Никак себя не проявляли в это время и враги сполетской партии. Император Арнульф по-прежнему боролся со своими болячками в Вероне и посему молча проглотил выдворение своего внебрачного сына Ратольда из Рима. По всей видимости, поняв, что тактическое сражение за Рим им безвозвратно проиграно, он и его армия собирались с силами и просчитывали такую стратегию, чтобы со временем не дать сполетцам ни одного шанса на достойное сопротивление. Кроме того, Арнульфа реально пугала перспектива отлучения от церкви Стефаном, а, стало быть, надлежало действовать дипломатично, по крайней мере, в настоящий момент. Беренгарий Фриульский, выторговав себе значительные преференции на встрече с Ламбертом, и вовсе был несказанно рад воцарившемуся политическому штилю, который до поры до времени покрывал тайной его клятвопреступление перед Арнульфом.  Дело со свадьбой Ламберта с Гизелой замерло на самом старте, о чем, правда, ни одна из сторон особо не сожалела,  полученные потенциальными супругами портреты своего визави, мало чем отличающиеся друг от друга из-за догматических правил тогдашней живописи, были безжалостно сданы в скринии[84]. Византия, как обычно, была погружена в собственные проблемы и все более радостно воспринимала известия, что итальянские хлопоты оплачивает кто угодно, но только не она. Спокоен был и Беневент, благо Ламберт вовремя осознал свою ошибку и сполна расплатился с южанами деньгами и землей. Оставались, конечно, сарацины в Гарильяно, но это уже становилось перманентной проблемой для Италии, сравнимой с зубной болью – неприятно, но на судьбы коронованных особ покамест не влияет. Ну и, наконец, были еще и формозианцы, но они в настоящий момент не имели ни одного сколь-либо значительного повода для развязывания конфликтных действий – настолько грамотно сполетцы и византийцы обосновались  в Риме. В итоге пресвитерам Теодору, Романо Марину, Иоанну и их сподвижникам оставалось только бессильно биться головами о стену и ждать удобного случая перехватить инициативу.

Молодой император Ламберт, стараниями своей матери, лишь частично был посвящен в планы людей его круга.  Все свободное от молитв время он проводил на охоте, в компании друга своего детства Гуго, сына миланского графа Майнфреда. Покинул Рим и Адальберт. Вернувшись в свою резиденцию в Тоскане, он обдумывал сценарий своего поведения на предстоящем процессе, на котором его обязали присутствовать, хотя он лично предпочел бы в этот момент находиться как можно дальше от Рима.

С присущим ему благочестием и святостью Рим отпраздновал Рождество и Крещение Христово, после чего город начал заметно пустеть. Благоприятный момент приближался и, наконец, 14 января 897г. глашатаи Рима зачитали папский указ о совершении суда над Формозом из Остии, епископом Порто, преступно, по мнению Церкви, занявшим престол Святого Петра и в течение пяти лет осквернявшим его своими деяниями.

Стефан не стал тянуть с датой процесса. Суд над покойным был назначен на 21 января. При этом в речи глашатаев было отражено, со ссылкой на римское право, требование папы к Формозу о личном прибытии последнего на суд и принудительном приводе в случае его отсутствия. Римлянам это дало повод позубоскалить над своим епископом, само же объявление о суде было встречено достаточно спокойно, горожане понимали, что новая метла, появившаяся на святом троне, начинает мести по-новому и, что было весьма заурядным делом и тогда и сейчас, первые шаги своей деятельности начинает с очернения действий предшественника.

Накануне судного дня все злачные заведения Рима были полны сальных шуток относительно завтрашнего прихода Формоза на суд. Владельцы постоялых дворов громогласно зазывали к себе путников, обещая, что именно у них сегодня на ночь остановится покойник, которому во всеуслышание были обещаны бесплатная пища и вино. Наиболее хитроумные попрошайки клянчили подаяние, называя себя именем покойного папы, которому не хватает нескольких денариев[85] для того, чтобы добраться до Латеранского дворца и защититься от нападок церковников.

Гораздо менее игривые настроения были у инициаторов суда. Римская милиция была приведена в полную готовность. На суд были приглашены все епископы близлежащих городов и двадцать восемь кардиналов Рима, однако за сторонниками Формоза, помимо папского гонца, были умышленно посланы и вооруженные отряды, по сути напоминавшие конвой, в результате чего практически все формозианцы, почувствовав себя оскорбленными, под  предлогами внезапной охватившей их хвори, письменно отказались от присутствия на суде. Исключением явился только Иоанн из Тибура, который все-таки прибыл в Рим под охраной. Папа Стефан радостно потирал руки – именно таких результатов он и добивался.

Накануне суда в Рим пожаловали Адальберт Тосканский и Агельтруда Сполетская. Герцогиня получила полномочия представлять на суде интересы императора Ламберта, коего, от греха подальше, предпочли оставить в его охотничьих угодьях. Остаток дня Агельтруда провела в Латеранском дворце, где папа Стефан Шестой с единомышленниками до поздней ночи обсуждал все нюансы будущего процесса. Почти все.

После того, как гости удалились, Стефан распорядился вызвать к себе своего верного кубикулария Адриана, который был неотлучно при нем последние лет тридцать и делил со своим господином все радости и печали. После короткого наказа, Адриан, показавшись из покоев епископа, позвал двух молодых остиариев[86], которые, в своем рвении угодить папе и сделать шаг-другой в карьере, не пришли, а прибежали к спальне, чуть ли не отпихивая друг друга локтями. Спустя пять минут все трое покинули покои понтифика, весьма при этом переменившись в лице. Взяв нескольких рабов и пятерых стражников, они вышли из Латерана, устремившись в направлении папской Леонины. Стефан провожал их ледяным взглядом, каким обычно удостаиваются покорные, но бестолковые слуги, после чего, наконец, затворил в своей опочивальне дверь.

Все, кто с нетерпением, кто с ужасом, ждали наступления следующего дня.

Эпизод 13.  1650-й год с даты основания Рима, 11-й год правления базилевса Льва Мудрого, 5-й год правления франкского императора Ламберта (21 января 897 года от Рождества Христова)

Святейшая Латеранская церковь, мать и глава всех церквей города и мира (Omnium Urbis et Orbis Ecclesiarum Mater et Caput), как о том гласит надпись над входом в нее, имела в конце девятого века мало общего с тем великолепным творением, которое предстает сейчас перед нашими глазами. Постоянные катаклизмы и круговерть истории сохранили для нас из всего того, что видели папа Стефан, граф Адальберт и красавица Теодора разве что отдельно стоящий баптистерий, воздвигнутый в последние годы Западной Римской империи и долгое время остававшийся единственным местом в городе, где епископы совершали крещение в Великую Субботу. Все прочее, включая главный неф Латеранской базилики, было в течение следующей тысячи лет неоднократно перестроено. Латеран то густо обрастал, то последовательно избавлялся сначала от наследия римской архитектуры, а затем от византийской и готической, пока, наконец, благословением папы Сикста Пятого[87] и талантами Фонтане, Борромини и Галилеи не возложил на себя великолепную печать эпохи Просвещения. В описываемые же дни Латеранский город еще хранил в своем сердце остатки того дворца, что был подарен папе Сильвестру[88] благодарным императором Константином, которого епископ Рима избавил от несносной проказы. В результате император тогда удалился в столицу светской власти Константинополь, оставив Риму право именоваться столицей духа и Веры.  Легенда об этом даре, не имеющая, к сожалению, прямых подтверждений, в конце девятого века сомнению и оспариванию не подвергалась.

