И некогда нам оглянуться назад

                                                       Парня полюбила на свою беду –

                                                       Не могу открыться, слов я не найду.

На меня накатилось что-то грустное и тёплое, словно эту мелодию, эти девчоночьи слова-признания своей подружке ль, иль берёзке белоствольной, иль реченьке, а может даже и всей деревне нашей  пели-жаловались девчата, а я как будто уже когда-то слышал и знал об этом.                                         Он живёт, не знает ничего о том,

                                                       Что одна дивчина думает о нём.

                                                       У ручья с калины облетает цвет,

                                                       А любовь девичья не проходит, нет.

Я себе не мог представить – какая она, калина? В наших местах она не росла. Да разве это имеет какое-то значение, когда вместо неё может быть и рябинка, которую я шибко любил, потому что часто в лесу, за нашим огородом, встречался с ней, кудрявою, тонкою и очень одинокою.                       А любовь девичья с каждым днём сильней,

                                                       Как бы мне открыться, рассказать о ней.

                                                          Я хожу, не смею воли дать словам,

                                                          Милый мой, хороший, догадайся сам.

Я потихонечку отделился от нашей ватаги и медленно по обочине пошёл к дому, сохраняя мелодию, слова в голове и душе, и боясь расплескать их, если побегу быстро. Там я взял с сундука купленую нынешней весной отцом гармошку-хромку, тут же уселся и совершенно точно и без всякого усилия воспроизвёл только что услышанный мотив, который жил во мне ещё дня три беспрерывно, а точнее сказать – жил со мной всю жизнь, как и многое другое, что когда-то запало в душу с раннего детства.

         … Нынешнее лето для отца выдалось шибко трудным: сенокос забирал всё его свободное время, а приходилось ещё вдобавок делать работы на шарбышенской усадьбе. Как могли, мы ему помогали: сразу после обеда грабли и отцовы трёхрожковые деревянные вилы и втроём шли на покос, переворачивали на другую сторону подсохшие валки, а потом сгребали их в кучки. Небольшие Витькины кучки я с помощью граблей брал в охапку и относил поближе к тому месту, где, по моему предположению, отец должен сложить первую копну. А греби у нас сегодня уж точно копны на четыре, поэтому работали почти без передышек, разве что попить чуток в теньке, от нещадного солнца спасаясь. Часам к пяти закончили работу, мама с Витьком пошли назад в деревню, а я к отцу на стрелочный пост, чтобы после смены помочь ему убрать сено в копны. Я шёл той же тропкой, где совсем недавно меня встретили Макушевы ребята и удивили своими рассказами о проживающих где-то здесь дружелюбных и всё понимающих медведях. Я и сегодня надеялся их встретить, но и они, наверное, пока стоит вёдро, тоже на покосе. На посту я напился из полного ведра недавно принесённой из колодца холодной воды и улёгся на траву в тенёчке осинничка позади будки. У входного семафора раздался  паровозный гудок чётного, и длинный состав неторопливо застучал колёсами по стыкам рельс мимо меня. На открытых платформах в середине состава стояла какая-то техника с заколоченными фанерой кабинами или полностью закрытая серым брезентом. Только по очертаниям можно догадаться, что это какая-то военная техника. Где-то посерёдке меж этих  платформ был товарный вагон с распахнутыми дверями на обе стороны и выведенной железной трубой от печки под самой крышей в открытый люк. В дверях вагона, свесив ноги и улыбаясь, сидели солдаты без гимнастёрок и нижних рубах, здорова

лись и что-то спрашивали отца, стоявшего с распущенным зелёным флажком у стрелки и внимательно осматривающего медленно идущий состав. На первой и последней платформе стояли часовые с автоматами  в расстегнутых гимнастёрках и повешенными на стволы орудий ремнями. На тормозной площадке крытого вагона с обоих сторон также стояли часовые с карабинами. Я уже давно вскочил со своего места и широко открытыми глазами впервые наблюдал такой состав, замечая все подробности вплоть до того, что тела солдат совсем не белые, а успели загореть. Свежие берёзовые ветки были закреплены на дверях солдатского вагона и тормозной площадке с часовыми. Простучал на стрелке последний вагон с круглым красным знаком и кондуктором на площадке.

                   - Пап, про чё тебя бойцы спрашивали?

                   - Да-а, как называется эта железная дорога и далеко ли Тайшет.

                   - А зачем им Тайшет?

                   - Мало ли зачем, можа у кого-нить родня там, а то и дом, отколь я знаю,

 а можа продухты закупать надо. Мне не полагатся вопросы задавать,  а имя не полагатся на вопросы отвечать. Дисциплина.-

Отец неожиданно замолчал и показал рукой на высокую осину за постом:

                   - Голубя на макушке видишь?

Я повернулся, посмотрел и кивнул головой:   - Вижу, токо далёко он.

                   - А ты ружьё бери и по кустикам тихонько крадись к ему вон до той

берёзки. А уж с её прицелься и стреляй, в самый раз будет.-

Выстрелить из ружья было моей давней мечтой. Отец мне как-то показал, как нужно целиться, как затаить дыхание и плавно нажимать на спусковой крючок. Да я и сам, когда отца не было дома, брал ружьё, выходил в ограду, когда Витьки там не было, выбирал какую-нибудь цель, двумя руками взводил курок одностволки, прицеливался и нажимал на спуск, как он учил. Но одно дело – незаряженное ружьё, а тут отец вынес его из будки, разломил, вставил в ствол настоящий патрон и подал мне. Пути к отступлению у меня не было, и я пополз меж кустов, изредка поднимая голову, чтобы посмотреть – где же та берёзка, к которой мне нужно подползти, и сидит ли ещё  голубь на вершинке осины. Вот и берёзка, я медленно поднимаюсь, взвожу курок, кладу ствол на подходящую ветку, совмещаю мушку с сидящим голубем, закрываю глаза и тут же резко нажимаю на спуск. Приклад так долбанул меня в плечо, что я еле устоял на ногах, в ушах стоял звон, пороховой дым застил всё вокруг, но верхушку высокой осины я всё же разглядел и улетающего с неё голубя тоже. Хорошо, что он был здесь, на путях, не один. В тот год, да и позже тоже, в закрытых стареньких вагонах много перевозили сои из Китая, из которых она просыпалась через щели и щелки в дверях и полу, особенно на стрелках и крестовинах, на полотно и множество диких голубей слеталось к «железке» кормиться, пока не поспели хлеба на полях. Поэтому отец и брал с собой ружьё с пятком патронов, чтобы за смену подкараулить да подстрелить парочку на свеженький супец в долгую летнюю безмясицу. Дичи-то летом нет ни в бору, ни на речке, а тут на работу сама прилетает. Иногда отец пешком по шпалам шёл домой, чтобы дорогой подстрелить одного-другого. А сегодня и мне предоставил такую возможность.

    « Ну, промазал, дак и што? Приду в следующий раз пораньше, а всё равно подстрелю!». С таким утешением я и повернул обескураженно, но с надеждой, обратно к посту.

                                               Глава 16.

