И некогда нам оглянуться назад

            Или вот такая с весёлой мелодией и ироничными словами:

                                                       Крутится – вертится шар голубой,

                                                       Крутится – вертится над головой.

                                                       Крутится – вертится хочет упасть                              

                                                       Кавалер барышню хочет украсть

            А «Марш нахимовцев», который я услышал в то время в школе, и до настоящего времени праздничной музыкой звучит в моей душе, особенно в весенний или летний яркий, солнечный день. Жаль только – слова забылись, помню лишь начало:

            Солнышко светит ясное, здравствуй, страна прекрасная…

и из припева:     - Рассвет голубой, земля за кормой…,

и я представлял себя в красивой форме нахимовца на быстроходном катере в тёплом море, мчавшегося к стоявшему на рейде крейсеру. В послевоенное время многие пацаны мечтали стать суворовцами или нахимовцами. Почему-то мне больше хотелось быть нахимовцем, хоть и плавать не умел и, как выяснится в дальнейшем, не мог к тому же и морскую качку переносить.

          Этот марш в наши интернатские годы исполнял Большой детский хор Всесоюзного радио и телевидения под управлением профессора Виктора Попова под прекрасное сопровождение духового оркестра. Сколько же замечательных песен спели они тогда, а сегодня, даже на канале «Культура», большущая редкость увидеть и услышать его, как, впрочем, и некогда любимые в народе хор им. Пятницкого, Воронежский народный хор, Северный русский народный хор, Уральский, Омский, хор русской песни Всесоюзного радио под управлением Кутузова, Волжский народный хор с замечательным композитором Пономарёвым, Кубанский государственный казачий хор и другие А знаменитый ансамбль сестёр Фёдоровых – как в Лету канул, только что и память на сохранившихся пластинках патефонных, да иногда прозвучат из фонотеки по заявкам совсем уж пожилых ныне радиослушателей.

            Зато вовсю раскручены стилизованные под «русскую песню» ансамбли Бабкиной, «Золотое кольцо» последнего времени и прочих других «русских народных». А содержание «песенок» этих прочих примерно такое или подобное

                               …Ты скажи, ты скажи, чо те надо, чо те надо,

                                    Может дам, может дам, чо ты хошь…

с намёком на непристойность. Разве можно их сравнивать с настоящими русскими песнями и романсами:

                                   Не брани меня, родная, что я так люблю его.

                                   Скучно-грустно, дорогая, жить на свете без него…  

Или:          То не ветер ветку клонит, не дубравушка шумит -

                   То моё сердечко стонет, как осенний лист дрожит…

Или;                      Без подпоры – хмель кудрявый не цветёт, а вянет;

                              Без весны – в тени дубравы птичка петь не станет…

Или:          Что ты жадно глядишь на дорогу

                   В стороне от весёлых подруг.

                    Знать, забило сердечко тревогу –

                   Всё лицо твоё вспыхнуло вдруг…

            Не стало места в эфире для настоящей народной песни, не стало и настоящих их исполнителей таких, какими были Русланова, Зыкина, Штоколов, Петрова, Шаврина и многие другие. Кому же это надо, чтобы отваживать, не допускать к русскому народу его же народной песни, его же народных оркестров? Слава Богу, держатся на экране «Слово пастыря» и самая, пожалуй, патриотичная для россиян передача «Играй, гармонь, любимая», да и та, на мой взгляд, стала мельчать после смерти её создателя Г.Заволокина.

            …А пока в школе звучит:        В городском саду играет духовой оркестр,                 

                                                                На скамейке, где сидишь ты, нет свободных мест

и старшеклассники, оставив свои дела, вдруг закружились в вальсе, словно в самый разгар зимы вернулись в лето, соскучившись по танцплощадке в иланском городском саду. Даже на нас, пятиклашек, повеяло чем-то необыкновенным от этого вальса-песни, и мы притихли, наблюдая за танцующими, и втайне им завидуя, что они - уже почти взрослые, и так красиво танцуют, совершенно никого не стесняясь. Нет, я, наверное, так танцевать никогда не научусь, поэтому впитывал в себя все мелодии, звучавшие из динамиков. Очень сильно поразила меня вовсе необыкновенная мелодия, где в оркестре выделялся аккордеон, которого «живого» я ещё не видел, но от пойменской Тайки Устюговой слышал о нём. Я тут же побежал в класс к старшеклассникам, где они корпели над новогодней стенгазетой, нашёл там МАГа и спросил:

            - Сань, что это за музыка сейчас играла? – и напел запомнившуюся мелодию.

            - А-а, да это же шикарное танго, называется «Брызги шампанского». Понравилось?

            - Ага, а шампанское – это что?

            - Да вино такое, игристое, в больших бутылках, его французы делают. Говорят…очень вкусное, его по большим праздникам пьют. Это, примерно, как наши сибирские настойки на ягодах.-

И я вспомнил тётины настойки, которых удавалось иногда, по праздникам, попробовать полстолько в рюмочке – вкусно необыкновенно. Наша тётя была мастерица на них.

            - А вот сейчас звучит фокстрот, попросту – «фокс», слышишь? «Рио-Рито» называется, тоже очень даже неплохая штукенция. Ты запоминай, в Шарбыше девчонкам пригодится.-

Ну, это дело для меня не шибко трудное: несколько раз прослушал – и всё, в памяти обязательно отложится. Вот так бы уроки школьные легко запоминались…

        …Музыку я полюбил с тех пор, как начал помнить себя, лет с трёх-четырёх. Помню, как летом по выходным  прибегал чуть раньше отца из бани, садился на лавочку бабки Кристиньи или деда Барсукова и терпеливо ждал его возвращения. После бани он цеплял за гвоздь, вбитый в косяк кухонной перегородки, кожаный ремень, доставал складную опасную бритву и правил её на ремне движениями вверх-вниз, потом наливал в жестяную кружку горячей воды из чайника, доставал помазок, кусочек обмылка и пеной намыливал щёки, шею, губы и подбородок, вешал на этот же гвоздь маленькое зеркало и принимался бриться, смешно надувая то правую, то левую щёки, вытирая с бритвы пену на кусочек газетки. К этому времени из бани приходили мама с тё     тей и Витькой, который не застав меня в избе, начинал поиски в ограде. Мама наливала отцу после бани самогоночки, а если её не было, то бражки. Преобразившийся после бани, бритья и выпитого, отец доставал свою старинную с красивыми мехами тальянку и начинал играть. Вот этого-то момента я и дожидался, сидя один, чтобы никто не отвлекал, где-нибудь в укромном местечке. Репертуар у отца был невелик: мал-мало получались «сербиянка», «подгорная», краковяк, ещё что-то, но мне казалось, что играет он лихо, красиво, и только с годами стал замечать всё больше огрехов в его солировании: вот здесь не совсем стыкуются  басы с голосами, здесь – подсоврал мелодию. Но этого вполне хватало, чтоб в застолье весёлые женщины отвели душеньки в пляске с дробями и частушками наперебой. Плясали и мужики, но только тогда, когда доходили до необходимой кондиции. И тут уж только толстые плахи, которыми был настелен пол, спасали его от прогибов и провалов, позвякивали стёкла в стареньких окошках, а керосиновая лампа, подвешенная к потолку, нервно потряхивалась и трепетала от топота восьми-десяти пар ног. Отец плясать не умел, и если выходил кое-когда в круг, то со счастливо-отрешённым выражением лица совсем не в такт, смешно махая обоими руками, топтался на одном месте, чтобы шибко не мешать умельцам. Но в гулянке это совсем не замечалось, и только мама с тётей всё за ним замечали, а потом при случае рассказывали ему, как он лихо «отплясывал». Отец, смущенно нахмурившись, молча всё выслушивал про гулянку и, при каких-то не шибко приятных для него моментах, не выдерживал и прерывал всех:

