Баженов, или Тайна дома Пашкова

Предисловие

Ваганьковский холм – одно из самых таинственных мест Москвы. В древности на вершине этого холма находилось языческое капище, где обитали духи, обладавшие такой великой и страшной силой, что всходить на холм осмеливались только волхвы, знавшие, как с этой силой обращаться: они творили здесь сакральные обряды и изменяли ход судьбы. Впрочем, языческие духи не всегда бывали страшными: порой они любили и веселье, поэтому древние жители Москвы устраивали здесь гуляния, называемые «ваганками» и давшие название всей местности.  

Влияние язычества ощущалось в Ваганьково и гораздо позже, так что даже властная Софья Витовтовна, дочь могущественного правителя Литвы и жена московского великого князя Василия I, сына Дмитрия Донского, не могла с этим справиться, хотя всей душой была предана христианству. Она построила на Ваганьковском холме и вокруг него двенадцать церквей для очищения от языческой скверны, но всё было напрасно – чем больше боролись с языческими духами, тем более они сопротивлялись. Шутки нечистой силы отличались жестокой насмешливостью, что вполне ощутил на себе благочестивый царь Иоанн Васильевич Грозный. Стоило ему посетить в Ваганьково обветшавший дворец своей прапрабабки Софьи Витовтовны, как в царя вселился зловредный бес, заставлявший его творить срамные непотребства: Потешный двор, устроенный Иоанном Васильевичем на Ваганьковском холме, поражал вакхическими оргиями не только смиренных москвичей, но и видавших виды иностранцев.

Лишь через много лет, молясь и каясь, Иоанн Васильевич упразднил Потешный двор; радея о пользе государства, царь  перестроил его в пыточную тюрьму, где истязали и убивали противников российской державы. Тут же в глубоких подвалах хранилась царская казна и еще многое из того, что Иоанн Васильевич хотел скрыть от людских глаз; его богобоязненный сын Фёдор после смерти отца приказал замуровать эти ужасные подземелья, а внешние постройки сравнять с землёй, – за исключением церквей, конечно.

Алексей Михайлович, второй царь из новой династии Романовых, полностью отдал Ваганьковский холм церквам и монастырям, переселив живущих в близлежащей слободе москвичей за реку Пресню, где возникла деревня  Новое Ваганьково, – а его сын царь Пётр, относившийся к земельным владениям Церкви пренебрежительно, пожаловал Старое Ваганьково своему любимцу Александру Даниловичу Меншикову. Он выстроил на холме роскошный дворец в голландском стиле, однако долго пожить на заколдованном месте Меншикову не пришлось: вскоре после смерти Петра он закончил свои дни в глухой ссылке, а все его владения были конфискованы. Ваганьковский дворец вначале  перешёл семейству Романовых, а затем в нём была устроена богадельня, – но и она не устояла здесь, придя во времена правления Екатерины II в столь плачевное состояние, что стыдно было за первопрестольную столицу.

Между тем, земли Ваганьково, находясь в самом центре города, значительно выросли в цене. Не приходиться удивляться, что невзирая на дурную славу Ваганьковского холма, охотников заполучить его в собственность было немало. Всех обошёл Пётр Пашков, капитан-поручик лейб-гвардии Семёновского полка. Отец Пашкова состоял денщиком при царе Петре, чистил ему сапоги и подавал рюмку водки по утрам, благодаря чему имел большие привилегии при царском дворе и ловко направлял их себе на пользу. В результате, из денщиков он сделался  губернатором в изобильном городе Астрахани, а сына своего определил в гвардию.

Пётр Пашков по ловкости нисколько не уступал отцу: получив от него приличное состояние, он оставил военную службу, женился на богатой купчихе и занялся продажей хмельного. В России это прибыльное дело, и Пашков поставил его на широкую ногу: через несколько лет он стал главным поставщиком водки в стране. Попутно он всеми правдами и неправдами приобретал земли с крестьянами – подкупая канцелярских чиновников, оформляя подложные закладные и просто-напросто захватывая чужую землю самовольным межеванием. Всё ему сходило с рук, ибо имел он большие деньги и большие связи.

Заполучить Ваганьково было вожделенной мечтой Петра Пашкова: именно здесь, напротив Кремля и на одной высоте с ним он хотел выстроить себе дом. К счастью, в Москве тогда переменилось начальство, что способствовало осуществлению мечты Пашкова. Ранее московским губернатором был Иван Юшков, который, как и многие русские губернаторы, рассматривал вверенное его заботам хозяйство как вотчину, данную ему в кормление. На благоустройство города шли лишь жалкие крохи с жирного губернаторского стола, а поборы с населения достигли немыслимых размеров. При этом даже солидные подношения от заинтересованных людей не спасали от волокиты и необязательности московских чиновников в исполнении нужных решений.

Пашков так и не смог ничего добиться от Юшкова, но тут в Москве вспыхнула чума, в короткий срок охватившая весь город. Московские власти во главе с Юшковым немедленно покинули древнюю столицу, бросив народ на произвол судьбы. Оставшиеся без призора, отчаивавшиеся москвичи взбунтовались, так что из Петербурга пришлось присылать войска, дабы вернуть народ к повиновению. Императрица Екатерина была крайне возмущена поступком Юшкова и назначила в Москву нового губернатора – Захара Чернышёва.

Чернышёв, в отличие от Юшкова, вёл дела разумно и рачительно: он и сам был не обижен, и Москва была им довольна. Поборы и подношения сохранились, однако Чернышёв установил в этом отношении чёткий регламент, нигде, разумеется, не записанный, но неукоснительно соблюдающийся. В итоге, Москва существенно преобразилась к лучшему: всего за несколько лет были выправлены обветшавшие улицы, расчищены от грязи рынки, построены новые  присутственные места и торговые лавки. Довольная императрица удостоила Чернышёва орденом святого Владимира за славные труды во славу Отечества.

Пашков сразу же нашёл с Чернышёвым  общий язык, чему способствовала не только некоторая степень родства между ними, но и сходство во взглядах на жизнь, – и через непродолжительное время Чернышев распорядился выдать Пашкову документ на вечное и потомственное владение Старым Ваганьковым. Территория получилась обширной, однако, не довольствуясь этим, Пашков прихватил ещё часть чужих владений; соседи подали жалобу, дело дошло до Сената, но, благодаря опять-таки Чернышёву, всё закончилось полной победой Пашкова.

Заполучив заветное Ваганьково, Пашков решил построить здесь нечто удивительное, такое, чего никогда ещё не было в Москве. По общему мнению сведущих людей, справиться с этой задачей мог только Василий Баженов, архитектор, трудившийся над заказами самой императрицы и сильно уже потрясший Москву своими грандиозными замыслами. Поразмыслив, Пашков обратился к нему, и Баженов взялся за строительство дома на Ваганьковском холме.

Удивительная находка

Тихим августовским вечером на берегу Москвы-реки возле Кремля стоял прилично одетый господин и смотрел на строительные работы, которые велись здесь. Кремлёвские стены и башни уже на треть высились от земли; вся набережная была полна грудами кирпичей, горами песка, мешками с известью и крепёжным лесом. Рабочие накрывали холстиной и рогожей выложенную за сегодняшний день кладку и спорили, надо ли накрывать песок и известь?

– Дождя не будет, чего зря накрывать! – говорили одни.

– А вдруг к утру польёт? – возражали другие. – Беды не оберёшься.

– Нет, не польёт, – не сдавались первые. – С чего ему полить? Небо ясное.

– А коли будет? – в свою очередь, не хотели сдаваться и вторые. – Ежели кладку накрываем, так уж и песок с известью заедино.

– О чём спор? – вмешался подошедший десятник.

– Так, вот, Павлантий Африканыч, об укрытии, – сказали рабочие, – вот они не хотят укрыть известь с песком, а мы думаем, что надо. Кабыть дождь не полил.

– Навряд дождь будет,  – снова возразили первые.

– «Навряд, навряд!» – передразнил их десятник. – А коли в самом деле польёт? Что тогда?.. Не гневите Бога, ребята, укрывайте всё немедля!

– Эхма! Эдак дотемна провозимся, – сокрушённо вздохнули рабочие. – А в брюхе бурчит, не ужинали ещё.