    В этом году подстрелить дикого голубя мне так и не удалось: то отец ружьё дома забудет, то сами голуби стали осмотрительнее и, как прежде было, уже не садились на деревья рядом с постом, и не разгуливали по полотну поблизости от людей. Нужно было их выслеживать и потом подкрадаться, или уходить за входной семафор, подальше, где они менее пугливы. Но для этого нужно было свободное время, которого и не всегда доставало. Отец, чтобы выкроить себе свободную минуту, просил меня вычистить закреплённую за ним дальнюю выходную нечётную стрелку, особенно в случае ожидаемой проверки со стороны начальства, приезжего или местного, хоть грязной и запущенной она у него никогда не была. Тогда я брал острый железный скребок, чтобы им очищать с подошв и боков рельсов, крестовин и перьев, подкладок, накладок, тяг и рычагов стрелки промазутенный слой грязи, потом волосяной кистью, которую я обмакивал в баночку с керосином, сметал мелкие остатки грязи, и потом, положенной для этой цели ветошью, вытирал всё насухо. Я любил делать эту работу: под неё можно было думать о чём хочешь, или смотреть на лес, на тракт, на дома, на семафоры, на проезжих или прохожих, на то же небо с причудливыми облачками, а то и облаками, или совершенно голубое и безоблачное, которое чаще всего не таким замечалось, или даже вовсе не замечалось, оставаясь при этом многим или немногим другим по сравнению со вчерашним, позавчерашним, а завтра или послезавтра будет чем-то отличаться от сегодняшнего. Эта работа вдвойне приятна при тёплой погоде, когда солнце заливает всё округ светом и теплом, кузнечики по откосам в траве трещат слитно и непрерывно, где-то вдалеке слышатся паровозные гудки и нужно только не прозевать проходящий поезд, чтобы отойти в сторонку и разглядывать каждый вагон или платформу – что же на них перевозится. В тот год на вагонах длинных составов, следовавших как на восток (чётных), так и на запад (нечётных) висели плакаты: « МИРУ – МИР!», «РУССКИЙ С КИТАЙЦЕМ – БРАТЬЯ НАВЕК!», «ДА ЗДРАВСТВУЕТ СОВЕТСКО-КИТАЙСКАЯ ДРУЖБА!», а пацаны пели на свой манер переиначенную кем-то популярную тогда песню

                        Москва – Пекин, картошка – блин

                        Бегут, бегут, бегут вагоны…

Живых китайцев мы не видели, только если мельком, через стёкла в вагонах курьерского поезда №1 «Москва – Пекин», который проходил через Шарбыш днём два или три раза в неделю, но взрослые говорили, что они такие же, как японцы: низенькие, жёлтые и узкоглазые. А японцев-то мы видели постоянно в Шарбыше – здесь их жило в двух бараках, ими же построенных, человек до двадцати-тридцати, в зависимости от выполняемых ими объёмов работ. Это были военнопленные японцы. Сначала они вырубали и корчевали лес, потом выравнивали большую, гектаров на пять, площадку под разгрузо-погрузочные работы для только что организуемого Тинского леспромхоза, строили на ней дома под контору, магазин, склад и вместительную избу, в которой потом разместился клуб, вели туда от отцова поста железнодорожную ветку со стрелкой и пересечением через тракт, а потом вручную по трём длинным лагам с помощью ломиков, ваг и верёвок затаскивали на платформы промаркированные бракёршей брёвна, заготовляемые такими же военнопленными на лесных делянах леспромхоза и вывозимые в Шарбыш лесовозами. Низкорослые, спокойные японцы после войны делали в Сибири тяжёлую мужскую работу, потому что наших мужиков очень не хватало, а предвоенная ребятня ещё не подросла. Кто же будет страну восстанавливать? Женщины наши русские, да военнопленные им в помощь. Некоторые из них уже начинали лопотать по-русски, а понимал нашу речь почти каждый. Ребятня  относилась к ним никак: не было ни жалости, ни вражды, ни злобы, да и особой любознательности тоже. Наверное, с тех пор между пацанами и повелось говорить: «Ты чё – японец чё ли? Говори русским языком», или «пришиблетый, как япошка», или «япошка на одной ножке», или «ну ты, самурай» и другие словечки, когда хотелось чем-то задеть своего оппонента. Но пакостей мы им не делали, камнями не кидались, да и многие родители этого бы не одобрили. Это уже позже мы узнали про войну с японцами на Халкин-Голе и тогда же услышали и очень полюбили вот эту знаменитую песню про трёх танкистов:

            На границе тучи ходят хмуро,          Там врагу, заслон поставив прочный,

            Край суровый тишиной объят.         Там стоит отважен и силён.

            У высоких берегов Амура                 У границ земли дальневосточной

            Часовые Родины стоят.                      Броневой ударный батальон.

Дальше там пелось, что «в эту ночь решили самураи перейти границу у реки», но наша разведка не дремала и в атаку на них двинулся наш танковый батальон да так, что «летели наземь самураи от напора стали и огня». И  среди этого батальона были друзья: «три танкиста, три весёлых друга – экипаж машины боевой». А теперешные пленные японцы появились у нас после войны в сентябре 45-го, о которой мы тоже ещё почти ничего не знали.

            …Вот и прошёл длиннющий нечётный состав, который я осмотрел до последнего вагона, и продолжил свою работу. На входном семафоре чётного пути поднялись под углом «две руки» - это означало, что поезд принимается на четвёртый путь с дальнейшей остановкой перед выходным семафором, «руки» которого были опущены горизонтально. Из-за поворота вскоре показался небольшой составчик  с пустыми платформами, который тащил уже знакомый мне паровоз с надписью на кабине «Е –2020».

«Ага, манёвры будут»,- подумал я. И впрямь, составчик остановился, отцепленный паровоз подошёл к стрелке на ветку, и отец с флажком и рожком в руках забегал от стрелки к стрелке, подавая звуковые сигналы и махая распущенным флажком. Паровоз забрал с площадки загруженные лесом платформы, на их место поставил пустые и потащил составчик к следующей положенной ему станции. А я к этому времени уже насухо ветошью очищенную стрелку, собрал свои приспособления заодно с грязными и чистыми концами ветоши и пошёл на пост. Отец сидел на крылечке, вытянув и расслабив ноги в кирзачах – набегался при манёврах. Чистой ветошью, смоченной в керосине, я тщательно оттёр всю грязь и мазутные пятна на руках, сложил отдельно в железный ящик грязные и чистые концы, скребок, кисточку и баночку.

            - Иди, Володька, в помещение, там прохладней, да перекуси немного.

А ещё через несколько минут он весело позвал меня

            - Ну чё, стрелить хошь? – я весь напрягся.

Вон за стрелкой галки по путям ходят. Да не торопись, не торопись и целься хорошенько,

как я тебя учил.

