме, оставил его крестнику Ефрему, а сам вернулся в отчий дом к брату Михаилу. Старел вместе с ним, да и пережил брата. По мере сил помогал его семье: гусей пас, за конями присматривал. Не хотел быть нахлебником. Последние годы в церковь полюбил ходить. Даже пел там. Кантор хвалил голос Федюшкин.

Умер он тихо. Вот только с вечера Лушу звал. Утром все проснулись, а Федюшка мёртв. Так его смятенная душа и обрела покой.

Иван и Наталья

1

– Ну, Иван Ахванасиевич, россказуй, як ты воював у билых?

Перед комиссией по раскулачиванию стоял невысокий статный казак лет тридцати с небольшим, одетый в парадную черкеску. На ногах сверкали новые яловые сапоги. Он нарочито спокойно смотрел на Мить­ку Селинова, лодыря и пропойцу, который два года назад нанимался к нему табун­щиком. Тот недавно вступил в большевистскую партию и теперь распо­ряжался судьбами станичников.

– Як воював? – медленно повторил вопрос Иван. – Оружию справляв.

– З зэлэными козакував тэж?

– Тэж, – ответил Иван и язвительно добавил: – Оружию справляв.

– «Имие, – Митька посмотрел в замусоленную бумажку и, с трудом по слогам разбирая написанное, прочитал: – Дюжину конэй, четыре коровы, дэвьять свынэй...» – Вдруг он прервал чтение и, наливаясь гневом, зао­рал: – Если б ты, кулацька харя, ны воював у красных, то щас я б тэбэ вбыв. – И, уже взяв себя в руки, более сдержанно обратился к секретар­юТимке Сердюку, который, с синими от чернильного карандаша гу­бами и языком, корпел над длинным списком зажиточных казаков стани­цы: – Пыши: роскулачить усих Кулешей. Усих, – повторил он с нажимом.

2

Выйшла, выйшла дивчинонька

Рано в раньце воду брат,

А за нэю козаченько

Вэдэ конэй напувать...

Из казачьей песни

Девочка-подросток со смышлёными серыми глазами, опушёнными чёрными густыми ресницами, сидела за швейной машинкой и сосредото­чено строчила ситцевую рубаху. Хлопчик лет восьми крутился возле юной швеи и смешил её историями, которые сам же выдумывал:

– А старуха як схватэ йёго за бороду: це ны моя кудэля, ны моя! – за­кончил он очередную байку. Наташа засмеялась. Федька, довольный, что рассмешил сестрицу, вдруг пристально посмотрел на неё и спросил: – Наташка, ты такая взрослая, а что не ходишь на вечер с девчатами?

– А то ты не знаешь? Папашка не пускает. Говорит, что надо подрасти.

– А вот и нет. Слышал, как батько матери говорил: «Ты её хоть раз отпустишь, завтра ж засватают, – и, передразнивая отца, грубым голосом закончил: – Яка гарна дивчина пыднялась».

Наташа ничего на это не ответила. Она закончила последнюю строчку и, обрезав нитки, вывернула рубаху налицо:

– А ну, Хведько, примеряй.

Мальчик надел обновку и глянул в большое зеркало, которое стояло в проёме между двух узких окон комнаты:

– Гарно! Всё, что ты делаешь, гарно. И сама ты вон какая.

Наташа бросила взгляд в зеркало: на неё смотрела небольшого роста ладная девушка с чёрными стрелками бровей и ярким решительным ртом. Тонкую девичью талию подчёркивала синяя в горошек кофта с ба­сочками поверх широкой накрахмаленной синей юбки.

– Скидай рубаху, а то вымажешь, – прикрикнула она на брата, а сама, перекинув длинную косу за спину, ещё раз краешком глаза взглянула в зеркало и уселась за работу.

Наташу не пускали гулять – это правда. Батько и мать не хотели и боя­лись её замужества. Жаль им было расставаться с дочкой. Работала она много, весело и как-то без натуги, играючи. Без Наталкиных рук мать не управится: казаков полон дом. Обстирай, обшей, накорми. В поле – что косить, что снопы вязать – первая. И с конями управляется не хуже хлопца.