Сама Латеранская базилика, именовавшаяся в конце Девятого века еще Базиликой Христа Спасителя или, благодаря обильно поступавшим дарам, Золотой базиликой, несмотря на сохранившееся сквозь века иерархическое первенство, в те годы была еще более скромных размеров, чем в наши дни.  В традициях раннехристианских базилик, построенных на закате Западной Римской Империи, алтарная часть ее была ориентирована на запад, тогда как впоследствии стало непреложным правилом ориентировать алтарь на восток, однако многочисленные реставраторы базилики так и не решились изменить первоначальную структуру храма.  Основную площадь в базилике, как обычно, занимал главный неф для богослужений. Стены и потолок храма были украшены не только традиционной для того времени великолепной мозаикой, но и редкой росписью, изображавшей библейские сцены с той только разницей, что тогдашняя школа живописи, не знавшая гениев наподобие Микеланджело и Джотто, была большей частью варварски примитивна, и эстетствующий взгляд только местами мог увидеть руку славных византийских живописцев, трудившихся здесь во времена пап Гонория и Николая.  Непосредственно к главному нефу примыкали еще два корабля поменьше, один из которых (тот, что справа от входа) часто служил церковным собраниям, аналогичным предстоящему. В нише правой части средокрестия, там, где правый неф пересекался с трансептом[89],  причудливым образом символизируя связь времен и поколений, расположились подаренное Риму Велизарием массивное Святое Распятие, покрытое золотом, и знаменитая бронзовая волчица, впоследствии перенесенная в Капитолий. Этот неф в те времена так и называли «залом волчицы». Ко второму же кораблю (слева от входа) непосредственно присоединялся Латеранский дворец, где в башне, отстроенной последним греческим папой[90], находились библиотека, казна, а также покои и кабинеты папы и папской канцелярии. Все эти помещения периодически становились объектом разграбления циничной римской черни, поскольку в те годы существовал обычай забирать все имущество у только что скончавшегося папы, который, по тогдашнему мнению, должен был представать перед Спасителем и Святым Петром абсолютным бессребреником. И, наконец, к самому дворцу примыкали, образуя своего рода микрогородок, еще несколько часовен, общественные триклинии и знаменитая капелла Святого Лаврентия, которая впоследствии получит название Святая святых и куда спустя семь веков перенесут фрагмент лестницы Scala Santa, по которой Спаситель всходил на суд Пилата.

Рядом с Латераном располагались монастыри Иоанна Крестителя и Иоанна Евангелиста, их славная история пресеклась задолго до нашего с вами появления на свет. Монахи-бенедиктинцы, жившие в монастырях, были верными слугами епископа Рима в быту и на церковных службах, представляя собой фактически дворовую челядь.  Здесь имели обыкновение останавливаться многочисленные пилигримы, прибывавшие в Рим за благословением от папы и за благодатью от множества святых реликвий, хранившихся в Латеране. Большей частью это были мощи подвижников Веры, а основными святынями, приводившими паломников в благоговейный трепет и исцелявшими их от болезней плоти и духа, являлись головы апостолов Петра и Павла, а также уже упомянутая Scala Santa. Очередь на поклон к этим святыням, находящимся, включая Scala Santa, в левом нефе базилики, не иссякала практически никогда, причем уже тогда среди паломников существовал обычай подниматься по Святой лестнице на коленях, чтобы получить полное прощение грехов. По легендам, к сожалению ничем не подтвержденным, в Латеране одно время хранился кивот Завета, а также хитон евангелиста Иоанна, который, по слухам, умел мгновенно менять погоду в Риме – стоило вынести хитон к дверям базилики и хорошенько его встряхнуть, как на обожженный солнцем город изливалась спасительная влага. Точно таким же способом хитон мог, напротив, прекратить затянувшиеся ливни.

Но сегодня, 21 января 897 года, толпу, заполонившую собой площадь перед Латераном, как бы кощунственно это ни звучало, привлекла не благость здешних святынь, а объявленный суд над скончавшимся почти год назад папой Формозом. В своих многочисленных рассуждениях толпа приходила к выводу, что да, конечно, старый девственник начудил изрядно, одарив Италию столькими королями и императорами, которые ни при каких обстоятельствах не могли бы ужиться вместе. Люди преклонных лет прекрасно помнили все мытарства Формоза еще до обретения последним папской тиары и, в частности, отвержение его от Церкви папой Иоанном Восьмым. В связи с этим, собравшиеся ожидали, что новый папа Стефан, и без того известный своей неприязнью к Формозу, вне всякого сомнения осудит покойника и отменит ряд его уложений и назначений. Это не было чем-то удивительным для римлян, и не надо было быть сильным провидцем, чтобы предположить, что решения будут в большинстве своем в пользу сполетской партии, представителей которых нынче так много в окружении папы Стефана, тогда как германская партия исчезла почти так же бесследно, как ее гарнизон.

Поэтому римляне собрались, как в старые добрые времена, ради хлеба и зрелищ. Зрелище предстояло не Бог весть какое, а вот хлеба плебсу должно было перепасть обязательно. Потому уже с утра Рим устремился к Латеранскому дворцу, и городской милиции пришлось изрядно попотеть, чтобы обеспечить доступ к Латерану участников суда, оттеснить суетливых торговцев на края площади, чтобы те не создавали дополнительной толчеи и до поры до времени не реагировать на периодические вопли горожан, обнаруживших, что стали жертвами карманников.

В ожидании земных благ многие постарались провести время также с пользой для духа. Всякий раз, когда у Латерана останавливались носилки приезжего епископа или местного кардинала, несколько десятков людей бросались к ним за благословением, каковые церковнослужители, приятно улыбаясь или, напротив, изображая вселенскую скорбь за грехи мира, одинаково охотно им дарили. После того как глава поместной церкви скрывался за дверьми базилики, толпа начинала обсуждать произнесенные слова или замеченные жесты священника, вспоминать его славные деяния и хвастаться полученными от него дарами.

- Его преосвященство Петр из Альбано, строгий и справедливый пастырь, говорят,  недавно лично накормил и приютил пять монахов, приплывших из норманнских земель, где они успешно сеяли слово Божие в сердца варваров.

- Пресвитер Иоанн из Тибура раздал весь хлеб своей церкви во время прошлогоднего голода и всю зиму питался, как и слуги его, замороженными ягодами и кореньями.

- Вы видели, благочестивый отец Сильвестр из Порто, не просто благословил нас и нашу семью, но и возложил на моего первенца свои святые длани!

Не оставались без внимания и светские правители. Особенной любовью горожан пользовался, конечно же, маркиз Адальберт, но трудно сказать, насколько эта любовь была бескорыстной.

К полудню приток гостей в Латеран закончился. Чернь начала томиться в ожидании результатов суда, а наиболее примечательной фигурой на площади в последующие несколько часов оставался Теофилакт, наблюдавший за толпой с небольшого, наспех построенного помоста и время от времени отдававший распоряжения декархам своей милиции.

Внутри базилики, посередине правого бокового нефа был установлен длинный стол, за которым расположились высшие чины Святой Римской Церкви. Между пилястрами стены, отделяющей судебный зал от главного нефа, а также ближе ко входу были установлены места для светских гостей. Особое внимание было уделено, естественно, сполетской герцогине Агельтруде, тосканскому графу Адальберту, камеринскому графу Альбериху, послам византийского императора, лангобардского Беневента и фриульского графа Беренгария, одного из итальянских королей.

Юный император Ламберт был извещен о готовящемся суде, однако Агельтруда умолчала о тонких особенностях предстоящего процесса и без труда уговорила Ламберта не ехать в Рим, благо она возьмет на себя все представительские функции. Не было и делегатов германского короля, их демонстративно не пригласили на судилище. Наконец, не было и Теофилактов, супруг исполнял свои непосредственные обязанности по обеспечению порядка, а Теодора сослалась на легкое недомогание и осталась дома. Адальберт не мог не признать в очередной раз дальновидный ум прекрасной гречанки, ему, также пытавшемуся устраниться от очевидно малоэтичного дела, повезло меньше. В итоге светскую власть в Риме олицетворял собой престарелый префект Григорий.

Присутствующие, томясь в ожидании папы, с любопытством разглядывали мозаичную роспись дворца, где редкой чести быть изображенным вместе со Спасителем и святыми удостоился сам Карл Великий, а также обменивались между собой новостями, услышанными ими из далеких земель и касающимися политических и религиозных споров. Многие отметили факт отсутствия кардиналов Теодора и Романа Марина и частенько поглядывали на Иоанна из Тибура, который старался хранить невозмутимый вид, несмотря на всю тяжесть, которую он испытывал на сердце. Еще больше изумляло отсутствие Сергия, верного напарника Стефана во всех предприятиях. По залу немедленно поползли слухи о вероятной ссоре между друзьями или о том, что Сергий, возможно, подорвал свое здоровье в служении. Также некоторое удивление вызывала правая часть трансепта базилики, в нише которого, как помнили все, стояло огромное распятие. Сейчас же она была наглухо задрапирована здоровенным полотном с изображением все того же Креста Господня. По всей видимости, папа затеял в своем любимом храме небольшой ремонт. На это же указывали и намного больше, чем надо, раскуренные по залу благовония, предназначенные, видимо, заглушить едкий запах строительных красок.

