И некогда нам оглянуться назад

                И тот, кто с песней по жизни шагает,

                Тот никогда и нигде не пропадёт.

Тихонько  стоявшая на крылечке мама, аж не удержалась похвалить нас

            - Ой, молодцы-то какие, ребятки! Это откуда вы таку песню взяли?

            - В кино счас, тётя Уля, услыхали, - весело отвечал Пудованчик.

            - И сразу запомнили?

            - Почти. Мне ещё брат, Федька, когда приезжал из городу в Пойму, напевал её, а сёдни вот кино посмотрели и вовсе запомнилась.

            - Хорошее кино, говорите? Ну тогда, сынок, к отцу на пост забеги да порасскажи-ка ему, можа надумает тоже поглядеть после смены.

            - А чо, робя, может ещё разок сходим? – предложил Щербак, но остальные его не поддержали – дома потеряют, и стали прощаться, разбирая свои велики и выходя за ограду.

            - Давай ты к нам теперь приезжай и тётю Веру заодно проведуешь, -

говорил Валька, ожидая пока Генка поудобней устроится на раме. Вышел на крыльцо из поста отец, ребятня громко и дружно с ним поздоровалась, заскочили на велосипеды и поехали домой, а я пошёл к нему, чтобы рассказать про кино и про последние пойменские новости, что услышал от приятелей.

                                                 Глава 26.

            Перед началом сенокоса из меньшего сеновала, где у нас был вырыт погреб и хранились прошлогодние остаточки сена, отец вынес литовки, висевшие там на стропиле – две большие, уже чуть ли не наполовину изношенные, и маленькую, с косовищем покороче, и стал приводить их в порядок: проверил насадку, подбил или заменил клинышки, поправил и затянул ручки. Под навесом в толстый чурбан у него была вбита «бабка» для отбивания кос и в мою обязанность входило поддерживать их за косовища, выполняя команды отца «выше – ниже, правее – левее» голосом или движением руки, когда он их отбивал. Вообще-то, это мог делать и Витька, но, его как раз на эту пору, почему-то не бывало во дворе, убегал куда-то. Отец приносил не повседневный, а отдельный молоток, устраивался на низеньком чурбаке, клал косу на «бабку», а я сзади поддерживал её за косовище в не очень-то для меня удобной позе – полусогнувшись и отмахиваясь от комаров освобождавшейся рукой, чем нарушал равновесие косы «на бабке», вызывая недовольство отца. Поэтому я следил за его рукой, направляющей лезвие литовки «на бабке», и думал о чём-нибудь другом, лишь поглядывая из-за его спины – много ль ещё осталось отбивать до узкого носика, и в это время было уже не до комаров и прочих неудобств потому, что надо было поддерживать косу строго на одном уровне уже без помощи отца. Отбив одну литовку, он без передышки принимался за другую, не давая мне времени хоть на какую-то паузу, разве что почесать накусанные ноги да плечи. Дошла очередь и до короткой литовки, которая предназначалась для меня. Отец расправился с ней быстро, и я, наконец-то, был свободен.

            А утром мы шли к доставшемуся отцу покосу, которые мужики обходили и размечали, вытаскивая по жребию, накануне. В этом году нам достался покос недалеко от дома, стрелочного поста и дороги, по которой я частенько ходил в поисках земляники, и где повстречался с Макушевыми Лёвкой и Славкой, а потом смотрел и слушал их представления с «якобы знакомым и шибко умным медведем», свободно понимающим человеческую речь. Придя на место, отец затратил на моё обучение косьбе не более каких-то пятнадцати минут: стоя сзади и держа мои руки на косовище и ручке, он прошёл со мной небольшой прокос, не однажды приговаривая:

            - Пятку к земле пониже прижимай, а носок чуть приподымай, и не торопися шибко, траву не путай, почище скашивай.

Мама стояла пообок и пока молчала.

            - Ну всё, таперича сам давай. Учись вот на энтом пятачке – тут трава мелкая и не густая, как раз для тебя.

            - Ага, - включилась мама, - один пырей почти что… Нашёл место, где парнишке учиться. Иди, Володя, вот сюда, в березнячок, тут и учися.

Отец не возражал, принимая правоту мамы, потому что пырей – трава крепкая, не для новичка. И я принялся за дело. Уже на первых же взмахах острый носок моей литовки лихо втыкался в землю так, что мне стоило труда вытащить его обратно. В другой раз замах прошёлся  по самым верхушкам травы, пришлось повторять, чтобы скосить траву – и опять носок в землю. Но я упрямо, на самолюбии взмахивал косой снова и снова, не замечая родителей, которые трудились чуть в отдалении, и без каких-либо комментариев, молча смотрели в мою сторону, возвращаясь к новому прокосу и остановился лишь после часовой работы окликом матери:

            - Володь, иди попей да передохни. Рубаха, поди, уже мокрая?

Я заправски, как это делал родитель, вскинул косу на плечо и направился к раскидистой берёзе, где у нас был временный стан. Подошёл, повесил косу на берёзовую ветку и вдруг неожиданно для себя, а тем более для них, пропел «жалобным» голосом куплет из фильма

                            Вот умру я, умру я – похоронят меня.

                            И родные не узнают, где могилка моя.

Мама засмеялась, да и отец заулыбался.

            - Садись уж, «сиротинушка», попей воды, пока совсем не степлилась, -

проговорила мама, стаскивая с меня «вспотевшую» рубашку и развешивая её на ветке. Разгорячённое тело обдало порывами ветерка,  и я облегчённо опустился на траву.

            - Ну, и как получатся? – это уже он спрашивает.

            - Чо ты пристал к ребёнку, сам не видишь, чо ли? – избавила она меня сразу отвечать на поставленный вопрос. Я напился воды из битончика честно признался

            - Не получается никак у меня пока что.

            - Всё, на сёдни твоя косьба закончилась. Вон ладошки-то все в волдырях, лучше иди в мелкий березнячок и веников сколь-то наломай.

«Вот это да-а…, веники ломать – не траву косить» - радовался я, обламывая тонкие, гибкие веточки с небольших берёзок. До обеда я наломал охапочку, принёс её, положил у берёзы и уселся на ней, прислонившись спиной к толстому стволу. Поверху гулял ветерок в её большой кроне, шелестели листьями подростки, где-то в вышине, невидимая мною в солнечном свете, звонко пела какая-то птаха. Покойно и уютно было сидеть на мягких ветках, смотреть на всё округ, замечать ползущих по коре мурашей, а то и ящерку, прошмыгнувшую в травке. На пригорке головку подымет, поозирается, потом застынет изваянием надолго, о чём-то соображая, и, приняв какое-то решение, побежит дальше. С пустошки слышался непрестанный стрёкот кузнечиков, летали луговые бабочки вперемежку с легкокрылыми стрекозками, в сторону линии пролетела стайка диких голубей. Вдалеке между деревьями показалась группа покосчиков, шагающих по чуть наезженной дороге в нашу сторону. Я присмотрелся и узнал в девчонке с перевязанной верёвочкой охапкой берёзовых веток через плечо Валю Груздеву с родителями. Подойдя поближе, они остановились поздороваться с моими родителями, о чём-то поговорили недолго и пошагали дальше, а мама с отцом повернули в мою сторону. «Ага, счас обедать будем», - весело подумалось мне. После обеда, в самую жару, родители отдыхали в тенёчке, а я направился к пустоши пособирать землянички, а потом вновь ломал и сносил берёзовые веточки к стану.