А я уже выскочил наружу, взяв из угла за большими железными шкафами с четырьмя длинными блестящими рукоятками, которыми открывались и закрывались семафоры, уже заряженное ружьё. Отец молча рукой показал мне несколько галок, разгуливающих по путям метрах в тридцати от поста. Я заполз на невысокий пригорочек у стрелки, поросший травою, отыскал взглядом галок, которые ушли уже чуть подальше, крепко упёр приклад к плечу и стал целиться. Но опять перед тем, как нажать на крючок, у меня сработал инстинкт самосохранения, и я закрыл глаза. На этот раз выстрел только оглушил меня, боли в плече я не почувствовал, а галки, подняв гвалт, перелетели с путей на дальние лесины и там ещё долго не могли угомониться. «Опять промазал»,- мелькнула у меня мысль,- «Чё у меня глаза косые, чё ли?» Отец невозмутимо, как бы не обращая внимания на происходящее, перематывал портянки и надевал сапоги.

            - Пока не перестанешь бояться выстрела и будешь закрывать глаза – ты никогда в цель не попадёшь,- только-то всего и сказал.

А я подумал, откуда он узнал, что я при выстреле глаза закрыл – ведь он был сзади и глаза мои видеть не мог? Впрочем, на этот раз я даже и не расстроился из-за промаха. Подумаешь, галка! Ведь это не рябчик, не косач и даже не голубь. Но уже в ближайший же день, когда мы с Витькой остались в доме одни, я открыл отцов ящик с охотничьими принадлежностями, достал оттуда четыре стреляные гильзы, пистоны, шило и молоток, выковырнул из гильз использованные пистоны и молоточком осторожно забил новые. В дверях, приоткрыв рот от любопытства, стоял Витька.

            - Ты чё, Вовка, делашь? Патроны, чё ли заряжаешь?

            - Да не-е, буду на пистонах тренироваться не закрывать глаза при выстреле…

            - Вот это да-а! А мне дашь хоть разик?

            - Если болтать не будешь, может и стрелишь…

Мы вышли в ограду, где я сразу же наметил цели – курицы под навесом ходили, почти самая натуральная дичь. Приспособил ружьё к углу сеней, прицелился и плавно нажал на крючок. Раздался сухой щелчок, а курицы даже и ухом не повели, только Букет голову поднял и недоумённо так смотрит на меня, дескать, что – поиграть решил? Он ведь с ружьём меня ещё ни разу не видел и всерьёз не воспринял. Так по гуляющим курицам я  три раза выстрелил, норовя каждый раз сделать это по другому от предыдущего. А последний патрон зарядил в ружьё для Витька и, чтобы он не смущался, сам ушёл в сени. Долго я ждал и хотел было уже выходить из сеней, как раздался щелчок и восторженный его крик:

            - Есть! Я его ранил, ранил!

            - Кого это «его»?

            - Да воробья, воробья! Счас пойду найду его, рану перевяжу тряпицей, просом накормлю и водой напою; он поправится и будет жить у меня. Ты же мне так и не поймал жида, хоть сахар мой и слопал.

«Вот гад какой! Четыре года уже прошло с того моего обещания поймать ему живого жида взамен на сахар, а он всё ещё помнит»,- подумал я  и не стал разочаровывать брата, что улетел его «раненый» воробышек, пускай поищет…

            А дом наш в Шарбыше понемногу стал преображаться. В нём уже были настелены полы и потолок, плотник из Новой Поймы, хромой Никита Демешкин, снял замеры на двери и окна, и уже через неделю отец забрал у него окосячку и рамы. Там же, в Новой Пойме, отец нанял и печника, который с нашей общей помощью сложил в избе русскую печку, даже побольше ещё, чем у нас была в Пойме. А потом отец стал накрывать крышу. Мы перевезли из Поймы заготовленное драньё, затащили его на потолок, а уж оттуда я ему подавал по одной, которые он внахлёстку прибивал к обрешётке стропил самодельными гвоздями из проволоки, заострёнными молотком на полуметровом обрезке рельса концами. Заводские гвозди стоили денег, да их ещё надо было привезти из скобяного магазина в Ингаше, поэтому отец их «изготавливал» во время дневной смены на посту, на глазок определяя длину и отрубая их  молотком от выпрямленной проволоки также на куске рельса. Но это была, конечно, лёгкая работа, к которой вскорости приспособился и я, несмотря на боль в отшибленных пальцах левой руки, которой я держал проволоку при правке.

            Потом нужно было утеплять потолок. Дом стоял на пригорке и метрах в пятидесяти от него на склоне к огороду находился довольно глубокий овражек, который мы с Витькой звали ямой. Она  заросла мелким кустарничком, дикой малиной и разнообразной травой. Со стороны дома яму прикрывали несколько осинок, а с другой стороны росли три высоких сосны  и большая раскидистая берёза, из которой впоследствии мы брали по весне сок. Возможно, что эту ямину вырыли ещё с прокладки Транссиба строители, а потом и местные первые жители, которые брали здесь песок для хозяйственных надобностей. А может быть первоначально её образовали два три разорвавшихся снаряда, выпущенных из орудий бронепоезда отступающей на восток армии Колчака по противостоящим ей отрядам красных партизан. Всё            может быть, по крайней мере мне так больше нравилось происхождение этой ямины, и Витьке я так и объяснил, что на месте нашей усадьбы шли бои красных с белыми, что он воспринял как неопровержимый факт и очень уж этим гордился.

            А, как бы там ни было, песок я возил именно с этой ямины на двухколёсной тележке с большими железными колёсами, где-то раздобытой отцом  к этому времени. Лопатой я нагружал песок, иногда вперемежку с землёй, в ведро, которое с трудом вытаскивал наверх и высыпал в тележку. Затарив в неё два ведра, я толкал её к дому, где и высыпал в кучу возле лестницы на чердак. Потом отец верёвкой с привязанным к ней ведром поднимал его наверх и засыпал толстым слоем по всему потолку. Эта работа для меня была не из лёгких: ну-ка, потолкай гружёную тележку, которую я и пустую-то с трудом катил. Кстати, таким же манером мы чуть позже утепляли и потолок на бане, которую отец срубил уже после отъезда Гоши и Лены с ребятишками на прииск имени Гастелло на Колыме, где они в то время жили. Гоша в Ингаше нанял бортовой грузовичок, на котором мы увезли в Шарбыш всё самое тяжёлое из своего прежнего дома, и в который пере

несли тётины пожитки, поэтому я как бы с Поймой вовсе и не расставался.

                                                  Глава 17.

            В это лето начальник станции Мартыненко пообещал родителям выхлопотать мне путёвку в пионерский лагерь на третий сезон, и я всё это время жил ожиданием этого события. Я совсем  не представлял, что это такое – пионерский лагерь, и постоянно выпытывал у матери: где он, как к нему добираться, где я буду там жить, чем заниматься и многое другое. А что мне могла ответить мама, которая тоже не имела об этом лагере никакого представления? Но я настолько часто и настойчиво просил её что-нибудь узнать о нём, что она однажды объявила:

            - Ладно, завтрева сходим с тобой в Шарбыш к Лене Мандриковой, она-то уж точно знает про пионерский лагерь – ведь её Санька уже раза два, а может и больше, в нём был.