Наконец оглушительно прогремели трубы, глашатаи возвестили о приходе Его Святейшества Епископа Рима Стефана Шестого. Благословив собравшихся, и вместе с ними сотворив молитву о ниспослании присутствующим христианского смирения и озарения божественным разумом, папа сделал знак глашатаям зачитать следующее:

- Сегодня, в пятый год царствования Его Высочества Ламберта, императора Запада, в одиннадцатый год царствования Его Высочества Льва Шестого, императора Востока, в первый год божественного служения епископа Рима Стефана, божьей волею, с благословения апостолов Петра и Павла, Святая Римская кафолическая церковь производит суд над рабом божиим Формозом, родом из Остии, слугой святой Римской кафолической церкви, волею Господа нашего Иисуса Христа ставшего епископом славного города Порто!

В течение следующих десяти минут глашатаи перечисляли титулы и звания собравшихся слуг Церкви, после чего еще минут десять ушло на то, чтобы сообщить регалии присутствующих светских гостей. Церемониал был до невыносимости нуден, но несоблюдение его могло, как минимум, привести к ссорам среди собравшихся, а, как максимум, к непризнанию впоследствии итогов суда законными. Наконец, глашатаи перешли к делу:

- Святая Римская кафолическая Церковь вызывает на свой Святой суд  раба божьего Формоза, родом из Остии, слугу Святой Римской кафолической церкви, волею Господа нашего Иисуса Христа ставшего епископом славного города Порто, дабы выдвинуть против тебя обвинения в нарушении Божьих заповедей и церковных канонов! Святая Церковь приказывает тебе явиться сию же минуту пред Судом своим!

Пауза. Многие из собравшихся машинально взглянули на входную дверь, как будто покойник и в самом деле мог сейчас появиться в проеме. Двери, к слову, на протяжении всего суда, согласно правилам, оставались открытыми, но тщетны были все усилия самых зорких глаз толпы что-либо углядеть из творящегося внутри базилики.

Глашатаи повторили:

- Святая Римская кафолическая Церковь вызывает на свой Святой суд  раба божия Формоза, родом из Остии, слугу Святой Римской кафолической церкви, волею господа нашего Иисуса Христа ставшего епископом славного города Порто, дабы выдвинуть против тебя обвинения в нарушении Божьих заповедей и церковных канонов! Святая Церковь приказывает тебе явиться сию же минуту пред Судом своим!

И вновь тишина воцарилась в зале. Собравшиеся равнодушно ждали последнего третьего раза, чтобы перейти к судебным процедурам. Пара-тройка святых отцов кощунственно зевнула.

Глашатаи пригласили Формоза в третий раз. Спустя секунду после оглашения, в возникшей тишине внезапно прозвучало:

- Я здесь и готов ответить!

Шок! ШОК! Даже самые невозмутимые сердца содрогнулись, услышав этот голос. Многие вскочили со своих мест, кто гневно сверкая очами, кто испуганно озираясь по сторонам в надежде увидеть неуместного шутника. В эту же секунду ковер, закрывавший нишу с распятием, упал, и пришедшие судить увидели трон с сидящей на ней человеческой фигурой!

Снова шок, куда сильнее прежнего! Раздались сдавленные крики, в которых звучала странная смесь удивления и ужаса. Епископу Иоанну из Галлезе внезапно стало плохо, и только энергичные действия служки, вовремя сунувшему ему под нос нашатырь, вернули епископу ясность сознания. Иоанн из Тибура сидел бледный как смерть, бормоча молитву, он не верил своим глазам, а еще больше отказывался верить своему разуму, который в эту минуту растолковывал ему замысел Стефана.

Да, не зря всю ночь работал кубикуларий Адриан со своими помощниками, под покровом темноты доставивший из Ватикана прах покойного Формоза, содрогаясь от ужаса творимого им кощунства и от близости разлагающегося тела. За час до начала суда саркофаг с трупом был вскрыт, самого покойника одели в свежие папские одежды и усадили в кресло. Переодевая труп, служки при этом периодически сменяли друг друга, не чувствуя в себе силы бороться с приступами тошноты, и тут же, возле гроба, оскверняя святые полы содержимым своих желудков.

- Кто ты, грешник? Назови имя свое! – вдруг покрыл гул изумленных голосов трубный рык Стефана Шестого.

- Я недостойный раб божий Формоз, родом из Остии, слуга Святой Римской кафолической церкви, волею Господа нашего Иисуса Христа исполнявший при жизни обязанности епископа портуенского!

Многим с испугу голос, исходивший от покойника, действительно казался похожим на скрипучий голос Формоза, и они истово продолжали креститься с того самого мгновения, когда упал ковер с ниши. Иоанн из Тибура, совладав с нервами, а еще больше с гневом, душившим его, догадался первым:

- Сергий!

Иоанн взглянул в сторону папы Стефана. А тот уже давно не сводил с него глаз, наблюдая реакцию своего противника. Стефан добился своего – враг испытывал животный страх и невероятное унижение. Стефан начал обводить взглядом остальных присутствующих, наслаждаясь секундами своего торжества.

«О, это еще далеко не все, что я уготовил вам, предатели и лицемеры», - мстительно шептал Стефан.

Агельтруда мало в чем отставала от Стефана, это был миг и ее торжества тоже. Адальберт же, напротив, старался отвести взгляд куда угодно, лишь бы не видеть человека мертвого телом и человека только что умершего духом. Из всех собравшихся один Альберих, граф Камерино, сохранял хладнокровие и только мысленно завидовал своему приятелю и собутыльнику Теофилакту, который верно в этот момент щебечет с прекрасными горожанками, а не сидит в душной зале рядом со зловонным трупом.

Присутствующие все никак не могли прийти в себя. Папа дал знак глашатаям, но они молчали, также потрясенные происходящим. В довершении всего, слуги одной знатной дамы проявили преступную нерасторопность, и их госпожу шумно вырвало на ступени базилики.

Тогда папа встал сам. Подойдя к трупу Формоза, с ненавистью глядя ему в уже сгнившие пустые глазницы, он возопил:

- Святая Римская церковь обвиняет тебя, недостойного раба Божия, в преступном захвате трона Святого Петра. Как мог ты, будучи епископом портуенским, взять в свои преступные руки ключи Святого Апостола?

За троном Формоза действительно прятался его высокопреподобие, епископ Чере Сергий. После долгих споров, Стефану пришлось уговорить своего друга исполнить эту неблаговидную роль. Никто другой не взялся бы за это дело. Немалых усилий стоило это и самому Сергию. Он уже битый час, скрючившись, стоял за троном, постоянно держа возле носа пузырек с нюхательной солью, выданной ему заботливой Теодорой. Его трясло как в лихорадке, он то и дело видел, как из-под трона падали и ползли по земле насекомые, нашедшие не так давно свой приют в теле скончавшегося папы. Сергий с трудом удерживался от того, чтобы, закричав от ужаса, не выбежать в середину залы. Он постоянно творил молитву, но слышал ли его Господь в это время?

- Мой разум, святейший епископ Рима, был помрачен увещеваниями Люцифера и слуг его, моя плоть корыстно жаждала материальных благ от должности епископа Святого Престола, моя гордыня призывала меня к попранию заповедей Божиих и канонов Святой Римской кафолической церкви!

- Как мог ты, ничтожный преступник, заняв Святой престол, править именем Божьим, повелевать слугами его, среди которых немало достойных сынов Церкви, тогда как ты сам грешен телом и преступен душой?

- Заняв престол, моя душа оставалась во власти дьявола, и я действовал по велению его, приближая к себя грешников и отвергая недостойных!

- Значит ты признаешь, что все твои действия, осуществляемые на троне Святого Петра, суть послушное исполнение воли Врага рода человеческого?

- Другим и не руководствовался.

«Прекрасно. Вот и очистил себя наш славный Стефан от греха, в котором он сам только что обвинил мертвеца. Стало быть,  назначение Стефана на пост епископа Ананьи есть наущение дьявола. Клянусь, даже его назначение остиарием в свое время было нашептано Повелителем мух[91]», - подумал  в этот момент Адальберт.

- Как смел ты, низкий грешник, преступно захвативший Святой трон, совершить императорскую коронацию над варваром Арнульфом из германских земель? – Стефан перешел к новой статье обвинений.

- По наущению дьявола и будучи искушаем дарами вышеназванного варвара Арнульфа из Каринтии, решился я на это, дабы внести смуту на земли святой Италии, дабы помешать роду благочестивых сполетских императоров, наследников великого Карла, возобладать над Римом.

«Часть истины в этом, однако, есть», - продолжал мысленно комментировать Адальберт.

- Насколько полно и точно преступная церемония коронации варвара Арнульфа соответствовала церемонии коронации римских императоров?