            На следующий день я не только не мог взять в руки литовку и косить ею, но и пальцы-то с трудом разгибал из-за болючих волдырей на ладошках и между большим и указательным пальцами. Болели грудь, плечи и руки. Я слышал, как мама выговаривала отцу:

            - Говорила же тебе – понемногу учи его косить, а ты? Прокосик прошёл с ним и бросил, да сразу на пырей, пока я не доглядела. И што за человек? Думат, што парнишка сам научится.

            - Меня совсем некому было учить, - вяло оправдывался тот.

Она проколола иголкой мои волдыри, приложила на ладожки листиков подорожника и замотала их тряпочками, которые я сразу же, после их ухода на покос, снял, аккуратно смотал и положил в предбаннике, чтобы потом к приходу матери вновь завязать на ладошах, и с Витькой вышел из ограды посмотреть на строящиеся по нашей улице новые избы. Сразу за нашей усадьбой, «в суседях», как говорил отец, строил дом Лёнька Мельников – старший брат Мишки, Митьки и Сергея. Он после войны, вроде бы, остался на Украине, там женился, да не прижился, а вместе с женой мотался где-то по Дальнему Востоку, а вот  в конце прошлого года вернулся и начал строить свой дом в Шарбыше. У Мельниковых, помимо их, были ещё самый старший брат Костя и сестра Катя, которые вскоре после войны завербовались на работу в Комсомольск-на Амуре. Я в Пойме дружил с Мишкой, частенько пересекался и с Митяем – серьёзным, вдумчивым парнишкой. Мельниковы были жизнерадостной, дружной семьёй, и только Лёнька у них жил своей. Отдельной жизнью. Его редко было встретить на деревенских вечеринках, у него не было друзей, даже в праздники его редко видели на улице, поэтому его долгое отсутствие после войны в Пойме не представлялось деревенским шибко необычным. Жена его, Таня, была коренной хохлушкой, прибегала к нам в дом ежедневно по нескольку раз и всё щебетала-щебетала звонким голосом о чём-то. И как мама понимала, про что она рассказывает? Наверное, только благодаря долгому общению с четой Штыхно из Поймы. Лёнька к нам не заходил. Вот только нынешней зимой пришли они к нам как-то под вечер на какой-то праздник, потому что я был дома, не в интернате, наверное, на Новый Год, который в то время как праздник вовсе не отмечался. Пришли со своей выпивкой и мама стала налаживать стол. Мы с Витькой ушли в другую половину избы и занялись своими делами, потом оделись и отправились через линию к избе Мудриченко. Высокая, сутулая тётка  Евдоха жила там с дочерью Зиной и сыновьями Мишкой и Ванькой, моим одногодком, и я иногда забегал к ним. В этот раз они расспрашивали про Иланск, про интернатскую жизнь. Тётка Евдоха тоже слушала краем уха, хотя Зинка и Мишка  после четырёх классов у неё уже не учились, а Ванька ходил в третий класс. Домой мы выбрались не раньше, чем через час. Родители и Мельниковы всё также сидели за столом и слушали их рассказы про Украину и Дальний Восток. Мы уже собирались ложиться спать, как я услышал обращение Лёньки к отцу:

            - Давай, Алёха, выпьем за артиллеристов да споём про их.

И через минутку он во всю силу и впрямь запел, чего отродясь от него никто не ожидал:

            - Артиллеристы, Сталин дал приказ!

              Артиллеристы, зовёт Отчизна нас!

              И сотни наших батарей за слёзы наших матерей,

              За нашу Родину: «Огонь!», «Огонь!»

Отец такой песни не знал, и Лёнька в одиночестве допел её до конца за притихшим столом. «Значит, - подумал я, - Мельников в войну был артиллеристом».

            За усадьбой Лёньки Мельникова строился ещё один дом, от которого метрах в двадцати рядком росли две берёзы, в тенёчке от которых мы и расположились с Витьком. За далёким поворотом пути перед входным семафором раздался знакомый мне паровозный гудок.

            - Витька, спорим на пять шалбанов, что сейчас по чётному пройдёт паровоз с номером Л – 3124?

Витька посмотрел в сторону идущего паровоза, которого ещё не видно было из-за поворота, потом на меня. Что-то его заинтересовало, и он, уж без сомнений, согласился:

            - А, давай!

Я взял его правую руку в свою и левой разбил пари. Паровоз, приближаясь к семафору, загудел ещё раз и у меня уже не осталось сомнения, что мог и ошибиться. Пять шалбанов Витька получил по лбу, как только мимо нас прошёл паровоз именно с этим номером.

            - Вовка, а ты как угадал?

Я покамест отмолчался. По нечётному где-то за станцией послыщался новый гудок, и Витька решил отквитаться:

            - Спорим, что этот паровоз  ты не угадаешь?

Гудок был другой высоты, но я узнал и его, а потому спокойно ему ответил:

            - Ладно, давай. Это идёт Л – 3365.

Каково же было Витькино искреннее удивление, и как он посмотрел на меня, когда мимо нас загрохотал состав с паровозом Л – 3365!

            - Ну, ещё шалбанов хочешь? Будем дальше спорить?

            - Не-е, не хочу. Токо ты скажи, как ты их узнаёшь?

            - Сам догадайся, тебе зачем голова дадена? –

и Витька надолго замолчал. А всё объяснялось очень даже просто – я узнавал их по тону гудка, оставалось только запомнить номер. Паровозы по перегону Иланская – Тайшет и обратно таскали составы каждый день, поэтому у меня в памяти уже прочно хранились их гудки и номера штук до десяти, если не больше, и это не считая маневрушек, которых я знал наперечёт потому, что было всего-то несколько. А Витька после этого разговора стал выглядывать из калитки, если слышал знакомый ему гудок – память свою проверял, отнюдь не зрительную, она-то у него была дай Бог, мне б такую…

            Дня через три-четыре мозоли на моих руках затвердели окончательно, и я снова включился в сенокосную страду. Только к этому времени положенный нам покосик уже был скошен без меня и мне приходилось теперь с утра переворачивать подсушенные с одной стороны валки, а после обеда сгребать их в кучки, чтобы отцу было быстрее их скопнить. В этом году я насчитал на покосе восемь копён сена, что было не так уж плохо, считай – добрых четыре воза, хотя на прошлогоднем покосе, который был за отцом уже лет пять, накашивали по десять и более копён – трава там урождалась лучше. А в Шарбыш переехали и тот покос остался за кем-то из пойменских, а отцу достался теперешний, с пустошкой впридачу. А что от неё толку? Травы-то на ней почти нет, только и того, что земляника попадается. Так землянику порвать я могу и в другом месте. Одно хорошо – с домом рядом.

            Ещё до начала покоса человек пять-шесть, в том числе и отец, договорились с Груздевым помогать ему управиться с заготовкой сена для лошади, на которой тот развозил хлеб по отделениям, или использовалась, по необходимости, для каких-либо путейских работ. Взамен он обещал им давать коня на их нужды: вспахать огород, привезти сено, дрова или брёвна из леса. Вот, на ближайший свой выходной день отец ещё с утра сходил к нему за лошадью, чтобы сегодня свезти копны в одно место и сметать зарод. Даже тётя с Поймы пришла нам помогать. Делалось это так: я верхом на неосёдланной лошади подъезжал к отцу, который стоял у очередной копны, он под основание её петлёй заводил верёвку, концы которой закреплял на хомуте, давал мне команду, я пятками тихонько трогал лошадь, которая напрягшись, медленно сдёргивала улежавшуюся копну с места и тащила её к месту будущего зарода. Там я освобождал один конец верёвки, с копны снова взбирался на лошадь и ехал за следующей, ставя их рядком друг за дружкой. И только последние две копны отец под уздцы подвозил сам, а я сверху только весело оглядывался по сторонам. Мама с тётей граблями подбирали  кое-где растерянное на неровностях или кустиках сено и в охапках приносили его к копнам. Эх, это было самое любимое время из всей сенокосной страды! Так радостно было потому, что мы все были вместе, Букет носился по чистому покосу то от меня ке отцу, то от него к Витьке, который от восторга пытался за ним бежать; безоблачное синее небо с пушинками облаков, чистый покос, как признак завершённого человеческого труда, нашего труда, деловая расторопность отца, привыкшего с малолетства делать всё споро, бегом; умиротворённость мамы и тёти, посматривающих в нашу сторону – это создавало для меня атмосферу небольшого праздника в обычном крестьянском деле. А, может быть, я преувеличиваю? Да нет, всё происходило именно так, и я душой чувствовал, что и взрослые тоже прониклись этим настроением, только виду шибко не показывают, а в душе им хорошо.