            - Хватит вам собирать на меня всякую х…вину! - 

после чего все, в том числе и тётя, более молчаливая, весело и необидно смеялись – это была его всегдашняя фраза, когда он хотел прервать что-то, чего он не помнил, в свой адрес. А вообще в гулянках больше любили петь, и отец здорово, в легко угадывающейся чалдонской манере, подчёркивал голосом содержание песни. Как же красиво они пели! И какие же красивые это были песни! Недаром же славилась родительская компания на деревне своими песнями, которыми я ещё совсем мальцом заслушивался, лёжа на тёплой печи зимой, или сидя на лавочке возле дома летом…

            …В прошлом году родители, как и планировали, привезли мне из Ингаша гармошку-хромку, от которой я совсем не отходил в свободное время. Чуть попозже мы  из Поймы переехали в Шарбыш, друзей там у меня ещё не было, и я интенсивно осваивал инструмент. Каково же было удивление родителей, когда уже через месяц я уже подбирал на ней знакомые мелодии, хотя самого-то за гармошкой было еле видно – голова да руки торчали. Приехавший из Ингаша фотограф в то время сделал два снимка нашей семьи в Пойме. На одном вся семья вместе, где я с гармошкой, на другом – отец с мамой, с которого позже мама заказала портрет. К большому сожалению, после смерти родителей семейные фотографии и портреты, которые висели в деревянных крашеных рамочках по всей передней стене в избе, где-то потерялись и памяти о себе, девятилетнем с гармошкой, у меня не осталось. Не осталось и более ранней пойменской фотографии, где мы сняты всей тогдашней семьёй: молодые мама в ярком летнем ситцевом платье и отец в форменном кителе и фуражке с перекрещенными молоточками; Лена лет шестнадцати, стоящая справа от мамы под большим фикусом в кадушке, специально вынесенном из избы во двор, шестилетний Василёк слева от отца и мы с Витьком на табуретках посередине с шибко строгими для того возраста лицами. На руках у мамы – самая последняя, полугодовалая Галинка. Василёк наш  помер в следующую зиму от сильной простуды, а где-то через полгода умерла и Галя, а отчего – я сейчас уже не помню, болезнь какая-то. На деревенском погосте их могилки рядышком и в родительский день, когда на кладбище собиралась вся деревня, мы навещали и поминали их наравне с другими родственниками: дядю Прокопия Зюзина – тётиного мужа, умершего совсем ещё молодым, тридцатичетырёх  лет, и маминого брата Ивана, которого убило лесиной во время лесозаготовок осенью 41-го, шестнадцатилетнего – некому было тогда шибко-то следить за ними на лесоповале – один старший из пожилых мужиков на всю бригаду. Не уследил, попал Ваньча под падающую сосну.

            Для деревенских ребятишек Родительский день, как и Пасха, Масленка, Троица или Рождество был праздником, хотя взрослые никогда не называли его праздником. Это – старинный русский обычай на девятый день после Пасхи приходить на могилы родных и близких, чтобы помянуть их. Дня за два до этого сюда приходят, чтобы сделать уборку: выносят мусор и сухие ветки, вырывают сорную траву и мелкий кустарник, поправляют могильные холмики с крестами. После войны могилки стали огораживать сначала деревянными, а с шестидесятых годов металлическими оградками, сваренными из труб или уголков и проволоки. Их тоже надо было подправлять и подкрашивать. Зато во вторник люди шли на кладбище чисто одетые, семьями с узелками или сумками в руках. Наша семья подходила сначала к могиле Прокопия Зюзина. Тётя на траве расстилала холщёвую скатёртку и на неё выкладывала всё принесённое с собою: оставшуюся от Пасхи стряпню, холодец, сэкономленный кусочек прошлогоднего сала, крашеные яйца, кулич и другую снедь. Отец наливал стопку самогонки и ставил её на могильный холмик, у креста. Туда же на блюдечко клали снедь и стакан киселя.

            - Царствие тебе небесное, Прокопий, - говорила тётя, а мама с отцом вторили ей -  

Царствие небесное, трижды перекрещивались и выпивали из стопок, капнув из них на могильный холмик самогонки и тётиной настойки. Помянув Прокопия, не спеша шли к могилке дяди Вани и там весь обряд повторялся вновь, только мама вспоминала какой-нибудь случай из его недолгой жизни. Взрослые разговаривали, здоровались с проходящими мимо, приглашали помянуть тех, у кого умершие не лежали на этом кладбище, а потом и вовсе переходили от могилки к могилке, здороваясь с живыми и мёртвыми. Поминали и деда Барсукова, и бабку Кристинью, и Витю Мурина. Никто никуда не торопился, а если к тому же выдавался весенний день тёплым, что, как мне тогда казалось, случалось всегда, то Родительский день становился для большинства праздником с грустной ноткой и скупыми слезами женщин.

            На могилках Василька и Гали мне с Витьком перепадало от матери и тёти по нескольку карамелек или леденцов, которые мама доставала из узелка, оставляя на запас для своих и отцовых крестников, и я отправлялся разыскивать на кладбище своих пацанов и уже всей ватагой обходили его во всех направлениях, не зная куда девать выпирающую из нас энергию сытости и беспечности потому, как наши ребячьи мозги недолго хранили траур по умершим, а жизнь – вот она, продолжается в молодой весенней зелени травы, леса, пении пичуг, ярком ласковом солнышке, прогревающем землю, воду в речке на извозах, где пацаны проводят летом всё свободное время.

            Во второй половине дня к кладбищу начинает подходить вторая волна жителей – это колхозники, раньше обычного возвратившиеся сегодня домой, путейцы, рабочие с лесобазы, которых дома уже ожидали, и они также семьями потянулись к погосту, на ходу сходясь или расходясь на отдельные группы.

                                                Глава 23.