– Ой, Павло, ещё бы годика три Наташка посидела дома.

– Так ты ж смотри за ней, не выпускай на улицу.

Но сколько ни держи дивчину, а найдётся на неё парубок.

Пришли как-то звать подружки Наташу на праздничную вечеринку. У тётки Ольги, её матери, сто причин, чтоб не отпустить девчонку: и рабо­ты видимо-невидимо, и вечеринка в нехорошей хате, и Евангелие ей чи­тать старикам надо. А дядька Павло тоже ни в какую:

– Мала ще, – твердит.

Пришлось Наташе последнее средство пустить – слёзы. Она редко плакала, но знала, что перед её слезами мать и отец не устоят.

– Иди, – сжалился батько, – только не ночуй там.

А как не ночевать? Весь смысл этих вечеринок и был в том, что в доме оставались на ночь только девчата и хлопцы. Они играли, танцевали, пели, перебрасывались тайными словечками, колечками. И это на виду у всех.

И, главное, нужно было так провести ночь, чтобы не уронить себя в глазах остальных, чтобы не перейти грань дозволенного. Жутко интерес­но!

Надо ли говорить, что Наталка оказалась на высоте. И одета она была со вкусом: шерстяное платье с белым воротником из кружев ручной ра­боты (сама плела!) – совсем как боярышня, на ногах ботиночки со шнур­ками. И к откровенным шуткам относилась сдержанно, только этак при­поднимет стрелочку брови и усмехнётся одними губами. А запела «як бьецця сэрдэнько» и пленила с десяток парубков. И ей понравился один.  С другого конца станицы. И его, конечно, побили местные ребя­та, не дожидаясь утра.

А на другой день бедному Натальиному «батькови» пришлось «шукать» по огороду гарбузы. Их преподносили, в полном согласии с дочерью, Мишке Ко­втышнему, Гришке Зоре, Андрею Мерефянскому, Прошке Дидко.

– Кажись, всё, от женихов отбились. А что ты там, на вечере, такое де­лала? – поинтересовался отец.

– Ничего. Заспивала раз.

– Надо было тебе сказать, чтоб рот не раскрывала, – вмешалась в разговор мать.

– Поздно. Женихи уже под окнами стоят, – растерянно пробурчал отец и раздражённо добавил: – Давайте управляться и будем вечерять.

Отец с сыновьями пошёл на скотный двор. Наталка убирала со стола. Мать суетилась у печки. Старики Прокофий и Настасья помалкивали на лавке, ждали ужина. Мать полюбопытствовала у Наташи:

– Так никто тебе сегодня не приглянулся?

– Нет, – ответила девушка, но не очень уверенно.

– Ну, и чёрт с ними, ещё богато женихов будет.

Вдруг на улице раздался цокот копыт. Женщины выглянули в окно. Перед их воротами остановилась тачанка, на ней сидели незнакомые люди: два казака, старуха и чернявая казачка лет сорока пяти. А на вы­соком кауром жеребце красовался, словно на картинке, чернобровый па­рубок лет семнадцати, как две капли воды похожий на пожилую женщи­ну.

Ольга глянула на дочь. Её щёки пылали. Сквозь полуприкрытые ресни­цы блестели радостные глаза.

– Он? – вопросительно шепнула мать. Девушка утвердительно кивнула головой.

      Дело принимало серьёзный оборот. Наташа укрылась в спальне. Мать пригласила сватов в хату, а сама побежала за мужем.

       Сватанье вели тётка отца Пелогея и дядька жениха Степан Кулеш, основательный мужчина, единственный из гостей знакомый Павлу. Встречались на Круге. Степан представил своих родичей: Афанасия и Прасковью Кулешей – зажиточных казаков, владельцев мельницы и та­буна скаковых лошадей. Павло и Ольга тоже не из бедных. Старый Про­кофий Клюй удовлетворённо крякнул: «Ровня!»