            Отец начинает складывать зарод деревянными трёхрожковыми вилами, раскладывая сено с копён равномерно по всей ширине и длине его. Моя задача – утаптывать его, и я еле-еле справляюсь с этим. На помощь приходит мать, пока зарод не так ещё высок, а с ней и Витька на него забирается и с самым серьёзным видом топчется на нём, больше мешая взрослым, но его никто не окрикивает. Когда половина копен была смётана, мама собирает под нашей покосной берёзой обед из сваренных вкрутую яиц, огурцов, картошки и хлеба, наливает по кружкам из трёхлитрового битончика простоквашу и садится сама.

            - Мам, мне простокишу не надо, в животе заурчит, - отказываюсь я.

            - Ладно, Витя выпьет – у него живот не урчит, -

и Витька тут же выдувает простоквашу из моей кружки, а я ем хлеб с картошкой, запивая молоком из бутылки, заткнутой в дорогу тугой бумажной пробкой. Незаметно для взрослых отламываю кусочки от хлеба для Букета, который лежит около и смотрит поочерёдно на каждого, не мигая, настороженно-выжидающе. А я не могу спокойно это переносить – он же взглядом явно просит – ну, дайте же и мне, я тоже голодный. Мама заметила это, ничего не сказала, только кинула в его сторону несколько картошин, которые Букет, вскочив на ноги, ловил на лету, клацая зубами.

            Оставшееся сено отцу на зарод подают мама и тётя, я же по-прежнему утаптывал его до тех пор, пока отец не начал вершить его. По верёвке, перекинутой через зарод, и один конец которой держала мать, мы спустились вниз, отец с топором пошёл к ближайшему околку и вырубил там несколько тонких и длинных осинок, которые мы и принесли к зароду, чтобы сплести верхушки их попарно и перекинуть через зарод для того, чтобы, в случае ветреной погоды, они удерживали сено на гребне его, пока оно ещё не совсем улежалось. Аккуратно грабельками обтеребили зарод со всех сторон, закинули на него связанные осинки, и отец острым концом деревянных вил подбил сено снизу его по всему периметру. Вот и всё! Так он будет стоять теперь до зимы, пока не опустеют дома сеновалы, в которые нам предстоит привозить сено, накошенное в дальнейшем  в разных уголках леса , окраинам болот и колхозных полей крадучи.

Глава 27.

            В начале августа по Шарбышу пошёл слух, что в Пойме начали записывать учеников в пятый-седьмой классы в открывавшуюся семилетнюю школу. Надо было проверить эту новость, и я в ближайший же свободный день направился в Пойму. У мамы в этот день сильно болели зубы и голова, и она, не зная ни минуты покоя, ходила взад-вперёд по избе, не находя себе места. Мне её было шибко жалко, но я не знал, чем и как ей помочь. Внезапно мне пришла в голову мысль: если я пешком схожу в Пойму и обратно, чтобы тётю навестить и узнать у своих пацанов про запись в школу, то может Боженька поможет маме и снимет с неё эти треклятые боли. А для меня это, десять-то километров – пустяк, живо обернусь. Не сказав ничего о Боженьке, я и объявил матери о своём решении и удивительно легко получил её согласие. Мама собрала какой-то узелок для тёти, я свистнул Букета и по обочине тракта споро зашагал к Пойме. С Сильченкова бугра под уклон пробежал больше километра до самого поворота с тракта, где когда-то мы вывозили сено на тележке с помощью коровы Нюры и на себе. Перешёл на шаг, передохнул немного и от сворота на шестое отделение снова пустился рысью уже до самой деревни, которая, как и обычно, в страду была пустынной. Прошёл избы Зайцевых, Зяблицевых, Подволочко, Куликовых и никого не встретил. У дома Щербаковых подошёл к калитке и крикнул во двор:

            - Петька, ты дома?

Вышла из избы Петькина мать, узнала меня и ответила:

            - На озере где-то… Да ты заходи, заходи. Должон подотти скоро.

            - Не-е, у меня время нету.

Так пока никого из пацанов и не повстречал. Тётя обрадовалась моему приходу, стала расспрашивать, и я рассказал ей, что мама второй день мается с зубами и головой, а я пришёл узнать про запись в школу. Тётя хотела покормить меня, но я отнекнулся и заторопился к Заводчикову. Валька оказался в большом доме. Как в прошлые годы, мы устроились на чурках в дровянике, и он стал рассказывать последние новости:

            - В школу уже вовсю записывают. До четвёртого класса – у Кожухарова, как обычно, а с пятого – у нового директора. Звать его Илья Маркович, и они с женой, Людмилой Яковлевной, живут с конца июля при школе. Скоро начнут съезжаться и все учителя. Нас, семиклассников, набралось уже человек десять, все пока пойменские.

            - А ты не будешь скучать по своему ингашенскому классу?

            - Нет, не буду. У меня там друзей нету, о ком скучать-то?

            - А мне немного жалко свой иланский 5 «В», а особо Колю-Колю, нашего классного, - признался я ему. – Но – ничего! В восьмом классе встретимся.

            - А ты что – десятилетку хочешь заканчивать?

            - Ну – да, а как же иначе? Я учиться хочу, знать больше хочу. А ты?

            - Не знаю… Мать заставляет дальше учиться, а мне - как-то неинтересно. Я больше живое дело люблю, а вот кем хочу быть – тоже пока не знаю. Ладно, семь закончу, а там видно будет. Может быть, сам всё продумаю, а может быть, Вовка что подскажет.

Вовка – это старший брат его, он учится в Красноярске, в техникуме. Валька вывел велик, и мы смотались на речку, но пацанов там не было. Он предложил проехать к Пудованчику, но я вовремя вспомнил про больную мать и рассказал об этом другу. Тогда мы вернулись обратно, и Валька сбегал через дорогу в меньший их дом и принёс оттуда штуки четыре каких-то таблеток.

            - Вот эти – от зубов, а эти – от головы, - протянул их мне, завёрнутые в разные бумажки. На том мы с ним и попрощались. Тётя ожидала меня, посадила за стол кормиться и приготовила для мамы разных трав, чтобы запаривать их, пить настой и полоскать зубы. С этим я и отправился в обратный путь. Сразу за деревней меня догнал бортовой ЗИС-5 с какими-то  тяжёлыми железяками в кузове. Шофёр остановился и спросил – Тебе куда, оголец? Забирайся в кузов, подвезу.

Я мигом заскочил в кузов и встал к кабине, машина тронулась и покатила по тракту. Проезжая сворот на шестое отделение, я случайно обернулся назад и увидел Букета, бежавшего с высунутым языком в пыли позади машины, который никак не хотел отставать от неё. Как же я от радости, что прокачусь на машине, забыл о нём? Так он и бежал до самого дома, пока шофёр, услышав мои шлепки по кабине, не притормозил у лесобазовского переезда, а я спрыгнул с кузова. Кто из нас больше радовался в этот момент, сказать было трудно: я - оттого, что собака выбивается из сил, стараясь не отстать от машины, а Букет оттого, что не бросил хозяина. Больше в попутные машины, если был с собакой, я не садился.

