Душным вечером 4 августа 897 года в дом Теофилакта прибыл кардинал Теодор. Его визит был неожидан, хозяева уже собирались гасить факелы в доме, когда препозит[107] объявил о приезде кардинала. Хозяева распорядились немедленно принять гостя и уже собирались по традиции организовать стол, но Теодор высказал просьбу остаться с Теофилактом с глазу на глаз. Теодоре, многие качества которой выходили за обычные границы, а любопытство было как раз одним из таких ее качеств, оставалось только поджать губки и с нетерпеливой досадой дожидаться мужа.

Тот явился в семейные покои уже минут через пятнадцать. Пожав плечами, он рассказал жене, что кардинал попросил его дать разрешение на въезд в Рим шестерым пунийцам – пятерым мужчинам и одной женщине. Якобы для ведения строительных работ в его доме. Но при этом он настоятельно просил обеспечить инкогнито прибывающим.

- Почему? – вопрошала Теодора

- Говорил, что это выдающиеся мастера своего дела, они виртуозные резчики по камню, каких сейчас не сыскать,  а для пунийцев, пусть и без запинки говорящих на латыни, как известно, существует особый режим въезда и его утверждает сам префект. Они должны прибыть уже послезавтра.

- И что ты ему ответил?

- Что я дам ответ утром.

Теодора молчала. В ее прелестной голове шел внушительный мозговой процесс.

- Пунийцы в городе – вещь сама по себе довольно опасная. А что намечается в Риме в ближайшие дни?

- Совершенно ничего примечательного. Ни праздников, ни шествий. Насколько мне известно, Стефан никаких гостей не ждет, поэтому даже решил в субботу побороть свои страхи и отправиться взглянуть на Латеран, чтобы приступить, наконец, к его ремонту. Говорят, деньги на это ссудил наш друг Адальберт.

Глаза Теодоры на мгновение сверкнули. Спустя секунду, обдумав то, что ей должно сказать мужу, Теодора произнесла:

- Ну, раз ничего примечательного не предстоит, стало быть, и риск незначителен. Зато Теодор и формозианцы нам будут благодарны. Думаю, дай им согласие, дорогой. А если переживаешь, то не будет лишним за этими сарацинами и проследить, но только крайне умело.

Теофилакт согласно кивнул и приятно улыбнулся, пообещав жене, что она сегодня еще не скоро уснет.

Эпизод 21.  1651-й год с даты основания Рима, 11-й год правления базилевса Льва Мудрого, 6-й год правления франкского императора Ламберта (9 августа  897 года от Рождества Христова)

Вне всякого сомнения, что каждый из вас, обратившись в памяти к своим детским и юношеским годам, без труда может вспомнить частые приступы суеверной мнительности, атаковавшие тогда вашу неокрепшую душу. Перед глазами, вызывая волны запоздалого смущения, в тот же час замелькают стыдливые эпизоды жизни, когда вас обуревали различные страхи перед непонятными или отчего-то неприятными вещами. Кто из нас, положа руку на сердце, может сказать, что в детстве никогда не боялся темных комнат своего дома, старых, всегда страшно скрипучих чердаков и пахнущих плесенью подвалов? Кого не охватывал трепет, когда ему приходилось поздней ночью пробираться по темным безлюдным улочкам своего родного города, особенно если эти улочки пользовались дурной славой из-за людей их населяющих, или может быть когда-то населявших? И ведь далеко не каждый взрослый, полный сил, здоровья и ясного рассудка, может запросто и без трепета пройти поздним вечером рядом со старым кладбищем, не прислушиваясь к странным шорохам, почему-то всегда от него исходящим. Да, человек, по мере взросления и накопления знаний и опыта, начинает успешно бороться со всеми этими фобиями детского возраста, однако до конца их мало кто изживает, и одна мысль о том, что вот сегодня, вот сейчас тебе надо будет пройти мимо очень странного и когда-то до икоты и мурашек напугавшего места, способна внести в душу тоскливое смятение и липкий страх. Ну как минимум, для самых отважных из нас, - значительно подпортить настроение.

А теперь представьте, что вы живете в век суеверий и тотального невежества, в то время, когда всем людям общества, от бездомного оборванца до коронованных особ, внушался страх перед гневом Всевышнего, когда основной ипостасью Бога, проповедуемой Церковью, являлась не любовь Отца к своим скорее бестолковым, чем действительно беспутным, детям, а Бог-судья, Бог-палач, неумолимо карающий изначально грешные создания за одни только робкие мысли о суетном! Добавьте к этому и успешную борьбу Церкви против естественных наук, способных предложить человеку альтернативную картину устройства мира, и тогда вам в какой-то мере будет понятно, с каким тяжеленным камнем на душе, отправлялся епископ Рима Стефан Шестой в свою поездку к разрушенному Латеранскому дворцу. Все естество папы, его тело и мозг, сопротивлялись этой поездке и приходили в трепет от одной только мысли о ней. Но, увы! Очень часто приходится выполнять вещи, лично тебе весьма неприятные и пускаться в авантюры, от которых не ждешь ровным счетом ничего хорошего.

Папа, как мог, под любыми предлогами, откладывал эту поездку. Но к субботе 9 августа арсенал отговорок оказался исчерпан, и Стефан таки решился. Все утро он наивно желал, чтобы какая-нибудь природная стихия помешала задуманному. Но ни дождя, ни ветра в этот день не было, и даже жара, иногда столь убийственная в Риме в этот период, как назло спала. Тем не менее, именно под предлогом несуществующей жары, папа затянул свой выезд в Латеран почти до вечера.

Решение Стефана о начале реставрации Латеранской базилики до этого дня огласке предано не было. А зря. Случись это, и Стефан, вероятно, вновь услышал бы на протяжении своей дороги приветственный клич римлян и заезжих паломников. Но Стефан сознательно возжелал взять в этом деле паузу, пока самостоятельно не увидит масштабы разрушения и величину предстоящих затрат. Поэтому о целях папы знало только его ближайшее окружение и появление на улицах Рима папской процессии вызвало весьма слабый отклик у случайно повстречавших ее горожан.

В течение следующего часа папские носилки мерно проследовали мимо величественных развалин Форума и Колизея, после чего по традиции последних сорока лет свернули влево от дороги, ведущей к базилике Святого Климента, самому короткому пути к Латеранскому дворцу.  Да, уже более сорока лет епископы Рима избегают этой дороги в своих поездках и еще много веков будут избегать, страшась пройти мимо того места, где бешеная толпа растерзала Иоанну Английскую и ее только что родившегося ребенка.

Стефан, при виде базилики Святого Климента, зашептал покаянную молитву и перекрестился не менее десятка раз. Воспоминания об Иоанне были совсем необязательным и некстати появившимся довеском в, и без того отягощенной суеверными страстями, душе папы. Борьба с тяжелыми воспоминаниями продолжалась вплоть до того момента, когда показались колонны Латеранского дворца. Только тогда новый страх вытеснил из смятенной души Стефана все переживания от ранее содеянного.

Вылезая из носилок, понтифик почувствовал легкое головокружение и слабость в ногах. То ли от страха, то ли от того, что он с утра ничего не ел. Впрочем, потеря аппетита, нередкая у него в последнее время, также объяснялась расплодившимися фобиями. Тем не менее, Стефан, дабы явить своему сопровождению и малочисленной пастве образец твердости духа и спокойствия, приказал слугам остаться вне стен Латерана и в одиночку смело вошел в притвор церкви. Решиться войти в базилику без сопровождения было еще одним трудным и осознанным решением Стефана. С одной стороны, присутствие слуг могло подбодрить понтифика, с другой, папская челядь могла стать нежелательным свидетелем, если вдруг стены храма и их грозный Хозяин вновь проявят свой гнев. 

Латеранский храм встретил его запахом запустения, привычного для любого покинутого дома, будь то светское жилье или дом молитвы. С момента обрушения в нем кровли, храм был взят под охрану, однако, учитывая масштаб сооружений в Латеране, замысловатые лабиринты коридоров, соединяющих базилику с дворцом, капеллой, баптистерием и прочими зданиями, отчаянные мародеры гостили здесь чуть ли не ежедневно. Часть сокровищ Золотой базилики, в первую очередь мощи, утварь и иконы, Стефан распорядился перенести в Ватикан, однако, вне всякого сомнения, улов грабителей, особенно сразу после Трупного синода, был существен, и Стефан, неторопливо шествуя по главному нефу, наблюдательным глазом подсчитывал убытки. Узкие окна ущерба не претерпели и были заставлены глухими ставнями, на мозаичных полах лежали балки обрушившейся кровли, все было покрыто приличным слоем пыли. Оглядев кровлю, Стефан пришел к грустному выводу о необходимости ее полного демонтажа. Однако фрески на стенах и статуи в нишах были целыми, все-таки выставленная охрана не зря ела свой хлеб.  