- Не соответствовала, святейший епископ Рима! Варвар Арнульф не подтвердил должным образом полномочия и привилегии святой Римской кафолической церкви, а в состав мира, по наущению дьявола, мною были внесены перемолотые волосы распутниц и капля крови неродившегося младенца, дабы был защищен вышеназванный варвар от угроз верных слуг Церкви и Империи! Сей способ практикуют последователи дьявола в  царстве болгар, где мое тело и душа пребывали некоторое время с целями, должными быть миссионерскими.

«О, это уже на публику. Насчет первого не помню, но, кажется, что все было в соответствии с правилами, да и такие дотошные отцы Церкви, как Иоанн и Романо Марин, не допустили бы отступлений. Ну а насчет второго никто и никогда не предоставит ни подтверждений сказанному, ни опровержений».

- Как смел ты, вероотступник Формоз, будучи дважды отлученным от церкви святейшим папой Иоанном Гундо, вновь вернуться к отправлению церковных служб и таинств?

- Мой господин, всесильный Люцифер, смутил разум папы Марина[92], и тот, поддавшись суетному искушению, вернул меня в лоно Церкви, дабы лукавым гласом моим я смущал сердца добропорядочных христиан!

- Испытывает ли твоя душа, нечестивый Формоз, муки раскаяния в совершении столь тяжких преступлений? – с каждым словом своим Стефан подходил все ближе и ближе к покойнику, лицо папы (живого, конечно) все более искажалось от переполнявшей его ненависти.

- Нет, моя душа по-прежнему находится во власти Люцифера, и только его я считаю своим господином, – сложно даже описать, что чувствовал в этот момент Сергий, заученно отвечая за покойника.

- Долг святой кафолической церкви заключается в спасении душ верующих и в отвращении от искушений сатанинских! – Стефан возвысил свой голос уже до какого-то истеричного визга. По всей видимости, в этот момент он уже начал терять контроль над собой.

- Силой и волею, данными мне Господом нашим Иисусом Христом и его Апостолом Симоном, нареченным Петром, я проклинаю тебя во веки веков и низвергаю с трона твоего!!! – с этими словами Стефан внезапно для всех, в том числе и для Сергия, ударил ногой бездыханный труп Формоза, в результате чего покойник рухнул на землю и от его головы отскочила сгнившая нижняя челюсть.

Сергий, позабыв о своей роли, выбежал из-за трона и схватил в объятия явно обезумевшего папу. К Стефану подскочили еще несколько слуг. Сергий дал папе свои нюхательные соли, а затем, немало не смущаясь саном последнего, отвесил папе пару звонких пощечин. Это подействовало весьма благотворно.

Стефана усадили за судебный стол. Процесс продолжился, но необходимости в дальнейших театральных постановках уже не было. Священники, охваченные ужасом, кое-как сформулировали обвинительное заключение, благо основная часть текста была подготовлена заранее, а импровизация в этот день не приветствовалась. Никто за все время не подошел более к трупу Формоза, покойник оставался лежать подле своего трона, в его сторону, равно как и в сторону здравствующего понтифика, присутствующие старались лишний раз не смотреть.

Вскоре папа Формоз был обвинен по всем пунктам. Каждый из священников должен был согласиться с заключением устно, и Иоанну из Тибура пришлось испить горькую чашу предательства своего бывшего наставника. Пока оглашался приговор, он утешал себя тем, что даже святой Петр в свое время проявил малодушие и трижды отрекся от Христа. Обязательно надо сказать, что такие же чувства, как и Иоанн, в эти мгновения испытывала подавляющая часть присутствующих.

После того, как все согласились с обвинением, Его Святейшество, устами своего верного Сергия, определил меру наказания:

- В силу того, что нечестивый Формоз продолжает упорствовать в своем грехе, даже будучи лишенным телесной формы существования, Святая Римская церковь низвергает его из лона своего, лишает всех добытых им преступным путем церковных званий, регалий и имущества, все деяния преступного Формоза признаются совершенными по наущению дьявола, а значит ничтожными. Все лица, принявшие от Формоза церковные и светские блага и привилегии, должны получить подтверждение вышеназванных благ и привилегий из рук Его Святейшества, Папы Римского Стефана, а без получения оного вернуть вышеназванные блага и привилегия Святой Римской кафолической церкви в срок не позднее одного месяца со дня оглашения приговора.  Следует считать ничтожной и недействительной произведенную грешником и богоотступником Формозом императорскую коронацию варвара Арнульфа, ибо сия коронация была проведена с нарушением установленных правил, в том числе с использованием в составе мирского масла сатанинских добавлений в виде волос распутных дев и крови неродившихся младенцев. Самому же грешнику и богоотступнику Формозу отказать в захоронении в храме Святого Петра, лишить его святого папского паллия, лишить одежд священника, наказать его усекновением двух пальцев на правой руке, которыми сей грешник посвящал в чины и звания, хотя на то права не имел, а также протащить по улицам благословенного Рима в назидание и смирение всем лицезрящим и опустить в реку Тибр, отдав тело его течению реки и воле Божьей, ибо сей грешник не заслужил положенного христианину захоронения. Решение суда Святой Римской церкви запечатлеть на пергаменте, в кодексах и в камне, и сохранить в архивах Церкви во веки веков. Аминь.

Эпизод 14.  1650-й год с даты основания Рима, 11-й год правления базилевса Льва Мудрого, 5-й год правления франкского императора Ламберта (24 января 897 года от Рождества Христова)

Как ни безгранично было стремление Стефана немедля подвергнуть позорной казни Формоза, судилище, получившее впоследствии название Трупный синод, проработало еще два дня. Неукротимую ненависть Стефана умело скрашивал Сергий, аргументируя это необходимостью сформулировать масштабную картину преступлений бывшего папы, дабы суд над ним не был воспринят потомками как суетное сведение счетов, а стал бы результатом кропотливого труда высших иерархов Церкви. В итоге труп Формоза был возвращен в саркофаг, который вынесли во двор соседнего монастыря под проливные январские дожди, а горожане еще долго безрезультатно толклись возле Латерана, внутри которого кипела работа. Ревизии были подвергнуты все деяния Формоза, включая даже его миссию в Болгарию, где ему ненадолго удалось отвлечь сей дикий народ от соблазна признать верховенство константинопольских еретиков, а также полемику Формоза с папой Иоанном Восьмым, в результате которой Формоз дважды отлучался от Римской церкви.

Наконец утром, 24 января 897 года, на ступенях Латеранской базилики, папа Стефан, устами глашатаев, в точности повторил свой давешний приговор Формозу. Римский плебс встретил новость угрюмым молчанием. В истории Вечного города, со времен императора Константина и до сего дня, не было случая столь варварского обращения с епископом Рима, пусть и лишенного сана церковным синодом. Грубый и невежественный народ того времени, в большей части своей не умевший ни читать, ни писать, ни в грош не ценивший человеческую жизнь, тем не менее, трепетно относился к сану епископа Рима, ни на секунду не подвергая сомнению сакральность его власти, происходящей от Христа и его Апостола Петра. На протяжении веков авторитет римского папы только усиливался, а народная молва хранила и возвеличивала память таких достойных сынов церкви, как Григорий Великий, Гонорий Третий, Захарий и Николай. Вместе с ними римляне бок о бок возрождали свой город, защищали его от бесконечных притязаний хищных завоевателей, спасались от чумы и наводнений. Любое посягательство на жизнь и власть епископа Рима горожане воспринимали как посягательство на личную жизнь и свободу. Дотошный знаток истории, конечно, мог бы предъявить претензии римлянам за их расправу над Иоанной Английской и папой Константином Вторым[93], возведенным в сан во времена тирании герцога Тото, но во-первых такого знатока в тот день во всем Риме не существовало, а во-вторых, появись он, римляне  легко оправдали бы себя тем, что в первом случае они расправились с явной узурпаторшей, которая, оскорбив все уставы Веры и само Небесное воинство, села на трон Святого Петра, а во втором случае антипапе Константину, несмотря на все его злодеяния, была сохранена жизнь, пусть и лишенная органов зрения и осязания.

Сейчас же перед гражданами Рима словно рушились устои мира, их взору предстал гниющий труп Формоза, с которого были содраны церковные одежды и заменены на светские, ибо сей грешник, как решил суд,  преступным образом проник в лоно Святой Церкви. Прямо на глазах римлян был торжественно разрезан святой палий, а сам труп привязали за ноги к хвосту лошади, предварительно спеленав тело плащевой тканью, заботясь о том, чтобы во время тряски сгнившие члены Формоза не разметало по ухабистым римским дорогам. При этом, на протяжении всех описываемых процедур, над Латеранской площадью по-прежнему царила тишина, прерываемая лишь истеричными окриками исполнителей наказания и городской охраны, продолжавшей нести свои прямые обязанности. Атмосфера приобрела настолько гнетущий оттенок, что Сергий приказал монахам немедленно затянуть «Te Deum laudamus»[94].  Но вот все приготовления окончены, все ритуальные действия совершены, толпа расступилась, и сам папа Стефан Шестой возглавил эту отвратительную процессию, потянувшуюся прочь с площади Латерана.