            С тётей Леной и её семьёй я познакомился два года назад, когда в октябре месяце схватил воспаление лёгких, и мать повезла меня  а Иланскую больницу к врачу на осмотр. Мандриковы жили в то время в Иланске в небольшой комнатушке рядом со станцией, где тётя Лена работала техничкой. А вообще-то перед войной и в саму войну они жили в Шарбыше, занимая на станции, положенную её мужу по работе, и которого я никогда не видел – в 43-м он ушёл на фронт и домой не вернулся, убило его в 44-м. Тётя Лена с ребятишками после войны переехала в Илансую, где я в тот раз со всеми ими и познакомился. Вечером я с Мандриковыми ребятишками, исключая старшего Саню, который был старше меня на четыре года и считал несерьёзным делом наши игры, вышли во двор между такими же ещё тремя  пристанционными домами. Ленка, старшая из дочерей, меня и Нинку определила в «гуси», самого младшего, Валерку, в «серого волка», а сама, как «хозяйка гусей», стала на другую сторону двора и кричала:

            - Гуси, гуси!

            - Га-га-га!- дружно отвечали мы с Нинкой.

            - Есть хотите?

            - Да, да, да!

            - Так летите домой!

            - Там серый волк под горой зубы точит, нас съесть хочет!

            - Так летите, как хотите! –

И мы с Нинкой со всех ног бросились к ней, а притаившийся Валерка попытался хоть кого-то из нас поймать. Но меня он не смог догнать – в деревне у нас бегали быстро, лапта научила, а Нинка успела проскочить мимо. А вечер стоял тёплый, двор освещался электрическими со станции, да и из окон свет падал, перекликались гудками паровозы, и я очень уютно чувствовал себя в компании новых знакомых, которые к тому же очень доброжелательно ко мне отнеслись. Набегавшись и накричавшись, вернулись домой и стали устраиваться на ночлег в их небольшенькой комнатушке. «В тесноте – да не в обиде»,- вспомнилась мне деревенская наша поговорка. А утром мама сводила меня к врачу, та прослушала меня какой-то трубочкой со всех сторон и велела ложиться в больницу.

            Через год Мандриковы снова вернулись в Шарбыш и заняли ту же служебную квартиру, в которой жили раньше. Тётя Лена также работала техничкой на станции, а в холодное время была ещё истопником на две большие круглые печи в помещении дежурного по станции и кассы с залом ожидания, где стояли два массивных деревянных дивана с вырезанными на спинках буквами - «МПС», министерство путей сообщений.

 …Мама осталась с тетей Леной, а Саня увёл меня в заросли акации на другой стороне путей, где у него была вкопана скамеечка.

- Я люблю сюда приходить, здесь хорошо думается,- сказал он, садясь на скамейку. Что, нынче вместе в Иланск будем ездить?

- Ага, токо мне боязно чего-то…

- Да ты не расстраивайся, привыкнешь, а в обиду мы тебя с Саней Баронком не дадим. Ты читать любишь? А мяч гонять?

Я ответил, что читать, конечно, люблю и даже перечислил ему последние прочитанные мною книги.

            - Жалко, что в Шарбыше библиотеки нет, что я теперь буду читать?

            - А ты к нам приходи. У нас мать давно собирает свою библиотечку, она очень книги любит и нас сызмальства к ним приучила. Вот возьми нашего Валерку: его от книги за уши не оттащишь, только что на футбол его и отвлекаю. Футбол он любит.

            - А это чё такое, «футбол»? У нас в Пойме про его не знают.

            - Ну в Пойме, может быть, и не знают, а мы его в Иланске увидели, и я даже ходил некоторое время на тренировки.

И Саня принялся мне рассказывать в общих чертах, как играют в футбол. С ним было интересно, он много чего знал, о чём я не имел никакого представления, а порой и вовсе не слышал. Они с Саней Баронком уже большие, нынче пойдут в седьмой класс.

            - Нас с Шарбыша много в Иланск нынче поедут, так что не дрейфь 

            - Саня, а ты в пионерлагере был? Расскажи мне про его,- попросил я, и Саня подробно стал рассказывать обо всём, что меня интересовало, и ещё говорил о том, о чём я и не догадался бы спросить. Он очень интересно рассказывал, вспоминая разные случаи,

 случавшиеся в лагере с ним или с кем-либо, а я слушал его молча и сосредоточенно, мысленно представляя эти случаи, и только улыбался  в смешных ситуациях. Мы долго сидели на этой скамеечке, дыша настоявшимся от акаций воздухом, а Саня всё рассказывал, или что-то спрашивал, а я отвечал. Но мне стало, что говорят они все, Мандриковы, совсем не так, как ребятишки и взрослые в деревне.

            - Сань,- осмелев спросил я,- а почему вы совсем по-другому говорите, не как все?

            - Это как же понимать – «не как все»,- хитро переспросил он, хотя прекрасно понимал, о чём я его спрашиваю. Я промолчал, а он улыбнулся и как-то уж шибко откровенно, как давно знакомому, сказал:

            - А это всё от книжек. Уж поверь мне, через лет несколько и ты будешь говорить так же. Ну, не совсем «так же». У каждого человека свой характер, а значит и мысли свои, и чувства, и поступки. Но в речи его обязательно объявятся слова и предложения из прочитанной им литературы.-

А вот это мне было пока совсем непонятно, и я только молча кивнул головой А слова-то его всё равно запали в память.

            Мы бы и ещё посидели с Саней на скамеечке среди кустов акации, посаженных, как я узнал от него, специально путейскими рабочими уже давно, чтобы февральские метели не заносили снегом пути, но тут меня стала звать мать, и мы зашагали через пути к станции.

            - Договорились с Леной на следующей неделе вместе ехать в Иланску устраивать вас в «итернат». И другие женщины, у кого ребятня тама будет учиться, тоже поедут. Вместе-то сподручнее и веселее. Одних справок кучу нада брать: с места жительства, с места работы, средний заработок отца. Да, не забыть твои метрики и школьный табель за четвёртый класс. Чё-то она ещё наказывала? А-а, состав семьи. В Ингаш нада ехать – забот-то навалилось,- мама не жаловалась, а как бы сама себе перечисляла, чтобы ничего не забыть.

            - Ну, а ты про лагерь-то порасспрошал?

            - Ага, Саня мне всё в подробностях пересказал, только добавил, что я необязательно в энтот лагерь могу попасть. Тамма их много, аж штук пять.

            - Ишь ты, значит много детишек отдыхает. Это хорошо, что и ты, Бог даст, съездишь, а мы здеся с остатним покосом без тебя справимся.

А я с ещё большим нетерпением, чем прежде, стал ждать такую желанную и немного пугающую путёвку, и когда отец возвращался с работы, я молча смотрел на него, боясь даже спросить – не принёс ли он её. Мама долго так не выдержала, и когда надо было ехать в Иланск, чтобы устраивать меня в интернат, сама нашла Мартыненко, да и спросила: долго ли ещё парнишка будет ожидать и кажин день спрашивать об этом пионерском лагере? На что начальник станции только развёл руками, но пообещал, что в ближайшее время будет в отделении дороги и обязательно всё узнает.

            Мама к вечеру вернулась из Иланска и рассказала о поездке очень подробно. Особенно её удивило, что все необходимые справки с места работы им выдали втечение

 какого-то часа. Потом они нашли этот «итернат», а рядом с ним школу и отдали туда все документы.