– Я бабам наказал сытный кулеш с салом сварить, да хлеба каждому будет по фунту, – ну уж и по чарке, так и быть, нынче славно поработали, – прищурился десятник.

– Вот за это спасибо, вот это, стало быть, дело! – зашумели все рабочие разом. – Ты не беспокойся, Павлантий Африканыч, вмиг всё укроем, в лучшем виде!

Наблюдавший эту сцену прилично одетый господин в сердцах стукнул тростью об землю. Десятник повернулся и внимательно оглядел его: лицом тот был похож на дьячка – нос покляпый, лоб неширокий, волосы собраны сзади в пучок; однако лицом благороден, взглядом смел, осанка не согбенная. К тому же, камзол, жилет и панталоны из дорого бархата; башмаки с серебряными пряжками; чулки явно не российского производства, и шляпа так же. А трость вовсе удивительная: черного гладкого дерева с большим серебряным набалдашником, а на нём – мёртвая голова и какие-то знаки по кругу. На безымянном пальце господина – перстень, и тоже с мёртвой головой, а в глазницах её камни, видать, немалой цены.

– Виноват, ваше благородие, – сказал десятник, подойдя к нему с почтительной улыбкой и  слегка кланяясь. – Не могу знать ваших званий и должностей, а потому прошу простить, если не так обратился. Изволите по обязанности наблюдать наши работы или из простого любопытства? Сюда многие благородные господа приходят променад сделать: любопытствуют, как священные кремлевские стены заново воздвигаются.

– В стенах-то что священного? Разве что поп их в свое время окропил? – раздражённо отозвался господин. – Так неужели всё, что святой водой окроплено, священно, а что не окроплено – нет? В таком случае, срамные части твоего тела священнее твоей бороды; Ломоносов, – слыхал про такого? – написал: «Борода предорогая! Жаль, что ты не крещена. И что тела часть срамная тем тебе предпочтена...».

Десятник смешался, не зная, как ответить на такое богохульство, и предпочёл неопределённо произнести:

– Ну это как Бог приведёт…Вам, господам, виднее…

– Никакого смысла в стенах кремлевских нет, – продолжал раздражённый господин. – Ни священного, ни оборонительного! Крепостью Кремль перестал быть с развитием современной артиллерии: уже царю Петру пришлось строить новые укрепления вне кремлевских стен, дабы отразить предполагавшееся наступление шведского короля Карла на Москву.

Единственно, вижу в этих стенах историческую ценность, память о нашем прошлом, – переведя дух, сказал господин.  – Но и пусть бы оставались со стороны Красной площади и, если угодно, с речки Неглинки, но тут-то, – тут-то зачем?! – выкрикнул он,  распаляясь. – Какой чудесный, какой необыкновенный вид открылся бы с Москвы-реки на кремлёвские холмы, не будь тут стен! А на холмах, вкупе с древними соборами, стояли бы величественные здания в духе римского Форума, каким он был в золотой век Рима! От них шли бы к реке прекрасные сады с лестницами и террасами, с фонтанами и всяческими садовыми украшениями... И всё это было возможно, всё это начало уже осуществляться, – а далее и вся Москва преобразилась бы, и Кремль стал бы центром нового города с новой судьбой… – голос господина пресёкся, в груди заклокотало; он вынул из кармана камзола платок и вытер глаза.

– Не господин ли Баженов вы будете? – вдруг догадался десятник. – Это по вашему замыслу стены снесли?

– Да, я – Баженов, – убрав платок, с вызовом ответил господин. – Будешь меня ругать? Меня нынче многие ругают… Только ты, Павлантий Африканыч, более моего виноват: я разрушил старое, отжившее, а ты его восстанавливаешь.

– Моё дело маленькое, ваше благородие. Не я, так кто-нибудь другой, – возразил находчивый десятник и, не сдержавшись, прибавил: – А людям нравится…

– …Василий Иванович! Василий Иванович! – к Баженову подбежал запыхавшийся мальчишка. – Меня дядька Прокопий прислал! Просил вас сразу к нему идти; там у него что-то случилось.

– Господи, что ещё? – вздохнул Баженов. – Мало несчастий на мою голову… Иду, иду!..

Мальчишка направился было за ним, но десятник схватил его за руку:

– Стой! Куда ты его зовёшь? Где он ноне строит?

– Да рядом, в Старом Ваганькове: дом для господина Пашкова… Пусти, дяденька, мне надо бежать! – мальчишка вырвался от десятника и со всех ног бросился за Баженовым.

– Смотри у меня, пострелёнок, уши-то надеру! – погрозил ему вслед десятник. – Вот и строй, господин Баженов, если внове твои строения не снесут, а в чужие дела не суйся; слишком много о себе полагаешь, – проворчал он про себя и затем крикнул своим рабочим: – Ну что, закончили? Сколько можно возиться-то? Ох, пользуетесь вы моей добротой!..

*** 

Строительство на Ваганьковском холме вёл Прокопий Щегловитов со своей артелью; он уже построил десятка два домов и несколько церквей в Москве, Ярославле и Костроме, и по праву считался опытнейшим мастером. Старые постройки в Ваганьково были снесены, готовилась площадка под фундамент – Баженов не мог понять, что могло случиться на этой подготовительной стадии работ. Взойдя на холм, он сразу увидел Прокопия: тот сидел на раскладном деревянном стуле собственной конструкции и пил квас из ковша.

– Хороший квас делают в Охотном ряду, ох, хороший! – Прокопий Елизарович смачно крякнул и утёр усы и бороду. – В Ярославле тоже квас хорош, но до московского ему далеко; зато пиво в Ярославле варят славно. А вот в Костроме и квас плохой, и пиво не лучше; костромичи  молоком, да сметаной, да творогом, да сыром хвалятся, – а на мой вкус это одни пустые названия. Ничего примечательного в Костроме нету, – разве что лапти плетут крепко, хаять не стану, – а кроме лаптей им похвастаться нечем.

Баженов улыбнулся: Прокопий Елизарович был обижен на костромичей за то, что последний подряд на крупное строительство они отдали другому мастеру, и во всяком разговоре обязательно находил повод помянуть Кострому недобрым словом.

– Что у тебя стряслось, Прокопий Елизарыч? – спросил он. – Зачем звал?

– Зачем звал? – переспросил подрядчик. – Пойдём, Василий Иванович, покажу, – он с кряхтением поднялся со стула и направился к котловану, вырытому под основание будущего дома. – Гляди, чего мои ребята откопали!

Баженов заглянул в яму и увидел выложенный белым камнем широкий колодец, уходящий глубоко под землю; по стенам колодца виднелись остатки винтовой лестницы, а над его верхним краем был вбит крепкий железный штырь, к которому привязана толстая верёвка с узлами.

– Штырь с верёвкой – это наша работа, – пояснил Прокопий Елизарович. – Уж очень ребятам захотелось посмотреть чего там на дне.

– Ну и что? Нашли что-нибудь? – спросил Баженов.

– Нашли, да только не то, что думали. Они, вишь ли, клад надеялись отыскать, – мол, царские палаты здесь раньше были: судя по кладке, колодцу никак не меньше двухсот лет. Выходит, ещё батюшка-царь Иван Васильевич строил, – так, может, казну в этом колодце запрятал? – ухмыльнулся Прокопий Елизарович. – Я им говорю: «Дурачьё! Вы на что надеетесь: если и впрямь клад найдёте, разве господин Пашков вам его отдаст? Земля ему принадлежит, и всё что в земле, полная его собственность. Вас по острогам затаскают, будут допытываться, не стащили ли чего». «Да нам бы только найти, а потом так запрячем, никто не прознает, – отвечают. – И хоть калёным железом нас жги, ни словечка не промолвим; даём в том самую страшную клятву, какая ни есть на свете! А ты, дядя Прокопий, вовсе в стороне: мы и под пытками скажем, что ты знать ничего не знал, ведать не ведал». Ну, вижу, их уже не отговорить: «Что же, полезайте, коли так».

Далее рассказываю с их слов. Залезли, стало быть, они в колодец; на дне его – два подземных хода; один наглухо заделан: как ни бились, не смогли даже первый ряд кирпичей снять. Вот какой раствор раньше делали, не то, что ныне! Ныне лишь я, да Амвросий Петров правильный раствор делаем, а у остальных не раствор, а сметана костромская...

– Так что же они нашли? – перебил его Баженов.