            Дома разделил для матери Валькины таблетки на три части – выпить сейчас, на ночь и назавтра. А с тётиными травами она разобралась самостоятельно, поставив кипятить чайник для их запаривания. И – удивительное дело: в сегодняшнюю ночь мать заснула. Я не знаю, что ей больше помогло: лекарства ли, принесённые мною из Поймы, или моя «самодельная» просьба-молитва к Боженьке, чтобы он дал ей здоровья… Но об этом до сегодняшнего я никогда никому не рассказывал.

            Дня за два до праздника большинства жителей станции, Дня железнодорожника, мы с отцом сходили на рыбалку.

            - Давно я не был на озёрах на том берегу Поймы перед Третьей речкой. Дак, пожалуй, с самой войны. Раньше там карась хружкой водился, - говорил он, вводя меня в курс дела, шагая быстро, как всегда, и не оглядываясь.

            - Помню, с крёстным твоим как-то попали туда, сетёнка у нас с собой была. Давай, говорит, Алёха, сетёнку-то бросим на пробу. Я, вроде бы, в отказ пошёл: поздно, говорю, пока плот срубим, то да сё – и темно. – А зачем плот? – отвечает, - я и без него: где вплавь, где вброд. Вырубил я ему палку по длиннее, чтобы конец сети на ней закрепить, он и полез, да токо у самого берега с макушкой в воду и ушёл – глубокое озеро-то. Вынырнул, дух перевёл и поплыл к другому берегу, я едва доспеваю сетёнку в воду опускать. Вот уже и другой берег скоро, а палка дна не достаёт. Кричу ему: - левей доржись, Пётра, сеть кончатся! Выплыл к берегу, палку забил в дно поглыбже, да и обратно ко мне. Пока костерок развели, бельишко выжали да сушить повесили – уже и вечер. Посмотрел я на берестяные поплавки, что сеть на воде доржут, а они вздрагивают. Не стал ничего Пётре говорить, пришли за сетью через два дни, а её нету - токо палки, к воде наклоненные, и торчат. Смекнул я, что с уловом будем – коло часа сеть вытаскивали: я с энтого берега ташшу, а Пётра вплавь с другого. Хорошо поймали, домой спотевшие приташшились.-

            Дошли до речки и отец стал рубить сухостоины на плот, лодки своей у нас в то время не было – в позапрошлую весну большим паводком смыло с берега, и даже искать её отец не стал, времени не было. Да и где искать-то? Это сколь же вёрст надо продираться по заросшему берегу в поисках её… На берегу тремя поперечинами скрепили плот самодельнами гвоздями, вырубили длинный шест для отталкивания, сдвинули им  его в речку и залезли на него. Ничего, держит, даже брёвнышки не полностью в воде. Переплыли на другую сторону, закрепили плот, крепко воткнув шест в дно. Берег там высокий, обрывистый – не очень удобное место для причаливания. Вероятно, ещё и поэтому об этом длинном озере знали только бывалые люди. Выбрались наверх, цепляясь руками за обнажённые корни ёлочек и мелкий кустарник и через пяток минут по едва различимой, заросшей тропке подошли к озеру. С шумом взлетел табунчик кряковых уток, но мы были без ружья и поэтому особо не осторожничали. Опять отец вырубил  шесты, к более длинным привязал корпус вентеря с узкой горловиной, а на оставшиеся – крылья его и стал прощупывать дно озера.

            - Тут везде глыбоко. Это, с одной стороны, хорошо – можно прямо с берега вендер ставить. Опеть же, плохо, с другой стороны – оступился али подскользнулся и запросто с макушкой в воде очутисся. Ты мотри, мотри, где я палки-то втыкаю, можа придётся вендер одному-то снимать.

            Поставил отец вентерь, наломал свежих веток, еловых лап и забросал ими его сверху, для маскировки. На всё про всё ушло у нас всего-то часика два, так что времени до вечера ещё оставалось.

            - Пойдём чуть пониже по речке, там должон быть смородинник, посмотрим – есть ли нонче ягода.

Ягода на смородиннике была, да такая рясная и крупная, что мы, не сговариваясь, принялись утолять ею жажду и голод. Вот когда пригодились два ломтика хлеба, завёрнутые в кусок газеты в отцовской сумке. Перекусили, утолив голод, вернулись к плоту, переправились обратно, надёжно спрятав его под кустами, крепко забив шест в дно речки.

            - Володька, запоминай энто место и подход к нему. Скорей всего, тебе придётся вендер-та снимать, - наставлял он меня, приламывая ветки мелкого осинника и кустов при выходе от берега на бор. Место мне было немного знакомое, и я старался получше запомнить, где нужно будет свернуть к речке.

            Как и предполагал отец, сам он снять вентерь не успел, а утром в воскресенье, на День железнодорожника, после ночной смены ушёл на станцию, где у них намечалось по случаю праздника собрание с каким-то начальником с Иланска. Домой вернулся уже в десятом часу. Я из дома никуда не убегал, памятуя о том, что нужно будет на озеро. За завтраком рассказал, что ему и другим мужикам дали Почётные грамоты и по тридцатке рублей премиальных. А как не «обмыть» премию, да ещё в праздник? Вот и решили устроить складчину в стареньком железнодорожном клубе со сбором в три часа.

            - Так что, давай, Володька, собирайся. Снимешь вендер – там же на куст развесь, чтобы просыхал. Я потом сам его заберу, а улов ташши домой побыстрей. Если хорошо попало, мать пожарит, унесу мужиков попотчевать свежей рыбкой, - заключил он.

            - И я с Вовкой пойду, - тут же заявил Витёк.

Мама была против, отец не вмешивался. Витька пустил слезу и всё-таки добился своего. Собрались мы быстро: нашёл отцовскую кожаную рыбацко-охотничью старую сумку с лямкой, кинул в неё четыре заряженных дробью патрона, снял с гвоздя одностволку. Задумался и вспомнил рассказ отца, как они в войну «еле припёрли улов домой» с дядей Петей Фёдоровым. А вдруг и сегодня повезёт? Нашёл мамину брезентовую сумку, с которой обычно по хлеб ходим, и сунул в неё по куску хлеба. Вроде, всё. Витька в ограде уже отцеплял Букета. Тот, завидя меня с ружьём, аж подпрыгивал от радости, норовя лизнуть языком в лицо. «Ладно, с Букетом как-то поувереннее», - подумалось мне. Тут я случайно обратил внимание на велосипед, стоящий под навесом. «Груз-то на велике гораздо легче везти, чем на руках тащить», - сообразил я, проверяя накачку камер колёс. Вот теперь – всё, и мы, по очереди владея великом, бойко двинулись к речке. Ружьё тоже несли по очереди, кто в это время шёл пешком. Так, без приключений, и прибыли к тому месту, где нужно было сворачивать к берегу. Надломленные отцом ветки на кустах и осинках, уже успели привянуть и были видны хорошо, так что к плоту мы вышли точно. Погрузились, я еле выдернул шест из илистого дна, оттолкнулся от берега и, гребя им, как веслом, направил плот к другому берегу. Витька смирно сидел на корточках и вертел головой по сторонам. Причалили чуть пониже того места, где дайче высаживались с отцом, но я, отталкиваясь шестом от дна, подогнал плот к прежнему месту, закрепил его и первым полез на крутой берег. Букет был уже тут и успел вспугнуть табунчик нынешних рябчиков. Я успел проследить, где они расселись на елях, достал из сумки патрон, зарядил ружьё и стал осторожно подкрадываться к ним. И тут от берега послышалось громкое

            - Вовка, ты где? Я один боюся!