            - Сказали до 15 августа узнать…как его, «зультат», чё ли. По нашему – это примут, али ещё как. Надо будет ещё раз ехать.

            - Мам, а какой он этот интернат?

            - Большущий, аж в три итажа и забором огорожен. Двор не шибко большой, но чистый, и трава в ём растёт невысоконька, как у нас была в Пойме. Мне так приглянулся.

            - А школа?

            - Да мы по ней не ходили, только со стороны видели. Така же трёхитажная, кирпичная и побелённая светло-жёлтым, с зелёной железной крышей, большущими выкрашенными белыми окнами и тоже огорожетая длинной оградой.

            - Это от станции-то далёко?- спросил отец.

            - Да почти что рядом, может с полкилометра всего-то, и через пути не надо переходить.

И все удовлетворённо и облегчённо вздохнули – слава тебе, Господи.

            А путёвку в лагерь я так и не дождался. Мартыненко сказал, что затерялось где-то наше заявление, теперь только в следующем году хлопотать надо. В середине августа мы уже переехали в Шарбыш. Лена старшего Вовку оставила у нас, а сами втроём отправились отдыхать ещё куда-то. Мама и другие шарбышенские женщины ещё раз съездили в Иланск, чтобы окончательно узнать, приняли ли нас, ребятню, на учёбу и житьё в железнодорожный интернат и школу. Вернулись очень доволные и успокоенные:

            - Надо же, всех приняли, кто сдавал документы. И всех бесплатно, на государственно содержание, токо что без одёжки, в своём ходить будут, а проезд на выходной в поезде бесплатный, кормёжка три раза в день и школа рядом, чё ещё надо?-

Комментировали женщины. Мама в этом отношении была куда, как сдержаннее, потому что хорошо понимала: мне там будет не особенно сладко из-за моей скромности, стеснительности, и малого ещё возраста, и без моих пойменских товарищей, и из-за моей привязанности к дому. Но вслух ничего не говорила, а  советовала только побыстрее познакомиться с шарбышенскими, с кем потом придётся вместе жить и учиться, и, не дожидаясь этого, как-то сама стала рассказывать про каждого:

            - В седьмой класс будут ходить Саня Мандриков и Саня Баронок, они у вас самые старшие. Опосля их – вы, кто в пятый класс: Лена Мандрикова – ну её ты уже знаешь; потом Валя Степанцова – дочка дорожного мастера; потом Валя Груздева – её отца ты тоже знаешь, хлеб возил по отделениям. Потом Нина Ренгова – дочка Володи и Груни, потом Колька Стус и ты. Вот и всего вас будет восемь человек. Нет, девять, я совсем забыла про Веру Картышову, она в шестом будет учиться. –

И с кем же мне знакомиться? С девчонками я не умел, стеснялся и поэтому не хотел знакомиться, Мандриковых я уже хорошо знал, Саня Баронок – невысокий большеголовый парнишка, знал обо мне от Мандриковых, а Кольку Стуса – развязного и грубого хохлёнка, я сразу не признал, потому что мы были с ним совершенно разными. А Лёвка со Славкой Макушевы учились ещё в шарбышенской школе в четвёртом и третьем классе, как и наш Витька. Кстати, у Витьки сверстников в Шарбыше оказалось даже больше, чем у меня, но он попрежнему старался быть больше дома.

            На другом конце Шарбыша, в километре от нашего дома в сторону Тинской, между железнодорожной насыпью и трактом находились два довольно глубоких продолглватых озерца, по краям поросших высокой травой. Эти озёрца кто-то, когда-то то ли издевательски, то ли с изрядной долей юмора назвал «Байкал». В большем из них посерёдке, в самом глубоком месте из под земли бил небольшой ключик, и вода там была очень даже прохладной. В остальных местах же она прогревалась настолько, что для местных пацанов берег и вода этих озерец были постоянной обителью с мая по сентябрь, тем более, что речка Пойма была километрах в четырёх от Шарбыша – шибко-то не набегаешься. А на «Байкале» к нашим услугам стоят два плота: один из старых сухих шпал, а второй из нетолстых брёвнышек и набитых на них обрезках досок. На этих плотах мы и плавали из одного озерца в другое, толкаясь длинными шестами, или гребя лёгкими досточками. Это для меня с Витькой, не умеющих плавать, было самое интересное и любимое занятие. Там мы познакомились с Ильюхой Мандриковым, родственником Сани, парнишкойтолстеньким, но чрезвычайно подвижным, с большими оттопыренными ушами и живыми, весёлыми глазами, который знал множество непристойных частушек и частенько, по просьбам собравшихся на бережку пацанов, пел их нам под всеобщий смех, хитро посматривая по сторонам своими прижмуренными глазёнками и широкой улыбкой на круглом лице. Мы с Витькой вообще-то не любили матерные слова, и особенно публично, но любопытство брало своё, и мы тоже слушали Ильюхины частушки и хохотали вместе со всеми. А частушки Мандрик слушал и запоминал от бригадира путейцев Аркадия Метелина, когда бригада на последнем слове каждой строки слаженно и дружно делала какую-нибудь тяжёлую работу, например, рихтовку пути. Это так же, как под «эй, ухнем!», или «раз-два, взяли!».

            А пацанов собиралось много. Из-за линии приходили Ванька Коробков с Ванькой Мудриченко, Митян Степанцов – самый младший из большой семьи Василия Антоновича и тёти Зины, Мишка с Колькой Стусы, а со стороны тракта Колька и Васька Кузьминовы, Колька Дегилев, Витька с Серёгой Воинковы. Берега озерец были настолько глинистыми, что ноги вязли в них по щиколотки, и мы не один раз бегали на железнодорожную насыпь за камнями, собирали их в подолы рубах и несли к берегу, где Мишка Мудриченко с Колькой Кузьминовым степенно и тщательно выкладывали ими спуски и подходы к воде. Закончив с подходами, мы принимались за отсыпку дна, но сообразив при этом не забутовать бьющий из-под земли ключик.

            Как-то раз в тёплый августовский день мы сидели на бережку «Байкала» и увидели двух, медленно шагающих к нам от станции, парней в армейской одежде.

            - Ваня с Васей! Ваня с Васей!- заорала ребятня, побежала им навстречу, окружила, здороваясь с каждым за руку, и потащили их к нашему бережку.

            - Это дурачки с поезда, наверно, слезли на станции и остались. Вечером или завтрева опять сядут и дальше поедут. Они так всё нынешнее лето ездют,-

Пояснил мне Колька Кузьминов.

            - С балалайкой – это Ваня, а второй Вася. Надо пойтить домой, чё-нить из жратвы имя принести.

Он поднялся и пошёл навстречу, что-то сказал ещё некоторым ребятишкам, кои жили неподалёку, и все они по домам, чтобы минут через десять вернуться обратно, неся с собой огурцы, лук, и ещё что-то, и разложили всё перед сидевшими на берегу солдатами. Они были в форме с одной красной лычкой на зелёных погонах, в зелёных пограничных фуражках. На гимнастёрках, подпоясанных армейскими ремнями, висело множество значков: воинские 11 и 111 класса, ГТО 1 и 11 ступени, парашютистов, мотоциклистов, и главная их гордость – медали «За боевые заслуги». Ребятня наперебой их о чём-то спрашивала, а они молчали и только радостно всем улыбались. А потом их заставили есть всё, что пацаны принесли из дома. Они ели сами, пододвигая руками и нам:

            - Ешь, ешь! Большой будешь! Сильный будешь! Пограничник будешь!