Сваты друг другу понравились, что редко бывает. Гостям захотелось посмотреть невесту, так ли она хороша, как описывал Иван. А что до­дельница, узнали ещё утром, как только Иван уговорил сватать её. Спра­вилась о том младшая сестра Ивана Дашка. Узнала, что девушка шьёт, вышивает, косит, со скотиной управляется. А ведь ещё пятнадцати нет!

Мать позвала Наташу. Сваты ахнули:

– До чего же маленькая! Ноженьки, как у ребёнка. Но гарна, гарна.

И молодых на время выпроводили из хаты.

Наташа стояла в саду под грушей. Солнечные блики вечерней зари осветили её пышные пепельные волосы, и она стала похожа на царицу в короне.

Иван заробел, но всё же спросил:

– Так ты не рассердилась, что я так зараз пришёл со сватами?

Наташа молчала, потупив голову. Иван продолжал:

– Мне как сказали, что сватать пошли Мерефянские, да Дидки, да Зо­ри. Ну, думаю, заберут у меня Наталку. Пристал к родычам: сватайте за меня. А как ты начала давать гарбузы, наши разозлились: «Шо, вона и нам гарбуза дасть?» Наталка, сердечко моё, скажи, люб я тебе или нет? Ну, хоть кивни головою, пойдёшь за меня?

Наталья несмело подняла на Ивана серые лучистые глаза.

– Голубочка, – Иван от радости нежно подхватил её и, как пушинку, по­садил на ветку груши. Наташа по-детски рассмеялась и спрыгнула прямо в руки казака.

– Что это такое? – смутил их суровый голос Ольги. – Не засватана ещё, уже вешаешься. А ну – бегом в хату. Вас там ждут.

Весельчак Афанасий, отец Ивана, встретил невесту вопросом:

– Ну, что, Наташка, пойдёшь за нашего Ивана или гарбуза дашь?

– Пойду, – ответила Наташа и сама испугалась своей смелости.

– А ты, Ванька, будешь любить жинку?

– Так как же её не любить? – расцвёл счастливой улыбкой Иван.

– Я свою дочку неволить не буду, – улыбнулся Павел, – выбрала себе суженого, пусть живут.

Тётка Афанасия достала из сумки хлебную ковригу:

– Мои ж вы голубчики! Становитесь рядком! Да головы, головы накло­ните. – Она разломила над головами Ивана и Натальи хлеб. – Вот те­перь вы жених и невеста. Теперь мирком да ладком и за свадебку, –  поклонилась она хозяевам. Батьки встали и ударили по рукам.

– Ну, мать, доставай из печки, что есть. А вы, сваточки, садитесь на по­кутю[4]. Выпьем за молодых, за их жизнь семейную. Чтоб любили друг дру­га.

– И чтоб всего было в достатке, – добавил сват.

На Спас Наталье исполнилось пятнадцать лет, а на Покров сыграли свадьбу. Веселье было многолюдное, шумное. Больше двадцати тачанок  везли гостей из церкви. За деньгами дело не стало. Стол был богатый, еда обильная. А уж горилка мерилась ведрами.

3

Помиловались молодые недолго. Через четыре месяца началась вой­на с Германией. Ивана на фронт не взяли, по молодости. Но как только исполнилось восемнадцать, послали в Ораниенбаум в оружейную школу.

Наталья жила у свекров, радуя их трудолюбием. На теплого Алексея она родила сына. Назвали в честь святого. Радо­сти было много. Новоявленные деды, Афанасий и Павел, не просыхали с неделю, отмечая рождение внука Лёшки. Афанасий был рыбак, рыбак по призванию. У Кулешей рыба не переводилась. Каждый день – жаре­ная, сушёная, вяленая, солёная, копчёная. Малка в те годы была богата рыбой.

Полез Афанасий на горище пополнить запас сушёной рыбки, а там уже половины нет. Замечал он раньше, что убывала рыбка. Проська го­ворила, что это бесовщина – домовой ли, горищный? Афоня тоже думал, что больше некому.