За ним последовали все участники суда. Представители знати большей частью тоже отправились вслед. Одним из немногих исключений явился Адальберт Тосканский. Прежде всего, он пришел к резонному выводу, что с него хватит созерцательных удовольствий и что дальнейшее пребывание его подле Стефана Шестого только будет вредить его авторитету. Ну а затем, наблюдая за деловитыми перемещениями Теофилакта по Латеранской площади, ему пришла в голову сердобольная идея навестить так некстати захворавшую Теодору, чтобы прежде всего поддержать немощный дух больной свежими яствами и фалернским вином, ну а там уж как получится.

Процессия, сопровождаемая монотонными и унылыми церковными песнопениями, добиралась до Фабрициева моста почти два часа.  Время от времени процессия останавливалась и глашатаи повторяли приговор Формозу, чтобы, таким образом, его услышали все кварталы старого Рима. Между тем, погода, и без того бывшая дождливой все эти дни, на этот раз совершенно испортилась. Поднялся ветер, и мелкий дождь постепенно превратился в косой, хлестко бьющий по лицу, ливень. В этот момент весьма кстати мог оказаться волшебный хитон евангелиста Иоанна, но о нем почему-то никто из участников процессии не вспомнил. Дороги окончательно развезло, и к концу пути чехол с трупом папы Формоза  покрылся огромным слоем грязи и стал напоминать кокон какого-то гигантского насекомого. Процессия постепенно редела ввиду ненастья нахлынувшего на город, но исключительно за счет плебса и наиболее изнеженных светских лиц, ибо папа зорко следил за тем, чтобы все священники исполнили свой долг до конца. Время от времени папа неохотно делал знак своему сакелларию, который в тот же момент расстегивал кошель, доставал оттуда горсть меди и бросал в толпу. Благодаря этому, улицы Рима ненадолго оглашали благодарственные крики маргинальной черни, которая таким образом обеспечила Стефану видимость полновесного городского предприятия, одобренного его жителями.

В составе процессии понуро шел и тибуртинский священник Иоанн. Его на протяжении всех этих дней нещадно мучила совесть, в памяти постоянно всплывал печальный образ папы Формоза, укоризненно глядевшего на него. Бесчисленные молитвы и воспоминания об аналогичных примерах малодушия из истории древнего мира и Библии не успокаивали совесть Иоанна. Он пытался утешить себя тем, что его возможный демарш на Трупном синоде не имел бы ровным счетом никакого влияния на приговор, но жестокий прокурор в его душе взывал к примерам первых христиан, принимавших мученическую смерть во славу Христа, тогда как Иоанну смерть не грозила вовсе. Иоанн чувствовал себя в эти мгновения ничтожнейшим из живущих и покинутым всеми, он беспрестанно окидывал ищущим взглядом всю процессию в надежде увидеть взгляды поддержки и сочувствия либо к себе, либо к покойному понтифику, чей труп подвергался неслыханным оскорблениям. Наблюдения за толпой его немного приободрили – он ясно увидел, что в большинстве своем Рим воспринял решения Церкви с возмущением. По сути, суд над Формозом был поддержан исключительно сполетской партией, стремившейся устранить двоевластие в Италии, теми представителями церкви, которые были явно обижены Формозом, а также известной частью черни, которая бы поддержала даже Сатану, поднеси он ей лишнюю бутыль мутного вина или одари парой медяков.

Разглядывая сопровождающих, Иоанн обратил внимание на двух всадников, чьи лица были скрыты капюшонами. Всадники двигались несколько в стороне от процессии, явно стараясь сохранить инкогнито. Их сопровождали по двое слуг. Внимательно оглядев всадников, Иоанн дал себе зарок все оставшееся время не выпускать их из виду.

Вот уже перед процессией показались темные воды Тибра. Перейдя его по мосту Фабриция, или мосту иудеев, как его тогда называли из-за обосновавшейся здесь диаспоры сынов Авраама, процессия очутилась на острове Тиберина, впереди уже был правый рукав реки и мост Цестия, за которым начинались кварталы Трастевере. Не дойдя до цестийского моста, процессия остановилась. На берегу острова был уже заранее приготовлен помост, возле которого собрались все прибывшие. После очередного прочтения приговора и краткой молитвы, труп был поднят на помост, где палач топором быстро отсек Формозу те два пальца, которые так часто и, как оказалось, незаконно, на протяжении четырех с лишним лет благословляли христиан всего мира. После чего палач лихо смел ногой обрубки пальцев покойного прямо в грязь и спустился с помоста, где его ждала щедрая награда за нехитрое дело. Рабы, повинуясь приказу Стефана, спустили останки с помоста, после чего донесли тело до моста Цестия, зашили наспех в мешок, и, после недолгой раскачки, шумно выбросили в Тибр. Папа Стефан не спускал глаз с трупа, подхваченного течением, вплоть до того самого момента, пока вода, наконец, не сжалилась над покойником и не закрыла его собой.

Процессия двинулась в обратный путь под все тот же нудный хор монахов. Иоанн, задержавшись на мгновение, окинул прощальным взглядом воды реки, словно в надежде еще раз увидеть останки своего учителя. Воды были безучастны к надеждам священника, однако последний не пожалел, что замешкался и отстал от церковной колонны. В этот момент он увидел, как два всадника, ранее отмеченные им, подъехали к помосту и отдали некий приказ своим слугам, после чего те начали шарить вокруг, копошась прямо в грязи. Вскоре один из них, видимо, нашел искомое, передал это нечто одному из всадников, а тот бережно обернул найденное в ткань и спрятал у себя. Логика никогда не отказывала Иоанну, не подвела она его и в этот раз – таинственные всадники трепетно подобрали с земли отрубленные пальцы Формоза.

Друзья! Ничто так не бодрит и не придает сил, даже в самую трудную минуту и в самой паскудной обстановке, как ощущение близости единомышленников. Иоанн немедленно подозвал своего слугу и, шепнув ему пару слов на ухо, указал на всадников. Слуга подъехал к незнакомцам и передал им слова Иоанна. Оба всадника, не слезая с лошадей, склонили головы в знак почтения и удалились.

Спустя еще два часа церковная процессия, почти выбившись из сил, вернулась на Латеранскую площадь. Начинало уже темнеть и быть может от этого, вид молчаливой, промокшей до нитки толпы, все так же неприветливо стоявшей на площади, только уже со множеством зажженных трескучих факелов, внушил ужас пришедшим священникам. Некоторые из них, предчувствуя недоброе и позабыв про свои обязанности, остановились как вкопанные, не решаясь идти к Латерану. Сам папа содрогнулся, увидев хмурые лица римлян. Однако, как часто это бывает с человеком, зашедшим слишком далеко, для которого уже не существуют ни закон, ни негласные этические правила, ни даже банальный инстинкт самосохранения, папа спустя мгновение преисполнился неукротимой ярости. Окинув гневным взором скопившийся впереди плебс, он приказал глашатаю еще раз зачитать приговор. Осмелится ли кто-нибудь выступить против решения наместника Петра?

Толпа нестройно повторила за приговором «Аминь» и с рабской покорностью вздохнула. Папа, довольный утвержденной им властью над толпой, направился в сопровождении нескольких пресвитеров и слуг в сторону Латерана. За пару шагов до ступеней базилики, он, как будто внезапно предупрежденный кем-то, резко вскинул голову вверх. Его примеру последовали все те, кто сопровождал его.

Треск и невообразимый грохот раздались внутри матери церквей христианских! Кровля величайшего здания мира в нескольких местах вдруг провалилась внутрь и, достигнув пола, подняла густое облако пыли, которое, спустя мгновение, слепящим чудовищем вылетело из дверей и окон Латерана. Толпа издала дикий вопль ужаса, и люди врассыпную кинулись прочь от места, где явил себя гнев Божий. Примеру толпы последовали и почти все церковнослужители. В итоге, спустя пару минут, на почерневшей площади оставались лишь поезд герцогини Агельтруды, которая от страха буквально потеряла дар речи, несколько отважных служек Стефана и пятеро наиболее стойких духом священников, в числе которых были Иоанн и Сергий. Иоанн истово молился, в то время как Сергий отважно пытался привести в чувство папу Стефана, который, весь покрывшись испариной, молча шевелил губами, не отрывая остекленевшего взгляда своего от свинцового неба. Кто-то невидимый, могущественный и страшный грозил оттуда епископу Рима и демонстрировал ему всю силу своих глубоко оскорбленных чувств!