«Какие же они дурачки?- подумалось мне, - вовсе нормальные люди».

            По деревне ходили разные слухи про их «психическу болезню», но доподлинной трагедии, конечно же, никто не знал. Они служили на одной заставе где-то в Даурии, и оба не вернулись из ночного наряда, а появились только через полмесяца, избитые, окровавленные, еле живые и потерявшие рассудок. Как они сумели убежать от своих похитителей с другой стороны границы, они уже связно рассказать не могли и начальству долго пришлось в этом разбираться, пока они лежали в госпитале. Так они попали в психбольницу в селе Тины, откуда очень часто убегали, садились на поезда, ходили по вагонам и под Ванину балалайку, на которой он абсолютно не умел играть, а только бренькал по расстроенным струнам, пели грустные песни. Проводники всех пассажирских поездов их давно знали, из вагонов никогда не гнали, а наоборот, давали место им отоспаться. И кормились они там же, в вагонах, пассажирами. В Шарбыше рассказывали, что однажды они попали на поезд, который шёл в Забайкалье, до станции Борзя. Так на нём они до конца доехали, а потом на попутках добрались до своей родной заставы. Там их отмыли, откормили, переодели в новое обмундирование, увезли потом на Борзю и в поезд с проездными документами посадили до станции Тинской. Однако, на Тинской они не сошли, а продолжали всё лето ездить в поездах и выходить по каким-то своим приметам на тех станциях, где уже бывали не раз, и где их все знали. Но дальше Новосибирска, говорят, они не уезжали. Случалось, что их долго нигде не было видно: ни в поездах, ни на станциях. Тогда слышались такие разговоры:

            «Чё-то долгонько не видно Вани с Васей, уж не случилось ли чё?»

Но время проходило, они появлялись опять, и все облегчённо вздыхали. Всеобщее внимание привлекало к ним в особенности то обстоятельство, что Ваня и Вася были сиротами и в армию их взяли из одного детдома. И служили они вместе на одной заставе, и даже сейчас, в теперешнем положении, никогда не разлучались. А если случалось, что на какой-то станции кто-то из них отставал от поезда, то вскорости, большей частью с помощью дежурных по станциям и других железнодорожников, вновь соединялись…

            К пятому классу мама решила, что носить учебники и тетрадки в школу в матерчатой сумке с лямкой через плечо мне будет уже стыдно, и поэтому купила небольшой, дешёвенький портфельчик, запирающийся на замочек. Как же я был рад такому подарку. Потом мы вместе с ней сходили ещё раз в магазин, подкупили пенал, две деревянные ручки и по выбору несколько пёрышек: «рондо», «лягушку», №10 и ещё какие-то, я их названия уже подзабыл, два карандаша, резинку-стиралку, по пять тетрадок в линейку и клеточку и шесть цветных карандашей «Спартак» в коробочке. На этом мои сборы в школу закончились и оставалось только ждать совсем немного, до 30 августа, когда мы всей командой на станции сядем в поезд и поедем в Иланскую продолжать свою учёбу уже в интернате.

                                                   Глава 18.

            В Иланскую поезд наш приходил поздно, почти в одиннадцать вечера. Несколько минут ходьбы по уже притихающему городку, и мы очутились возле большущего трёхэтажного здания, освещаемого фонарями со стороны главного входа, и из ограды у входной калитки и в глубине двора. Наша ватага, возглавляемая БАГом и МАГом, как они сами придумали себя называть (по первым буквам фамилии, имени, отчества: Баронок Александр Гаврилович и Мандриков Александр Григорьевич), через калитку и весь двор подошла к задней двери здания, которая оказалась запертой. Мы, первогодки, вели себя тихо, боясь лишний раз рот открыть, а БАГ уверенно застучал в дверь:

            - Баба Лиза, открывайте! …Счас откроют,- ободрил он нас.

Слышно было, что по ступенькам кто-то спускается, с другой стороны щёлкнул выключатель и раздался негромкий женский голос:

            - Кого это нелёгкая принесла? С поезду, што ли?

Голос звучал без досады и раздражения, и оба Санька чуть ли не одновременно ответили:

            - С поезда, с поезда! Шарбышенские мы, Баронок и Мандриков.

            - Ага, ну вас-то я знаю, счас отопру.

Дверь отворилась, и мы увидели пожилую женщину в чёрном халате и цветном платочке на голове, которая приветливо осмотрела каждого из нас

             - Здравствуйте, баба Лиза! Вы опять будете с нами?

             - А куды же  мне от вас деваться? Здесь, Бог даст, ещё и пригожуся. Ишь, сколь вас нонче. Заходите, да под ноги смотрите, ступеньки здеся,- приговаривала она, придерживая дверь и пропуская нас внутрь. Мы поднялись по ступенькам к ещё одной, наполовину застеклённой, двери и оказались в очень длинном коридоре.

            - Саня,- скомандовала баба Зина,- занимай с ребятами двадцать первую на третьем этаже. Тамма на кроватях матрасы, одеяла и подушки есть. А я девчонок на второй уведу. Переночуете, а завтра уж вас оформят, как положено.-

Саня Мандриков повёл нас показать туалет и умывальник, как ими пользоваться, и мы, погасив свет, стали укладываться. За балконной дверью слышались отдалённые гудки паровозов, лязг составов, приглушённые расстоянием невнятные переговоры из динамиков, откуда-то справа нет да нет вырывался звук шипящего пара, и я долго не мог уснуть, переваривая события последних двух-трёх часов, и прислушиваясь к незнакомой ночной жизни чужого пока мне городка. Что же здесь будет случаться завтра, послезавтра? Мне было робко и одиноко, мысли мои перенеслись домой, и я, успокоенный тем, что через шесть дней снова буду дома, быстро уснул.

            Поутру всех нас, уже прибывших в интернат, покормили в столовой на первом этаже пшённой кашей, политой сверху малюсенькой ложечкой масла, двумя кусочками хлеба и стаканом подслащённой тёплой воды какого-то коричневатого цвета и непривычного вкуса. Я с недоумением посмотрел на Саню Мандрикова.

            - Пей, это чай заваренный. Привыкай,- тихо пояснил он.

Дело в том, что мы в деревне никогда не видели настоящего чая. Мама у нас в кипячёную в чайнике воду клала или морковку, или листочки, а то веточки смородины, кислицы или ягоды шипишки. Это летом, а зимой всё тот же сухой шиповник и какую-то высушенную траву из леса, которой нас, по большей части, снабжала тётя. У неё летом в сенях на растянутых верёвочках постоянно висели пучки разных трав, от которых такой вкусный запах исходил, что сени им пропитывались вплоть до зимы (тётя наша была знающей травницей). В последние годы, верно, в сельпо иногда продавали спрессованный в брикетики «фруктово-ягодный чай» в бумажной обёртке, но в заварку он попадал очень редко – мы, пацаны, съедали его с большим удовольствием всухомятку сразу же. Стоил он

копейки, но завозился в небольших количествах и раскупался быстро. Интернатский чай по вкусу мне не поглянулся, одно лишь ладно – подслащенный был.