Поздним вечером сидели сваты, вечеряли, никак не могли расстаться. Кулеш рассказал о своих подозрениях насчёт пропажи рыбки. Гость уго­ворил его посмотреть, так ли это, и, сорвавшись с места, бросился к лестнице, Афоня следом.

– Серники захвати[5], – крикнул Павел уже сверху.

На горище[6] было темно и пыльно. Несколько раз чихнув, сваты затаи­лись, не отходя далеко от лаза. Было страшновато. Тонкие чёрточки лун­ного света проникали в щели и перечёркивали пространство над по­толком. Приглядевшись, сваты заметили замысловатые чёрные тени, ко­торые метались перед их глазами.

Казаки испуганно перекрестились.

– Свят, свят, свят! Изыди, нечистая сила!

А нечистая сила устремилась к ним и уже касалась их ног. У казаков язык отнялся от страха и появились мысли о скором конце.

Наконец, Павел выдавил:

– Серник запали!

Афанасий трясущимися руками зажёг спичку, и они увидели обыкно­венных серых крыс, которые резво подпрыгивали вверх, хватая острыми зубами рыбу, и, оторвав её от веревки, уносили в свои норы.

– Вот так нечистая сила! – рассмеялись сваты и потом часто вспомин­али, закусывая горилку рыбкой, какого страху натерпелись, обмывая ро­ждение первого

внука.

4

Иван тем временем стал оружейником и вернулся в родную станицу. Несколько дней он купался в счастье, гунькая годовалого сына.

На пятый день пришла повестка. Ивана призвали в действующую ар­мию. Пока воевал с германцем, молодичка родила ему второго сына – плод недолгой побывки мужа. Сыграли скромную свадьбу золовки Даши с Тимофеем Вороном. И зять тоже отправился на фронт. Дарья ушла жить к свекрам, и работы у Наташи прибавилось. Но она не унывала: управлялась по дому и по хозяйству, нянчилась с детьми и пела.

Это у неё осталось на всю её долгую жизнь. Я вообще не представляю бабушку без казачьих песен, которые у неё были на все случаи жизни. Спина у Натальи Павловны выпрямлялась, глаза сверкали, и голос по-молодому звенел...

Вон Лёшка уже бегает по двору.

– Ой, божечки! Полез в будку к Бельчику! – Наташа всполошилась, вы­скочив из хаты, бросилась к сыну. Вытащив его из будки, хлопнула пару раз по мягкому месту и тут же, прижав к себе, расцеловала в румяные щёчки.

Подошла баба Прося, перехватила внука:

– Иди, батька зовёт.

С некоторых пор Наталья заняла в доме особое место. С ней стали считаться свёкры и девери, спрашивали её мнение при принятии хозяй­ственных решений. Наталка думала, что это из-за её материнства: своих уж двое сыновей. Как-то спросила о том свёкра.

– Нет, – усмехнулся он. – В тебе, Наташка, стержень есть. Ваньке по­везло.

Отречение императора от престола и поражение в войне вывело каза­ков из состояния законности, порядка, послушания. Никто ничего не по­нимал. Некоторые возвращались с германского фронта домой. По стани­це поползли слухи, что то один казак, то другой ушли в белую, правиль­ную армию, которая за царя. Наташа молилась Богу и надеялась, что Иван тоже там, со всеми, и вскоре, может быть, заглянет в родной ку­рень.

И Господь услышал её мольбу. После разгрома казачьей сотни крас­ными Иван оказался возле своей станицы. Путь к отступлению был один – до дому. Пока ехал, всё казалось, что конь скачет медленно, что сам добежал бы быстрее.

А Наталка, увидев у ворот чернявого бородатого всадника, приняла его за вестника мужниной смерти и стала оседать как подкошенная. Но Иван не дал ей упасть. Соскочив с коня, он подхватил жену на руки и внёс в дом. Потом Наташа долго тихо плакала у него на груди, постепен­но успокаиваясь и возвращаясь к настроению «умницы-разумницы». Приласкав и обиходив мужа, она твёрдо заявила:

– Всё, больше ты никуда не поедешь. Нечего по степи скакать – детей сиротить.