            Тревожные дни начала марта 53-го. Сталин болен. Каждый день во время передач московских новостей по городской радиотрансляции мы грудились у динамиков с надеждой услышать хоть какую-нибудь хорошую перемену в здоровье советского вождя. Запомнившимся   на всю жизнь голосом, звучащим размеренно и чуть тревожно, как нам казалось, Левитан произносил вовсе не оптимистичные для всех слова о давлении, пульсе и другие медицинские показания, в которых большинство совсем не разбиралось. Школа как-то враз построжала и присмирела. Не было никаких запретов, никаких призывов, никаких собраний. Было общее у взрослых и ребят тревожное ожидание какой-то чуть ли не катастрофы. Даже младшеклассники присмирели на переменах, глядя на ребят постарше, а старшеклассники стали на большой перемене собираться кучками и негромко о чём-то переговариваться. Мы к ним не приближались, побаиваясь их сурового вида и совсем не детских разговоров. К двенадцати часовому сообщению о состоянии здоровья Сталина некоторые пацаны бегали в интернат слушать радио и опять шли в школу на последний урок. По их виду было ясно, что ничего хорошего пока не произошло. Но нам верилось, что это – пока, будет лучше. Вот вчера вечером Саня Баронок так и сказал:

            - Сейчас лучшая наша медицина борется за жизнь Сталина, и я не верю, что она не поднимет его на ноги.

И все присутствующие тогда в двадцать первой пацаны с воодушевлением его поддержали:                     - Сталин имя ещё покажет!

Всем было понятно – кому это «имя» - американцам, конечно, как главным нашим недругам, и заодно всем прочим капиталистам.

            - Не может такого быть, чтоб не выздоровел.

            - Поправится, поправится. Не надо, нельзя, чтобы он умирал.

            Но утром шестого марта, сразу же после подъёма, весь интернат уже знал, что Сталина не стало. Быстренько позавтракали и ватажками потянулись к школе, которая давно уже горела светом из всех окон. В учительскую торопливо проходили преподаватели, в вестибюле и по коридорам никто не толкался, все сразу расходились по своим классам. Не было обычного звонка на урок, в классах громко не разговаривали. Да и о чём говорить, коли мы даже пока не представляли – а что же будет дальше? Страна любила и верила Сталину и особенно за его победу в войне против немцев. В 49-м году, в тяжёлые послевоенные годы он отменил продовольственные карточки, а потом ежегодно снижал цены на многие так необходимые народу товары и с каким нетерпением люди, особенно в деревнях, ждали этих сообщений, и сколько разговоров шло повсеместно по этому поводу…Сталин поднял страну из руин, создал грозную, непобедимую Красную Армию. Сталин, начав с ликбезов, привёл страну к общему обязательному семилетнему, а позднее и к среднему образованию. А как радовались миллионы верующих, когда в войну и после прекратились гонения на священнослужителей, а по выходным и религиозным праздникам разрешились службы в церквях и храмах, в том числе и крещение детей.

            Звонка на урок мы так и не дождались, но в класс вошёл «Коля-Коля». Наши глаза сразу устремились на него, любимца школы, опытного, прошедшего войну, человека. Вид у него был несколько утомлённый, голос звучал негромко:

            - Здравствуйте, мои дорогие ребятишки. Сегодня у нас, как и во всей нашей необъятной страны, величайшее горе – умер товарищ Сталин. Сейчас мы спокойно соберёмся и пойдём на траурную линейку.

Мы повставали из-за парт, построились в коридоре и, ведомые классным, поднялись на второй этаж, встав в общем школьном строю на своё обычное место. Просторная площадка, где ещё не так давно стояла школьная ёлка, быстро заполнялась учениками, большой группой прошли учителя с директором. Вся линейка тотчас же перенесла свои взгляды, всё своё внимание на них, как бы ожидая и поддержки, и надежды, и ещё что-то, нами пока что чётко ещё не сформулированное, но осознанное. Учителя-мужчины, а их было совсем не много, в чёрных костюмах и тёмными галстуками были очень сдержаны и внимательно переводили взгляды с наших шеренг на своих коллег. Однорукий фронтовик-математик из старших классов подошёл к старенькой учительнице химии и полусогнул единственную руку, на которую она и оперлась. Всем нам видны были её  слёзы на лице, которые она отирала смятым в руке платочком, и чуть покачивалась – то ли от усталости, то ли от потрясения. Зоя Павловна, в нашем обиходе «медуза», в тёмном платье с кружевами совсем не скрывала слёз, лишь изредка промокая глаза, опущенные куда-то вниз в одну точку. Рядом с ней рука об руку стояла Ираида Германовна, изредка что- то говорившая ей на ухо. Многих учителей мы, пятиклашки, не знали и вовсе, и очень удивились, когда увидели сегодня их так много.

            Тишину, нарушаемую изредка всхлипами и негромкими репликами, прервал директор школы, который зачитал официальное сообщение Правительства о смерти 5 марта 1953 года в 21 час 50 мин Иосифа Виссарионовича Сталина, генерального секретаря ЦК ВКП(б). Портрет Сталина, который постоянно висел тут же, был обрамлён траурной лентой, и вся линейка, как по команде, перевела взгляды на него. Слёзы на глазах стояли у всего женского персонала школы. Директор призвал всех к сплочению, взаимопониманию, взаимопомощи и не опускать руки и советский дух в это тяжёлое для страны время. Впрочем, мы это и сами немного представляли, поскольку лёгкой жизни у многих вовсе не было.

            После линейки я сразу же направился в двадцать первую комнату и спросил Саньков:   - Робя, чо же теперь будет, без Сталина-то?...

            - А что будет? По-прежнему: работать, нам – учиться, людям - дальше жить, -

Саня Мандриков – весёлый, ироничный оптимист сегодня был сдержан и неулыбчив.

            - Нет, я не про это…

И Баронок после недолгого молчания так ответил на мой вопрос:

            - Да найдутся в ЦК люди, которые заменят Сталина. Я так думаю, что обязательно найдутся. Может быть, Жукова поставят – уж он-то точно никаких америкашек не боится.

Я в то время, как и многие другие, толком не знал, кто такой Жуков, а потому только внимательно слушал старшеклассников. К ним в комнату зашли городские товарищи: Вовка Третьяков, старший брат Женьки, из восьмого, с нашим школьным поэтом Геной Луговым, ещё кто-то,  они заговорили о своём и мне пришлось уйти в свою комнату.

            В тот же день нас распустили на весенние каникулы, поэтому мы, интернатские, не знали, как будут хоронить Сталина, хотя в поезде Саня Баронок сказал, что похороны будут 9 марта, в понедельник, с двух до четырёх часов по местному времени.