Эпизод 15.  1650-й год с даты основания Рима, 11-й год правления базилевса Льва Мудрого, 5-й год правления франкского императора Ламберта (24 января 897 года от Рождества Христова)

Вернемся на несколько часов назад, к тому самому моменту, когда сиятельнейший граф Тосканы Адальберт Второй решил покинуть жутковатую церковную процессию, и сопроводим одного из влиятельнейших людей тогдашней Италии до уже знакомого нам особняка, стоявшего на Авентинском холме. Эта сторона Рима по начальному времени своей заселенности совсем немного уступала Палатину – отправной точке развития этого города. Но если Капитолий и Палатин были местом, где замышлялись самые грандиозные планы правителей античной империи, где было сердце политической жизни города и страны, если Ватикан отныне являлся мозгом и совестью Рима, то кварталы у подножия авентинских, целийских холмов, продолжая аналогию, являлись, вместе с Серебряным склоном Капитолия, его руками. Здесь размещались ремесленные цеха, художественные школы, торговые артели города, здесь создавалось все то, чем зарабатывал, кормился и прославлялся Рим. Дом Теофилактов стоял, по счастью, и выше, и в стороне от наиболее оживленных зон Авентина, но чтобы добраться до него Адальберту пришлось с головой окунуться в бурлящую жизнь горожан. Пока его носилки медленно плыли под Семью Арками сквозь толпу, чуткое ухо графа улавливало то нехитрые церемониалы рыночного торга за свежую рыбу, то заполонявший собой все апокалептический грохот кузнечных молотов, то еще более раздражающие вопли голодной детворы, неотступно преследующих его носилки в надежде на случайную милостыню, ради которой она претерпевала жестокие удары кнутом от стражи. Граф с удовольствием прислушивался ко всем звукам пульсирующей за окном жизни, ее будничные деловитые ноты и всепобеждающий оптимизм заставили его отвлечься от невеселых раздумий относительно жуткого шествия, совершающегося в этот момент совсем неподалеку.

Но, наконец, его носилки, как ледокол сквозь торосы, пробились на другую сторону беснующегося водоворота римской жизни и очутились в начале красивейшего сада цитроновых деревьев. Здесь, в южной части города, вплоть до Остийских ворот, начинались усадьбы уважаемых, но не слишком богатых горожан, обязанных своему достатку не высокому происхождению, а доблестям, проявленным либо на поле брани, либо на ниве искусств или служения государственным интересам. Одна из таких усадеб, выстроенная, как водилось в то время, на фундаменте римского дома эпохи поздней Империи, принадлежала с недавних пор семье Теофилактов, глава которой, после выдворения из Рима германского гарнизона, получил должность командира городской милиции. Архитектура дома явно носила на себе отпечаток византийской культуры и, вероятно, во многом объясняла, почему Теофилакты остановили свой выбор именно на этом строении. Во время прибытия в Рим, оставшегося, к слову, совсем незамеченным, Теофилактов сопровождала скромная свита слуг, сейчас же по периметру усадьбы выросла каменная стена, а у ворот появилась вооруженная охрана, свидетельствовавшая о том, что дела недавних иммигрантов резко пошли в гору.

Вздохните спокойно все те, кто всерьез переживал по поводу здоровья Теодоры Теофилакт, ваши страхи оказались напрасными. Теодора встретила Адальберта румянцем на лице и лучезарной улыбкой, а слуги почтительно проводили гостя в приемную залу. Всем своим видом они показывали, что в доме Теофилактов Адальберт частый и желанный гость.

Теодора вскоре выпроводила слуг. Это тоже не вызывало каких-либо сплетен и недоумений,  слуги никогда не присутствовали при разговоре хозяев с тосканским графом, вне зависимости от того, были ли в этот момент супруги вместе или порознь. На низком столике разместились угощения от хозяев и подарки, привезенные дорогим гостем. Сама Теодора возжелала прилечь на кушетку возле столика, уронив свою голову с распущенными черными волосами на подушки, украшенные орлами Аргоса, а граф был приглашен расположиться в византийском кресле напротив. Граф предложенных удобств не оценил и спустя минуту, как только они с Теодорой остались наедине, соскользнул на кушетку ближе к ней.

- Я рад, прекрасная Теодора, что ваш недуг, о котором мне сообщили, благополучно преодолен.

- Благодарю за заботу, мой милый граф, но я, по счастью, не болею долго. Вы же знаете мои увлечения медициной, я привезла с собой большой запас самых разнообразных лекарств от множества болезней нашего времени и не упускаю случая по возможности этот запас пополнить.

«Дааа! В свое время папу Бонифация, ты славно полечила. Знать бы только, как это тебе удалось», - подумал Адальберт. Вслух же произнес следующее:

- Ваши знания и таланты, Теодора, вызывают мое глубокое восхищение. Это, увы, является такой редкостью среди женщин.

- Не злословьте, граф, просто женщины считают своим основным достоинством красоту, подаренную им природой и способность обольщать.

- О, Теодора, вам удалось все это соединить в себе с совершенством, – с этими словами граф припал к рукам хозяйки и начал покрывать их жаркими поцелуями.

- Милый друг, судя по вашему настроению, увиденное вами зрелище было до известной степени возбуждающим.

- Не говорите мне про него, Теодора. Это сущее варварство. Признаться, при наблюдении за папой мне пришла в голову мысль, что он временами бывает не в своем уме. Уж не ошиблись ли мы в своем выборе? Епископ Сергий и моложе, и рассудительнее Стефана, и не ослеплен безнадежно ненавистью к Формозу и его приспешникам. Во всяком случае, приступы желчи и ненависти, свидетелями которым мы стали за эти дни, уж точно не соответствуют образу наместника Петра.

- Расскажите мне все, что вы видели, мой друг. И пожалейте мои руки, вы оставите на них следы, – добавила она с укоризненной улыбкой.

Адальберт рассказал ей о событиях последних дней. Теодора внимательно слушала его, особенно ее интересовала реакция на увиденное со стороны основных действующих лиц.

- …..И Формоза потащили прямо по январскому грязному месиву к мосту Фабрициуса. В этот момент я решил воспользоваться случаем, чтобы улизнуть и не видеть, как Стефан расправляется со своим предшественником.

- Право слово, будучи свидетельницей постоянных интриг при константинопольском дворе, я нахожу, что Рим на этот раз утер нос Востоку. Все проделки императорских евнухов кажутся невинными шалостями, по сравнению с этим действительно варварским процессом. И что теперь будет, как вы думаете?

- Безусловно, Рим оскорблен увиденным, я внимательно изучал лица горожан. Безусловно, что Стефан нажил себе этим процессом множество смертельных врагов. Если раньше вражда сполетской и формозианской партий происходила на ниве религиозных разночтений и имущественных притязаний, то теперь …, - Адальберт развел руки в стороны, – теперь это вышло на уровень понятий о Добре и Зле, о смирении и святотатстве. Полагаю, что участникам суда после этого дня стоит опасаться мести формозианцев, вплоть до физической расправы. Ну и, наконец, реакция ближайших соседей Рима, за исключением Сполето, может быть самой жесткой.

- Своим судом, мой милый граф, папа Стефан нанес, прежде всего, удар по Церкви, от которого она может не оправиться еще очень долгое время. Суд над Формозом хуже любого вторжения сарацин, хуже ереси и отступничества, его результатам может радоваться только сам безумный Стефан, поглумившийся над трупом, да тетушка Агельтруда от мысли, что ее сыночек станет единственным императором Италии. В порыве своей жадности и мести она оказала Ламберту такую услугу, которую не совершит даже самый злейший его враг. Римский народ не столь глуп, чтобы  поверить в наивное неведение императора. Особенно, если найдутся заинтересованные лица, способные убедить плебс в обратном. Будь теперь Ламберт до конца своих дней самим воплощением святости, на его светлый лик, так же как и на облик всех участников судилища, сегодня легло несмываемое позорное пятно.

- Ламберта не посвятили в тонкости дела, боясь его реакции, ведь он отличается набожностью и трепетным отношением к Святому трону.

-  Я думаю, мой милый друг, нам  стоит держаться в тени ближайшее время, чтобы наши имена никоим образом не переплетались с этими гробокопателями. Я не вижу перспектив от дальнейшего союза со Стефаном и Агельтрудой.