Затем Наташа собрала амуницию мужа, ружьё, шашку, сложила в ста­рый мешок и бросила в дальний колодец. Она ожидала, что муж станет возражать ей, а он молча ушёл за занавеску на печь, затаившись от по­сторонних.

Но кто-то что-то видел, кто-то кому-то сказал, и когда в станице появи­лись зелёные с разбитыми пулемётами, они потребовали Ивана-оружей­ника.

Наталья квочкой растопырилась на пороге и, загородив дверь в дом, заголосила:

 – Не пущу! Не отдам на смерть.

Однако, оттолкнув её в сторону, казаки ворвались в хату и поволокли Ивана, но не на смерть, а чинить и латать пулемёты и старую пушку времён войны двенадцатого года. Оружейных дел мастеров к тому вре­мени оставались единицы, а надобность в них была большая. Без рабо­ты Иван не оставался ни на день.

Ему непонятны были идеалы, проповедуемые анархистами, и хоте­лось только одного – вернуться домой. Семь месяцев бандиты таскали оружейника по степи, но после очередной трёпки, которую им задали красные, Ивану удалось бежать.

Когда он тайно вернулся в станицу, жена рожала третьего сына. Тут уж Иван дал себе слово никогда не покидать свою Наташку и снова сел за занавеску.

А красные всё ближе подходили к станице. Однажды Иван увидел в окно, как к их хате свернули двое: пожилой красноармеец и, наверное, комиссар, потому что на нём были кожаная тужурка и галифе с кожаным задом. Иван полез на печку, а шестнадцатилетний Афоня, пришедший за продуктами (они с братом Василием и отцом укрывали за рекой Малкой  табун и семейное добро), застыл в оцепенении.  Комиссар в шутку наце­лил наган мальчишке в лоб, и не успел даже слова сказать, как Афоня упал, парализованный страхом. Иван, увидев неподвижно лежащего брата, выскочил из укрытия и бросился к нему.

– Что с ним? –  удивился комиссар.

Иван бил брата по щекам, щекотал, стараясь привести  в чувство. Красноармеец пощупал руку парнишки, посмотрел глаза и прошептал:

– Готов. От страха он. Так бывает.

Комиссар, не глядя на Ивана, то ли спросил, то ли подтвердил:

– Иван Кулеш?

Тот кивнул.

– Мы за тобой. Собирайся!

– Дозвольте брата похоронить.

– Некогда, – резко оборвал Ивана кожаный, – без тебя похоронят.

Наташа, вернувшись с поля, обнаружила лежащего на полу мёртвого Афанасия и горько зарыдала. В отчаянии она бросилась на улицу, к со­седям. Ей сказали, что мужа увели красные.

В Красной армии Иван служил до конца гражданской войны и вернул­ся в командирском звании.

А потом началась другая жизнь. Дружный крестьянский труд и доволь­ство. Появились ещё три дочери. И это была радость. Пережили и много горя: раскулачивание и вынужденное бегство из родной станицы, голод, смерть сыновей, войну, нужду. Но в горе и в радости больше никогда не расставались мои бабушка и дедушка, Кулеш Иван Афанасьевич и Ната­лья Павловна.

Шинок

В станице Кущёвской на день Маковея намечалась большая праздничная ярмар­ка. С первой такой ярмарки, проведённой по указу императора  Павла I, прошло ни много, ни мало полсотни лет. Станичное правление долго за­седало по поводу праздника. Что отремонтировать надо? Чем украсить? Кого пригласить? Жарко спорили о том, строить ли новый шинок вместо старого, с камышовыми стенами, который сгнил ещё лет десять назад.

Выносить столь незначительный вопрос на станичный сход было смешно. Казаки ждали слова атамана.

А между тем на базарной площади не прекращались работы: сбивали прилавки, ладили навесы, копали новый нужник, чистили колодец. Все свободные от службы казаки участвовали в общественных работах. Да и многие казачки изъявили желание потрудиться «на обчество», но поста­вили условие: никаких шинков. И так мужья по праздникам не просыха­ют, а тут ещё в центре станицы разводить пьянство.