            В понедельник отец работал с утра на обычном своём посту №2, что как раз напротив дома, и прибежав забрать сготовленный мамой обед, сообщил, что к двум часам на станции будут собираться мужики, чтобы от дежурного узнавать, что и как происходит в Москве. К этому времени я оделся  и побежал на станцию к Мандриковым. А там уже собрались БАГ, Ильюшка Мандрик и Ваня Коробков. Ближе к двум часам на станцию потянулись мужики: начальник станции Мартыненко, Василий Антонович Степанцов, молодой дежурный по станции Пётр Пугачёв, стрелочники Иван Макушев с Карташёвым – они жили в одном казённом доме. Подошли Фёдор Исаченко, работавший связистом в Ингаше, Валентин Катаев с шофёром путейской полуторки Аркадием. Дежурил по станции в этот день Егор Николаевич, отец Сани Парамонова – человек внушительных габаритов, с окладистой бородой и незлобивым характером. Санька был старше всех нас, уже закончил семь классов и учился где-то в Тинской. У него был свой баян, на котором он играл, как мне рассказали пацаны, даже по нотам. Но я в то время в Шарбыше ни с кем, кроме интернатских, не был шибко знаком, поэтому-то и держался около МАГа и БАГа.

            В начале третьего Мартыненко сообщил всем, что гроб со Сталиным на артиллерийском лафете в сопровождении правительственной комиссии и почётного караула из Дома союзов движется к Красной площади, а в три часа передал, что у мавзолея Ленина проходит многотысячный траурный митинг. И поскольку мы не могли себе представить, где это в Москве всё находится, потому что никогда в ней не были, то каждый, наверное, рисовал происходящее в своём воображении по своему. Мужики, сидевшие в комнате дежурного по станции, о чём-то негромко говорили, а пацаны толкались у закрытой двери или на крыльце, чтобы быть в курсе событий, которые нам передавал Саня Парамонов. Его, конечно, не турнули из дежурки и он, зная, что происходит в Москве, не шибко чванился и задавался этим, а изредка выходил и сообщал нам кое-какие подробности

            В полчетвёртого закрыли выходные семафоры на всех четырёх путях станции и около них вскоре остановились два состава на чётном и нечётном путях. Время приближалось к четырём. К станции подтянулись ещё люди, в основном мужчины, молодёжь и ребятня. Вышли из комнаты дежурного к собравшемуся народу Мартыненкко, Степанцов и другие мужики, сидевшие там с двух часов, и объявили о начале пятиминутного всеобщего молчания по всей нашей державе,  как я её представлял по географической карте: от Бреста до Владивостока и Чукотки, от Кушки до Мурманска, от Саян и Амура до Ледовитого океана. Загудели оба паровоза стоявших составов чуть ли не одновременно, мужики и пацаны, глядя на них, поснимали шапки все притихли и установилась тишина, прерываемая только лаем собак с подворий, да криками галок с путей и деревьев, да паровозными гудками. Немногочисленные женщины, бывшие здесь, быстро и мелко трижды перекрестились, шепча что-то про себя, и первыми молча пошли к своим избам. А пацаны долго ещё не расходились по домам , то собираясь в небольшой комнате с табличкой на двери «Зал ожидания», где было тепло от натопленной высокой, обитой жестью и окрашенной в чёрный цвет, печки, то выходя к скамейке на перроне.

            А после каникул иланские пацаны из нашего класса, перебивая и добавляя друг дружку, рассказывали нам, как прощались со Сталиным в городе. Вот как об вспоминал мой корешок Женька Третьяков:

            - После обеда мы с Вовкой собрались и направились к школе, хотя никто и не давал такой команды. По дороге мы поняли, что вся наша бульзоментская окраина продвигается по улицам и проулкам к центру города, за виадук. Шли и взрослые и ребятня, только мы заскочили ещё в школу, а потом все вместе с директором и учителями направились туда же. Точь-в-точь, как на демонстрацию 7 ноября или 1 мая, только что без музыки, песен и смеха. Эксплуатация, связисты, движенцы, путейцы шли к своим конторам, машинисты с кочегарами и ремонтники направлялись в паровозное депо, работники электростанции – прямиком на ТЭЦ, а все остальные – через виадук и к площади возле райкома и исполкома.

            - Так это чо получается – не работал никто, што ли? – слышался вопрос

            - Это почему «не работали»? – теперь уже Женька недоумённо смотрел на спросившего, - кому надо, все были на работе, а на митинги шли все свободные или у кого вторая смена. Так вот, на площади установили динамики во все стороны и ровно в два часа Москва стала передавать, как выносили гроб из какого-то зала, поставили его на артиллерийский лафет и по улицам повезли к Красной площади. Всё время играла траурная музыка. На площади у нас стояла тишина и было слышно каждое слово диктора.

            - А дальше-то чо? – не выдерживал Сёмка паузы, которую взял Женька: то ли хотел

в точности всё вспомнить, то ли до него вдруг дошло – про что он нам рассказывает, и у него дыхание перехватило.

            - А дальше так: - вклинилась в разговор председатель совета отряда Нинка Морозко, но пацаны на неё зашикали и молча вытолкали из круга, Впрочем, она шибко не обиделась, а тут же примкнула к другой кучке, которые, скорее всего, говорили о том же.

            - Часа в три начался траурный митинг, - продолжал Женька. Кто же там выступал, дайте вспомнить? А…, члены комиссии, а фамилии ихние я уже забыл. Митинг закончился и Сталина занесли в мавзолей. А в четыре часа объявили всеобщее траурное молчание. Из динамиков послышались звуки артиллерийских салютов, а у нас неожиданно заревел деповский гудок, к нему присоединился электростанцинский и гудки всех действующих паровозов, какие были в это время на путях. Вы представляете, что было на площади? Ревели гудки паровозов, плакали женщины, виадук был забит народом. Что оставалось делать – ждать, покуда люди не начали понемногу рассасываться. Многие пошли прямо через пути, перелезали под стоящими составами и через станцию выходили на свои улицы. Вот так всё происходило в этот день, да, робя? – обратился к иланским. И те принялись что-то поправлять и добавлять свои и услышанные от старших впечатления. Разговоров про похороны Сталина хватило потом ещё надолго.  

                                                      Глава 24.