– Имей терпение, Василий Иванович, в наши годы суетиться негоже, – неодобрительно заметил Прокопий Елизарович. – Имей терпение, всё расскажу своим чередом… На чём, бишь, я остановился?... Да, один ход наглухо закрыт, а во второй им удалось-таки пролезть: там, видать, подвижка земная случилась, так вход и осыпался. Они его разобрали, а дальше дверь железом окованная с замками старинными. Они её открыли, – и где только выучились, шельмецы, замки открывать?..

Зашли внутрь, обрадовались: сейчас, де, золотишком да самоцветами вмиг обогатимся!  Глянь, – там большущие комнаты со сводчатыми потолками; нигде ни влаги, ни плесени, и повсюду сундуки стоят. Они в один сундук, в другой, в третий, в пятый, в десятый – везде одно и то же: книги и свитки! Вот разочарование какое: мои ребята до того обозлились, что хотели всё это тут же пожечь, но побоялись сами в огне сгинуть.

Вылезли из колодца смурые, в тоске и печали, – какие из них сегодня работники? Ты не обессудь, Василий Иванович, но дал я им на водку и отпустил до завтра. Ничто, ребята крепкие: завтра на работе будут в должном виде, не сомневайся. А за тобой я мальчонку послал, – да где же он?.. Опять, поди, на берегу ошивается?

– Я тут, дядька Прокопий, – отозвался мальчишка. – Сколь времени рядом стою, – не видишь, что ли?

– Смотри у меня, пострелёныш! – подрядчик отвесил ему подзатыльник. – Будешь от дела бегать, выдеру, как сидорову козу!

– Где я бегаю-то! – потирая затылок, обиженно протянул мальчишка. – Всё бы вам драться.

– Я подумал, Василий Иванович, – обращаясь к Баженову, сказал Прокопий Елизарович, – что ты непременно захочешь на нашу находку посмотреть, – так он тебя сопроводит: ты не гляди, что он мал, но ловок и силу не по годам имеет, а мне туда не залезть: я постарше тебя буду… Сможешь по верёвке-то спуститься?

– Сколько раз приходилось спускаться-подниматься – и по верёвкам, и по прочим шатким приспособлениям. Вспомни, хотя бы, церковь в Ильинском, что мы с тобою строили, – ответил Баженов, пробуя верёвку на прочность. – Принеси мне какую-нибудь одёжку, Елизарыч, а то моя не подходит для таких приключений… А ты, богатырь, возьми чем внизу посветить, и спускайся за мной, – сказал он мальчишке. – Как тебя зовут? Еропка? Ничего, Еропка, – Бог не выдаст, свинья не съест.

***

В подземелье всё было так, как сказал Прокопий Елизарович: в сводчатых комнатах стояли огромные сундуки, набитые книгами и свитками. Баженов открыл первый попавшийся сундук, достал пожелтевший от времени пергамент с выцветшими чернилами и прочитал: «Litteras de bonitate. Meus discipulus et amicus Nero a pia eius Seneca». – «Письма о добродетели. Моему воспитаннику и другу Нерону от любящего его Сенеки».

– Бог мой! – воскликнул Баженов. – Неужели подлинник? Ты слышал что-нибудь о Нероне? – спросил он Еропку.

– Кто о нём не слыхал? – шмыгая носом, возразил Еропка. – Как напьётся, да начнёт безобразить – дым столбом летит! Третьего дня грозился Хамовники поджечь, коли ему в долг опохмелиться не дадут. Даром что с самой Троицы в полицейской части просидел: это когда он чёртом вырядился и в женскую баню залез. Вот визгу-то было, – на всю Москву!

– Ты про какого Нерона говоришь? – удивился Баженов.

– Про того самого, воротника с Пречистенки, – про какого же ещё? – в свою очередь удивился Еропка. – Неужто у нас другой Нерон есть?

– Ты об отставном солдате, что теперь служит сторожем при Пречистенских воротах? – догадался Баженов. – Да, я тоже слыхал о его похождениях. Но это другой Нерон, древнеримский, он императором был.

– Ишь ты, император, да ещё римский, а имя русское, солдатское! Выходит, они своих императоров нашими именами называли – поразился Еропка.

Баженов вздохнул и принялся дальше разбирать сундук.

– Катон… Цицерон… Тацит… Марк Аврелий… Гораций… Вергилий…– шептал он. – А в этом сундуке? Греческое, кажется… Платон… Аристотель… А вот ещё: Эсхил, Софокл, Еврипид… А здесь что? – он открыл следующий сундук. – «Paulus, servus Iesu Christi, ut omnes qui sunt Romae, dilectis Dei» – «Павел, раб Иисуса Христа, всем находящимся в Риме возлюбленным Божиим».  И приписка: «Sua manu Pauli scripta». «Собственноручно»... Господь Всемогущий!.. – охнул Баженов и закрыл сундуки. – Таких сокровищ больше нигде в мире не найдётся! Понимаешь ты это или нет? – он потрепал мальчишку по голове.

– А чего сразу драться? – вывернулся от него Еропка. – Ну, книги, – экая невидаль! Добро бы с картинками, а то одни буковки… Вот на базаре в Китай-городе книжки продают – закачаешься! Я одну смотрел: про путешествия в дальние страны, где живут двухголовые люди в чешуе, водятся змеи о четырёх ногах и птицы с женскими лицами. Картинки в ней на каждой странице – вот такую я бы купил!

– Ты грамотный? – спросил Баженов.

– Дядька Прокопий учит меня грамоте, да больно дерётся, – ответил Еропка, почёсываясь.

– Ученья без слёз не бывает; меня тоже били, когда я учился, – сказал Баженов. – Ты пойми, садовая твоя голова, здесь собрана мудрость человечества: то, что люди поняли о себе, своей жизни, о мире, о Боге. Ведь не твари же мы неразумные, для чего-то нам ум дан?..

– Это да, – согласился Еропка. – А кто же столько книг запрятал?

– Я думаю, это знаменитая библиотека царя Ивана Грозного, – ответил Баженов. – Ему она досталась от его бабки, которая была византийской принцессой: перед тем, как турки захватили Константинополь, она уехала оттуда и вывезла с собой императорскую библиотеку. Об этой библиотеке уже тогда ходили легенды: её начали собирать еще в древнем Риме, а потом перевезли в Константинополь и продолжали собирать там. Царь Иван тоже был большим любителем книг; он пополнил эту библиотеку собственным богатейшим книжным собранием. Но этот царь был очень подозрительным, ему всюду мерещились заговоры; если бы Ивану Грозному пришлось бежать из Москвы, взять с собой библиотеку он бы не смог, поэтому и спрятал её в этом подземелье; при нём здесь наверху был царский дворец.

– Понятно… – рассеянно протянул Еропка и, открыв ещё один сундук, вытащил наугад какой-то толстый свиток. – А это что?

– «Marcus Vitruvius Pollio. Architectura Universi»,  – прочитал Баженов. – Витрувий! Учитель всех архитекторов!.. А об этом его сочинении ничего неизвестно, но я догадывался, что оно должно быть. В основе строения Вселенной, живой и неживой материи лежат одни и те же универсальные законы и пропорциональные отношения  – ими надлежит руководствоваться при сооружении зданий и построении машин. Так утверждал Витрувий, возводя всё это к высшим силам мироздания, которые мы связываем с Адонаем, Великим Архитектором Мира.

– Чего? – вытаращил глаза Еропка.

– Это я возьму с собой, – Баженов спрятал свиток за пазухой. – Давай выбираться отсюда.

– …Ну, поглядели? – спросил Прокопий Елизарович, помогая им вылезти из колодца. – Что с этим делать будем?

– Скажи своим ребятам, чтобы они заложили вход в подземелье и колодец сверху тоже прикрыли, – однако так, чтобы можно было к нему подступиться, если придётся. Сообрази, как это сделать, не мне тебя учить, Елизарыч, – ответил Баженов. – А если любопытные станут сюда приходить…

– Какие любопытные, – о чём ты, Василий Иванович! – усмехнулся Прокопий Елизарович. – Если бы здесь действительно клад нашли, вся Москва сбежалась бы поглазеть, а книги – кому они нужны? К  тому же, ежели люди узнают, что мы вместо клада какие-то книги отыскали, на смех нас подымут, – так что мои ребята зря болтать не станут: кому охота себя на позор выставлять?..