Громче всех возмущалась Палашка Дьяченко. Хотя её меньше всех это касалось. Палашкин казак, Анисим Дьяченко, прошлой зимой, отпра­вившись на рыбалку, утонул в проруби. Говорят, что был он изрядно вы­пивши.           

Работа двигалась споро, и к концу июля казаки вплотную подошли к вопросу о шинке: строить или не строить? Решение взяли на себя жен­щины. Они, возглавляемые Палашкой, минуя правление, гурьбой пода­лись к хате атамана.

Атаман, румянощёкий сивоусый Степан Мыцык, только что отобедал. Губы его лоснились от жира, а сытый взгляд лениво перебирал депута­цию баб.

– Шо вам, бабы?

Вперёд выступила Палашка:

– Степан Панасович, скажите, будут чи ни ставить шинок на базаре?

Остальные казачки, не дав атаману ответить, перебивая друг друга, загалдели:

 – Нема такого закону, чтоб спаивать казаков!

 – Перепьются и жинок начнут за косы тягать.

 – Та й сами передерутся.

 – Тихо! – прикрикнул на баб Степан, – вы думаете, что если не по­строим шинок, то казаки и пить не будут? Добре! Поставим вместо каба­ка на площади бочки с ковшами и определим к ним непьющих казаков. Расходитесь, бабы, по своим хатам та й не горюйте. 

В этот момент из-за угла хаты вылетел казак Микола Дорошенко. Его словно невидимая сила швыряла от одного плетня к другому. И всё же, несмотря на то, что улицы казаку было мало, он не падал. Увидев толпу женщин, Микола растопырил руки и с криком «Бабоньки!» бросился на них. Женщины с визгом разбежались в стороны, и казак, споткнувшись о камень, упал к ногам атамана. Подняв голову, Микола увидел, кто перед ним, и сразу же нашёлся:

 – А вот, батько, я к тебе с вопросом... – Он запнулся на минуту, сооб­ражая, о чём бы спросить. И тут его осенило: – А почему Галушиха на мою грядку до ветру ходит?

Атаман, сдерживая улыбку в уголках усов, постарался строго ответить Дорошенке:

– А ну, иди проспись, а то плётки получишь!

Микола, как собака, приподнявшись на четвереньки, некоторое время стоял, качая хмельной головой. И вдруг, будто его подбросил порыв вет­ра, короткими перебежками понёсся по улице.

– Ну вот, видите? – усмехнулся атаман, показывая развеселившимся женщинам на казака, – свинья всегда болото найдёт!

Ярмарка удалась на славу. Съехались гости не только из ближайших станиц, но прибыли начальники из самого Екатеринодара, много было продавцов и покупателей с Хопра и Дона, встречали делегации с Волги и Терека.

Ах, каких коней привезли купцы! На Кущёвской базарной площади по­казывали свою стать терские аргамаки и степные дончаки. Жались под навесами, прячась от августовского солнца, лохматые бараны и строй­ные козы, мычали тёлочки, бычки и коровы. И даже откуда-то взялся верблюд. Его водил по ярмарке низкорослый магометанин в грязной чал­ме, за ним, дивясь на незнакомую скотину, пристроилась гурьба чумазых казачат. 

Вдоль плетней стояли мешки и чувалы с зерном. А на прилавках раз­ложено было всё, чем богат и славен благодатный Юг. Выделанные кожи, обувь, шубы. Земледельческие орудия, телеги, прялки. Холст до­машнего изготовления, посуда, различные виды сыров...

На ярмарке каждый из станичников получил свою долю удовольствий: дети – пряники и орехи, казачки – расписные шали, а казаки – вдоволь горилки из стоведёрных бочек. Не обошлось и без курьёза. Всё тот же  Микола Дорошенко поругался со свиньёй кисляковского писарчука Анто­на Рогочего. Посмотреть на это чудо сбежалась вся ярмарка. По-видимому, казак спутал свинью со своей женой, так как кричал:

– Ты что, бесстыжая, крутишь здесь голым задом, а ну, геть до дому, не позорь меня.