«Вот, зараза, навязался на мою голову», - подумалось мне. Сделал ещё два-три шага и метрах в пятнадцати вспугнул с ёлок рябчиков. Одного из них на этот раз я заприметил: он уселся на длинном суку большущей ели метрах в тридцати-сорока. Пригнулся и крадучись двинулся к нему. А сзади уже раздавался плач:

            - Во-вка! Во-вка! Ну где ты? Почему бросил меня одного? Я маме скажу! – завопил Витька последний и самый действенный довод.

Но рябчик был уже у меня на мушке, я выстрелил, и он упал на землю. Через минуту на выстрел прибежал весь мокрый Букет, значит, он уже на озеро сбегал и кого-то там гонял. Поднял рябчика и пошёл назад, к Витьке. Тот стоял на берегу с мокрыми глазами и счастливо улыбался, завидев меня с Букетом.

            Пошли к озеру. Вентерь был на месте, всё так же замаскированный ветками и лапником, которые я палкой выбросил на берег. Ближние к берегу палки, держащие крылья вентеря, убрал легко, а вот как вытащить две основные, которые держат его под водой? Руками не могу до них дотянуться, а в воду зайти – страшно. Я помнил отцовы слова, что здесь уже у берега – с макушкой. Пришлось подручными средствами раскачивать их многократно вперёд-назад, вправо-влево, наклонять их к берегу, чтобы потом, уцепившись руками, вытащить из ила сначала одну, а потом и другую. Отдышался, передал Витьке одну, сам  вцепился в другую и… поволокли вентерь на берег.

            -Чижёлый, зараза, - резюмировал Витька, упираясь изо всех силёнок, как и я. Но, когда вытащили его из воды и увидели содержимое, от удивления, восторга и ещё чего-то, ранее неизведанного, шлёпнулись на задницы и с минуту только хлопали ресницами, улыбаясь во всё лицо. Стали наполнять сначала отцовскую сумку тёмно-золотистыми, один к другому крупными (по сибирским меркам) карасями, а потом и материну брезентовую доверху. Не вошли, ещё с десятка полтора шлёпали хвостами в вентере.

            - Давай, Вовка, в мою курточку, мне и в рубахе жарко, - предложил брат.

Застегнули, завязали концы рукавов и сложили оставшихся карасей в его куртку, потом закинули вентерь на тальниковый кустик и в два захода притащили, погрузили добычу на плот, забрались сами на него. Слава Богу, плот спокойно держал нас, ничуть не притопляясь. Букет уже переплыл речку и ждал нас на берегу, виляя хвостом. Наверное, наше возбуждение передалось и ему, отчего он даже несколько раз взлаивал, чего никогда без надобности не позволял себе.  

            А вот дальше пришлось тяжко. Сначала я вытащил из приречной чащи на бор велосипед, вернулся, загрузились с Витьком сумками с уловом и ружьём, вышли и стали укладывать груз. На руль повесили отцову сумку и Витькину курточку, ружьё привязали к раме, а тяжеленную материну сумку привязали к багажнику. Я взялся за руль, а брат подталкивал сзади. Долго выбирались вверх по косогору бездорожьем, пока не вышли по

тропинке на дорогу к Шарбышу. Остановились чуть передохнуть. Солнце уже перевалило

за полдень, надо было поспешать. Выходит, что мы уже часа три, как из дому, а нам ещё шлёпать, да шлёпать. Промокли рубахи от пота, дрожали от усталости ноги и руки, когда, наконец-то, не показался наш огород с соснами и берёзами у заросшего овражка.

            - Вовка, а давай сначала только одну сумку с рыбой покажем, - лукаво предложил Витёк, - а потом -  остальное?

            - Ладно, тащи ружьё, а я отцову сумку возьму. Велик пока здесь оставим.

            Немного поспавший после ночной смены, отец нетерпеливо ходил по ограде и, увидев вернувшегося Букета, вышел из неё да присел на лавочку у палисадника. Тут и мы показались – Витька с ружьём в руках, и я с тяжёлой сумкой на лямке через плечо. Отец забрал у Витьки ружьё, переломил его, вынул из ствола стреляную гильзу и крикнул во двор извиняюще-радостно:

            - Иди, мать, встречай рыбаков!

Вышла рассерженная мама, увидела нас целых и невредимых, скупо улыбнулась

            - Где вас черти носют стоко времени?

            - Как это, где? На речке, а потом на озере…, осёкся отец, забрал у меня сумку, навскидку взвесив улов, - ничо, кило семь будет.

            - А куда лисапет задевали? – вдруг спрашивает мать. Она, в противоположность отцу, заметила, что велик-то мы с Витькой с собой брали.

            - Счас пригоню, он за заплотом оставлен, - отвечаю я, направляясь на огород, забираю велосипед с оставшимся уловом и качу его во двор. Увидев на нём свою хозяйственную сумку и Витькину курточку, чем-то наполненную и висевшую на руле, мама подошла и аж отпрянула от неожиданности в сторону – живые караси ещё били хвостами и разевали рты - они долго могут не засыпать и без воды.

            - Алексей, ты погляди-ка, погляди – скоко они рыбы-то скрыли! Вот хитрюги – сразу весь улов не показали, - и мама принялась снимать курточку и отвязывать сумку с багажника. А мы с Витькой были горды, счастливы и уже забыли, как из последних сил толкали велосипед по буграм и колдобинам. Своя ноша не тянет… Отец мигом подлетел, взвесил на руках вторую, большую часть, улова и скупо разулыбался – дескать, молодцы.

            - Жарь, Ульяна,  рыбу-то, возьму с собой мужиков угостить на празднике.

            - Сколь жарить-то, много вас? – упавшим голосом спросила.

            - Ну, штук двадцать, штоб кажному хоть по одной досталось.

            - Сколь, сколь? Да это же семье на целый день хватит, - обиженно проговорила мама, постояла в раздумье немного да и принялась чистить и жарить рыбу. Я махнул Витьке рукой, дескать, выйдем на улицу.

            - Ну, ты, ябеда, не вздумай матери проболтаться, что на ту сторону речки плавали, а то отцу достанется и тебя больше не пустит.

            - Я чо – маленький, чо-ли? – обиженно шмыргнул тот носом.

            - Ага, «большой», восемь лет скоро сполнится…

            - Вовка, а здорово мы родителёв карасями удивили? – и радостно засмеялся.

Глава 28.

            В семь часов утра первого сентября я поджидал на лавочке у палисадника нашу шарбышенскую группку, чтобы всем вместе в открывшуюся нынче в Пойме семилетку. Вот она и появилась на тракте со стороны станции: впереди – бывшие иланские интернатские с Ленкой Мандриковой во главе, потом Галка Минченко с Валькой Петровой, и замыкал группку Колька Кузьминов. Я поздоровался и присоединился к нему, немного приотстав, чтобы не слышать, о чём щебечут девчонки впереди. Они где-то раздобыли два букета ярких цветов, очень похожих на те, что приносили в прошлом году в первый день школы иланские девчонки.

            - А где это они таких красивых цветов раздобыли? – спросил я у Кольки.

            - А у всех понемножку. Там и моих три цветка есть – вчерась ночью у соседки выдрал так, чтоб незаметненько было, - ухмыльнулся он.

Это мне не шибко понравилось, но Колька, как бы отсекая мои сомнения, пояснил:

            - Я ж не для себя, а на общий котёл, - и это показалось мне убедительным.