            Как это было и раньше, последняя четверть для меня проходила незаметно. Кончились весенние заморозки, в городе на солнечных, открытых местах стаял снег, а в мае и вовсе стало веселее. В двадцать первой комнате уже открывали балконную дверь и я, порою, подолгу стоял на балконе, наблюдая за улицей и наслаждаясь в затишке тёплым весенним воздухом в лучах нежаркого ещё солнышка. Преображались деревья в городском саду, лопались почки на тополях, в палисадниках распускались кусты черёмухи, сирени, рябины, пахло акацией во дворе интерната и по иланским улочкам. Скоро наступит пора экзаменов – ответственное время для семи- и десятиклассников – у них выпускные. Впрочем, в то время экзамены сдавали ежегодно все классы, начиная с пятого. Из окна нашей девятнадцатой комнаты были хорошо видны с третьего этажа северные окраины Иланска с огромным  Бульзоментом, по берегам которого часто, впритык друг другу, стояли частные дома с огородами в сторону озера и непременными палисадниками на уличную сторону, очень даже похожими друг на друга: невысокие, иногда покрашенные разного цвета краской, а чаще – и вовсе некрашеные оградки из штакетника прямоугольной формы с калиточкой и обязательной скамеечкой около или возле заплота у ворот усадеб. Встречались по улице палисаднички в виде «волны», когда заострённые вверху штакетинки прибивались от самой высокой всё пониже и пониже, а осле самой коротенькой вновь «подрастали» повыше и повыше. Избы на улицах были разных размеров и возрастов, им также соответствовали и дворовые пристройки. У Третьяковых усадьба была просторная и добротная, с огородом соток на  десять, а то и больше. Семья в ней жила из восьми человек – четверо ребятишек, родители и дед с бабушкой. Отец  работал помощником машиниста паровоза в то время, а дед ходил слесарем в депо. По соседству с ними  стояли ещё несколько таких же усадеб посолиднее, а уж дальше, до конца озера, они были поменьше. В их дворе мне запомнилась и  поглянулась красиво цветущая белым цветом раскидистая ранетка, которую я увидел впервые. У нас в Шарбыше Василий Антонович Степанцов посадил две ранетки у их казённого дома только через два года, когда мы ходили в Пойму в седьмой класс.

            Палисадники хоть и походили друг на дружку, но и отличались не только размерами, но и тем, что в них росло, как бы отражая пристрастия своих хозяев. У одних – черёмуха и какие-то красивые цветы; у других – две ёлки по краям, да такие красавицы, что глаз от них не отведёшь; у третьих – берёзонька с рябиной, а там, смотришь, дикий хмель по шестам или верёвочкам оплёл весь фасад дома от завалинки до крыши, да цветут ромашки с колокольчиками и огоньками из леса. Встречаются дома и без палисадников вовсе, с голыми и пыльными летом  окнами, и от таких избушек веяло какой-то запустелой нищетой, не уютностью и печалью, как от избушки Муриных у нас в Пойме.

            А ещё из нашего окна была видна большая часть школьного двора со спортивной площадкой и весь интернатский задний двор со сплошным высоким забором, с большими воротами для заезда машин или повозок, и калиткой – всегда чистенький благодаря стараниям дворника дяди Кешы и с весны поросший на непроезжей части невысокой густой травушкой-муравушкой, как в нашей ограде в Пойме. В глубине двора, напротив двери на кухню, находились подсобные помещения для хранения разного инвентаря, с входом в глубокий вместительный погреб для овощей, и отгороженным отдельно холодильником для молочных и мясных продуктов. За этими подсобками прятались интернатские пацаны от воспитателей, чтобы выкурить одну на троих-четверых папироску «Прибоя» или «Звёздочки», по очереди затягиваясь табачным дымом, и по одному выходя потом из-за укрытия. С северной стороны интерната из любого окна они виделись превосходно, поэтому нашим воспитателям без особого труда удалось всех до единого их вычислить и записать на листочек, а потом с каждым отдельно проводить воспитательную работу и совсем не бесполезную – число «куряк» от пятого до седьмого класса немного уменьшалось. А остальным, не поддававшимся методам убеждения, приходилось уходить за интернатские ворота, где риск попасться сводился к минимуму.

            Старшие интернатские, ребята восьмых-десятых классов, «вьюноши», как их называла баба Зина, нас к себе не подпускали шибко-то за исключением нескольких «шестёрок» , которых они использовали для личных надобностей: куда-то сбегать, что-то принести-отнести, кого-то позвать и так далее. Большинство нас с «шестёрками не общались, но побаивались, потому как, пользуясь защитой старших, они могли обидеть, а то и побить любого из неугодных или чем-то не понравившихся им пацанов. По возрасту интернатские, за редким исключением, на год-два были старше своих одноклассников в школе, потому что учились по своим деревням как придётся, больше – по обстоятельствам: была ли в деревне школа и было ли в чём в неё ходить, особенно зимой, не болел ли кто во время учёбы, не сидел ли в каком-то классе по два года, да и в общем – была ли возможность для нормальной учёбы. И часто этого-то как раз и не было. Вот, даже наши МАГ с БАГом были на год старше большинства из их седьмого класса, поэтому они на равных вели себя со старшеклассниками, пользуясь у них авторитетом увлечённых людей: МАГ – литературой и химией, а БАГ – физикой и радиотехникой. Я, вот к примеру, с пятого по восьмой класс пользовался некоторыми учебниками Сани Мандрикова, которые он мне передавал по окончании учебного года, и очень хорошо их помнил по необычным его рисуночкам и комментариям чуть ли не на половине из них. В «Химии» у него на каждом рисунке с опытами были подрисованы смешные человечки со смешными же репликами друг к другу, или какими-то юморными  рассуждениями под рисунками и по краям текста. А в «Географии» - и того больше – коротенькие рассказики встречались. Да такие учебники я был г8отов листать и читать подолгу! Иногда он, шутки ради, пытался пририсовать что-то и в учебнике физики Сани Баронка, но тот, посмеявшись чуть, высказал ему пожелание не портить государственное имущество.

            Саньки наши не курили и к этой привычке некоторых из «вьюношей» относились если и с неодобрением, то, по крайней мере, с пониманием. Вот они стоят у меня перед глазами того 53-го, похожие внешне только в одном – оба невысокого росточка. У Сани Мандрикова на лице с конопушками, как у матери, тёти Лены, часто плутоватая полуулыбка, он резок и быстр в движениях, и я ни разу не видел его опечаленным или замкнутым. Баронок – наоборот: весь подобран, серьёзен, большая круглая голова со светлыми волосами выделяется даже на широких плечах. Улыбка у него не частая, но сразу необыкновенно оживляет его серые глаза под белесыми бровями и само строгое лицо. Их сближала присущая для обоих рассудительность и, как ни странно для БАГа, чувство юмора. И всё-таки, к Мандрикову я тянулся больше из-за его простоты, непосредственности, доступности, за то, что он меня лучше понимал, когда я к нему с чем-то обращался. Баронок был строже и сдержаннее, хотя тоже не оставит без внимания мою просьбу ли, предложение ли. Но чаще всего я оставался в интернате, впрочем, как потом и в дальнейшей жизни, больше со своими мыслями и со своим настроением, от которых и зависело моё поведение. Я мог неожиданно загрустить, посчитать себя неспособным к тому ли, к этому ли, что замечал у других и чего не хватало мне. Я мог шибко обидеться на случайно или  вгорячах оброненную в мой адрес чью-то фразу, порой пустую, бессмысленную, но у меня не хватало возраста и ума для анализа,  а подсказать было некому…Эмоции зачастую управляли мною, и от этого состояния я не избавлюсь, или хотя бы не постараюсь сдерживать себя ещё очень и очень долго.