Шаги папы отдавались гулким и печальным эхом в сводах собора. Душевное состояние Стефана, находившееся на звенящей грани срыва в момент, когда он переступал порог Латерана, постепенно приходило в норму. Страх понемногу растворялся, Небеса свой гнев ничем не проявляли, очевидно, довольствуясь ранее сотворенным. Тем не менее, Стефан молча, про себя, и заискивающим тоном разговаривал с Создателем, прося прощения за свои грехи и давая обеты один затратнее другого. Чтобы закрепить обещанное со своей стороны, папа решил взойти к алтарю и сотворить молитву.

Шепча покаянные слова, Стефан взглянул в сторону правого бокового нефа базилики. Именно там проходило судилище над покойным Формозом, за совершение которого Стефан теперь намеревался вымолить прощение. Там все оставалось нетронутым со времен Трупного синода, никто из милиции, никто из слуг папы не решился войти в пределы этого нефа. Поэтому Стефан со своего места видел оставленные неубранными скамьи для судей и знати, ковровая дорожка к выходу также оставалась на своем месте. Стефан переводил взгляд с одного предмета судилища на другой, радуясь, всякий раз, смелости и крепости своего духа, а также получая очередные доказательства того, что Небо смилостивилось над ним. Наконец, он нашел в себе силы взглянуть в сторону правой части трансепта. Именно там располагался трон, за который они с Сергием усадили мертвого Формоза. Там он сидел, в сутане епископа, распространяя вокруг себя гнилостный запах, и равнодушно внимал обвинениям в свой адрес со стороны верховных служителей Церкви Христа. Там он в конце суда получил знаменитый пинок ногой от Стефана, когда последний в гневе своем довел себя до исступления.

Трон по-прежнему стоял на месте. Но …. что-то заставило папу задержать на нем свой взгляд. Близорукий Стефан, как мог, напряг зрение и внезапно вскрикнул от ужаса. На троне кто-то сидел.

Поборов первую волну страха и даже слегка усмехнувшись своему видению, Стефан вновь присмотрелся к нише, но появившийся призрак отказывался исчезать. Не веря своим глазам, забыв про молитву, Стефан спустился с пресвитерия[108] и начал, крадучись, между колоннами, пробираться к трону, чтобы все хорошо разглядеть и успокоить вновь проснувшиеся страхи. Но страхи возвращались к нему с удесятеренной силой, ибо Стефан с каждым своим взглядом в направлении трона, все более убеждался в том, что он действительно занят!

«Нет, не может быть. Этого не может быть, – мятущийся разум папы в момент просветления подсказал спасительную догадку, – Это чья-то жестокая шутка или попытка врагов меня испугать».

Он оказался уже вблизи трона. На троне сидел труп, облаченный в одежды епископа. По спине Стефана буквально заструился холодный пот, зубы его громко застучали, он тщетно пытался оторвать свой взгляд от мертвеца. Все его существо сжалось в ничтожный комок, когда почерневшие черты лица трупа пришли в движение, и раздался суровый возглас:

- Какое право ты имел судить меня, Стефан?

Голос совсем не походил на голос покойного папы Формоза, но Стефан уже ничего не соображал! Издав вопль ужаса, он бросился прочь к дверям базилики, заклиная Господа смилостивиться над ним и не подвергать душу его столь яростным терзаниям. Но испытания и не думали заканчиваться. Из-за колонн притвора навстречу ему внезапно вышел еще один человек - и снова в одежде римского папы. Он был невероятно высокого роста и в руке держал громадный обух.

- Не это ли ты ищешь, Стефан? - хрипло прошептал незнакомец, протягивая обух.

Стефан уже даже не мог кричать. Ноги его подогнулись, и он распластался на пыльных плитах храма. Разум его уже не мог читать связную молитву, он только нелепо отмахивался руками от невесть откуда взявшегося призрака Иоанна Восьмого!

- Ты хорошо помнишь тот день, Стефан?

Память его, повинуясь властному приказу призрака, сверкнувшей молнией переместила Стефана на пятнадцать лет назад, в пасмурный день 16 декабря 882 года, в примыкающий к базилике Латеранский дворец.  Он увидел себя  в компании еще нескольких священников и палатинов[109] герцога Гвидо, входящих в покои Иоанна Восьмого. По всем прикидкам, папа к их приходу должен был быть уже мертв. Яд, искусно приготовленный каким-то африканцем, слугой племянника папы, был подмешан Иоанну в вино за утренней трапезой. На трапезе присутствовал и сам Стефан, и он хорошо помнил тот момент, когда папа Иоанн Восьмой жадно осушил кубок, в памяти Стефана навсегда остались рубиновые капли вина в уголках святейших губ. Одним жестом, одним криком мог тогда Стефан предотвратить неслыханное преступление в отношении наместника Петра. Но он промолчал, и спустя часы, входя в его покои, терзался мыслью, что именно он, единственный, помимо непосредственного отравителя и, дьявол его поджарь, папского племянника, теперь должен будет принять на себя смертный грех убийства. Однако судьба сжалилась над ним, если уместно говорить здесь о сожалении, и дозволила Стефану заметно расширить круг своей преступной компании. Войдя в покои папы, убийцы увидели, что тот еще жив. Ползая на полу, Иоанн упорно цеплялся за свою жизнь и отвратительным образом пытался очистить себе желудок, причем следы в покоях не оставляли сомнений, что пару раз ему это уже удалось. Глазами, полными отчаянья и гнева, встретил он вошедших, и поднял руку для совершения проклятия. Однако расторопнее всех оказался Ромуальд, препозит Гвидо Сполетского. Выхватив обух из рук одного из слуг, он расчетливым ударом размозжил несчастному Иоанну голову, совершив первое в истории папства убийство верховного иерарха католической церкви. Первое, если не считать папессу Иоанну.

Все это смерчем пронеслось в голове Стефана, внеся опустошительные разрушения в его разум. Фигура призрака приблизилась к нему, медленно занося обух вверх. Стефан, собрав остатки сил,  вскочил, проявив несвойственную для себя и своего возраста прыть. Путь к воротам Латерана теперь был отрезан, но инстинкт самосохранения подсказал ему единственный выход – бежать через сад!

Для этого ему пришлось пробежать по главному нефу в опасной близости от вновь ожившего трупа Формоза. Проносясь мимо, он увидел, что трон снова пуст, но за троном угрожающе высилась чья-то тень. Спустя мгновения он уже очутился в саду, периметр которого ограждался старинной галереей. Запасной выход на спасительную площадь находился в противоположном углу портика. Стефан ринулся между колонн. Душа его нашла в себе для этого последний резерв сил.

Внезапно от колонн отделилась фигура в белом. Новое появившееся лицо в этом страшном спектакле было женщиной, держащей в руках какой-то сверток. Стефан остолбенел, обострившаяся до предела интуиция подсказала ему, что самое страшное испытание еще впереди.

- Хочешь взглянуть на своего сына, Стефан?- вопросила женщина, разворачивая сверток. Вылезшие из орбит глаза папы уставились на синее тельце мертвого ребенка.

- Иоанна?! - голосом, сорвавшимся на визг ужаса, возопил Стефан.

- Ты погубил нас, Стефан!  Ты раскрыл мою тайну, и, пользуясь этим, склонил разделить с тобой ложе! Ты пользовался мной, хотя я тебя умоляла оставить меня в покое, предлагая выполнить все, что ты пожелаешь! Но тебе нравилось иметь власть надо мной, особенно после того, когда я стала епископом Рима!

- Ты преступница, ты заняла трон римского папы, поправ законы Церкви! – нашел в себе силы защищаться Стефан, и привел главный аргумент,  – ты …ты женщина!

- Меня выбрал епископом Рима его народ. Выбрал за достоинства, знания и благочестие. Ни одного голоса не было подано против.  И это было впервые в истории Церкви. Почему же женщина, если она всеми своими добродетелями достойна занимать кафедру римского епископа, не может этого сделать?

Стефан пятился назад.