Тайное собрание

Имение Очаково в десяти верстах на запад от Москвы принадлежало князьям Трубецким, самым известным из которых в бурную эпоху дворцовых переворотов в России был Никита Трубецкой. В отличие от многих других представителей знатных русских фамилий, потерявших состояние, а то и голову в это время, Никита умел отлично ладить со всеми быстро меняющимися правителями империи. В последние годы царствования Петра Великого, любившего грубые шутки и непристойные выходки, Никита Трубецкой изображал на пирах теленка: ревел, лягался и совершал и иные вещи, которые совершают животные, но неприличные для человека. Хохотавший до упада над его проделками Пётр сначала возвёл Никиту в звание сержанта лейб-гвардии  Преображенского полка, в котором сам был капитаном, а затем даровал офицерский чин.

В короткое правление Екатерины I, жены Петра, всесильным правителем страны был светлейший князь Александр Меншиков. Безмерной лестью и превознесением его заслуг Никита завоевал доверие и Меншикова, который, как каждый поднявшийся из грязи в князи, был очень чувствителен к людскому мнению.

После падения Меншикова, когда императором стал юный Пётр II, внук  Петра Великого, власть находилась в руках князей Долгоруких, имевших неограниченное влияние на мальчика-императора. Закадычным другом Петра II был Иван Долгорукий, весьма охочий до различных развлечений, особенно до любовных забав. Никита Трубецкой познакомил его со своей женой, которая была недурна собой; воспылав к ней страстью, Иван Долгорукий имел интимные свидания с княгиней Трубецкой прямо в доме её мужа. Никита не только не препятствовал этому, но, напротив, стремился, чтобы Иван  Долгорукий чувствовал себя у Трубецких совершенно как дома.

После скоропостижной кончины Петра II императрицей стала Анна Иоанновна, племянница Петра Великого, дочь его слабоумного брата Ивана. Князья Долгорукие отправились в ссылку, а потом на плаху, но Никита Трубецкой не пострадал: едва Анна Иоанновна взошла на престол, он, решительно отмежевавшись от Долгоруких, тут же принял её сторону. Оценившая его преданность императрица пожаловала Трубецкому чин генерал-майора, довольно высокий для тридцатилетнего человека, и прибыльную должность генерал-кригс-комиссара (главного интенданта) армии. Не довольствуясь этими достижениями, Никита свёл близкое знакомство с фельдмаршалом Минихом, женившись, – после как нельзя кстати последовавшей смерти своей первой супруги, – на любовнице фельдмаршала. Эта бойкая дама следовала за армией Миниха повсюду и даже однажды разрешилась от бремени в военном лагере в ходе боевых действий против турок.

Благодарный Никите Трубецкому за прикрытие своих амурных похождений Миних закрывал глаза на его упущения по службе и возвысил Никиту до должностей генерал-прокурора и председателя Правительствующего Сената. Это не помешало Трубецкому отвернуться от своего благодетеля после смерти Анны Иоанновны и прихода к власти императрицы Елизаветы, дочери Петра Великого. Более того, именно Трубецкой устроил суд над Минихом и приговорил его к смертной казни, заменённой всемилостивейшей императрицей Елизаветой на пожизненную сибирскую ссылку. А Никита Трубецкой  получил от Елизаветы Петровны высший имперский орден святого Андрея Первозванного и деревни с крестьянами.

После смерти Елизаветы императором стал её племянник Пётр III. Он правил всего один год, но и этого непродолжительного срока хватило Никите Трубецкому, чтобы попасть в число приближенных к Петру III персон и принять под своё командование, в дополнение к уже находящимся в его ведении воинским и государственным учреждениям,  Преображенский полк.

Екатерина II, жена Петра III, вскоре свергла своего мужа, однако Никита Трубецкой не пострадал и при этом перевороте: он добровольно передал Екатерине командование важным Преображенским полком, сыгравшим решающую роль во всех дворцовых переворотах, и Екатерина в благодарность назначила Трубецкого верховным распорядителем на своей коронации.

Неизвестно, каких бы ещё высот он достиг, если бы возраст и болезни не заставили его уйти в отставку. Многочисленные имения, принадлежащие ему, и солидная государственная пенсия позволили Никите Трубецкому закончить свои дни тихо и мирно, наслаждаясь радостями жизни.

***

По кончине князя Никиты Трубецкого имение Очаково перешло к его сыну Николаю Трубецкому и пасынку Михаилу Хераскову.  

Михаил Херасков был ярким светилом на небосклоне российской литературы. Поэма «Россиада» принесла ему заслуженную славу и почитание всех любителей изящной словесности. Сюжет поэмы был аллюзией на животрепещущую тему: войну русских с турками и  крымскими татарами за Крым. В «Россияде» рассказывалось о завоевании Казанского ханства Иваном Грозным; на стороне русских был Бог и православные святые, против которых ничего не мог сделать мусульманский пророк Магомет, также присутствующий в этом произведении. Кроме того, здесь было множество иных персонажей, включая трёх богатырей, влюблённых в персиянку Рамиду; казанской царицы Сумбеки, безнадёжно любившей крымского хана Османа; восточного чародея Нигрина, несомого драконами. Были ещё аллегорические лица: Безбожие, Корыстолюбие, Злоба, Стыд и прочее, но, главное, воспевались Россия и её мудрая правительница Екатерина:

Екатерина век Астреин возвратит;

Что в мыслях Пётр имел, то делом совершит;

От гордых пирамид и титлов отречётся,

И Матерью она сердцами наречётся;

Прибежищем она народам будет всем:

Приидут к ней Цари, как в древний Вифлием,

Не злато расточать, не зданиям дивиться

Приидут к ней Цари, чтоб царствовать учиться!

Эти строки понравились императрице; поэма была рекомендована к изданию, а позже включена в обязательный курс школьного образования. Впрочем, Херасков недолго восхищался величием Екатерины: с расширением российской территории помыслы императрицы о придании России более справедливой формы правления исчезли, и реформы, начатые в первые годы царствования Екатерины, прекратились.

Разочарованный Херасков, искренне болевший за Россию, начал искать иные пути её преобразования. Он был такой не один: по всей стране стали возникать некие общества, немногочисленные, но состоящие из влиятельных людей. Эти общества прониклись распространёнными в Европе идеями «франкмасонов» – «вольных каменщиков». Сами масоны называли себя продолжателями дела строителей храма Соломона. Вначале храм Соломона действительно был храмом, построенным в Иерусалиме для поклонения единому Богу. В храме хранились Ковчег Завета с десятью заповедями и священные книги еврейского народа. Храм несколько раз разрушался и восстанавливался, пока римляне окончательно не сравняли его с землей в I веке после Р.Х.

С этих пор строительство храма Соломона приобрело фигуральное значение: оно подразумевало хранение особых тайных знаний избранными «строителями». На основе этих знаний масоны надеялись перестроить мир по замыслу Бога, которого они именовали Адонаем или Великим Архитектором Вселенной – об этом шла речь и в книге Витрувия, найденной Баженовым в подземелье на Ваганьковском холме.

Баженов, Херасков, Николай Трубецкой, равно как другие немаловажные московские жители, разделяли идеи масонов и входили в масонские «ложи»; наиболее влиятельной из них была «ложа Озириса (Осириса)», посвящённая древнеегипетскому божеству возрождения и судье душ умерших. Херасков и Трубецкой отвели для собраний этой ложи Очаково, где был устроен специальный кабинет в саду, в который приходили в условленные дни члены «ложи Озириса». Сюда, в конце августа 1784 года приехал Баженов, чтобы присутствовать на очередном собрании и сообщить братьям-масонам о своём удивительном открытии.

***

Собрание началось с посвящения нового брата, «профана», в члены ложи. Кабинет был оформлен как подобало обстановке: черная драпировка закрывала стены, на ней были изображены циркули, обозначающие божественный разум, наугольники, обозначающие разум человеческий, и молотки, обозначающие мастерство и усердие. В центре комнаты стоял алтарь с двумя зажжёнными факелами, – символами света истины, который можно увидеть в кромешной тьме, – а между факелами был помещён медальон с тремя лицами, выражающими Силу, Красоту и Мудрость. Над ними сияла шестиконечная звезда, которая представляла собой два совмещённых треугольника, где треугольник, устремлённый вверх, обозначал огонь, а треугольник, устремлённый вниз, обозначал воду – две важнейшие жизненные субстанции.