- А ты чо к клубу на День железнодорожника не приходил? Там весело было, мужики-то гуляли, а молодежь танцы и игры устроила. Санька Парамонов баян принёс и играл сначала молодежи, а потом подвыпившим мужикам. Отец твой был, рыбы жареной для кумпании принёс. Мужики спрашивают его: «Алексей, энто когда ты успел рыбы-та наловить – ты ж с ночи?» А он им: «А энто не я, энто Володька с младшим на озеро сбегали».

Я аж позавидовал Кольке, что он был на празднике, а я и в мыслях не держал такого. Ну, да Кольке уже четырнадцать, ему родители разрешают и возле мужиков потолкаться, и меж молодых парней и девок пообтёсываться помаленьку.

            - А ты на какое озеро-то за карасями бегал? – спрашивает Колька вроде бы даже незаинтересованно. «Ишь ты, хитрюга, так я тебе и выложу наше озеро», - подумалось мне.

            - А за Третьей речкой, на той стороне, - ответил ему.

            - Знаю, я туда за утками иногда бегаю. А вот, что караси в ём водятся, не знал.

«Вот, теперь будешь знать. Лови на здоровье…коряжины», - беззлобно, про себя улыбнулся я. Мне шибко не нравилась Колькина привычка про всё узнавать, про всё и всех расспрашивать, касалось это рыбалки ли, охоты ли, но и обычной жизни жителей станции. Такая уж натура у него. И всё-таки мысль, что в общих букетах, которые несли девчонки в школу, не было моего вклада, не давала мне покоя. Мы уже подошли к Сильченковым полям, когда я случайно увидел в скошенных хлебных валках чуть подвявшие ярко-синие цветочки. Я быстро перескочил через кювет, подбежал к валкам, насобирал в них этих синих цветочков вместе с хлебными колосьями и кинулся догонять ушедшую вперёд группу. Пробежал мимо Кольки, догнал девчонок и, запыхавшись, остановился перед Валей Степанцовой, которая несла один из букетов. Та почему-то смущённо покраснела и отвела в сторону свои синие глаза.

            - Вот…, это в общий букет возьми, - сказал я, протягивая ей только что собранный букетик.

            - Ой, как здорово, Володька! А колоски-то, колосочки – это ж замечательно! – затараторила восхищённо Ленка, забирая мой букетик. Я облегчённо вздохнул, а Колька вытащил отцовские карманные часы с цепочкой, взглянул на них и скомандовал:

            - Ну-ка давай поспешай, полчаса всего осталось!

            Такого числа детворы пойменская школа не видела никогда. В ту осень пятьдесят третьего набралось по пятнадцать человек в пятый и седьмой классы, а в наш шестой – и все двадцать. Пришли учиться из Шарбыша, Старой и Новой Поймы и даже несколько ребятишек из Московского. В бывшем сельсоветском доме разместился в одной половине наш шестой класс, а другую занимал директор школы Илья Маркович Шевловский, преподававший по совместительству ботанику и конституцию, с женой Людмилой Николаевной – учительницей географии и естествознания. Учительницей русского языка и литературы была Евгения Ивановна, историю преподавала Клавдия Степановна. Они жили на постое у одинокой бабки Устиньи в доме около сельповского магазина. А чуть подальше, за колхозной конторой, в доме стариков Крестьянниковых жил один на всю школу учитель математики прибалт Альдас Генрихович. Мы никогда не видели, чтобы он улыбался или хоть как-то пошутил с нами. Ровным, сухим голосом с большим акцентом он объяснял нам какую-нибудь теорему или уравнение, задавал задание на дом, а, оставшееся до конца урока время, мы занимали всяк по-своему: кто-то делал его же домашнее задание, кто-то пролистывал задание следующего урока, а кто-то вообще ничего не делал. Свой урок он заканчивал минута в минуту, вставал, забирал с собой журнал, в котором всегда что-то писал, и, проговорив обычное «То свитания, ребята», - высокий, худой, пригибаясь у порога, молча уходил из класса. Ещё два учителя были совсем молоденькие, лет двадцати трёх-пяти: Павел Петрович, физкультурник, и Владимир Геннадьевич, физик.

            Первую неделю школа не училась. Младшие классы на подводах увозили на поля для сбора колосков, пятый с шестым классом ехали и шли в лес для сбора семенной сосновой шишки – в то время каждый колхоз должен был сдать в район не менее определённого ему количества этой самой шишки. К нам примыкали и девчонки из седьмого класса, потому что ребятам из их класса давали задание посерьёзнее: пахать небольшие по площади поля под озимые, или боронить уже вспаханную землю. На уроки они не ходили недели две. В основном, это были старопойменские ребята, дети колхозников, привыкшие с малолетства к обращению с лошадьми и знавшие по кличкам весь конный двор. Им было труднее остальных, зато колхоз ставил им в ведомостях за каждый день заработанный трудодень.

            Шишки собирать было весело и совсем нетрудно. Назначенных старшими физика и физрука мы взяли под свою опеку потому, как толку от них никакого: они абсолютно не знали ни окрестности, ни школьников и, не скрывая этого, доверились нам во всём: куда идти, где и что собирать и главное – никого не потерять в лесу. На следующий день шарбышенские и новопойменские шли в школу не с учебниками, а с наложенными матерями обедами в сумках. В конторе нам выделили две подводы, загруженные пустыми плетёными корзинами, Мишка Штыхно и Петька Щербаков взялись за вожжи, и мы двинулись к ближайшему, начинавшемуся за деревней, сосняку. Собирали шишки в корзины, относили и высыпали их на подводы, весело переговариваясь и иногда кидаясь ими друг в дружку. Потом группки стали как-то обосабливаться: пацаны-друзья в свои стайки, девчонки – в кучки из своих деревень. Переполошили своими голосами всех обитателей леса так, что даже любопытные сороки и медлительные, громко осуждающие нас своим карканьем, вороны предпочли держаться в сторонке. Учителя принимали участие в работе, прислушиваясь и приглядываясь к нам. По большей части, они помогали девчонкам, относя наполненные корзины к подводе. Когда одна из них была уже полна шишкой, развели костёр и пообедали, усевшись около, немного передохнули и принялись за сбор на вторую подводу. Часам к трём и она была уже полна. Собрались в одну кучу: все ли на месте, не потерялся ли кто, запрягли лошадей, щипавших траву поблизости, и двинулись к тракту. Там разделились: из обеих Пойм ребята повернули направо, а шарбышенские – в другую сторону, договорившись назавтра встретиться с пойменскими в определённом месте, чтобы нам не «наматывать» впустую лишние километры. Так и пролетела эта «трудовая» школьная неделя.

            А дома ожидала ежегодная осенняя страда – нужно было помогать родителям выкапывать картошку на огороде. Но эта работа, в противоположность прополке и окучиванию, мне нравилась, и делал я её с удовольствием, попутно запасаясь «боеприпасами» - семенными зелёными бобурками с ботвы, чтобы потом, нанизывая их на заострённый гибкий прутик, поиграть с Витькой в небольшую «войнушку» у нашей «колчаковской» ямы-овражка. Бобурка, выпущенная с острого конца прута, летела далеко и стремительно и, при определённых навыках, иногда попадая в цель. А если ещё и выслеживакшь, притаившись, «противника», прицеливаешься, то вполне можешь и попасть в него, благо, что это не очень больно, но довольно ощутимо.