- Разве женщина не есть творение Божие, такое же, как и мужчина? Разве мужчины не появляются на свет из женского лона? Разве женщины не несут равное наказание с мужчинами за свои грехи? Разве среди женщин мало святых и мучениц Веры?

Стефан молчал, ошарашенно глядя на новый призрак, так умело сыпавший аргументами. Силы покинули его. Он закрыл лицо руками, покорный своей судьбе.

- Иди же к нам, Стефан! – произнес женский призрак.

В ту же минуту чьи-то крепкие руки тисками сдавили плечи Стефана. Кто-то развязал пояс его одежды и ловко накинул ему на шею. Стефан хрипел, не сопротивляясь убийцам и только вяло шевеля кистями сжатых рук, сознание его было окончательно помутнено, и он уже не понимал, что вокруг происходит. К тому же безжалостный призрак Иоанны вновь поднес к его глазам свой сверток и в свои последние мгновения  Стефан видел только это, загубленное при самом рождении, маленькое существо. Прежде чем Стефан испустил свой заключительный выдох, его лицо исказила страшная и жалкая улыбка. 

Палачи опустили тело папы на плиты галереи, равнодушно глядя на дело рук своих. Всего их было шестеро, основная часть находилась на беду Стефана в этом саду и только двое прятались в пределах Латеранской базилики, разыграв страшный маскарад.

Один из убийц вышел прочь через выход из портика. Спустя минуты он вернулся, ведя человека, полностью закутанного в темную ткань. Этот человек подошел к распростертому телу Стефана, уставившегося стеклянными глазами в потолок галереи,  и с минуту внимательно смотрел на него. Затем вынул из-за пазухи маленький молоточек, наклонился к Стефану и, ударив его молоточком по лбу, насмешливо спросил :

- Стефан, ты спишь?

Спустя минуту ритуальный вопрос был задан повторно:

- Стефан, ты спишь?

Спросив его в третий раз[110], и не дождавшись ответа, человек, воздев руки к небу, произнес: «Vere Papa mortuus est»[111] , осенил себя крестным знамением, а затем  снял с руки Стефана кольцо с изображением Симона, тянущего свои рыбацкие сети. Положив кольцо на парапет, незнакомец взял у призрака Иоанна Восьмого обух и сильным ударом расплющил кольцо.

- Это произошло в пределах храма? – спросил он убийц.

- Нет, здесь. Что бы ни сотворил этот преступник в храме, Латеран был и остается матерью церквей христианских.

- Очень хорошо. Где вы взяли труп младенца?

- У цыган накануне умер ребенок. Мы взяли его труп на сутки, заплатив цыганам десять солидов.

- Все было сделано превосходно. Вот ваши деньги.

- Немедленно уберите их прочь. Вы знаете, почему мы это сделали. Он был давно приговорен нами, он сам себя приговорил.

- Вашей общине не нужны деньги?

- Но не за это. Мы выполняли свой долг. Долг очищения Церкви Христа от скверны и ереси.

-  Господь нам всем судья. Уходите немедленно, – сказал человек, о чьем имени мы можем только догадываться. Он что-то положил на грудь Стефана, а затем, развернувшись, быстро зашагал к выходу. Убийцы последовали за ним.

Лишь через час, обеспокоенные долгим отсутствием Стефана, его слуги заглянули в Латеранскую базилику, и обнаружили во дворе сада мертвое тело понтифика. Синяя шея, вытаращенные глаза и скрюченные в судорогах пальцы рук не оставляли сомнений в его насильственной смерти. Также было понятно, что убийцы проникли в храм через прилегающий к нему сад. При этом, как оказалось,  был умерщвлен римский ланциарий, охранявший данный вход в Латеран. Труп его был найден во дворе одного из ближайших домов. Еще одной страшной уликой, при виде которой содрогнулись даже самые смелые сердца, стали чьи-то два отрубленных пальца, лежавшие на груди убитого епископа.

*  *  *  *  *  *  *

На следующий день возле дома Теофилактов вновь остановились носилки кардинала Теодора. Высокий гость снова предпочел изысканным яствам хозяев  уединенную беседу с Теофилактом. Воздав совместную молитву об упокоении скончавшегося папы Стефана, а также молитву о ниспослании миру нового достойного наместника Святого Петра, кардинал опять обратился к главе римской милиции с деликатной просьбой:

- Работы по строительству моего дома пунийцами закончены.

- Видимо, вы остались ими довольны. Они сработали так быстро!

- Да, они показали себя настоящими мастерами своего дела. Я вам рекомендую при необходимости обращаться к ним. Это превосходные резчики по камню.

- Увы, но, я думаю, их миссия в Риме исчерпана.

- Отчего же?

- Так будет спокойнее для всех.

- Воля ваша, мессер Теофилакт, мне будет жаль с ними расстаться. Но у меня просьба … В связи со свершившимся событиями город закрыт, а я не имею ни малейшей возможности содержать их более. Возможно ли им покинуть город?

- Я сделаю все, что в моих силах. Они могут побыть у вас еще сутки, чтобы я смог все уладить?

- Разумеется, благородный мессер Теофилакт.

Глава римской милиции действительно не сплоховал. Ровно сутки ему потребовалось для того, чтобы расположить на дорогах из Рима своих людей так, чтобы никто из шестерых выехавших из города «резчиков по камню» не добрался до своей общины.

Эпизод 22.  1651-й год с даты основания Рима, 12-й год правления базилевса Льва Мудрого, 6-й год правления франкского императора Ламберта (август-декабрь  897 года от Рождества Христова)

За всю многовековую историю Рима и католической церкви найдется совсем немного случаев, когда смерть понтифика вызывала бы в городе если не ликование, то всеобщий вздох облегчения от кончины нелюбимого правителя. Весть об убийстве Стефана Шестого Рим встретил именно с облегчением, как факт своеобразного недорогого очищения от греха своего молчаливого соучастия в Трупном синоде. Не было ни слез, ни стенаний, ни треска разрываемой ногтями одежды. Город не стал утруждать свою милицию необходимостью провести тщательное расследование убийства, а начал настойчиво требовать от служителей Церкви побыстрее определиться с новым наместником Святого Петра.

В Рим снова потянулись пышные делегации церковных и светских правителей Италии и смежных с ней государств. Как обычно, с особым благоговением римляне встречали посланцев константинопольского базилевса, с любопытством взирали на бургундских и провансальских дворян, с опаской поглядывали на внушительных германцев. Да, Арнульф Каринтийский не упустил случая послать делегацию от себя, в робкой надежде вернуть утраченные им позиции при папском дворе. Надежды эти были действительно призрачны – после того, как вся Италия поняла, что Арнульф, в силу своего нездоровья, нескоро сможет вновь появиться на Апеннинах, интересы германцев более практически не учитывались. Формозианцы, до сего дня являвшиеся сторонниками германских правителей, чутко отреагировали на изменение конъюнктуры и постарались отмежеваться от бывших покровителей, в своей пропаганде сакцентируя внимание горожан на том, что именно сторонники Формоза были единственными, кто открыто критиковал Стефана за произведенное последним судилище. Политика формозианцев принесла свои плоды, авторитет этой партии в глазах римлян вновь пошел в гору.

Поспешили вернуться в Рим также правители Тосканы и Сполето. На этот раз молодой император Ламберт возжелал самолично присутствовать при выборе папы, однако сполетская церковная партия от этой новости в восторг не пришла и в ладоши не била. Ламберт, устами глашатаев, дал понять Риму, что осуждает произведенный судебный процесс над скончавшимся папой Формозом, что было по достоинству оценено гражданами Рима. Ввиду этого, Агельтруда, напротив, не захотела присутствовать на выборах папы, заранее примиряясь со своим тактическим и, как она считала, кратковременным, отступлением. Что же касается Адальберта, то он также с облегчением узнал о смерти Стефана, ибо это откладывало на неопределенный срок реставрацию Латеранской базилики, то бишь проносило мимо его кошелька возможный опустошительный шторм. Скорее всего, тосканский граф потенциально мог стать одним из главных бенефициаров раскладывающегося пасьянса - на фоне скомпрометировавшей себя сполетской партии, в условиях тесных отношений с семьей Теофилактов и явным интересом, проявляемым к нему со стороны формозианцев, он имел весомые шансы занять лидирующие позиции в Риме и сделать себе обязанным будущего наместника Князя Апостолов.