            После завтрака ребята разносили из подвального склада по комнатам кровати, а кто постарше – собирали их там же. Высокие комнаты были разными: и на четырёх человек, и на пять и даже на шесть человек, с одним или двумя большими окнами, батареями водяного отопления, с тумбочкой у каждой кровати, столом посередине и табуретками около него. На проволочном шнуре под потолком висела электрическая лампочка. Стены и потолок были чисто побелены извёсткой и ещё пахли ею, как в наших домах в деревне после побелки к праздникам. После кроватей мы принялись разносить матрацы, а в интернат до самого обеда подходили всё новые обитатели. На два часа после обеда было назначено общее собрание, а в четыре часа нас ждали в школе, чтобы по спискам, вывешенными в большущем вестибюле рядом с расписанием уроков, найти свой класс и собраться в нём.

            На собрании, которое проводила директор интерната Ольга Францевна, она представила нам весь персонал, с которым предстояло прожить весь учебный год. Это, прежде всего, две воспитательницы лет тридцати Нина Александровна и Нина Николаевна, дежурные в ночное время уже знакомая нам баба Зина и её подменная Клавдия Петровна, помоложе её, и которую мы по деревенской привычке звали тётя Клава; три женщины из столовой, кастелянша, которая сразу же после собрания выдавала нам постельное бельё, полотенца и по кусочку тёмно-красного мыла. Ольга Францевна подробно рассказала о всех наших обязанностях, объявила нам распорядок дня и стала распределять по комнатам. Я вместе с Колькой Стусом попал в девятнадцатую комнату на четыре человека на третьем этаже с ребятами из Стайной Витькой Бородиным и Юркой Михайловым. БАГ и МАГ остались в двадцать первой, которая окном и небольшим балкончиком выходила на юго-западную сторону, а потому с обеда всегда почти была залита солнечным светом. Даже в ненастье она не выглядела столь мрачноватой, как наша на противоположной стороне коридора, и я частенько, сделав уроки, приходил к ним, устраивался у окошка и что-нибудь листал, или слушал их разговоры, или просто сидел и смотрел за тем, что происходило на улице. Из их окна была видна высокая водокачка у станции, виадук через широченное пространство рельсовых путей на другую сторону города, а справа – большое, высокое здание ТЭЦ, с постоянно дымящими сажей трубами, где вырабатывалась электроэнергия и горячая вода на весь городок. За водокачкой же краешком виднелись корпуса паровозного депо, откуда подавались пять раз в сутки длинные басовитые гудки, слышные по всему городу, и которые мне запомнились ещё три года назад, когда лежал в больнице с повреждённой ногой. На ТЭЦ тоже был гудок тоном чуть повыше, и гудел он в восемь утра, в двенадцать и шесть вечера.

            …В школу нашу шарбышенскую группу повели Саньки, отыскали нас в списках 5 «В» класса и показали, где он находится. Классная дверь была открыта на распашку, у стола, опираясь рукой на стул, стоял немолодой высокий, чуть ссутуленный худощавый мужчина в сером костюме, несколько мешковато сидевшем на его владельце, такого же цвета рубашке и тёмно-коричневом галстуке. Редкие, посеребрённые на висках, волосы были гладко зачёсаны назад, в руках у него был карандаш и какая-то большого размера тетрадь с твёрдыми корочками. Потом мы уж прочитали на ней заглавие «Классный журнал. 5 «В». Он сделал рукой приглашающее движение и низким негромким голосом произнёс:

            - Проходите и  рассаживайтесь по партам кому где и с кем нравится,-

и.  вышел из класса. Я выбрал себе из-за малого росточка первую парту в крайнем справа ряду, у окошка. Потом ко мне подсел Сёмка Уваров, из местных. Девчонки наши, шарбышенские, устроились на второй и третьей парте в левом ряду, Колька Стус – там же на последней парте. Постепенно класс заполнялся подходившими местными и из интерната. Когда опоздавших уже не стало, вновь в дверях появился этот человек, который встречал нас пятнадцать минут назад. Мы вскочили с мест.

            - Здравствуйте, дорогие мои питомцы из 5 «В»,- улыбаясь негромко произнёс он.

Я очень рад, что вы все удачно приехали от своих мам и пап из отчего дома в железных вагончиках с деревянными кондукторами в наш  железнодорожный град Иланский, дабы учиться прилежно и успешно.

Класс весело рассмеялся, хотя далеко не каждый и сообразил, про какие такие «железные вагончики с деревянными кондукторами» идёт речь, но тотчас уловив искреннее добродушие, участие, лёгкую иронию и спокойную уверенность в этих его словах.

            - Меня зовут Николай Николаевич, я ваш классный руководитель и буду вести математику. Со всеми остальными учителями вы познакомитесь вскорости. А теперь давайте каждый, кого я буду вызывать, расскажет немного о себе.-

Николай Николаевич вызывал по списку, спрашивал, где он живёт и кто его родители, что он любит делать, а что нет, вызывая своими вопросами и нашими ответами порой весёлый смех. На таком знакомстве сегодня мы и закончили, чтобы завтра к 9-ти часам придти на общешкольную линейку и на первый звонок. Это был замечательный для меня день – я познакомился с человеком, который дал первый чувствительный импульс на дальнейшие школьные годы, а, может быть, и не только на школьные, и к которому я испытывал уважение, как к педагогу и замечательному человеку. Он умел несколькими словами, фразами развеселить или успокоить класс, снять возникающие противоречия между учениками, и не только в нашем классе в силу своей особой известности по всей школе, приободрить впечатлительных, кои чаще других находятся под каким-то необъяснимым для сторонних настроением, в тоже время оставаясь строгим и требовательным учителем.

            А назавтра школа расцвела от белых кофточек и рубашек с яркими пионерскими галстуками, заливавшим школьный двор и окна ярким и щедрым по летнему солнцем и разнообразными цветами с палисадников и огородов, которые несли местные девчонки. Для нас, кто из деревень, это было настоящее представление, чуть ли не настоящее кино, в котором, как многим из нас казалось, нам и места-то не оставалось. Но подошёл Николай Николаевич (мы по традиции прежних его учеников промеж себя сразу же стали называть его Коля-Коля), отвёл нас на положенное место во дворе, где стала выстраиваться вся школа на торжественную линейку.

            А потом пошли школьные занятия, и первая неделя пролетела как-то незаметно. В привыкании к новым условиям интернатской жизни, интересными первыми впечатлениями от школы, от всё новых учителей и предметов, от учебников, которые нам доставались по наследству от предшественников, о доме я вспоминал только вечером перед сном. А вот в субботу, когда чуть раньше обычного закончились уроки, мною овладело такое нестерпимое желание поехать домой, что я не знал куда себя девать. Пассажирский поезд, который останавливался на нашей станции, отправлялся где-то около восьми часов вечера, а это означало ждать и маяться ещё целых семь часов. Ну никак это меня не устраивало! А делать что? И тогда мне вспомнилось, как с отцом, когда он забирал меня  из больницы три года назад, возвращались на товарняке, а потом спрыгивали на подъёме возле деревни, сразу за пятым отделением, где иногда брали хлеб у Груздя. А вот где садиться и как садиться на товарняк я не знал. Тогда я пошёл в 21-ю комнату к Санькам. У них уроки сегодня тоже закончились, но они за столом что-то чертили на белых плотных листах бумаги.