            Если днём отец был на смене, мама высыпала выкопанную картошку в широкую кучу, чтобы она успевала перед засыпкой в подполье обыгать, подсохнуть на ветерке  и солнышке, а я после школы переодевался во что-нибудь старенькое, шёл в огород, чтобы переносить её домой, насыпая в мешок по два ведёрка. Мать помогала мне закинуть его за спину, и я, покачиваясь на неровностях от ноши, тащил, ссыпал её в подполье и шёл за следующей порцией. Ходок через пять мой пыл начинал иссякать: я медленнее стал идти с потяжелевшим почему-то мешком, подольше высыпал из него картошку и не так уж торопился бежать обратно. Следующие два ведра я уже набирал не такими полными, как прежде, и, в конце-концов, совсем перешёл на полтора. Мать заметила это и, когда в очередной раз помогала закинуть мешок за спину, сказала:

            - Больше не носи. Захвати из дома пустые мешки и засыпай в них по четыре ведра – отец сменится и перетаскает. Да Витьку позови, пусть пособляет хоть мешки держать.

            А если отец был дома, то мы с Витьком только успевали мешки насыпать. Мама помогала подкинуть ему мешок на плечо, он нёс его в подполье или в погреб, а я доставал спрятанную в яме гладкую длинную палку, разбегался и прыгал с её помощью через

невысокую изгородь на нашем огороде. Витёк с завистью смотрел на мои упражнения.

            Нынешней весной, после смерти Сталина, взрослые в деревне в полголоса иногда обсуждали – чего же теперь ждать от будущих властей, отец с матерью решили втихомолку вскопать землю в лесу около «железки», километрах в двух от дома, и посеять там просо. На всякий случай. Мало ли, что может случиться? Участок небольшенький, всего-то сотки три. Я как раз был дома, на выходной приехал из интерната, и принимал участие во вскопке и засеве его. Потом, уже на летних каникулах, я пришёл посмотреть, что же там взошло? А совсем недавно, уже в августе, закончив работы по складыванию привезённого дрючка, я решил сбегать на пустошку за земляникой и попутно завернуть на «наше поле» с просом. Оно было в целости: никто по нему не ходил и не напакостил, метёлки урожая уже желтели, надо будет сказать об этом отцу. Обратно я возвращался по шпалам чётного пути, а не по лесной дорожке, что вилась рядом с «железкой», как делал обычно. Навстречу мне двигался длинный товарняковый состав на хорошей скорости, и я машинально перешёл на внешнюю сторону рельс своего пути и, не оборачиваясь, продолжал идти дальше. О чём я тогда задумался, я сейчас уже не помню. Вдруг какой-то внутренний толчок заставил повернуть мою голову назад, и я с ужасом увидел всего-то метрах в двадцати накатывающий на меня паровоз с вырывающимся от непрерывного гудка паром и высунувшегося по пояс из окошечка пожилого машиниста. Я кубарем скатился с откоса за несколько секундочек до того, как паровоз с несколькими вагонами прогрохотал мимо. Машинист, обернувшись, продолжал что-то гневно кричать мне и грозить кулаком, а я лежал на грязной насыпи, испуганный до полусмерти, ничего не соображая, уставившись остановившимся взглядом на вершины ближайших берёз и голубое небо с редкими белыми кусками ватных облачков на нём. «Что бы от меня сейчас осталось, не успей я скатиться с насыпи?» - подумалось через минуту мне, и слёзы от жалости к себе непрерывно покатили из глаз, и я размазывал их по лицу грязными кулаками. Встал на ноги и долго смотрел в сторону укатившего составчика, постепенно приходя в себя. О случившемся я не рассказывал никому и никогда до этого времени, когда пишутся эти строки, но тогда я впервые понял, что был на волоске  от смерти. Спасибо тебе, мой ангел-хранитель, что не оставил меня тогда, как не оставлял ещё несколько раз за всю мою жизнь… Я тогда не увидел номера прогрохотавшего от меня в трёх шагах паровоза, и не запомнил его гудок, потому что просто не слышал его. И не искал того машиниста с перекошенным от гнева и жалости лицом. Сначала потому, что шибко боялся его, а когда вырос побольше – было уже поздно. Но последующие годы я очень уважал профессию машиниста паровоза и даже мечтал о ней какое-то время.

Глава 29.

            Закончились работы по оказанию посильной помощи пойменскому колхозу, и мы приступили к обычной школьной жизни. Утром я по-прежнему поджидал подходившую группу у дома, присоединялся к замыкавшему девчонок Кузьминову и, ориентируясь по его карманным часам, то убыстряясь, то чуть замедляясь, мы шли в школу. Девчонки в тёплую пору не скупились на смех и прочие эмоции, лишь самые старшие, Галка Минченко да Валька Петрова, молча и равномерно шагали по тракту, будто их совершенно ничто не волнует и не интересует. Колька, будучи тоже их возраста, то есть на два-три года старше остальных, как-то сказал в их адрес:

            - Энтим девкам не до детства, а семь классов окончить да побыстрее замуж выйти.

Я сначала не придал его словам значения, но года через два вспомнил и убедился в их верности.

            А с Коляном мне было ходить интересно. До войны они жили на востоке Белоруссии, не очень далеко от тех мест, где родилась моя мать. Когда немцы начали войну, эвакуироваться не успели, а в наших краях появились в конце сороковых годов. В Ингаше и по окрестным деревням жили их многочисленные родственники и знакомые, переселившиеся сюда в разное время. Колян что-то помнил из той жизни в оккупации и рассказывал мне о ней, пока мы шагали до школы. А ещё он любил и знал много песен той поры из тех мест. Он негромко мне их напевал дорогой, и девчонки, заслышав его, чуть замолкали и примеривались ногами, чтобы идти в ритме его песни.

            - А вот послушай-ка эту, - говорил он мне, зная о моей привязанности к песням:

            В чистом поле, поле под ракитой,

            Где клубится по утрам туман,

            Там лежит в земле сырой зарытый,

            Там схоронен красный партизан.

Слушал я песню и мысленно представлял себе разные картины, о которых он пел-рассказывал:

            Я сама героя провожала

            В дальний путь на славные дела.

            Боевую шашку подавала,

            Вороного коника вела.

Многострадальная Белоруссия…, сколько же ей выпало пережить тягостей в своей истории и особенно – трагедий в минувшую войну. Я помнил, как в Пойме ещё совсем ребёнком слушал грустные мамины песни. Она пела их с характерным белорусским выговором и от этого были тогда мною не совсем понимаемы, но становились ещё более щемительными и безысходными. В одной из маминых песен я услышал рассказ про любовь парня и девицы, но его забирали в рекруты, а её сватал пожилой богатый вдовец с кучей ребятишек. Она и спрашивает у парня – что же делать? И услышала ответ:

            …Я пойду к взводу, ты ж – прыгай в воду,

                 Ты ж, моя мила, дорога…

До того крепко «засела» эта песня в моей голове, что мелодию её я помню до сей поры, только вот слова подзабылись. Но это немудрено – по радио таких песен не передавали, пел только народ, и то по случаю, поэтому Колькины песни я прослушивал внимательно, а ему нравилось, что он нашёл такого слушателя, и пел мне часто за два года ходьбы в пойменскую школу. Это же сколько песен нужно было знать, чтобы не повторяться?!