Сполетцы не были бы сполетцами, если бы даже в этой ситуации не попробовали кавалерийским наскоком взять свое. Кардиналы Христофор и Петр, а также Сергий, чей епископский сан, дарованный ему Формозом, Стефан благоразумно не подтвердил, энергично предложили городу свои кандидатуры. В этот-то момент сполетцы и узнали, что думает о них и об их скончавшемся предводителе Рим. Все сполетские кандидатуры римская знать, клир и плебс с негодованием отвергли. Заступничество Адальберта за сполетскую партию было вялым и вынужденным прежними союзническими клятвами – на деле граф Тосканы ликовал, видя ослабление своего грозного соперника, препятствующего его мечтам об итальянских коронах. Ах, было бы совсем прекрасно нашептать еще Риму, что благонравный, сладкий, «не замути водичка»  Ламберт тоже причастен к Трупному синоду! Рим со своими священниками в этом случае уверенно бы пошел в объятия Тосканской марки, особенно если бы граф Адальберт для себя любимого хоть немного постарался.

В сложившихся условиях, Риму при выборе папы ничего не оставалось, как обратить свои взоры на партию сторонников Формоза. Основными кандидатами стали уже знакомые нам Романо Марин, Теодор, Иоанн из Тибура, а также римский кардинал Бенедикт и уважаемый, несмотря на молодость, протодиакон Лев из Ардеи. Впрочем, Теодор и Лев быстро сняли свои кандидатуры, уступая более авторитетным священникам своей партии. Долгое время казалось, что выбор падет на Бенедикта, поскольку он единственный среди оставшихся кандидатов был римлянином, а город после всех последних потрясений непременно хотел видеть своим епископом земляка. Вот тут и подключился к делу граф Адальберт, набравшийся-таки смелости и решивший, что второго подобного шанса у него может и не быть. Путем тайного подкупа – ах, ах! – он в считанные дни склонил голоса церковного клира в пользу Романо Марина, выходца из Витербо, находившегося тогда в границах Тосканского маркграфства. В итоге 24 августа 897 года, под бурное одобрение горожан и гостей столицы христианства, сто четырнадцатым папой в истории католичества был избран кардинал Романо Марин, младший брат папы Марина Первого, занимавшего папский трон за тринадцать лет до этого.

На следующий день состоялась коронация, на которой новоиспеченный папа торжественно подтвердил все титулы и привилегии императора Ламберта, принес ему вассальную присягу как правитель Рима, получил от Ламберта встречную присягу патриция-защитника римско-католической церкви, принял дары от прочих гостей. Делегация Арнульфа горькую для себя пилюлю проглотила молча и без демонстрации своего неудовольствия. Помимо папы это принесло большое удовлетворение и Беренгарию Фриульскому, который получил возможность продлить свое сидение на двух стульях одновременно.

Под занавес коронации папа Роман Первый преподнес Риму еще один знаменательный дар – префектом города вместо Григория был назначен глава римской милиции Теофилакт.  Греческое семейство было, безусловно, радо еще одному своему шагу вверх по карьерной лестнице, хотя легкая тень разочарования все же покрыла прекрасное лицо Теодоры – ее мечты о титуле покамест оставались неосуществимы.

Следующие дни прошли в торжественных шествиях и вечерних обильных вакхических жертвоприношениях. Противоборствующие стороны Италии ждали от нового папы первых шагов. Умудренный опытом, всегда спокойный и расчетливый Роман начал свой понтификат осторожно, как сапер, вступивший на минное поле. Он, как и Бонифаций Шестой, едва сев на трон Апостола, вдруг преисполнился идеей примирить все воюющие в данный момент стороны – идеей на тот момент явно утопичной и опасной. Как это часто бывает, он потерпел поражение на обоих фронтах - ему не удалось целиком расположить к себе неприязненно относившихся к нему сполетцев, и в то же время кое-кто из формозианской партии, ждавшей скорого официального осуждения Трупного синода, поспешил посчитать его чуть ли не предателем. Огромное разочарование испытывал категоричный и экспрессивный Теодор, чья природная горячность иной раз прорывалась даже в личных беседах с еще недавним «братом Романом».

- Вы, Ваше Святейшество, своим молчанием подтверждаете законность решений суда над покойным Формозом, да смилостивится над его душой Господь! Вы, тем самым, позволяете сполетцам обелить себя, отводите от них справедливый гнев Рима, и, тем самым, рушите все идеи за которые мы боролись!

- Терпение, ваше преподобие, терпение! Сан, который я принял по воле Всевышнего и с благословения города святых Петра и Павла, не терпит скоропалительных действий, способных возмутить и расколоть общество!

Справедливости ради стоит сказать, что аннулирование решений Трупного синода и достойное погребение останков Формоза было единственным категоричным требованием к папе со стороны его прежних друзей. Приверженность формозианцев правителям с другой стороны Апеннин, как уже было сказано, заметно испарилась и внешне никак себя более не проявляла, ибо Арнульф, очевидно, был неспособен в ближайшее время влиять на итальянские дела, Фигура же императора Ламберта набирала все больший авторитет и уважение в обществе, в связи с чем формозианцы без устали ломали свои мудрые головы над тем, как поскорее навести мосты к уму и сердцу молодого сполетца, пока ни то, ни другое ему не законопатила его драгоценная матушка.

Не спешил новый папа и с восстановлением Латеранского дворца. В отличие от Стефана, папа Роман безбоязненно посетил Латеран и даже отслужил в храме мессу, несмотря на сохранявшийся там ужасающий беспорядок. Но, тем не менее, Роман предпочел оставаться в папской резиденции возле храма Святого Петра, в покоях, которые еще так недавно занимал его предшественник. Преимущества такого расположения Роман ощутил очень быстро. Прежде всего, он сохранил имущество Стефана, которое, по старой традиции, в Латеране подверглось бы неминуемому разграблению, но в данном случае черни пришлось остаться ни с чем. В отличие от доступного всем и вся Латерана, здесь он был прикрыт стенами города Льва, которые за полвека до этого воздвиг папа Лев Четвертый, спасая Ватикан от нашествия сарацин. В любой момент, при возникновении беспорядков в городе или угрозе неконтролируемого наплыва черни, папа мог приказать изолировать город Льва от Рима и выдержать в его пределах долгую осаду.

Отказ же от реконструкции Латерана был продиктован исключительно меркантильными соображениями. Бурные события последнего времени, происходившие в Италии вообще и в Риме в частности, совершенно опустошили папскую казну. Ну а маркграф Тосканы Адальберт Богатый, поначалу всерьез рассчитывавший на свое землячество с новым папой и потенциально способный покрыть возникший дефицит, теперь совсем не спешил вновь проявлять благотворительные инициативы, печально наблюдая за все более крепнущей дружбой папы с императором Ламбертом.

Постепенно Рим по достоинству оценил рассудительность и деловые качества нового папы. Над городом, наконец, начала потихоньку рассеиваться та гнетущая атмосфера, которая воцарилась здесь со времен Трупного синода, когда каждый римлянин в той или иной степени ощущал на себе часть вины за произошедшее внутри его крепостных стен.

Всю осень 897 года папа Роман успешно занимался хозяйственными делами папской курии. В частности, ему удалось произвести инвентаризацию имущества большинства папских патримоний[112] , начать взыскивать недоимки последних двух лет с арендаторов земель, отправить гонцов в Константинополь и встретить их возвращение с подтверждением и приветствием своего епископства со стороны императора Льва Шестого и письмом от уважаемого всей Европой патриарха Антония Второго[113]. От этих же гонцов папа Роман, а вместе с ним и весь Рим, впервые получили от Константинополя предупреждение о воинственных настроениях среди племен мадьяров и секеи[114], не так давно обосновавшихся на землях Паннонии, и, очевидно, начинавших тяготиться рутиной оседлой жизни.

Наконец,  в конце ноября 897 года, уступая все возрастающему на него давлению формозианской партии, и решив, что, быть может, действительно пришло время расставить все точки над i в событиях этого года, папа Роман, устами глашатаев, зачитал буллу об осуждении решений Трупного синода, о перезахоронении с почестями, достойными римских епископов, тела папы Формоза, о снятии анафемы с папы Формоза и о созыве церковного собора, которому надлежало бы закрепить все эти решения документально и во веки веков.

Собор был назначен на 5 декабря 897 года с тем расчетом, чтобы каждый церковнослужитель, даже прибывший в Рим из самых отдаленных мест, успел бы домой на Рождество. Поэтому папа весьма энергично взялся за организацию собора. Дело спорилось. В Рим активно прибывали самые авторитетные служители Церкви со всех уголков Европы, все, казалось бы, должно было пройти великолепно, но за два дня до собора, за обедом, у папы Романа случилось кровоизлияние в мозг и он, не приходя в сознание, скончался вечером того же дня. Вот здесь Рим и  испытал самый настоящий шок и явил миру свои самые искренние слезы!