Долго ещё кущёвцы вспоминали этот шумный, красивый праздник, даже летоисчисление некоторое время у них шло «до и после ярмарки».

Между тем казаки продолжали пьянствовать, хотя ближайший шинок находился аж в станице Кисляковской. А это двадцать вёрст, не меньше. Пока вернёшься оттуда, наверняка протрезвеешь.

Женщинам это дело надоело, и они сговорились проследить за пью­щими казаками. Это не составило труда. Достаточно было с утра пона­блюдать за Миколой Дорошенко.

И когда они увидели источник зла, то своим глазам не поверили! Каза­ки выходили на край станицы, огибали вишнёвый сад казначея Тимофея Мищенко и с огорода пробирались к хате... Палашки Дьяченко! Вот она – шинкарка-то! А больше всех выступала против строительства шинка. «Свою цель имела, – догадались бабы. – Был бы шинок, никто б у неё горилку и не покупал». И сговорились они наказать Палашку.

Вечером, когда казачки вышли за околицу встречать стадо, группа осо­бенно злых на Палашку баб набросилась на неё. Женщины сорвали с  головы вдовы платок и вцепились ей в волосы.

– Ах ты, ведьма! Какая притворщица! И ведь больше всех кричала, чтоб шинок не ставили. А сама наших казаков спаиваешь!

Палашка, отбиваясь от женщин, сквозь слёзы выкрикивала:

– А чем мне детей кормить! У меня три дочки! 

Больше всех заинтересованная в совершении правосудия старая До­рошенчиха прошипела вдове прямо в ухо:

– Сегодня нас никто не видит.  Но смотри, узнаем, что спаиваешь на­ших казаков, заявим в станичное правление и тебя высекут тогда при всём честном народе, – и громче жалостливо добавила: – Бросьте её, бабы. От нужды это.

Палашка не стала дожидаться худой славы и наказания. Забрав де­тей, она вскоре перебралась на дальний хутор. Но и после её отъезда казаки пить не перестали.   

НА ИЗЛОМЕ ВРЕМЕНИ

Савушкино гнездо

1

  Старый Савушка умирал от голода. В тридцать третьем многие так погибли. Мы уже похоронили сестрёнок Надю и Полю, и дядю Андрея, и его жизнерадостную жену тётю Дуню. Но дедушка всегда был рядом с нами. Добрый! Весёлый! Затейливый! А сколько песен, загадок, сказок да прибауток он знал! Со всей станицы сбегались ребята к нашей завалин­ке его послушать. И вот лежит он, маленький, беленький. А слёзы льют­ся из глаз у меня и у Коляши. И вдруг дедушка говорит:

– Василёк, казаки не плачут. Ты видел когда-нибудь, чтобы я плакал?

– Нет, – всхлипнул я.

– И вы не плачьте, ка-за-ки.

И умер.

2

А да тут ишли-прошли ребята молодые,

А да тут ишли-прошли ребята молодые,

Что за ними идуть матушки родные,

Да что за ними идуть матушки родные,

Во слезах пути-дороженьки не вижуть,

Во слезах пути-дороженьки не вижуть,

Во рыданьица словечка не промолвють,

Да во рыданьица словечка не промолвють...

Из песни терских казаков

Рассвело. Раиса давно встала и гремела чугунками у печи. Наверху заворочалась и заохала свекровь. Семнадцать лет живёт Рая в этой се­мье, три деверёнка и две золовушки вынянчила ей, бабе Марусе, а не слыхала от неё доброго слова. Строгонька свекровь. Зато свёкор, дед Савушка, весёлый да ласковый «жалельщик», как его окрестила жена.

Рая, увидев, что свёкры проснулись, робко шепнула:

– Вчера и хлеб пекли, а Ванюшки что-то не было.

Савелий спустил ноги с печи:

– Ночью опеть стреляли. Кто ж нонче командует в станице?

В боковушке с кровати соскочил Миша:

– Я, папаша, погляжу!