            У нас с Коляном были отцовские велосипеды, и мы могли бы их использовать, чтобы ездить в школу, но, не сговариваясь на этот счёт, посчитали такое нечестным в отношении всех девчонок, ходивших пешком. А с наступлением устойчивой зимы, с ноября месяца, железнодорожный мастер Василий Антонович выделял нам видавшую виды старенькую «полуторку», приданную ему вместо лошади, которую теперь содержал Груздев на паях с другими мужиками. Шофёр Аркадий оставлял её на ночь у лесобазовской сторожки и каждое утро проливал двигатель горячей водой,  заполнял радиатор. Потом на кусок проволоки наматывал разное тряпьё, окунал в ведро с густой на морозе соляркой, поджигал факел и в старенькой замасленной телогрейке да брезентовых верхонках ложился под ней на снег, прогревая факелом картер и задний мост. К семи собирались притихшие, полусонные школьники, ожидали, когда же, наконец, Аркадий, неистово крутя заводной рукояткой («кривым стартером», как её называли шофера), запустит мотор. И, пока морозы стояли в пределах двадцати градусов, ему это удавалось, а в под-и за тридцать он, матерясь от бессилия, в сердцах бросал рукоятку под колёса, разводя руками.

            - Шпарьте пёхом, если заведусь, то догоню, - только-то и говорил нам.

И мы, уже изрядно подмороженные долгим ожиданием, срывались с места, чтобы поскорее согреться, да и на урок уже опаздывали. В такие морозные дни на первый урок обычно приходили учителя, которые не требовали от нас записей в тетради, и, если шарбышенских не было в классе, терпеливо ожидали нас, заставляя повторять домашние задания. Прибегали мы, раздевались, окружали натопленную с раннего утра круглую высокую печь, отогревая на ней руки и коленки, попутно рассказывая о нашей «полуторке», которая никак не хотела заводиться, ставили на табуретку у печки свои замёрзшие чернильницы и садились за парты.

            Наш шестой класс был самый многочисленный – девятнадцать учеников, в седьмой ходили пятнадцать и тринадцать в пятый класс. У нас было две учительницы, которые понравились с самого первого школьного дня – это учительница русского языка Евгения Ивановна, и учительница истории Клавдия Степановна. В характерах их было много общего: скромные, как в школе, так и среди деревенских жителей, обе с мягкими, застенчивыми улыбками, негромким, певучим говором, терпеливо и ненавязчиво обе старались понять наш деревенский уклад, наши пристрастия и увлечения, наши души и настойчиво старались передать нам свои знания. Чаще на первый урок в морозные дни приходила Клавдия Степановна, она же – старшая пионервожатая школы. Поджидая опаздывающих, а это были шарбышенские, потому как с Новой Поймы до школы нужно было идти всего-то два с половиной километра, вдвое короче, она начинала опрос по пройденному материалу:

            - Ну-ка, ребята, послушаем, что нам расскажет Петрусь Мамнев про царя Навуходоносора.

Многодетная семья Мамневых в этом году приехала в Пойму из Белоруссии и только-только начала обживаться в приобретённой избёнке на восточной окраине деревни. Петрусю – пятнадцатый год и он самый старший из детей Мамневых. Он поднимается из-за парты – высокий, худой, нескладный, и, сильно смущаясь, начинает медленно что-то припоминать из пройденного:

            - Царь… Завухо…но…носарь, - начал Петрусь и тотчас же замолчал от дрогнувшего хохотом класса. Клавдия Степановна отвернулась в сторонку, прикрыв лицо белым вязаным платком, и тоже беззвучно смеялась – это мы поняли по вздрагивающим плечам. Впрочем, мы все повернулись к задней парте, где сидели Мамнев с Кузьминовым. Колька, не понявший - почему все смеются, потому что пропустил мимо ушей признесённое Петрусём имя царя, вертел головой по сторонам, и только, когда Пудованчик, не унявшись от смеха, повторил: «Ой, умора, Завухоносарь!» - стал хохотать громче всех.

            - Всё, ребята, посмеялись и будет, - утихомирила учительница класс, - вспоминай, Мамнев, когда он жил, какой страной правил, с кем и за что воевал, в общем, рассказывай всё, что о нём знаешь.

Петрусь помолчал недолго да, вдруг, и выложил:

            - Я, Клавдея Степановна, чавой-то подзабыл про яво: можа он в Египту правил, а можа в Палестинах. Яму, царю-то, что: знай воюй, а нам яво подвиги попробуй запомнить! Да и колы оны вжилы – тысчи лет назад!

И опять класс рассмеялся. Улыбаясь, Клавдия Степановна обратилась уже ко всем:

            - Вот для того, чтобы знать, какие были в древности страны, кто ими правил, чем они прославились и как они развивались тысячи лет тому назад и существует наука история, которую начинают со школы изучать. Садись, Петрусь, двойку ставить пока не буду, но учебник дома читай.

            - Та яво ж у меня нету…, - облегчённо вздыхал, усаживаясь за парту, Петрусь.

Клавдия Степановна взяла со стола свой учебник и передала его по партам Мамневу.

            - Вот, пользуйся моим. В следующий раз опять спрошу тебя и не только про Навуходоносора, прочитай и запомни весь пройденный материал.

            …А в нашем семействе по поводу моей зимней ходьбы в школу первой запротестовала тётя. На Введение она пришла в Шарбыш нас проведать – с осени, считай, толком не встречались. Был рождественский пост (а тётя строго соблюдала все посты), поэтому от нашего скоромного обеда поела только каши из просяной крупы отцовского урожая, выросшего на лесной поляне, и попила чай со смородиновым   вареньем.

            - Это чо же вы Володьку не жалеете-то? Мальчонка кажин день – мороз ли, метель ли – в школу бегат. Ему жить в Пойме негде, чо ли? И мне б веселее – скорей зима пройдёт.

            - Да говорила я ему, а он в ответ: так все же ходют…

            - У других в Пойме жить негде, а он, сшитай, в своём дому. Пошто не хошь зиму в Пойме жить? И друзя тама у тебя все, - обращается тётя ко мне.

Я помалкиваю: не могу же им сказать, что просил Боженьку избавить маму от болезней, а я за это пешком до Поймы и обратно буду ходить. Потом поразмыслил: «Ишь ты, хитрюга, просить-то просил, да только не по необходимости ходить, а добавочно, в нагрузку. А школа – это необходимость, значит для маминого здоровья это «условие» является не считовым, да и друзья у меня -  все пацаны пойменские, с ними как-то привычней и веселее».

            - Ладно, тётя. Вот сегодня же и пойдём в Пойму вместе, - согласился я.

            - Правильно, сынок, вместе и пойдёте, - поддержала мама.

Отец в душе, я чувствовал, тоже был согласен с этим, но для порядка проворчал:

            - Ага, тама ему катанок на зиму вряд ли хватит – с друзями носиться по улице будет, в глызку играть на трахту.

            - Ничо, подошьёшь, зиму доходит, - вступилась тётя.

            - Да так-то оно – так, - соглашался отец, - пущай у тебя поживёт.

            И к вечеру мы уже зашагали с тётей по тракту в сторону Поймы, я – с портфелем, полно набитом учебниками, тетрадками и прочей школьной необходимостью, а тётя – с котомкой за плечами с наложенными матерью харчами: замороженными кругляшами молока, муки для выпечки, мороженым мясом и сахаром, без которого я по-прежнему не мог обходиться. Миновали крайнюю в то время усадьбу Воинковых и с пригорка легко и споро зашагали по накатанному тракту мимо обширного болота с одной стороны и «железкой» с другой, прошли километровый столбик, мимо нарядной даже зимой берёзовой рощи со стройными, в белых платьях с чёрными полосками уже высокими деревцами и дальше направо, в сторону Сильченковых полей.

            - Тёть, эти поля раньше принадлежали Сильченковым?

            - Ну да. Кода колхоз стали рганизовать, у их лошадей и часть скота забрали, взрослых мужиков куда-то вывезли, а робятишек с бабами в дому оставили. Они и счас там живут, кто остался в колхозе работать.

Я помнил большой пятистенок Сильченковых, стоящий невдалеке от дома Новомирск... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17