            Подошло время экзаменов и школа окунулась в эту обстановку, когда даже такие не любители учёбы, как Колька Стус, были вынуждены сесть за учебники, чтобы не остаться на осень или на второй год. Колька у нас в комнате не готовился, и это было уже хорошо, потому что никому не мешал. Он уходил в комнату наших девчонок, пристраивался на табуретке у окошка и слушал, как они по очереди вслух читают из учебника ответы на экзаменационные вопросы. Но усидчивости ему хватало максимум до обеда, а после, несмотря на резкие заявления Нины Ренговой, чтобы он не надеялся на их подсказки, занимался какими-то своими делами с пацанами из других комнат. Таких оказалось совсем немного. Девчонки, всё замечавшие, через Лену Мандрикову пожаловались нашим Санькам на поведение Стуса, на его постоянные отлучки из интерната и те провели с ним «воспитательное мероприятие» без каких-то там педагогических тонкостей: через «шестёрок» они выяснили, куда уходит и чем занимается эта компания. Как-то вечером Саньки неожиданно появились в нашей комнате.

            - Здорово, Стус, мы сегодня ещё не виделись. Ты где это весь день шлялся? -

начал Баронок без предисловий.

            - А вам-то какое дело? Может я с пацанами к экзаменам готовлюсь, -

тут же смекнул Колька, приняв выжидательную позицию.

            - Ну, и какие вопросы сегодня проработали и по какому предмету? –

подключился Мандриков.

            - Арифметику подтягивали мало-мало, - врал, пока ещё толком ничего не сообразивший Стус. А Баронок развивал тему дальше:

            - Ну, и как складывались у вас целые числа с правильными или неправильными дробями? Получалось?

            - Да ты что, Санёк, эти кенты сумму будут подбивать перед самым отбоем.

Правда, Колян? – и МАГ изобразил на лице полуулыбку-полуусмешку.

Стус угрюмо смотрел на обоих.

            - И это он называет «арифметикой»… А что будет, когда алгеброй займутся, Сань?

Что, Колян, дошло до тебя, что мы хорошо знаем какой «арифметикой» ты со своей кодлой занимаешься? Может нам, пока не поздно, твоему папаше порассказать, чем стал промышлять в городе? 

            - Да-а, в алгебре аж до трёх неизвестных в уравнениях будет, попробуй-ка найти значение каждого, - Баронок почесал затылок и подвёл черту:

            - Надо с отцом немедленно разговаривать. Правильно ты, Саня, сказал, «пока не поздно».

            - Чо, ябедничать будете? – переменил тактику Колька

            - Ябедничать – это жалуются кому-то на мелкие проделки, например: что ты куришь, меньших обижаешь или девчонок, уроки пропускаешь. А ты, паря, уже дальше пошёл, ты со своей кодлой деньги, где можете, отбираете, подворовываете. А это в милиции будет расцениваться, как мелкие преступления, и загремишь ты из школы в колонию для малолеток, - жёстко осёк его БАГ, а МАГ добавил:           

            - Да ещё и нас всех на весь интернат и школу опозоришь. Так что – не ябедничать будем, а способствовать применению со стороны твоего бати самых решительных карательных мер. Соображаешь?

            - Сами вы – каратели, - буркнул в ответ Стус.

На этом они и закончили тогдашний разговор с Колькой, только на следующий же день пошёл опять к девчонкам готовиться к экзамену, подчиняясь всем их требованиям.

            Весна в Иланске прочно входила в свои права. На Бульзоменте лёд таял прямо на глазах, зачернели свежей пахотой огороды частников, начали засаживать овощами грядки, скоро и картошку придёт пора садить. Но очевидный и радостный для себя приход весны я услышал вечерами с танцплощадки городского сада, откуда слышалась красивая музыка духового оркестра, который я полюбил ещё с прошлой осени, с самого первого раза, как услышал его. Особенно мне нравились в его исполнении старинные вальсы – «На сопках Маньчжурии», «Амурские волны», «Осенний сон», «Берёзка» и современные – «Землянка», «Дунайские волны», «В лесу прифронтовом», «Офицерский вальс». Эти мелодии прочно осели в моей голове и мне оставалось теперь попробовать воспроизвести их на своей «хромке». Теперь после семи вечера я старался быть у распахнутого в сторону школы и городского сада окошка в двадцать первой угловой комнате, наблюдать за нарядно одетыми девушками и некоторыми парнями, тянущихся группами и поодиночке в его сторону со всех улиц и улочек северо-восточной окраины Иланска. Порой ко мне присоединялись Саньки, стояли несколько минут рядом, перекидываясь меж собой какими-то репликами, и вновь занимаясь своими делами. А я терпеливо ждал, когда послышатся звуки оркестра. И хорошо было, если ветерок тянул в мою сторону – тогда музыка была очень хорошо слышна со всеми высокими нотами труб, низкими аканьями басов и разных там валторн и альтов, в которых я совсем не разбирался, раздавались глухие в барабан и звенели медные тарелки. Выдуваемые из меди звуки пели слаженно и красиво, выдавая соло то одной группе инструментов, то другой, то сливаясь воедино и тогда всей мощью обрушивались на весь сад с ближайшими домами, и молодёжь поспешала в их сторону. Наверное, у меня с той давней интернатской поры, когда я слышу звуки хорошего духового оркестра, учащённо начинает биться сердце, как у строевого коня начинают прядать уши и вскидывается голова при звуках боевой трубы…

            Экзамены мы, шарбышенские, вот только Стуса «Коля-Коля» по ароифметике оставил на осень. Колька, верно, в последние полмесяца переменился: отошёл от своей прежней компании, готовился с нашими девчонками и остальные экзамены как-то сумел сдать. Видно, не зря ему БАГ с МАГом  вовремя своей угрозой поставили пока что мозги на место. Он их по-прежнему обходил стороной, настороженно и враждебно даже общался при необходимости до тех пор, пока Саня Баронок не сказал ему однажды:

            -Да ты не бзди, Стус, не станем мы ничего рассказывать твоему бате. Смотрим же, что и сам кое до чего допёр, а дальше поживём – увидим…

Колька поднял на него глаза, неопределённо усмехнулся и без слов пошёл своей дорогой. А дня через два нас, теперь уже шестиклассников. Распустили по домам до осени.

                                                    Глава 25.