Эпизод 23.  1651-й год с даты основания Рима, 12-й год правления базилевса Льва Мудрого, 6-й год правления франкского императора Ламберта (декабрь  897 года от Рождества Христова)

Смерть в 814г. Карла Великого и до радиоактивного скорый распад его грандиозной империи, казалось, вновь возвращали Европу в дремучее состояние предыдущих двух столетий невежества и варварства. На фоне яростной схватки отпрысков великого императора за оставленное им наследство, снова, на радость религиозным ортодоксам, подверглись забвению наука и культура, экономические отношения в результате непрекращающихся междоусобиц опустились до совершенно примитивного уровня, а философская мысль была до полусмерти забита догматичным восприятием христианского учения. Однако шестидесятые годы дерганого девятого века подарили миру робкую надежду на скорое просветление общественной мысли и возвращение ранее утраченных талантов, в лице одновременно выдвинувшихся на авансцену двух выдающих деятелей Церкви. То были римский папа Николай Первый и патриарх константинопольский Фотий. Судьбы обоих долгое время удивительным образом были связаны между собой, оба получили впоследствии право именоваться великими, а еще позже были канонизированы благодарными потомками, оба определили политику римских пап и патриархов Востока на многие века вперед, но оба, впрочем, стали одними из главных действующих лиц, положивших начало будущему разделению единой Церкви Христа на католичество и православие. 

Все началось еще с переноса столицы Римской империи в Константинополь и последующего разделения империи на Восточную и Западную в 395 году, что дало старт ревнивому соперничеству между епископами двух столиц.  Стало ли главной причиной исхода этой борьбы преклонение перед апостолами Петром и Павлом, принявшими в Вечном городе мученический венец, или же хитрая Византия, не в силах оружием удержать в своей власти весь Апеннинский полуостров, своей уступкой преследовала дальновидную цель выставить римскую церковь своеобразным форпостом, перед которым склонились дикие племена, но факт тот, что брошенный своим императором Рим смог одержать победу над опекаемым базилевсами константинопольским патриархатом.

 С течением веков становилось все очевиднее, что цивилизации Византии и Запада идут каждая по своей колее, причем все далее удаляясь друг от друга. Борьба за первенство в Церкви принесла победу Риму, а в светской сфере  цивилизованной, но меркантильной Византии необходимость учитывать интересы епископа Рима с течением времени становилась все большей обузой, особенно после того как лангобарды все-таки вытеснили греков из Рима на юг Италии, уничтожив Равеннский экзархат и отрезав Рим от постоянной помощи Востока. Неудивительно, что папскому Риму, в борьбе за свою независимость и за сохранение своего влияния в этом мире, пришлось со временем отдать предпочтение сильному государству франков перед вдруг начавшей ослабевать Византийской империей. Признание папой Львом Третьим франкского короля Карла императором Запада в 800 году Константинополь воспринял не только как однозначное покушение на собственную монополию на наследство античных правителей, но и как непозволительную, с его точки зрения, претензию римских епископов на все великосветские решения в Европе. Различия же в проведении основных христианских обрядов и восприятия Священного писания, обусловленные разным уровнем развития общества и общественной мысли на западе и востоке Европы и весьма выпукло проявившиеся к тому времени, предопределили в итоге возникновение первой схизмы (раскола) в истории христианства. Жаркие богословские споры возникали и раньше, но священникам долгое время удавалось достигать согласия и даже помогать друг другу с вольницей в собственных рядах. Так, восточная церковь помогла Риму обуздать арианскую ересь[115], которой были подвержены воинственные готы, зато два века спустя Рим решительно осудил иконоборческие течения, навязанные Константинополю базилевсом Львом Исаврийским[116].

Так было когда-то, течения времени и истории все далее разводили между собой два берега одной реки, но христианство по-прежнему представляло собой единую реку. И вот два великих представителя своего века – папа Николай и патриарх Фотий – завели оживленнейшую переписку  религиозно-философского склада, не подозревая, что своими действиями начинают вести реку христианства по двум удаляющимся руслам. Именно в ходе этого заочного общения с невиданной силой вспыхнул давно тлевший костер разногласий по поводу «филиокве[117]» – проистечения Духа Святого, не только от Отца, но и от Сына, на чем настаивало католичество. Еще одним спорным моментом стал опять-таки вопрос о взаимоотношениях иерархов Церкви со светскими правителями, и если папа Николай прямым текстом подчеркивал и обосновывал притязания пап на управление судьбами королевских дворов Европы, то его константинопольский оппонент, как и подавляющее большинство последующих видных деятелей православия, признавал первенство в светских делах императора. Оба ученых мужа были людьми убежденными и амбициозными, в связи с чем характер переписки очень скоро вышел за пределы дипломатического и вообще уважительного тона.

 Новым яблоком раздора стала Болгария, решившая принять крещение, но колебавшаяся в выборе своего примаса[118]. Борьба за души недавних язычников велась с переменным успехом, в ход шли все средства, от кнута до пряника, и известен анекдот, что однажды Рим, устами, кстати говоря, тогда еще священника Формоза, в попытке склонить болгар на свою сторону, разрешил последним носить штаны вне зависимости от пола, как это было принято у тех издревле. Также болгарам было разрешено вкушать в пост сыр и молоко, но, главное, иметь собственного архиепископа. Последнее оказалось легче пообещать, чем сделать, это обещание дальше слов не пошло, чем с радостью воспользовалась Византия, оставившая поле болгарской битвы за собой. К тому моменту двое самых уважаемых людей Церкви уже успели предать друг друга анафеме. Спустя двести лет подобным страстям предадутся патриарх Михаил Керуларий[119] и папа Лев Девятый[120], и будет официально, на радость Сатане, оформлен раскол между католицизмом и православием.

Еще одним из спорных моментов, пусть и второстепенным, но также горячо обсуждаемым Николаем и Фотием, был вопрос о целибате. Фотий серьезно противился обету безбрачия среди священнослужителей, приводя в качестве довода наличие детей у  святых Церкви, которое не помешало последним примкнуть к небесному воинству Христа. Фотию было за что бороться – в дни его ожесточенных споров с Николаем у него родился сын, которого нарекли Теодором.

Мальчик, естественно, получил блестящее образование от своего ученого отца, но еще отроком, в семидесятые годы, вследствие непрекращающихся конфликтов в Византии, приведших в итоге к низложению Фотия, был вынужден уехать в Рим. Восстановление Фотия на патриаршем престоле не заставило Теодора вернуться в Константинополь. Честолюбивый отец настоял на том, чтобы тот продолжал карьеру в Риме – логове своих оппонентов, тща себя надеждой, что сын его, утвердившись на самом верху католической иерархии, будет наилучшим проводником его идей на Запад, а там, глядишь, поспособствует и восстановлению единства Церкви Христа. Надежды Фотия сбылись, однако великий патриарх совсем немного не дожил до этого момента, окончив в глубокой ссылке свои последние дни на бренной земле.

Мы уже имели возможность убедиться в немалых талантах кардинала Теодора, ставшего достойным наследником своего великого родителя. Энергичная армянская кровь, протекавшая в его жилах, не повергла его в состояние растерянности и бездействия при известии о смерти его соратника, папы Романа Марина. Пришло время брать быка за рога, решил Теодор, и он направил все свои силы на то, чтобы довести начатое Романом дело до логического завершения, а именно провести Церковный собор, на котором, помимо всех озвученных Романом моментов, надлежало теперь для начала осуществить выборы нового понтифика.

 Однако, у его оппонентов из сполетской партии тоже нашелся достойный руководитель. Бывший епископ Чере Сергий проявил в эти дни не меньшую энергию, добавив к ней изрядную дозу хитрости и осмотрительности. Поняв, что на выборах папы его ждет очередное поражение, он призвал своих соратников отказаться от поездки в Рим, чтобы не допустить заседания Церковного собора по всем вопросам, связанным с Трупным синодом. Все священники сполетской партии, опасавшиеся на Соборе потерять свои посты, а также многие, занимавшие нейтральные позиции, настояниями и посулами Сергия спешно покидали город, разворачивали свои поезда на подходах к Риму и либо возвращались в свои приходы, либо останавливались в Сполето. В итоге Теодору и его сподвижникам удалось собрать Совет Церкви достаточный для выборов папы, но - ухмылка тогдашних церковных правил! -  недостаточный для выноса решений по Трупному синоду.