«Ого, красавица, как ты резво набираешь ход», - подумал Адальберт, но в целом он придерживался такого же мнения.

- Абсолютно согласен, Теодора. Но вам не кажется, что помогая одной партии сместить другую, мы сами по-прежнему далеки от желаемой цели?

- Не совсем так, Адальберт. По-вашему, должность главы римской милиции, полученная моим мужем, недорого стоит?

- Да, ваша семья теперь на хорошем счету в Риме. И ваш муж само воплощение мужественности и верности, – в последние слова Адальберт добавил явно желчный оттенок.

Теодора рассмеялась.

- Да вы не чужды ревности, мой друг. А зря. Для вас мой муж всегда еще один надежный меч в вашем войске. Весьма надежный. Я видела его в деле. Поверьте, в бою он стоит пятерых.

- Что мне его меч, Теодора?! Мое войско не пять, а пять тысяч мечей, и это не предел. Но все мое существо лишается покоя, когда я представляю вас в его объятиях. Что каждый день он имеет возможность гладить ваши прекрасные ноги, ваши нежные руки, вашу восхитительную грудь, – говоря все это, руки Адальберта двигались синхронно по озвучиваемому маршруту. Теодора немного отстранилась.

- Любезный граф, я вас тоже могу представлять в объятиях вашей лотарингской Берты.

- Теодора…

- Да, кстати, расскажите мне о ней. Ведь она же дочка великой конкубины[95] Вальдрады, той, которая так вскружила голову королю Лотарю, что того пришлось успокаивать самому римскому папе! Ваша жена так же прекрасна, как Вальдрада?

- Мне не нравится эта тема, Теодора.

- Расскажите о ваших детях. У вас их, кажется, двое.

- Двое, Гвидо и Ирменгарда. Гвидо – славный мальчуган, а Ирменгарда, говорят, очень похожа на свою легендарную бабушку.

- Но, я слышала, ваша супруга не последовала за вами, потому что снова на сносях.

- У вас прекрасные осведомители, Теодора. Да, моя жена снова ждет ребенка. И вдобавок у меня еще трое пасынков от первого мужа моей жены, Теобальда, графа Арльского – Теутберга, Бозон и Гуго. Признаться, никто из них мне не нравится, но особо несносен Гуго, характер у него прескверный, хотя ему всего десять лет, но ведет он себя как типичный бургундец.

- Короли, герцоги, графы …, - мечтательно вздохнула Теодора, – Один из ваших сыновей, возможно, станет графом, один из ваших пасынков, возможно, королем. Вы сами имеете право на корону. А что может вам дать Теодора и …. любовь ее?

Адальберт молчал, не зная, что ответить. Конфуз нарушила сама Теодора, она, в точности копируя кошачьи манеры, подсунула свою голову под руку графа:

- Не хандрите, мой милый друг, и не увлекайте в этом меня за собой. Вернемся лучше к нашему святейшему папе Стефану, – слово «святейший» Теодора произнесла тоном, однозначно заключающим это слово в кавычки, – как вы думаете, как будет реагировать на итоги римского суда фриулец Беренгарий?

Адальберт был искренне рад перемене темы.

- Думаю, что римскими новостями будет больше возмущена его богобоязненная супруга, но и ее возмущение не выйдет дальше стен фриульского замка. Для самого же Беренгария ничего, по сути, не меняется, ведь он ранее обо всем договорился с Ламбертом. Разве что теперь появляется смысл в ускорении приготовлений к свадьбе Ламберта с его Гизелой. 

- А что Беневент, Иврея?

- Для местных князьков совершенно точно ничего не произошло. Они как мутили воду в каждом водоеме, так и будут мутить.

- Византия?

- Лишний повод для местных патриархов позубоскалить над западными варварами. И это на сей раз будет абсолютно заслуженно.

- Ну а Арнульф?

- Если справится со своими болезнями, то Рим летом гарантированно увидит его полчища. И тогда не позавидуешь ни Стефану, ни Ламберту, ни Беренгарию, если последний, конечно, вовремя не переметнется на более сильную сторону.

- А ваша участь?

- Буду сохранять нейтралитет. В финансировании Риму будет отказано. Хватит! В конце концов, почему именно Тоскана должна оплачивать все авантюры многочисленных наследников Карла Великого, наплодившихся по обе стороны Альп?

- Весьма мудро, мой милый друг. Только столкнув лбами двух львов, появляется шанс на выживание у слабого оленя.

- Благодарю покорно, милейшая Теодора, за сравнение. Оно мне льстит.

- Оно показывает реальное положение вещей. К тому же, под оленем я могу подразумевать не только вас, но и себя. Неужели вы думаете, что я и мой муж рисковали своей жизнью из-за того, что слепо разделяем взгляды Стефана на устройство мира, или из-за симпатий к этой надменной карге Агельтруде? Да забери их всех Бегемот без разбору!

- Вот как! Ваш шанс на карьеру в лавировании между сильными сторонами?

- И ваш тоже.

Меж тем, за разговорами о глобальной политике, они уже приблизились друг к другу настолько, что каждый ощущал на своем лице дыхание другого. Создаваемый политический союз неминуемо грозил перейти в соглашение другого склада, но Теодора первой отвела взгляд и отстранилась от Адальберта. Тот только тяжело вздохнул. Кокетливо глянув на него и сжалившись над нерешительным любовником, Теодора продолжала разговор:

- Вы помните молодого германца Ратольда?

- Бывшего архонта римского гарнизона? - рассеянно отвечал Адальберт, в душе досадуя и на собственную несмелость, и на неуместную развязность гречанки, – я слышал, что он пришел ко двору Арнульфа в Вероне. Отец уготовил своему бастарду весьма холодный прием за  то, что тот порушил все, достигнутые Арнульфом, результаты прошлогоднего похода.

- Да-да! Но дело не в этом . … Помните Миу, мою египтянку, которая нам так помогла в деле с Ратольдом?

- Помню. Она все еще служит у вас?

- Именно, что нет. В день отъезда Ратольд явился ко мне и буквально умолял продать ее. Я не хотела ее отпускать, но сто золотых солидов сделали свое дело.

 - Сколько? Сто солидов? За такую цену он мог купить себе сотню наложниц. Вот уж действительно сумасшедший малый!

- Напрасно вы так, Адальберт. Моя египтянка умела кое-что такое, что уж, поверьте, стоило этих денег. Сомневаюсь, что кто-нибудь из европейских принцесс способен доставить мужчине такое удовольствие, как эта простая рабыня, знающая особые секреты любви.

- Что же вы не сказали мне раньше, Теодора? – решил отплатить своей подруге той же монетой Адальберт, – я бы уж наверняка не поскупился и оставил бы в дураках этого глупого бастарда!

- Это вы сейчас так говорите, любезный Адальберт. Навряд ли вы так же горячи, как юный варвар. Вы взвесите все «за» и «против», продумаете, что скажет ваша очаровательная супруга, как все это отразится на ваших отношениях с родственниками и на политической арене Италии.

- Перестаньте, Теодора, вы сегодня несносны.

- Вот интересно, сколько же вы готовы были заплатить за обладание такой женщиной?

- Вдвое, нет втрое больше, чем Ратольд, –  с азартным вызовом крикнул Адальберт.

- Тссс, не шумите, мой милый друг. И…. приготовьте денежки. Не поскупитесь добавить еще столько же, поскольку есть одно правило, одно старое, известное правило, – Теодора приблизилась к Адальберту.

- Какое? –  прошептал Адальберт, испытывая примерно те же чувства, которые охватывают полководца, увидевшего, что из стен осажденной им крепости появилась делегация с белым флагом.

- Что никогда и ни в чем служанка не может превосходить свою госпожу! – и с этими словами Теодора утопила в своей груди голову графа.

В следующие четверть часа не было произнесено ни одного, примечательного для данного повествования, слова. В разгар страсти, когда помыслы любовников были сосредоточены друг на друге и получаемом наслаждении, они внезапно услышали возле себя странный шорох. Оба, вскрикнув, вскочили,  при этом Адальберт даже не вскочил, а прямо таки подлетел вверх, как подлетают застигнутые врасплох коты.

Рядом с кушеткой стояла маленькая Мароция и глубокими черными глазами удивленно смотрела на них. Мать, не помня себя, тигрицей рыкнула на дочь, из-за чего та убежала в парадную дверь, рыдая взахлеб. Теодора, опомнившись, бросилась за ней, позабыв про свой предельно растрепанный вид. Ее черные волосы распустились огромным устрашающим парусом. Адальберт же кинулся одеваться, дрожа всем телом, и некстати вспоминая недавно услышанные от Теодоры слова про боевые доблести Теофилакта.