Братья, проводившие обряд посвящения, были одеты в тёмные мантии; на груди у них были фартуки, на руках – перчатки. Профан с закрытыми глазами был введён в комнату: он был в одном ботинке, другая нога была босой; одна штанина подвёрнута другая опущена. Таким образом, он был не наг, не бос, не одет, не раздет, – он находился в состоянии неопределённости, он был в пути: он шёл от старого мира к новому, чтобы обрести просвещение.

Профана поставили перед алтарем, и здесь брат, имеющий высокую степень посвящения и потому руководивший обрядом, стукнул ритуальным молотком по маленькому столику и спросил:

– Зачем ты пришёл?

– За истиной и светом, – отвечал профан, заранее наученный, что говорить.

– Пришёл ли ты с чистыми намерениями или для личной выгоды?

– Я пришёл с чистыми намерениями.

– Сделай глоток воды, – поднёс ему чашу брат, проводивший посвящение. – Но помни, если сказанное тобою правда, ты утолишь жажду; если же ты лукавишь – вода обернётся ядом.

– Я говорю правду, – сказал профан и отпил воду.

– Хорошо, ты прошёл первую ступень посвящения, – брат стукнул молотком. – Отрёкаешься ли ты от старого мира? Предаёшься ли миру новому всем сердцем и душой?

– Я отрекаюсь от старого мира и предаюсь всем сердцем и душой миру новому.

– Составил ли ты письменное отречение от старого мира, ибо отныне ты умрёшь для него?

– Я составил отречение.

– Все ли свои пороки ты указал в нём?

– Все, которые я знаю, – профан отдал братьям бумагу.

– Пусть вся скверна, что была в твоём старом мире, сгорит в этом священном огне, – сказал брат, проводивший обряд, и сжёг на алтаре лист, поданный профаном. – Ты прошёл вторую ступень посвящения, – брат стукнул молотком. – Встань на колени.

Профан повиновался.

– Даешь ли ты обет молчания? Обязуешься ли хранить в тайне всё, что увидишь и услышишь здесь?

– Даю обет молчания, обязуюсь хранить в  тайне всё увиденное и услышанное здесь.

– Обнажите ему грудь, – приказал брат, проводивший обряд, и затем, приставив к груди профана кинжал, три раза слегка стукнул по нему молотком. Из разрезанной кожи показалась кровь; брат собрал её губкой и обмакнул в чашу с водой.

– В этой чаше была кровь всех наших братьев, каждого в своё время, – сказал он. – Теперь и твоя кровь смешалась с нашей: отныне ты наш брат. Нарекаю тебя именем «Exeuntes de deserto» – «Вышедший из пустыни» – но никто, кроме братьев, не должен его знать… Встань и познай первую истину – главную цель наша братства. Она состоит в сохранении и предании потомству некоторого важного таинства, дошедшего до нас от древнейших веков и даже от первого человека. Судьба человеческого рода зависит от этого таинства, и мы – единственные хранители его, доколе Бог благоволит открыть оное всему миру.

– А какое… – хотел спросить новопосвящённый брат, но брат, проводивший обряд, сурово остановил его:

– Придёт пора, когда ты познаешь большее, а пока довольствуйся малым, ибо то, что достаётся малыми частями, более ценится. Любопытство же оставь в старом мире, как прочие пороки, от которых ты отрёкся… Ступай, – тебя известят о следующей встрече!

*** 

После окончания обряда безмолвные, хорошо обученные слуги вынесли алтарь и маленький столик, поставив вместо них большой круглый стол и кресла. Братья,  сняв ритуальные фартуки и перчатки, но оставшись в мантиях, расселись вокруг стола. В чаши было налито вино и провозглашен традиционный тост: «За наших братьев, попавших в беду, куда бы их ни забросила судьба», и каждый сделал маленький глоток. Затем члены ложи приступили к обсуждению текущих дел.

Первое слово взял брат «Eques Septentrionali aquila» («Рыцарь Северного орла»), в миру звавшийся Николаем Никитичем Трубецким.

– Великие истины продолжают открываться перед нами,  – сказал он торжественно и значительно. – За истекшее с последнего нашего собрания время, руководствуясь «Истинным и полным приготовлением философского камня братьев из Ордена золотого и розового креста», мы с присутствующим здесь братом «Praeco Spiritus», посредством инвокации, иначе называемой теургией, вошли в контакт с духовными силами, лежащими вне физического – сей контакт доказывается особыми зрительными и слуховыми проявлениями, сиречь знаками. С большой радостью сообщаю вам об этом, ибо близка уже наша цель – видение Великого Архитектора Мира, чьё имя может произноситься как Адонаи, и постижение вследствие сего высших истин, скрытых от обыкновенного человека и обеспечивающих понимание природы, физической вселенной и духовного царства.

– Мы производили инвокацию не с целью вселить в себя неких духов или высших сил,  но обрести некоторые способности, которыми эти сущности обладают, – вмешался молодой брат «Praeco Spiritus» («Вестник Духа»), в миру зовущийся Иваном Владимировичем Лопухиным. – Мудрость Египта, которой мы придаём столь весомое значение, весьма пригодилась в наших опытах: мы представляли себя в образе египетских божеств и пытались взглянуть на мир их глазами. Я был богом Тотом, а брат «Eques Septentrionali aquila» – самим Озирисом.

– Однако мы не сошлись во мнениях, как следует произносить необходимые заклинания, – продолжал Трубецкой. – В частности, после слов  «Fiat voluntas tua», «Да будет воля твоя», должно ли следовать «Evocamus te ut ingrediaris ab inferis», «Призываем тебя, дабы ты пришел из преисподни», или ««Invocamus te ut ingrediaris ab inferis», то есть «Взываем к тебе, дабы ты пришел из преисподни»…

– Тут и спорить не о чем, – перебил его Лопухин. – Поскольку инвокация подразумевает взывание только к благим духам, должно быть «invocamus te», «взываем к тебе», но не «evocamus», «призываем», что используется сатанистами для вызова дьявола.

– Нет, в наставления братьев Ордена Золотой Зари определённо указано, что после «Fiat voluntas…» следует «еvocamus te», – не соглашался Трубецкой. – Если нарушить это правило, полная инвокация может не состояться.

– Она не состоится, если мы произнесём «еvocamus» вместо «invocamus»! – воскликнул Лопухин. – Что за странное упрямство!

– И я задаю себе такой вопрос: откуда такое странное упрямство в столь молодом адепте? – сказал в ответ Трубецкой.

– Братья, братья, к порядку! – постучал молотком по столу брат «Michael ab arista naturante», «Михаил от натурального колоса», в миру – Михаил Матвеевич Херасков. – Постижение высшей истины – что может быть лучше для мыслящего человека? Так не омрачайте ссорой ваши достижения; уверен, что тщательно проштудировав труды учёных братьев, вы найдёте решение своей задачи…Но мне хотелось сказать и о другой нашей цели, не менее важной, чем постижение высочайших истин – о преобразовании общества на началах справедливости и братской любви.  «Да памятуют все человеки, что они братья суть!»

– Мы помним этот эпиграф к вашему «Процветающему Риму», но времена сейчас изменились, – сурово заметил брат «Miles North Aurora», «Рыцарь Северной Авроры», зовущийся в миру Иваном Петровичем Тургеневым. Он был моложе всех, но отличался строгим нравом. – За шестнадцать лет, прошедшие с издания вашей повести, верховная власть в России совершенно отказалась от переустройства общества на принципах справедливости. Вы посмотрите, что твориться вокруг: нравы высшего сословия ужасные,  народ бесправен и угнетён, большая часть его пребывает в крепостном рабстве; для удержания народа в этом состоянии власть прибегает к самым жестоким мерам.

Плутни и грабежи верховной власти поражают беспредельной наглостью и отсутствием хотя бы малейших понятий о совести; приближенные императрицы, одобренные её попустительством, не знают меры своему корыстолюбию. В народе говорят, что рыба гниёт с головы, – эта гниль распространяется теперь по всему государственному организму; нужен нож хирурга, чтобы спасти государство от гибели.