Теодору пришлось довольствоваться этим. На следующий день после церемонии погребения папы Романа, 8 декабря 897 года состоялся совет церкви, римской знати и представителей городского плебса  по выборам нового понтифика. В этот день сбылись самые смелые мечты патриарха Фотия – его сын Теодор был провозглашен епископом Рима!

Коронация состоялась спустя два дня и прошла на удивление скромно. На ней отсутствовали многие высокопоставленные правители Италии – в частности Беренгарий Фриульский, Анскарий Иврейский, даже Адальберт Тосканский, не было делегаций из франкских земель. Впрочем, участие в коронации молодого императора Ламберта скрасило отсутствие вышеперечисленных вельмож и обусловило полную легитимность выборам папы.

А уже утром следующего дня Теодор, стремившийся как можно скорее взять реванш у всех своих противников, огласил следующее:

- Волею Господа нашего Иисуса Христа, являясь смиреннейшим рабом рабов его, я, епископ Рима, повелеваю предать христианскому погребению останки благочестивого папы Формоза, которые преступными деяниями узурпатора Стефана были осквернены и по решению нечестивого собрания, произведенного над ним, выброшены на поживу хищникам и гадам земным! Да свершится правосудие, да простит нам Господь наши греховные деяния и да будет прощен Великий город Рим, допустивший это!

Город встретил известие неподдельным ликованием, как встречают провинившиеся дети весть о прощении их родителями. В этот же день в пещеру рыбаков из Кампании наведались высшие чины церкви, останки Формоза были бережно извлечены из этой пещеры и приготовлены для похорон, которые намеревались провести на следующий день.

12 декабря 897 года состоялось торжественное погребение. Римляне встречали повозку с телом покойного папы, падая на колени и голося покаянные молитвы. Процессия не поленилась сделать завидный крюк, и, направляясь к базилике Святого Петра, наведалась в Латеран, где в начале года над Формозом свершался суд, отныне провозглашавшийся как чудовищное бесовское злодеяние. Толпа римской черни, мстительная, как и любая подобная ей толпа, теперь горячо жаждала видеть тех, кто судил Формоза. Но никого из сполетской партии в этот день в Риме не было. Формозианцы умело подогревали градус антипатии римлян к сполетцам, собственно, именно для этих целей они и провезли Формоза мимо Латеранского дворца. Теодор был доволен – могущество сполетцев оказалось подорвано, причем их же собственной злобной глупостью.

- Появись сейчас наш друг Сергий, ему было бы несдобровать, – с улыбкой говорил он в этот момент своим единомышленникам и встречал понимающие улыбки в ответ.

- Да простит нам Господь эти наши мысли, но мы ведь, прежде всего, воздаем должное достойному христианину Формозу, и лишь в сотую очередь сводим счеты с нашими недругами, – не слишком искренне ответил ему тибуртинский священник Иоанн. По его виду было заметно, что навряд ли сведение счетов находится в его личном рейтинге так низко.

В пышной процессии, сопровождаемой пением псалмов, неподалеку от папских носилок красиво и важно восседали Теофилакты.  Теодора тоже изволила сесть верхом на лошадь, что было весьма необычно для того времени, а также не постеснялась полностью открыть римлянам свое прекрасное лицо и сбросить на свои плечи распущенные волосы. В утешение всем тем, кого мог оскорбить ее вольный вид, она не поскупилась на щедрую милостыню горожанам.

Теофилакт, видя такие траты, даже в один момент нахмурился и возжелал было сделать нравоучение своей супруге, с ослепительной улыбкой густо кидающей нуммии[121] жителям Рима, но вовремя сдержался, ибо вдруг услышал со стороны плебса многоголосое благословение их семейству и неподдельное восхищение города прелестной гречанкой.

- Поверьте, супруг мой, любовь Рима стоит дороже всех денег, находящихся в нем, – торжествуя свой успех, воскликнула Теодора.

К исходу дня процессия, изрядно утомившись, достигла, наконец, Собора Святого Петра. Римская милиция ограничила вход в собор, допустив внутрь только представителей высшей знати и духовенства. Чернь мгновенно запрудила обширную площадь, уже тогда существовавшую перед базиликой Святого Петра, но еще пока незамощенную брусчаткой. Народ и не думал расходиться, тем более, что, несмотря на декабрь, погода в этот день выдалась какой-то особенно яркой и солнечной, будто природа также присоединилась к восторгу Вечного города.

Тело Формоза было торжественно внесено в пределы базилики. Папа Теодор и римское духовенство следовали прямо за печальными носилками Формоза. Процессия скрылась во мраке базилики, и народ уже было на какое-то время начал отвлекаться на суетные проблемы и оживленно разговаривать меж собой, как вдруг из пределов храма донеслись сначала громкие восклицания, а затем торжественное церковное пение, подхваченное магическим звучанием органа, не так давно привезенного сюда из Византии в подарок папе Иоанну Восьмому.  Чернь, памятуя о необычайных событиях, следовавших в течение Трупного синода, с любопытством уставилась на двери церкви, пытаясь понять, что могло произойти на сей раз, и высказывая версии одна нелепей другой.

Спустя полчаса в дверях показался папа Теодор и его окружение. Вид папы был необыкновенно торжественен, как у полководца одержавшего решающую победу. Подождав, пока толпа немного умерит свои восторги по случаю его появления, он простер руки к небу и громким голосом вещал:

- Внемлите сыны Рима и гости этого великого города известиям о достославных событиях случившихся в сей день! Волею Господа нашего Иисуса Христа, не допустившего окончательного оскорбления и разорения тела святейшего папы Формоза, останки этого достойного слуги Божьего преданы надлежащему погребению!

Толпа возрадовалась, но в груди каждого римлянина теснился вопрос: « и это все?». Папа меж тем продолжал:

- Возрадуйтесь же римляне и все христиане, присутствующие здесь! Ибо явил Господь наш, Создатель всего сущего,  милость свою и благословение свое! Слушайте же и передайте всем прочим, в том числе врагам Церкви Христовой и Рима, а также вашим личным врагам, что Бог простил Риму варварское прегрешение и святотатство, учиненное над телом епископа его церкви! В момент внесения в храм Святого Петра, покровителя нашего славного города, останков благочестивого папы Формоза, святые Церкви Христа, изображенные на стенах базилики, почтенно склонили главы свои и приветствовали нашу процессию своим поклоном.

Толпа возбужденно и доверчиво ахнула.

- В том, что произошло великое знамение сие, я приношу торжественное слово, что самолично видел описываемое. И да подтвердят слова мои братья, сопровождавшие меня!

Священники, бывшие с Теодором в момент погребения останков Формоза, один за другим подтвердили сказанное. Толпа лихорадочно загудела, обсуждая услышанное.

- Римляне и гости нашего города! Возблагодарим же Господа, явившего нам милость свою, торжественной молитвой о покаянии и славным песнопением о нем!

Толпа вместе с римскими священниками рухнула на колени и в течение следующего часа с особым рвением и ликованием возносила хвалу Небесам. Теодор все это время оставался вместе с римлянами, в благочестивом рвении не уступали ему и верные соратники его, а также римская знать. В общем громком, но не слишком стройном, в силу многочисленности собравшихся, пении приятно выделялся высокий голос красавицы Теодоры, что опять таки привлекало к ней всеобщее внимание.

Услуги удачливых Теофилактов, что теперешние, что оказанные за несколько месяцев до этого, не остались без внимания нового папы. Теодор на следующий день ввел Теофилакта в круг римских городских судей. История повторялась - понтифики Рима по-прежнему по достоинству оценивали деловые качества византийской семьи и, награждая их дополнительным городским функционалом, все так же упорно отказывались поднимать их в светской иерархии.