            После весенней распутицы к нам в Шарбыш от деревни Московское, где на песчаных  косогорчиках по окраинам полей, а также у речки росли, как на подбор, многочисленные стройненькие сосёнки метров по шесть ростом и в диаметре до пятнадцати сантиметров, стали подвозить раза два-три в неделю на обозах из трёх-четырёх телег, нагруженные напиленными строго по размеру, эти сосёнки. У нас они назывались дрючком – это которые толщиной около десяти сантиметров, и рудничной стойкой – от десяти до пятнадцати сантиметров. Возчики разгружали их на западной окраине лесобазы, метрах в ста от нашего дома, и так, как были знакомы с родителями, подъезжали к нам, наматывали вожжи на вбитые в заплот большие гвозди, заходили в избу. Мама ставила греть для них чайник, чтобы они пообедали взятыми в дорогу харчами, начинались разговоры, а я подходил к лошадям, которые жевали брошенное им сено, отмахиваясь хвостами от мухотни, оглаживал рукой их головы и уши. Лошади уже знали меня и относились ко мне вполне дружелюбно. Привезённые дрючки и рудстойка некоторое время лежали навалом, как их выгрузили возчики, пока не приехал бригадир заготовителей и договорился с отцом, чтобы он складывал их в клетки для просушки и счёта за небольшенькие для нас рублишки. И теперь с отцом в свободное от смен время мы складывали сначала рудстойку в клетки рядами по десять штук, перпендикулярно друг другу, по сто пятьдесят штук в каждой, а потом дрючок уже по двести штук в клетке. Но дрючок чаще приходилось складывать мне одному – у отца не хватало на всё времени. Когда клетка вырастала настолько, что я уже не мог поднять его, я звал на подмогу маму, и мы вместе докладывали положенные двести штук.

            Как-то в начале июля я складывал дрючок в клетки. Старенькая безрукавка, как руки и даже живот, была устряпана пятнами смолы, которые потом нужно было смывать ветошью, смоченной в керосине. Отец стоял у стрелки на ветку лесобазы и флажком делал отмашки маневрушке с двумя пассажирскими вагонами, которые она затолкала и оставила там их совсем рядом со сложенными нами клетками дрючка и рудстойки.

            -Пап, это чо за вагоны? – спросил я у подошедшего отца.

            - Вагон – клуб называтся. Счас они радиву включут и афишку повесят.

И верно, вскоре на вагоне появилась афишка, которую я и побежал читать. Кинофильм назывался «Весёлые ребята», начало сеансов на 17 и 21 час. Только я принялся за укладку дрючка, как из двух динамиков, установленных на крыше вагона и направленных в противоположные стороны, громко зазвучала музыка и красивый голос запел:

            Мне тебя сравнить бы надо с тонкою рябиною,

            С тихим лесом, майским садом, песней соловьиною.

            С вишнею, черёмухой, реченькой туманною –

            Самую далёкую, самую желанную.

Мелодия настолько была прекрасной, что застала меня врасплох с недонесённым дрючком в руках. Я остановился, опустил его на землю и присел в тенёчек у сложенного штабелька. Такие замечательные стихи, сплетённые с прекрасной музыкой и спетые высоким, чистым, проникновенным голосом буквально врезались в мою душу. А тут закипел вдруг оркестр шквалом всех инструментов, что на мгновение ошеломил меня, а певец недоуменно как бы у него спрашивает:

            Как это всё случилось, в какие вечера? –

            Три года ты мне снилась, а встретилась вчера.

            Не знаю больше сна я – любовь свою храню,

            Тебя, моя родная, ни с чем я не сравню.

Закончилась песня, утих оркестр, а я сидел, не шевелясь, и мне уж вовсе расхотелось работать. Кто же написал такую удивительную песню, кто же так её выразительно и необычно исполнил?

            И снова загремели динамики теперь уже мелодичными баянными переборами, и я снова погрузился в щемяще-грустную музыку и слова народной песни в исполнении Леонида Утёсова – его голос я уже знал, слышал в Иланске его песни, а вот эту впервые:

               Раскинулось море широко, и волны бушуют вдали.

               Товарищ, мы едем далёко, подальше от нашей земли.

                        - Товарищ, я вахту не в силах стоять, - сказал кочегар кочегару,

                        - Огни в моих топках совсем не горят, в котлах не держать мне уж пару. –

И такой знакомый следовал баянный голосовой перебор, глуховатые басовые точки-тире, что душа моя наполнялась то восторгом от мелодии, то унынием от содержания песни:

            …На палубу вышел – сознанья уж нет, в глазах его всё помутилось.

                Увидел на миг ослепительный свет, упал, сердце больше не билось.

            Напрасно старушка ждёт сына домой, ей скажут – она зарыдает…

            А волны бегут от винта за кормой, и след их вдали пропадает.

От сдерженно-проникновенного голоса Утёсова, от этого, казалось бы, противоречия: лето, ласковое, тёплое море, пароход – и непосильный труд больного кочегара в громыхающем, душном котельном отделении, и сама его смерть на ярко освещённой солнцем палубе вызвали у меня настолько  сильные эмоции, что на глаза аж навернулись слёзы. Я поднялся с земли и побежал домой, потому что мне  очень захотелось напиться холодной водой, но в сенях одно ведро было уже пустое, а в другом, неполном, вода уже степлилась. С ведром я перешёл пути у отцовского поста и направился к колодцу, что у казённого дома, где жили в то время семьи Макушева и Карташева.

            - Вовка, ты афишу смотрел? – окликнул меня Лёвка,

            - Ага, «Весёлые ребята» на пять часов, пойдёте?

            - А как же – вагон-клуб пришёл, музыка играет. А завтра чо?

            - На завтра пока ничего не висит, - отвечал я, закрепляя ведро за цепь на вороте колодца и доставая вкусную, холодную воду, сделал несколько глотков тут же из ведра, которое и потащил, изгибаясь то вправо, то влево. Часто меняя руки – силёнок-то пока что маловато. Проходя мимо отца, я спросил

            - Пап, холодной воды хочешь?

            - Погоди, счас ковшичек зачерпну… Пекёт-то как сёдни. Ты дрючки не сложенные на вечер оставь, когда прохладней будет, да и я сменюсь.-

            Затащив ведро и поставив его на лавку в сенях, я зачерпнул себе кружкой,  уселся в теньке на ступеньке крыльца, небольшими глотками выпивая воду. А солнце после полудня палило ещё сильнее и не было даже слабого ветерка, чтобы остудить душный воздух. «К дождю парит, должно быть», - вспомнил я отцову примету. И тут из динамиков одновременно с оркестром загремел мощный мужской хор, чеканивший слова незнакомого мне марша:

            Наверх, вы товарищи, все по местам!

            Последний парад наступает.

            Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг»,

            Пощады никто не желает!

О знаменитом крейсере «Варяг» я кое-что знал из разговоров с Саньками в Иланске, а вот боевой марш о нём слышал впервые

               Все вымпелы вьются, и цепи гремят,

               Наверх якоря поднимая.

               Готовые к бою орудья стоят.

               На солнце зловеще сверкая.

Звон меди оркестра, аккомпанирующего жёстким и необыкновенно точным словам марша неизвестных авторов

 в исполнении знаменитого ансамбля Советской Армии, моментально представили передо  мной картину знаменитого сражения с японской эскадрой, тем паче, что в Иланске  я увидел фильмы «Адмирал Нахимов» и «Броненосец Потёмкин» и мог себе представить – какой он, «Варяг», и что там происходило:

            Свистит и гремит, и грохочет кругом –

            Гром пушек, шипенье снарядов.