– Остановись, брат! – встревожился Трубецкой. – Надо ли политизировать нашу деятельность? Мы хотим терпеливо исправлять пороки, а не устраивать беспорядки в государстве.

– Если государство несправедливо, то борьба с ним есть дело справедливое, – возразил Тургенев. – Несправедливым и бесчестным будет оставаться в стороне от такой борьбы.

– Однако методы борьбы могут быть разными, – сказал брат «Mane Lumen»,  «Утренний свет», в миру – Николай Иванович Новиков. – Указывая на недостатки власти, с одной стороны, и намечая пути их исправления, с другой, а также составляя план необходимых преобразований, мы тем самым и ведём борьбу с несправедливостью. Книги, которые мы выпускаем, читают многие; сила типографского станка более грозное оружие, чем пушки и ружья.

– Но без пушек и ружей… – хотел возразить Тургенев, однако его прервал Херасков:

– А ты как думаешь, брат «Illuminatus Aedificator»?

Баженов, который носил это имя («Просвещённый Строитель»), встрепенулся:

– Моё дело – строить. Что же касается книг, я хотел сообщить…

– Да, ты ближе всех стоишь к истокам нашего братства, – не дав ему договорить, согласился Херасков. – Оно ведёт свое начало от возведения храма Соломона и, когда цель наша будет достигнута, братство окончит свою деятельность возведением нового храма, не в фигуральном, а в прямом смысле – самого величественного храма из всех, когда-либо бывших на земле.

– Он будет наполнен святостью и духовностью; он станет хранилищем заветных книг, в которых отражена вся долгая дорога человечества к божественному свету и истине, – продолжил Новиков. –  Озарённые этим светом люди смогут утолить жажду из  сего кладезя неиссякаемой мудрости.

– Просвещённые высшим знанием они позабудут распри и войны; мечи будут перекованы на орала, на земле установится вечный мир, – прибавил Трубецкой. – Исчезнут государства и границы, не станет национальностей; сгинет всё, что разделяло людей.  

– Под сенью светлого храма сблизятся все разрозненные враждой, – подхватил Лопухин. – Миллионы обнимутся в братской любви и сольются в единой радости!

– Но для того чтобы был построен этот храм, нужны стойкость и гордость перед лицом тиранов, – сказал Тургенев. – Угнетенным – помощь, а служителям обмана – смерть!

– Братья! Наши дела праведные! – взволнованно воскликнул Херасков. – Пусть небесный Судия будет свидетелем нерушимости нашей клятвы и верности обетам братства… Заседание окончено! – он стукнул молотком. – Прошу вас разделить общую трапезу…

– Василий Иванович, ты что-то сегодня задумчив и рассеян, – обратился к Баженову сидевший рядом с ним на обеде Новиков. – Что у тебя на сердце?

– Ничего, Николай Иванович, – ответил Баженов. – Был у меня один вопрос, но, кажется, я получил на него ответ. А впрочем, далее видно будет…

– Тургенев во многом прав: времена наступают нелёгкие, – вздохнул Новиков. – Нашей типографии работать всё труднее: боюсь, как бы её совсем не закрыли. Есть у нас план, к кому обратиться за помощью, но об этом позже. Как ты говоришь, «далее видно будет»…

Дворец в Царицыно

С древних пор земные владыки строили себе роскошные дворцы, которые не только подчёркивали особое положения правителей в обществе, но и даровали им комфорт и  наслаждение. Ещё египетские фараоны проживали в огромных дворцах с садами и водоёмами, с множеством хозяйственных и увеселительных построек, и эта традиция прочно прижилась во всём мире.

С восторгом описывали древние авторы висячие сады Семирамиды в Вавилоне, одно из чудес света, не имеющее, правда, отношения к легендарной царице, но напоминающее о её любви к роскоши. Не меньшее восхищение вызывал дворец царя Саргона, вмещавший 209 залов и лишь немногим уступавший по объёму пирамиде Хеопса.

Дворцы китайских императоров были также величественны: под них был отведён целый город, в центре которого на трехъярусной мраморной террасе, украшенной бронзовыми вазами, были построены три громадных приемных зала, а всего насчитывалось 8886 комнат.

Во Франции для Людовика XIV был воздвигнут Версаль, чьё строительство обошлось в 500 миллионов ливров и стоило немалых человеческих жертв. Помимо самого дворца здесь были сооружены водные каскады и фонтаны, бассейны, террасы, цветники, парковые павильоны и многое другое, что должно было подчёркнуть великолепие королевского двора.

Правители России не отставали от европейских и азиатских владык: скупой на расходы Пётр I не пожалел денег на свой Петергоф, который должен был ни в чём не уступать Версалю. Елизавета начала строительство Зимнего и Царскосельского дворцов, законченное Екатериной II. Льстецы называли эту императрицу Северной Семирамидой, что было намёком не только на величие, но и на всю ту же роскошь. Действительно,  пышность покоев Екатерины не знала равных; изящные статуи, зеркала и колоннады, мебель из дорогого дерева, золота, серебра и бронзы, картины известнейших мастеров, даже самые стены комнат императрицы являли собой произведения искусства. Не довольствуясь петербургскими дворцами, Екатерина приказывала строить подобные в Москве и иных городах, где она бывала. Её нисколько не смущало, что всё это обходилось казне в миллионы рублей – в конце концов, не зря же она убеждала своих европейских корреспондентов, что Россия при ней процветает, народ благоденствует, а если от чего и умирает, так лишь от переедания.

В Москве для Екатерины выстроили Путевой дворец, где она могла отдохнуть перед въездом в город, и приступили к строительству большого Царицынского дворца – его возведение было поручено Василию Ивановичу Баженову. Повинуясь пристрастию Екатерины к пышности, Баженов решил построить целый городок, в центре которого располагалось пять дворцов для императрицы и её сына цесаревича Павла Петровича с семейством, а вокруг – дома для придворной знати и прислуги. Всё это дополнялось парком с мостами и декоративными постройками, вписывающимися в здешний ландшафт.

Императрице понравился представленный проект, и она повелела начать строительство, однако деньги на него выдавались от случая к случаю, так что работы часто останавливались. Радея об их производстве, Баженов залез в долги, заложил свой московский дом вместе с обстановкой и библиотекой, но и этого не хватало. Вдруг в 1784 году, когда стройка шла уже 8 лет, казна расщедрилась и выделила на Царицыно 100 тысяч рублей; при этом Баженова известили, что в следующем году государыня-императрица прибудет в Москву, так что царицынский дворец должен быть готов к её приезду. Теперь Баженов каждый день ездил в Царицыно, чтобы успеть закончить строительство к установленному сроку.

***

– Что, заделали твои ребята вход в тайник с книгами? – спрашивал Баженов подрядчика Прокопия Елизаровича, в утренних сумерках трясясь с ним в старом тарантасе по дороге к Царицыно.

– В лучшем виде, – отвечал он. – Никто не найдёт, а если надо будет открыть, в пять минут откроем; мы свою работу знаем… Но скажи на милость, Василий Иванович, когда мы к настоящему строительству пашковского дома приступим? Подряд взяли, а стройка стоит.

– Ждём хозяина: господин Пашков в отъезде и окончательный план так и не утвердил, – сказал Баженов. – Но, может, это к лучшему – давай, Елизарыч, на Царицыно навалимся! Дело не терпит, в будущем году сама царица приедет сии дворцы принимать.

– Это нам известно, – кивнул подрядчик. – Жалко только, что не сразу ты Царицыно нам доверил.

– Не от меня  зависело: объявились ловкие люди, которые с чиновниками общий язык нашли. Но ныне тех чиновников я поприжал – припугнул скорым прибытием царицы; ныне у меня выбор свободный, с кем и как строить, – усмехнулся Баженов.  – На тебя у меня надежда, Прокопий Елизарыч, – на тебя и твоих ребят.

– Мы не подведём, Василий Иванович, успеем к сроку! – уверенно сказал подрядчик.

…На стройке вяло копошились рабочие, хотя солнце уже поднялось, и вдали над Москвой-рекой был виден белый шатёр церкви в Коломенском. 

– Видишь, Елизарыч, как трудимся! – воскликнул Баженов. – Никто не чешется, а дворцы ещё вполовину не выстроены… Эй, любезный! – крикнул он одному из рабочих. – На ходу спим?