Воздав должные почести своему духовному наставнику и учителю папе Формозу, Теодор вновь вернулся к идее собрания Церковного Собора для того, чтобы провести официальное осуждение решений Трупного синода, а вместе с этим избавить Церковь от ряда недостойных ее служителей. Для этого необходимо было сломить глухое сопротивление сполетской партии. Стараниями Сергия это невозможно было сделать в ближайшие дни. К тому же приближалось Рождество, и волей-неволей Теодор должен был согласиться отпустить иногородних священников к их приходам. Вместе с тем, Церковный собор по поводу Трупного синода был все-таки назначен Теодором на вторую половину января. Папа со своими соратниками рассчитывал в оставшиеся дни проделать огромную работу, переговорив с большинством главных иерархов Церкви, а также заручившись поддержкой императоров Востока и Запада. Конечной целью Теодора было низвержение из лона Церкви Сергия, Петра из Альбано, кардиналов Пасхалия и Христофора. Да, хитрым сполетцам удалось на этот раз потянуть время, но бесконечно прятаться от гнева Рима они не смогут.  Рано или поздно всех участников Трупного синода будет ждать справедливое возмездие за грехи!

Эпизод 24.  1651-й год с даты основания Рима, 12-й год правления базилевса Льва Мудрого, 6-й год правления франкского императора Ламберта (23 -24 декабря  897 года от Рождества Христова)

Хмурым и холодным вечером 23 декабря 897 года, в канун Рождества Христова, герцогиня Агельтруда Сполетская собрала в своем родовом замке ближайших соратников для того, чтобы, воздав должное грядущему рождению Спасителя, обсудить затем невеселые дела свои. В просторной зале с огромным пылающим камином собрались служители Церкви Сергий и Христофор, маркграф Тосканы Адальберт, сама герцогиня со своим младшим сыном Гвидо и камеринский граф Альберих. Ввиду ненастной погоды и в силу прихоти герцогини, не любившей холод, в зале было натоплено столь густо, что по витражам замка струились потоки влаги, а гости, одетые поначалу достаточно добротно, с  течением времени были вынуждены избавляться от лишних слоев одежды.

Хозяева и гости пребывали в прескверном расположении духа. Со времени смерти папы Стефана они окончательно упустили инициативу в римских делах из своих рук. Всем в Риме заправляли ненавистные формозианцы, а молодой император Ламберт ко всему прочему им в этом неразумно потакал. Все в душе понимали, что с устройством суда над Формозом они явно дали маху, но вслух признавать ошибки никто не осмеливался, да и в нынешних условиях это было делом до известной степени пустым – гораздо более насущным являлся вопрос, как вернуть утраченные позиции в Вечном городе и вновь взять под контроль трон наместника Святого Петра.

Герцогиня Агельтруда и ранее не удосуживалась тратить силы на излишние дипломатические экзерсисы и церемонии. Как только доверенные гости собрались в полном составе, а всем слугам было указано на дверь, герцогиня сказала твердо и решительно:

- Наша задача, благородные мессеры, состоит в том, чтобы сделать пребывание Теодора в папской тиаре сколь возможно кратким. Папская корона должна быть у людей близких интересам Сполето.

Гости молчаливо оглядывали говорившую. Многие отметили серьезные перемены, произошедшие с ней за последние месяцы. Красота, до последнего времени успешно боровшаяся с возрастом, похоже, начала окончательно покидать ее. Лицо герцогини удивляло своей одутловатостью и нездоровыми мешками подле глаз. Большинство списало случившиеся перемены на постоянный стресс, испытываемый сейчас герцогиней. Один только граф Альберих знал истинную причину произошедшего, ибо сам проявлял в этом определенное старание – герцогиня в последнее время излишне пристрастилась к вину в приятной компании графа Камерино, вот и сейчас она произнесла свою короткую и пламенную речь только после осушения объемистых кубков за здравие Сполето, Рима и своего сына, императора Ламберта.

Адальберт с деланным испугом воздел руки к небу и вздохнул:

- Помилуй Бог, сиятельнейшая герцогиня! Я даже боюсь допустить саму мысль, что догадался, о чем вы говорите. Это же наместник Святого Петра!

- И к тому же, как мы слышали, его деяния приветствуют святые Господа, – зло ухмыльнувшись добавил Альберих.

Агельтруда ответила недопустимо резко:

- Великолепный граф великой Тосканы! Приберегите ваши сладкие речи для вашей любимой Теодоры Теофилакт! Я вовсе не намерена тратить время на дурацкие церемониалы и предубеждения, равно как и на обсуждение нелепых домыслов и слухов,  - в конце фразы досталось и Альбериху.

Адальберт изменился в лице. Сокрушенно покачал головой и Сергий. Именно он поведал Агельтруде имевшиеся у него сведения об интересной связи Адальберта с ненавистной герцогине Теодорой, однако он никак не рассчитывал, что полезная информация, способная в удобный момент воздействовать  в нужном направлении на графа, будет так опрометчиво и поспешно обнародована.

- Я вас не понимаю герцогиня. Ваши намеки совершенно недопустимы. И еще более недопустим тон, в котором все это было сказано!

- По-видимому, герцогиня Сполетская выразила желание, чтобы наш разговор не утонул в излишних многословиях и был предельно конкретен, – дипломатично попробовал разрешить конфликт Сергий, – что до Теодоры, то не только сиятельный и обаятельный граф Тосканы находится под очарованием этой незаурядной женщины, но и многие мужчины, которых я знаю, да и я бы солгал, если бы утверждал, что подобные грешные мысли не приходили в мою бестолковую, а потому по достоинству лишенную епископского сана голову, – с иронией добавил он.

Попытка облечь все дело в шутку удалась. Иной раз бывает полезно в предгрозовой ситуации выставить на смех именно себя. Гости от всей души рассмеялись и согласились со словами Сергия.

- И все же, благородные мессеры и благочестивые отцы, – не угомонилась Агельтруда, – надо действовать. И действовать предельно быстро.

- Согласен с премудрой герцогиней, – в разговор вступил кардинал Христофор, – ни в коем случае нельзя допустить созыва Собора в январе. С большой долей вероятности приверженцы сполетской партии могут понести суровое наказание, вплоть до изгнания из лона кафолической церкви. В этом случае интересы Сполето и Тосканы никогда более не будут весомыми в Риме.

- Поскольку папа уже избран, вариантов для действий он нам оставил немного, – сказала Агельтруда, не давая разговору увильнуть в дипломатические джунгли.

- Как говорят злые языки, коим, безусловно, доверять опасно, уже упомянутая здесь Теодора и ее муж в свое время проявили определенный талант в разрешении этой щекотливой проблемы, – сказал Сергий, сильно щурясь и оглядывая всех собравшихся.

Агельтруда вновь поморщилась.

- Да неужели без этих хитрых и продажных греков нет других способов сделать дело? Вы же видели, они целиком и полностью отныне на стороне формозианских пап. Сначала усердно облизывали Романа, теперь источают елей Теодору.

Сергий вновь взял слово.

- Ошибки и поражения наши в том, что не мы в последнее время управляли событиями в Риме. Мы только послушно следовали за теми, кто их вершил, на шаг отставая от них в своей реакции. К тому же папа Стефан, да смилостивится Господь над его душой, в последние дни своей жизни был излишне истеричен в своих поступках, что и погубило его. На мой взгляд, надо перехватить инициативу и сделать так, чтобы в этом шатрандже уже мы играли белыми.

Многие недоумевающе взглянули на него. Игра в шатрандж[122] для большинства из них была в диковинку. Тем не менее, смысл сказанного был понятен всем.

- Как же нам осуществить этот первый ход? – спросил Адальберт, не преминувший проявить свою эрудицию перед остальными. В шатрандж его научила играть Теодора.

- Позволю себе рекомендовать вам, благородные гости, мессера Альбериха, достойного графа Камерино. На протяжении последних месяцев я не раз убеждалась в том, что граф Альберих мужественный и отважный воин. А главное человек, обладающий очевидной изобретательностью и связями с людьми нужного нам таланта.

«Иными словами с наемными убийцами и отравителями», - мысленно съязвил Адальберт, с любопытством разглядывая суровое лицо Альбериха. Он видел его далеко не в первый раз и давно убедился, что Агельтруда проявляет к камеринскому графу определенную, быть может, уже и не совсем дружескую симпатию и доверие. Самому же Адальберту камеринский граф был не то, чтобы противен, просто и внешне, и повадками своими Альберих был прямой противоположностью тосканскому сибариту. Альберих был человеком своей эпохи, готовый с отвагой и расчетом проливать кровь свою, а лучше чужую, природа наградила его внушительными габаритами во всех измерениях, а его вечно косматая, как у льва, голова напоминала всем его видевшим о недавних временах владычества лангобардов. Во всем и при всяких проблемах он полагался на силу, даже в общении с женским полом и при этом свято верил, что последним только этого и надо. Лишь для Агельтруды он еще пока делал исключение, ибо сила силой, но, как у всякого хищника, у него отлично работала интуиция, и он был достаточно хитер.