Теодора искала дочь несколько минут, пробегая мимо удивленных и встревоженных слуг. Мало-помалу самообладание вернулось к ней. Она нашла Мароцию в комнате Ксении, ее бывшей кормилицы, теперь работавшей в доме Теофилактов нянькой. Та держала ребенка на руках и гладила девочку по голове, Мароция уже не плакала, а только громко икала, как это бывает с детьми, успокаивающимися после какой-либо обиды. Теодора кинулась к дочери.

- Прости меня, милая! Ты очень сильно меня напугала. Ты простишь меня?

Ребенок – ведь нельзя сразу прощать обиды - после определенной паузы кивнул головой.

- В наказание мне, мы завтра поедем в город, и я куплю тебе столько вафель, сколько ты пожелаешь.

- И персики, – добавила девочка.

- И персики, конечно. Она давно у вас? – обратилась она к Ксении.

- Минут пять назад она прибежала в слезах и жаловалась, что вы на нее накричали, госпожа.

- Да это так, и я была неправа. Больше надеюсь, ее ничто не обидело? – Теодора осторожно выведывала, не сболтнула ли Мароция чего лишнего. В этом случае участи юной кормилицы не стоило бы завидовать.

- Нет, только это.

- Она никого не встретила помимо вас?

- Нет, - ответила кормилица. И снова солгала.

Немного успокоившись, Теодора поцеловала дочь и сама отвела девочку в игровую комнату, оставив ее на попечение слуг. Тревога полностью не покидала Теодору, но ей очень не хотелось избавляться от верной и толковой Ксении, и она надеялась задобрить ее подарками на случай, если вдруг Мароция захочет ей рассказать более подробно о причинах материнского гнева. Также она рассчитывала и на то, что слуги в доме ее боятся много больше Теофилакта, и для них явным благом будет молчание.

Вернувшись в приемную залу, она застала там Адальберта, пытавшегося принять за столом вид делового гостя. Получалось у него это, прямо скажем, неважно, страх продолжал заметно потряхивать блистательного графа. Увидев Теодору, он бросился к ней, только усугубив в ней возникшее к себе презрение:

- Что? Вы нашли ее? Она не успела ничего сказать отцу? Он здесь?

- Успокойтесь, Адальберт. Я нашла Мароцию, извинилась перед ней за то, что накричала на нее. Она ничего никому не расскажет. Все в порядке.

- Ну а когда вернется ваш муж?

- К тому моменту мы с дочерью будем лучшими друзьями. Мы уже сейчас друзья. Она играет со своими игрушками и, поверьте, уже забыла, что видела вас без исподнего. Ее память, как память любого ребенка, сохраняет в себе только самое примечательное, – добавила она не без сарказма.

- Вы все шутите, Теодора.  На самом деле все наши планы и умозаключения могут рухнуть из-за одной такой глупой неосторожности.

- «Глупой»! Вот как! А еще десять минут назад вы мне жарко нашептывали на ухо, что минута близости со мной вам важнее вечного обладания лангобардской короной!

Адальберт обиженно молчал. Он вновь не знал, что ответить. Теодора насмешливо продолжала:

- Но теперь нам никто точно не помешает, мой милый друг. Что же вы медлите? Я вся в вашей власти и я не отработала еще и четверти суммы, обещанной вами, – при этом Теодора легла на кушетку, положила ноги на колени графу и насмешливо наблюдала за ним.

Адальберт встал, опустив ноги Теодоры на пол. После того, как он освободил кушетку, она вернула свои ноги обратно и неотрывно смотрела на него, чувствуя в себе растущее презрение к этому напыщенному и трусоватому щеголю, с которого в один момент слетел весь лоск.

- Прошу прощения, любезная Теодора, но будет лучше отложить наш разговор на время.

И, вспомнив свое обещание, немного замявшись, промямлил:

- А вот деньги….

Теодора расхохоталась, но в смехе ее чувствовалась горечь.

- Что вы, граф! Это была шутка, -  И, встав с кушетки и подойдя к нему, добавила, холодно смотря ему в глаза, – я делю свое ложе только с мужчинами, которых люблю.

Адальберт почувствовал себя совсем жалким. Ему безумно захотелось каким-нибудь романтическим действием вернуть к себе расположение Теодоры, к примеру упасть перед ней на колени или с щедростью безумца рассыпать перед ней свои богатства, но что-то во взгляде гречанки его от этого удержало.

- Все хорошо…. мой милый друг, – после паузы добавила гречанка, это словосочетание для Адальберта должно было по идее означать, что отношение к нему Теодоры осталось на прежнем уровне, – я буду ждать вас, – пообещала она, вдохнув долю оптимизма в совсем уж раскисшую душу тосканца.

Она проводила графа до его носилок. Возвращаясь в дом, она обернулась в дверях,  состроив фальшивую улыбку, помахала графу рукой и тихо, сама себе, выразила все свое разочарование:

- Кошелек. Красивый, богатый кошелек! Не более.

Эпизод 16.  1650-й год с даты основания Рима, 11-й год правления базилевса Льва Мудрого, 5-й год правления франкского императора Ламберта (25 января 897 года от Рождества Христова)

В то же самое время, когда потенциальный Аустерлиц Адальберта на амурном фронте внезапно превратился в его сокрушительное личное Ватерлоо, совсем неподалеку от резиденции Теофилактов, в триклинии Церкви Святой Сабины, царило совершенно иное настроение. За длинным, грубо сколоченным, трапезным столом в полной тишине вот уже битый час угрюмо сидели два человека в низко надвинутых капюшонах. На столе, за исключением кувшина с водой и краюхи хлеба, ничего не было. В темных нишах триклиния бесшумными тенями время от времени скользили слуги. Их хозяева были теми самыми всадниками, которые обратили на себя внимание пресвитера Иоанна и, по всей видимости, в настоящий момент они чего-то или кого-то ждали, предаваясь, не слишком веселым мыслям.

Церковь Святой Сабины, несмотря на свои немалые лета, была в церковной иерархии того времени не слишком приметной. Слава придет к ней тремя веками позже описываемых событий, когда с ее крыши Враг рода человеческого метнет огромный черный камень в неистово молящегося перед алтарем святого Доминика, основателя знаменитого монашеского ордена. Камень, хвала Небесам, пролетит благополучно мимо и будет навсегда помещен внутри церкви, для того чтобы приводить всех прихожан в трепет следами страшных когтей неудачливого метателя. В конце же девятого века паломники, приходившие в данную церковь, как правило, преследовали цель поклониться погребенным здесь останкам святого Генезия. Преимущественно эти люди имели отношение к низкому, как тогда считалось, ремеслу бродячих актеров, а святой Генезий был их покровителем, ибо сам был мимом заурядного театра, пока ему, прямо на сценических подмостках, не открылась христианская истина, за которую он впоследствии принял мученическую смерть.

В районе одиннадцати вечера во дворе церкви гости ясно услышали какое-то оживление. Вскоре в дверях появился диакон и с почтением пропустил к обитателям триклиния человека, который до самого порога пытался остаться неузнанным. Войдя в триклиний, он снял капюшон. Это был Иоанн.

- Доброй ночи, друзья, – сказал он ожидавшим его, – очень трудно считать эту ночь доброй, но я так рад видеть надежных соратников, что прошу простить, что не отдал должное вашим церковным регалиям и обращаюсь к вам без должного церемониала.

- Мне, как и брату Теодору, мнится, что за последние дни вы настолько наслушались церемониальных приветствий от людей, вершивших нечестное дело, что будет не только дозволительным, но и даже приветствуемым, если и вы, и мы будем обращаться меж собой так, как делали это первые христиане мира, называя друг друга братьями.

С этими словами Иоанн подошел к Теодору и Роману Марину и священники обнялись.

- Однако, друзья мои, прежде чем перейти к делу, необходимо воздать должное и Господу нашему, и владелице сего храма Святой Сабине, и святому Генезию, чьи мощи покоятся здесь же, для чего прошу проследовать в церковь.

 Сотворив обещанные молитвы, священники спустя четверть часа вернулись в триклиний. Взглянув на трапезный стол, Иоанн с наигранным удивлением поднял брови:

- Сегодня не пост. Почему братья церкви Сабины не предложили вам вина и мяса?

- Вы ошибаетесь, брат Иоанн. Сегодня надлежит поститься всем тем, кто скорбит по страшному делу... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10