– А чего не спать, коли денег не дают? – дерзко возразил рабочий. – Обещали дать, так нету; хлеба купить не на что.

– Как, не дают?! – возмутился Баженов. – Третьего дня жалование должны были выдать.

– Вот ты и разбирайся, ваше благородие, где наше жалование, а мы пока поспим: голодное брюхо к работе глухо, – рабочий отвернулся от Баженова и зашагал прочь.

– Смелый! – заметил Прокопий Елизарови. – Я бы его к себе в артель взял.

– Да, смелый… – согласился Баженов. – Но отчего жалование не выдали? Ну, задам я сейчас этому мошеннику, местному подрядчику! Давно надо было его взашей гнать!

– …А я тут при чём? – оправдывался теперь уже бывший подрядчик, сдавая дела Прокопию Елизаровичу. – Вы думаете, я в золоте купаюсь? Разорение, а не строительство! Деньги из казны дадут, так тут же половину положи в чиновничьи карманы – нешто вы не знаете, как у нас дела делаются?.. Вот ей-богу, себе в убыток работал и рад, что вы с меня эту ношу сняли! – облегчённо перекрестился он.

– Так уж и в убыток? – буркнул Прокопий Елизарович. – Гляди, я все счета проверю, копейки не пропущу.

– Ох, господи, что за морока с этим Царицыно! Какое-то проклятое место! – сорвался Баженов. – Строим-строим, никак не выстроим; вечная нехватка денег! Возможно ли столь огромные здания строить столь малыми средствами: триста человек штукатуров  наняты по контракту за восемь с половиной тысяч рублей, а выдано им только две с половиной тысячи, и когда они получат остальные шесть тысяч, неизвестно. А ведь сим рабочим надо идти по домам своим — что же они принесут жёнам и детям?! Бедные плотники, кузнецы, печники, столяры, и всякие другие мастеровые, – всё терпят!.. А я, всё что занял в долг и получил за дом, – истратил на крайние надобности по строению, и со всем тем ещё мучают меня поставщики, не дают нигде мне прохода. Надеялся я на эти сто тысяч от казны, но, видать, напрасно – и они уйдут, как вода в песок! Моего терпения более нету: убегу из Москвы, видит бог, убегу, – стройте, как знаете!

– Ну, Василий Иванович, что ты разошёлся? – Прокопий Елизарович слегка похлопал его по плечу. – Кто же построит, как не ты?.. Ступай, брат, мы с тобой после потолкуем, – сказал он бывшему подрядчику, – а ты, Василий Иванович, давай, показывай чертежи да планы, и рассказывай о своих замыслах! Ничего, не сразу Москва строилась…

***

Проведя целый день в Царицыно, Баженов вернулся домой лишь вечером.

– Опять с утра не евши, так и уморить себя недолго, – говорила его жена Аграфена Лукинишна, накрывая на стол. – Дети забывать стали, каков их отец на вид; всё работа, да работа, дома совсем не бываешь.

– Что поделаешь, Грушенька, само собой ничего не сделается, за всем глаз нужен, – отвечал Баженов. – Потерпи: закончу Царицыно, легче будет.

– Да я не ропщу, – сказала жена. – Тебя жалко: почернел весь, осунулся; правильно папенька говорил – твоё ремесло хуже купеческого.

Аграфена Лукинишна происходила из калужских купцов, земляков Баженова. Её отец Лука Иванович Долгов, приехав в Москву, стал торговать пенькой и вышел в купцы первой гильдии. Он был трижды женат и имел четырнадцать детей; благодаря полумиллионному состоянию отца они были хорошо обеспечены, однако Василий Иванович женился на Аграфене не из-за богатства, а по давнему знакомству с семьёй Долговых.

После смерти Луки Ивановича семейное дело возглавил его младший брат Афанасий, с которым Баженова связывали не только родственные отношения: Афанасий, так же как Лука, входил в масонское братство и был заказчиком строительства церквей, в которых отражались масонские символы. Одну из них – церковь иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радость» на Большой Ордынке начали строить ещё при жизни Луки Ивановича, вторую – Сошествия Святого Духа на Апостолов, что на Лазаревском кладбище, собирались строить сейчас.

– Не приезжал ли дядюшка Афанасий Иванович? – спросил Баженов, торопливо хлебая жирные щи с бараниной. – Обещал сегодня быть.

– Как же, приезжал; не застал тебя и сказал, что к вечеру снова заедет, – ответила  Аграфена. – Да вот, должно быть, и он – слышишь, в двери стучит? Пойду, открою; поесть не дадут, целый день человек не евши....

– Хлеб да соль! – войдя в комнату, сказал Афанасий Иванович.

– Спасибо! – отозвался Баженов. – Садитесь со мной, Афанасий Иванович, – подай дядюшке тарелку, Грушенька!

– Благодарствуйте, я отужинал, – отказался он. – Добрые люди уже спать ложатся, а вы вечеряете.

– Если бы ужинать – он только обедает! – фыркнула Аграфена. – Возможно ли так себя изводить? – хоть вы ему скажите, дядюшка!

– Работа не без заботы, а забота живёт и без работы, – возразил Афанасий Иванович. – Ты ступай, племянница, нам с Василием Ивановичем поговорить надо.

– Господи, и ночью – дела! – поворчала Аграфена. – Так и помереть можно; вдовой меня хотите оставить, а детей – сиротами! – она вышла из комнаты, хлопнув дверью.

– Не жалеешь, что женился? – кивнул ей вслед Афанасий Иванович. – Племянница моя с характером.

– Жена без характера всё равно что гнилая стена – от малой тяжести обрушиться может, – сказал Баженов. – А Грушенька супруга верная, надёжная, в самые тяжёлые невзгоды выстоит.

– Что, очень худо, Василий Иванович? – спросил Афанасий Иванович.

– Лучше не спрашивайте, – махнул рукой Баженов.

– А я к тебе не с голословным сочувствием приехал, – сказал Афанасий Иванович. – Во-первых, деньги привёз на строительство храмов на Ордынке и Лазаревском кладбище. Однако со сроками не тороплю – как построишь, так и построишь...

– На Ордынке худо-бедно храм строится, а на тот, что на Лазаревском кладбище, у меня проект давно готов! – обрадовался Баженов. – Хочу идеи наши наглядно преподать: на Ордынке поставлю портик с двумя колоннами, отсылающими к колоннам Иерусалимского храма – Якину и Боазу. Имеющий глаза увидит… А в храме на Лазаревском кладбище размещу шестиконечные звёзды, знаки кабалистические и ангелов со свитками – если, конечно,  консистория позволит.

– Вот и славно, – кивнул Афанасий Иванович. – Но у меня имеется для тебя и другой подарок. Господин Юшков, бывший градоначальник, вроде тоже к нам примкнуть желает – то ли раскаялся в грехах своих, то ли поддержки ищет. Есть у него намерение дом себе построить на Мясницкой, и чтобы непременно в духе братства нашего сие строение было. К тебе, Василий Иванович, он обратится, точные сведения имею; средствами он располагает немалыми, так что будет у тебя богатый заказ.

– Это хорошо, но мне бы с царицынскими постройками разобраться, – вздохнул Баженов.

– Разберёшься – глаза боятся, а руки делают, – сказал Афанасий Иванович. – Дух твой велик, и от того сила твоя огромная.

***

–…Вам придётся дать простор воображению, Николай Иванович, чтобы представить, как будут выглядеть эти дворцы, когда мы их достроим, – говорил Баженов приехавшему посмотреть на царицынскую стройку Новикову. – В них соединятся три стиля: широко распространённый ныне классицизм, уходящее барокко в московским виде и обновлённая готика.

– Отчего же готика? – удивился Новиков. – Я считал этот стиль варварским, отступающим от возвышенных архитектурных примеров Древнего Рима.

– Не вы один, Николай Иванович, не вы один! – рассмеялся Баженов. – Но поверьте, это заблуждение: готический стиль – большой шаг вперёд по сравнению с римской классикой, он является настоящим прорывом в архитектуре. Взметнувшиеся к самому небу, залитые светом готические храмы стали гимном Создателю, в них столь много божественного, сколько никогда не было прежде. Смысл готики таинственен и в то же время предельно понятен, он сочетает в себе небесное и земное, он суров и одновременно радостен; где ещё вы увидите строгие своды и яркие разноцветные витражи, мрачные башни и стрельчатые арки с ажурными порталами и выразительными скульптурами?