- Так вы беретесь помочь …. всем нам, мессер Альберих? – спросил Адальберт.

Странное дело, конечно, обсуждать такие вопросы в достаточно широком составе. Никто ведь не даст гарантии, что среди шестерых собравшихся все будут до конца дней своих хранить страшную тайну о заговоре с целью убийства наместника Святого Петра. Однако Агельтруда придерживалась другого мнения и, вводя в курс темного дела круг ближайших соратников, считала, что кровь предстоящей жертвы будет объединять заговорщиков лучше всякого письменного союза и до последней исповеди. Тоже, имеющий право на жизнь и свой резон, метод.

- Господь и родители мои научили меня неплохо владеть мечом, и, в силу этого, мне нечасто приходилось общаться со служителями Церкви. Признаться, я даже не возьму в толк, чего вы от меня хотите. Однако, среди моих людей есть человек, отличающийся выдумкой и хитростью Вельзевула. Он уже не раз с охотой и с прибытком служил интересам Сполето и Италии, – ответил Альберих .

- Мы можем его видеть?

- Зачем? Не только вы будете видеть его, но и он вас.  Он талантливый мерзавец и может сгодиться не на одно интересное дело. 

Доводы Альбериха звучали на редкость разумно. Заговорщики перешли к обсуждению следующих вопросов.

- Будем верить, что миссия Альбериха и его людей, да благословит Господь их карающую руку, ибо не о себе печемся, сложится успешно. Но необходимо согласовать наши дальнейшие действия, – сказал Сергий.

При упоминании своего имени Альберих воздел к небу руки, всем своим видом демонстрируя, что он по-прежнему не понимает, что за миссия возлагается на него.

- Ваши слова свидетельствуют о вашей неизбывной мудрости, ваше преподобие. Думается, что именно ваша кандидатура будет являться оптимальной для Сполето в качестве епископа Рима. В этом направлении должны идти и все наши старания, – сказала Агельтруда тоном, на корню пресекающим всяческие дискуссии. Нет сомнений, что даже в этой зале нашелся бы как минимум один человек, пожелавший бы с ней поспорить. Но ему пришлось только отвести в сторону глаза.

-  Благодарю вас, прекраснейшая из женщин, но, осмелюсь напомнить, что еще со времен интронизации папы Формоза, моя личность не пользовалась снисхождением Господа и Рима, чей выбор всякий раз останавливался на ином лице, - Сергий придал своему голосу почти жалобные нотки.

- Тем не менее, других кандидатур у нас нет.

Кардинал Христофор, высокий, сухопарый священник со смоляной бородой и всегда сверкающими решимостью глазами, при ее словах снова отвел взгляд в сторону, имея на сей счет иное мнение. Тем временем Агельтруда продолжила:

- Что же касается церковного совета и совета знати, то я надеюсь, что сиятельный граф Адальберт окажет нам необходимую поддержку. В наше непростое время пресвитеры и кардиналы Церкви еле сводят концы с концами, так что небольшое вознаграждение будет для них как нельзя кстати, и поможет отцам Церкви сделать правильный выбор.

Адальберт затосковал. Выходило так, что теперь вместо того, чтобы тратить деньги на реконструкцию Латерана в его, Адальберта, корыстных целях, нужно будет выделять деньги на подкуп священников для выбора сполетского протеже на папский престол. Впрочем, отказать без скандала и разрыва отношений возможности не было, и граф решил, что надо будет измыслить способ, чтобы эти жертвы обратить, так или иначе, в свою пользу.

- А как быть с городскими властями? – спросил Сергий, и выжидательно уставился на Адальберта.

- Да кстати, граф Адальберт, тут уже точно нам никак не обойтись без этих пронырливых Теофилактов? – иронично подхватила Агельтруда.

- Я постараюсь использовать все свое ничтожное влияние, чтобы префект Рима выступил на нашей стороне – в очередной раз помрачнев, ответил Адальберт.

- Так обеспечьте, ваше преподобие, и вы, ваша светлость, чтобы наши сторонники в миру и в церкви не уезжали далеко от Рима в ближайшие недели и были готовы на согласованные действия. Заинтересуйте Теофилактов, но будьте с ними настороже, повторных метаний между вашими и нашими я более не потерплю, – подвела итог встречи Агельтруда.

Гости уехали. Все, кроме Альбериха. Герцогиня осталась с графом Камерино наедине, вместе они осушили еще по паре кубков, после чего герцогиня уже немного заплетающимся голосом попросила Альбериха поведать ей о том, как он намерен устранить папу Теодора с трона.

Герцогиня была старше Альбериха на добрую дюжину лет. Разница в возрасте визуально несколько сокращалась ввиду излишней мужественности камеринского графа, являвшего собой уже исчезающий, но все еще живучий в то время тип лангобардского варвара. Альберих был, как многие потомки этого воинственного племени, груб в своих повадках, чужд образованию, неумерен в страстях, как было уже сказано, не в меру космат, и, вдобавок, не утруждал себя излишней гигиеной. Агельтруду, пребывавшую во вдовьем положении уже несколько лет, не раз посещали плотские соблазны относительно этого могучего лохматого самца, однако Альберих, при всех ее намеках, проявлял странную в этом деле стойкость, что порой то обижало стареющую Агельтруду, то, наоборот, возвышало Альбериха в ее глазах, и тогда она приписывала лангобарду, скорее всего, несуществующие достоинства плотского смирения.

Деликатно, если можно к нему применить это слово, отказывая герцогине во взаимности, Альберих, тем не менее, оставался в расположении и внимании Агельтруды. Последняя, будучи  невысокого мнения о людях низкого происхождения, была в плену собственных самоуверенных убеждений, что одни дары из ее рук делают людей счастливыми. Она искренне считала,  что граф Камерино по гроб жизни будет благодарен ей за подаренный титул и что  в его лице она приобрела отважного и верного защитника.

Вот и сейчас она ни секунды не колебалась, рекомендуя своим соратникам графа Камерино, как ответственного и добросовестного исполнителя ее черных замыслов. Она, зная склонность графа к людям порочным и авантюрным, не сомневалась, что в его окружении найдется человек, способный исполнить задуманное.

- Добрый граф, я осмелилась рекомендовать вас, как человека способного помочь нам в достижении нашей цели. Но…не опрометчива ли я была?

- Нисколько, великолепная герцогиня. У меня есть такой человек, и, если хотите, я представлю его вам немедля.

- А как же то, что он увидит меня?

- Пустое.  Вы его отлично знаете, – и, выйдя к слугам, Альберих попросил вызвать к герцогине Хатто.

- Хатто? Тот самый, который помог нам отправить на небеса Майнфреда Миланского?

- Да. Именно.

- О, тогда я не сомневаюсь в успехе нашего дела! Это ловкий плут.

Хатто вошел в залу с лицемерным взглядом смиренного монаха. Агельтруда милостиво улыбнулась.

- Рада вас видеть, брат Хатто, в здоровье и благополучии. Легко ли вам живется при  дворе графа Камерино?

- Бог осудит меня, если я в чем-либо попрекну доблестного графа Альбериха. Вот только чревоугодие и плотские утехи, коим предается ряд недостойных слуг его, и коему свидетелем я иногда прихожусь быть, повергают меня в смятение.

Агельтруда расхохоталась.

- О, благочестивый брат Хатто, давайте я сделаю все, что в моих силах, чтобы освободить вас от этих черных соблазнов. Поведайте мне вашу мечту, брат Хатто, и, кто знает, быть может, она будет осуществима волею Господа и возможностями моего герцогства!

- В суете мыслей своих я даже боюсь об этом и думать, но мое бренное существование я посчитал бы счастливым, если старость свою я встретил бы настоятелем бенедиктинского монастыря Монте-Кассино!

- Ого, вы не оставили своих прежних мыслей?! Но позвольте, вы же собирались создать собственное аббатство?

- В расчетах своих я был слишком наивен.

- Иными словами, выданных вам денег не хватило. Или они пошли на иные, разумеется, не менее благие цели?

Монах конфузливо утопил свое лицо в недра капюшона. Агельтруда хмыкнула.

- И у вас теперь новая цель?  Само Монте-Кассино? Ну что же, высокая мечта требует смелых деяний! Если вы сможете осуществить задуманное нами, клянусь святой Агнессой, я помогу вам стать настоятелем! – и Агельтруда поведала Хатто о своих желаниях.

Страница: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10