            И стал наш бесстрашный и гордый «Варяг»

            Подобен кромешному аду…

С первого раза я, конечно, текст не запомнил, но, услышав его несколько раз, мы уже в седьмом классе пели его перед деревенскими зрителями Поймы и Московского, и слова запомнились на всю жизнь:

                          Прощайте, товарищи! С Богом, ура!

                          Кипящее море под нами.

                          Не думали, братцы, мы с вами вчера,

                          Что нынче умрём под волнами.

            Не скажут ни камень, ни крест, где легли

            Во славу мы русского флага.

            Лишь волны морские прославят вовек

            Геройскую гибель «Варяга».

После такой героической песни палящее солнце и не сложенные дрючки показались мне такой мелочью по сравнению с отвагой и принятыми страданиями команды знаменитого крейсера, что я немедленно заставил себя идти делать неоконченную работу.

            Под звуки музыки из динамиков вагон-клуба работалось спорее, хотя вскоре я уже был мокрым от пота. «Ничё, закончу складывать – обмоюсь остатней водой, что в сенях стоит», - успокаивал я себя. Подошёл неизвестно откуда появившийся Витька, и я стал ему рассказывать о только что услышанных и так поразивших меня песнях. А Витька любил и песню, и музыку, вот только к гармошке его не тянуло. А, может быть, я просто не знал, что он, оставаясь дома один, и пробовал учиться играть, но у него не получалось и, справедливо решив, что до меня ему не дотянуться, к гармошке не стал и вовсе касаться, а только приоткрывал рот, слушая меня, когда ему что-то уж очень нравилось. Так, в этих рассказах моих мы и доложили клетку, решив, что на сегодня хватит – пристали сильно, да и время перешло на пятый час.

            Как и планировалось, мы отмылись и окатились из ковшика водою в ограде, и я с мокрой, приятно освежённой головой с ведром потопал ещё раз к колодцу. Возвращаясь, увидел у наших ворот пацанов с велосипедами и узнал в них моих пойменских приятелей – Вальку Заводчикова, Пудованчика, Мишку Штыхно и Петьку Щербака. Они смотрели в мою сторону, пока я не перешёл пути.

            - Робя, вы как здеся очутились?

            - Дак слух прошёл, что в Шарбыш вагон-клуб пригнали и кино на пять часов будут показывать. А Пудованчик как только узнал, что кино называется «Весёлые ребята», так сразу нас и сагитировал поехать, - отвечал за всех Петька, а Генка, улыбаясь во всё лицо, внёс для меня разъяснение:

            - Мне Федька в прошлом годе про его рассказывал. Там така музыка, таки песни! И в главных ролях Орлова с Утёсовым! Как же тако кино пропустить? Вот, собрались и поехали – я на раме с Валькой, а Мишка с Петькой на своих.

«Ну да, - вспомнил я, - у Пудованчика же нету своего велика».

            - А я сегодня уже слышал Утёсова. Он пел про матроса-кочегара, который был совсем больной, а вахту стоять у котлов надо было. А тама духота адская, от топок жарища прёт и попить-то как следует нечего – вода какая-то «опреснённая», потому что пароход где-то по Красному морю. А мотив у этой песни такой, -

и я,  стараясь не исказить мелодию услышанной песни, пропел пацанам запомнившийся куплет и голосом даже постарался изобразить баянные переборы в проигрыше. Те, несколько удивлённые, слушали меня внимательно.

            - А ты чо, на гармошке ещё не пробовал? – спросил Щербак

            - Не-а, некода было, дрючки складывал, - и я показал рукой на сложенные сегодня клетки. Витька, с самого приезда пацанов стоявший в сторонке, тоже встрял в разговор

            - А я помогал, правда, Вовка?

            - Ага, ты помогал…, когда почти и складывать-то нечего было.

Тут я, конечно, преуменьшил его вклад – полклетки-то он помог мне сложить.

            Опять зазвучала музыка из динамиков, к вагон-клубу потянулась детвора всех возрастов и даже кое-кто из взрослых. Закатив велики в ограду, мы неторопливо пошли туда же. Маленькие ребятишки сами не могли взобраться на высокую подножку вагона, и ребята постарше подсаживали их по очереди, где они цеплялись за поручни и сами уже влезали в вагон, пока Мишка Мудриченко и старший Стус, тоже Мишка, не принесли с лесобазовских штабелей несколько горбылей и не сделали более удобный вход в вагон. Глухо затарахтел движок в соседнем вагоне, включился свет, на открытые окошки опустили чёрные шторки, и кино началось. В вагоне стояла духота, дышалось вовсе нелегко, но никто шибко не обращал внимания на это, увлечённые развивающимися в фильме событиями с музыкой и песнями Дунаевского. Кто-то догадался открыть тамбурные входные двери и по вагону иногда стало проходить лёгкое движение воздуха и, вроде бы, дышать становилось легче.

            Из вагона все выходили мокрые от пота, а на улице всё также было жарко и тихо.

            - Эх, счас бы на Пойму…, - это, конечно, Пудованчик размечтался.

- Робя, а давайте слётаем на наш «Байкал»? Это - не Пойма, но все-таки вода…, - предложил я, и все немедленно согласились. После «Байкала» мама посадила всех за стол и заставила поесть, чем «Бог послал». Впрочем, пацаны-то шибко не упрямились, а за столом отвечали на все её вопросы – что нового в Пойме, про их родителей, кого-то из знакомых, про открытие с этого года семилетней школы.

            - Под школу сельсоветский дом отдали, - докладывал Мишка, - а учителей пока нету и директора тоже, в августе, говорят, приедут. «Ну и слава Богу, - подумалось мне, - не придётся к поездам поздними вечерами мотаться, хотя, признаться, по Иланску я уже скучал.

А потом мы, прихватив гармошку. Устроились под навесом на чурбаках, и я стал подбирать сначала мелодию про «Варяга», что получилось довольно быстро, и уже через некоторое время все, кроме Вальки, у которого с музыкальным слухом было не ахти, пели накрепко запомнившийся мне первый куплет. А потом переключились на только что услышанную в фильме песню Дунаевского. Здесь мелодия была посложнее и мне пришлось туговато, чтобы совместить басы с голосами и наиграть правильный напев. Без Пудованчика я бы с одного захода этого не сделал, но Генка медленно напевал, давая мне возможность самому не напрягаться, держа напев в уме, а следовать клавишами за его голосом. В конце концов, что-то похожее, по возможностям моей «хромки» и меня самого, вроде бы получилось, и мы все сначала осторожно, негромко, а потом всё увереннее и уже во весь голос запели:

            Легко на сердце от песни весёлой,            

            Она скучать не даёт никогда.

                        И любят песню деревни и сёла,

                        И любят песню большие города.

Ко второй части её присоединились даже Валька с Витьком:

                Нам песня строить и жить помогает,

                Она, ка... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17