– Да тише ты, байдарский конь, дети спят, – заворчала мать.

В доме занимались своими делами, прибирались, одевали ребятишек, а сами нет-нет, скрывая беспокойство, поглядывали на дверь. Наконец, влетел запыхавшийся Миша и с порога застрочил:

– Красные. Ваня наш в сарае на атаманском дворе. Там у них штаб. А Гнедко у калитки стоит привязанный.

– Видно, скакал домой, сынушка родимый, – запричитала мать.

– Что делать? – все смотрели на Савелия.

– Я думаю, искать Андрюшку. Он ить у красных за командира. Неужто не выручит брата?

Заплакал годовалый Колюшка. Раечка не услышала. От предчувствия  беды застучало в висках, в горле набухал ком.

– Глухая тетеря! Дай титьки дитю! Думаешь, у меня об сынушке серд­це не печалуется, – снова заголосила баба Маруся.

Савелий, зажав руками голову, сосредоточенно думал, не замечая на­зревавшей ссоры между женщинами. Вдруг он опустил руки и резко спросил сына:

– А сколь там охраны?

– Я всё высмотрел, папаша, – торопливо проглатывал концы слов Ми­хаил, – во дворе десять казаков, три иногородних и женщина в красном подшальнике. Да у сарая двое с ружьями, а с огороду – никого. Папаша, а ведь Ваня там не один. Кто-то ещё стонет этак жалобно тоненьким го­лосом. Я с огороду подползал к сараю и слышал. 

– А крепкий сарай? – продолжал выспрашивать Савелий.

– Недавно ставили. Кажись, в девятнадцатом году, – встрял в разговор Федюшка Беспалый, родственник и приживалец. – Ещё тогда у атамана наш Кирюшка Севаволов ходил в работниках. Он и сарай крыл.

Савелий поднял голову,

– А пол там, интересно, настланный или земляной?

– Кажись, земляной.

Отец задумался, затем, сокрушённо покачав головой, вздохнул:

– Плохо, что все сыны в разброде: от Абраши вестей нет, да и Андрей, как ушёл к красным, так и не кажет носа домой. Остальные совсем далёко.

Мать встрепенулась:

– Нюра, пойди, дочка, к Авдошке Тимониной. Можеть, Андрюшка там. Давеча баба Вера сказывала, что ходит он до ей.

Нюра, набросив на голову материн полушалок, стрелой метнулась со двора.

– Давайте исть, – Савелий сел за стол, – Раиска, что там в чугунке, опеть кондёр?

– Так он же с салом, папаша.

Быстренько накрыв стол, Рая ушла к себе за занавеску.

– Ты иде пошла? – строго спросил Савелий, – садись исть.

– Я не хочу.

– Садись, тебе дитё кормить надо! – прикрикнула свекровь.

Когда выскребали ложками последнее, вбежала Нюра.

– Не было его. Уж пять дён не было. Уехал, говорит Евдошка, ваш Ан­дрей на важное задание.

– Знаем это важное задание, – проворчал Савелий Михайлович, – схо­роны искать да сундуки трусить. А ты давай, Нюрочка, к столу. Поешь. Рая тебе отсыпала в чашку.

После ужина никто не выходил из-за стола. Притихшие, все смотрели на отца, даже Коля молчал, сосредоточенно сося палец.

«Что ж я сделаю? – думал Савелий. – Остались старые да малые. Картина невесёлая. А как хорошо жили! Служба, крестьянские заботы, нарожали с Марусей вон двенадцать детей! Иван – старший! Отважный казак. Четыре Георгиевских креста имеет. Офицер. В белой папахе хо­дит. Да долго ли ему ходить? Абрам тоже храбрец.  Где сейчас его носит судьбина? Вася, Миша, Гриша и Ефрем на германской головы сложили. Ещё неженатые были. Только и остались после них медали и кресты. Ан­дрей у красных воюет, свою правду ищет. От Александра  вестей нет, как сгинул. Ещё две дочки замужние. Обеих отдали в станицу Троицкую за двоюродных братьев. Зятья теперь у Деникина казак... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3