Как жаль, что из-за глупого противостояния восточной и западной Церкви готика воспринималась у нас как нечто враждебное и была под запретом; как хорошо, что теперь этот запрет снят! Впрочем, не совсем: мой Путевой дворец в Петровском парке достраивал Матвей Казаков, мне не дали… Казаков – самый способный у меня ученик: может так изменить проект своего учителя, что все остаются довольными! – с грустной улыбкой сказал Баженов. – Ну, да ладно, Путевой дворец стоит и царицынский стоять будет… Вы представьте, Николай Иванович, стены из красного и белого кирпича безо всякой штукатурки снаружи, белые пролеты, рёбра, узорочье, – как принято в московском барокко,  – и это на готическом каркасе с фасадом, украшенном стрельчатыми арками! А всё вместе объединяется безупречными классическими пропорциями в единой композиции, которая определена законами гениального Витрувия! Ну, не чудо ли?..

Мало того, – я хочу, чтобы эти дворцы более напоминали величественный замок, чем царское жилище, – нечто вроде замка рыцарского ордена, вдохновляемого идеалами вышнего света, воплощёнными на земле человеколюбием, правдой и справедливостью. Как вам это?.. Признаться, я сам в восторге от своего Царицыно – мне кажется, это будет лучшее, что я построил в своей жизни, – смущённо признался Баженов. – Денег лишь бы хватило; наверно, придётся ехать в Петербург, просить ещё…

– Искренне желаю удачи во всех ваших начинаниях, Василий Иванович! – пожал ему руку Новиков. – Но разрешите внести ложку дёгтя в бочку мёда: вас не тревожит, что эти строения предназначены для особы, которая всё дальше и дальше уходит от идеалов вышнего света, от человеколюбия, правды и справедливости?

Баженов помрачнел:

– Вы говорите о государыне? Да, мне такие мысли тоже приходят в голову. Однако для напоминания о принципах, о которых вы упомянули, я повсюду хочу поставить известные вам знаки, связанные с нашим братством – такие же, какие я ставлю на прочих моих сооружениях. Эти знаки, помимо прочего, наполняют пространство особой сакральной энергией.

– Боюсь, Василий Иванович, государыня-императрица воспримет ваши знаки с раздражением; вспомните ещё раз слова Тургенева, сказанные на последнем заседании ложи, – покачал головой Новиков. – Благие начинания императрицы остались в прошлом: преобразования на благо общества заменены лживыми словесами, везде царят угодничество, лесть, желание приукрасить действительность. Во время поездок Екатерины по России спешно укладывают дороги перед императорским  кортежем, приводят в порядок улицы; на них сгоняют толпы народа, который благодарит государыню за заботу о нём и рассказывает о своей прекрасной жизни. Иногда кому-то разрешают подать заранее проверенное местными властями прошение лично в царские руки, и императрица милостиво удовлетворяет сию просьбу прямо на месте под восторженные крики толпы. А отойдете чуть в сторону, и увидите грязь, нищету, бесправие, унижение – однако это не для глаз государыни, да она и сама не хочет этого видеть!

Бедствия народные ужасны: прямым следствием их стала пугачёвщина, что так сильно и широко охватила целые губернии наши. Казалось бы, этот жестокий урок должен был вразумить высшую власть, но нет, стало только хуже, а в брожении, что идёт сейчас в обществе, обвиняют людей, не боящихся свободно мыслить и излагать свои взгляды. Мракобесам и гонителям свободной мысли даны ни с чем несравнимые полномочия, с помощью которых они притесняют даже науку. Вспомните, выпущенный Академией наук астрономический календарь был изъят, поскольку духовные цензоры расценили сведения о планетах вредными, «к соблазну народному склонными». Изданная при содействии Ломоносова книга французского академика Фонтенеля «Разговор о множестве миров» признана «противной вере и нравственности»; её также изъяли и уничтожили. Более того, Синод требовал, чтобы и произведения Ломоносова были сожжены, а сам Ломоносов отослан к отцам Церкви «для увещания и исправления». Книгу профессора математики Аничкова публично сожгли на Лобном месте – вы подумайте, как при батюшке-царе Иоанне Грозном! – а профессор Мильман за безбожие был пытан в Тайной канцелярии и выслан из России. Между тем, никто, более чем Церковь, не приучает народ к безверию и безбожию. Да что там говорить – «святые отцы» сами не веруют в Господа, а  семинарии превратились у нас в школы  атеизма!

Можно ли мучить человека за его взгляды? Я нисколько не одобряю безбожие и решительно борюсь с атеизмом, ибо считаю его ошибочным и разрушительным для общества учением, но борьба должна вестись словом, а не делом. Как известно, истина рождается в спорах, и чем больше существует разных мнений, тем здоровее и крепче истина, порождённая их столкновением. Отнимая же у своих противников право на свободное суждение, мы рискуем оказаться в плену ложных представлений и совершить непоправимые ошибки.

Я вижу, как тучи сгущаются и над моей головой, – понизив голос, продолжал Новиков. – Книги, которые выпускает наше «Типографское общество», вызывают сильное неудовольствие у многих приближенных к власти крупных хищников, а им подвывает свора мелких шавок, готовых за остатки трапезы сих крупных зверей пресмыкаться перед ними. На меня то и дело пишут доносы, я устал ходить объясняться в полицию и канцелярию губернатора. Мне недвусмысленно дают понять, что терпение власти скоро кончится, и тогда нечего рассчитывать на снисхождение.

– Какой же выход? – спросил Баженов, напряжёно слушавший Новикова.

– Наши братья во Франции ведут дело к полному преобразованию политической и общественной системы своей страны, к тому, что называется «революцией», – ещё более понизив голос, шептал Новиков. – Они убеждены, что апостольская деятельность светочей Просвещения посеяла нужные семена в народе, – что надо лишь устранить губительную власть короля и Церкви, и Франция совершенно преобразится: свобода, равенство, братство станут принципами жизни, справедливые законы обеспечат процветание граждан, исчезнут зависть и вражда, – и тогда осуществятся мечты человечества об идеальном обществе, к чему всегда стремились «вольные каменщики».

Возможно, для Франции революция действительно благо – в конце концов, французские крестьяне уже четыреста лет, как вышли из крепостного состояния, а мещане более шестьсот лет пользуются правами, которые даёт им городское законодательство.  Это в самом деле граждане страны, исполненные чувства собственного достоинства, понимающие свою роль в государстве, к тому же, вдохновлённые идеями гуманистов и просветителей. Да, возможно, революция – благо для Франции, хотя нельзя сказать наперёд, удастся ли избежать при этом насилия и крови, – однако в России всё обстоит по-иному. Пугачёвщина показала, что такое бунт рабов, – тёмных, забитых, не знавших сострадания к себе, а потому не имеющих его ни к кому.

Море крови прольётся, если у нас вспыхнет революция, но чтобы избежать её, есть только одно средство – устранить причины, которые могут её вызвать. На императрицу надежды больше нет, но есть надежда на наследника престола: Павел Петрович во многом разделяет наши идеи и охотно вступил в одну из наших лож. Вам следует поехать к нему, Василий Иванович, чтобы заручиться его поддержкой. Это наш единственный выход.

– Мне? – удивился Баженов. – Но почему мне?

– Вы обмолвились, что собираетесь ехать в Петербург просить денег: вот вам и повод для свидания с Павлом Петровичем, – сказал Новиков. – Ваш визит будет вполне естественен, ведь все знают, что императрица отстранила сына от государственных дел,  он покровительствует искусству. Кому же ехать, как не вам, Василий Иванович? Меня просто не допустят к наследнику, другие члены нашего братства тоже под подозрением, а вы, как-никак, почти придворный архитектор, против вас у власти ничего нет.

– Хорошо, Николай Иванович, я постараюсь свидеться с наследником, – согласился Баженов. – Однако как мне заручиться его доверием?

– Возьмите вот это, – Новиков протянул табакерку с замысловатым рисунком, на котором угадывались изображения циркуля и молотка. – Увидев эту табакерку, Павел Петрович поймёт, что вам можно доверять.

Поездка в Петербург 

Двор Екатерин... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2