            - Робя, давайте домой поедем, а?- без предисловий я обратился к ним.

            - Поедем, поедем… Рано ещё,- ответил МАГ.

            - Да не-е, вы не поняли – счас поедем…

            - Это каким же образом ты хочешь «счас же»?- включился БАГ.

            - Очень просто, на товарняке. Мы с отцом один раз ездили, токо давно, к тому же я сам не спрыгивал, а он меня снимал, а счас, поди, уж смогу.

            - Что, домой сильно захотелось?- уточнил МАГ.

            - Ага, захотелось прямо во как!- чиркнул я ладонью по шее.

            - Нам обоим нельзя уезжать, девчонок надо вечером везти. Слушай, Сань, если хочешь, то поезжай, или хоть покажи, где товарняк ждать, да как сесть на него, а то его ещё охрана поймает и по жопе накостыляет.

            - Ну, уж нет, одного его я не отправлю, с ним поеду,- откликнулся Баронок,-  а на следующие выходные видно будет. Давай собирайся,- это он мне.

Минут через пятнадцать мы шли из интерната к станции, и я стал узнавать прежние места, когда поджидал отца, а потом и сами сели на площадку товарного состава. Саня достал две краюшки хлеба, положенные нам на ужин, и которые он забрал в столовке.

            - А ведь что получается? Что на пассажирском, что на товарняке ехать одинаково, минут сорок пять, потом с шестого отделения до Шарбыша пёхом ещё столько же. Сейчас около двух часов, значит дома мы будем где-то в полчетвёртого. Ого, на этом в счёт домашней жизни около пяти часов. Ништяк се… Мне это нравится. И как я до этого сам не додул?-

Уже тогда я заметил, что у Сани Баронка во всех делах и поступках проявляется прежде всего целесообразность, необходимость и математический расчёт, а потом уж «хочу-не хочу», «надо-не надо», «правильно-неправильно» и другие эмоции. Не зря жн он впоследствии, по окончании в Иланске десятилетки, как сын погибшего на войне, поступил в Рижское высшее военное радиотехническое училище и дальнейшую жизнь связал с армией.

            Дома меня ждали только с вечерним поездом, а потому удивились моему появлению.

            - А ты как приехал?- первым делом спросила мама.

Пришлось рассказывать, что с Саней Баронком спрыгнули на подъёме с товарняка. Мать тут же категорически запретила мне впредь этим способом добираться домой.

            - Мал ишшо, езди, как все, на пассажирском,- и тут же стала расспрашивать меня. Подошёл отец, а потом  откуда-то прибежал Витька, и я во всех подробностях рассказывал и про интернат, и про школу, и про учителей, и про наш класс, и про нашу комнату, и про распорядок дня.

            - А на косачей пойдёшь, али дома будешь?- неожиданно спросил отец.

Он меня  ни разу на них ещё не брал, и я видел их только несколько раз издалека.

            - Тада быстренько переодевайся и пошли, время уже много.

            - Куда ты, леший лесной, ребёнка ташшишь? Ему может дома охота побыть, а ты?..

Но я уже быстренько собрался, мы пересекли тракт и пути и споро по тропинке углубились в лес.

            - Сёдни на Бочановы поля сбегам, давненько я там не бывал.

Как обычно, отец шёл своим скорым шагом, нимало не озадачиваясь, что мне приходится порою бежать рысью, и в то же время примечал всё в лесу. Лист на деревьях стал уже желтеть и кой-где срываться с веток, и оттого лес казался необыкновенно прозрачным и расцвеченным, особенно осинником в тёмно-красном одеянии. Стояла тишина, и только наши шаги по засыхающей уже траве да опавшим листьям нарушали её.

            - Пап, а Бочановы поля – это где?

            - Да километра три-четыре будет, недалёко. Ты дорогу-то запоминай, пригодится. Да и вобче в лесу всё надо видеть, смекать и ринтироваться.

            - А ты ни разу в тайге не блудил?

            - Блудил. Парнишкой ишшо, два али три раза. Первый раз - в Павловке, я работал тада у Мирона Кузьмичёва на дальнем поле. Вечерело уж, на заимку приехал, коня пастись отпустил, ужин подогрел да чай попил. А спать неохота, хоть и наломался за день, гложет что-то внутри, свербит: «сходи домой, сходи домой». Терпел, терпел, да ночь глядя в деревню и подался, токо не по дороге, а напрямки – через лес, так ближе. Знаю в каку сторону идти, а лес кажется какой-то незнакомый и чем дальше, тем больше. Остановился осмотреться, а чё в сумерках-то увидишь? Да ещё тучи всё небо закрыли, вот-вот дожжь пойдёт. Ветер стал подыматься. Справа от меня вдруг как кто-то захохочет «ха-ха-ха» и захлопает, что у меня голова под хуражкой вмиг спотела, я под какой-то куст и ныркнул. Лежу не дышу, да вроде тихо кругом, ни шагов, ни треска какого, токо ветер верхушки деревьев гнёт да шумит в их. Лежу, значит, и соображаю – чё бы это могло быть? А потом смекнул – да это же филин. И так мне радостно стало, что вскочил и опять пошёл. С полчаса, а может и боле, ходил, пристал уже, мотрю – а я опеть возля этого куста стою, где дайче прятался. Вот это да! Опеть боязно стало: никак лесовик меня по кругу водит, штоб совсем закружить и сил лишить.

            - А дальше что? Как же ты выбрался?- внутренне съёживаясь от услышанного, спросил я.

            - Да очень просто: нашёл впотьмах ёлку побольше да и сел под её. Дожжик пошёл, но не шибко холодно, терпимо. Так до рассвета под ей и прокемарил. А потом повернул в другу сторону и рысью побежал, штоб быстрее сугреться, выбежал на торную дорогу, а на ней сринтировался в какой стороне деревня.

            - Пап, а то, что свербило у тебя «домой, домой» - это к чему? Ну, на душе-то…  

            - А-а… Так Веерка шибко заболела. Я это узнал, когда в деревню прибежал. Она тогда в няньках была у тех же Кузьмичёвых. Я вить чуть свет прибежал, а в доме лампа горит. У Верки жар, дышит чижало. Кузьмичиха компресс ей какой-то на лоб прикладывала, а опосля побежала за бабкой Лукерьей, знахарке деревенской. Она-то травами да настоями с наговорами лечила и Верку подняла. А та потом с ею и стала в лес ходить, помогала травы собирать, и сама их знать научилась. Мы же с ей к той поре одне остались, родни никакой не было, вот, значит, и свербила душа у меня…-

Он замолчал, наверное, отдаваясь воспоминаниям о том времени, и я не мешал ему, шагая пообок. Впереди лес заметно стал редеть, и вскоре мы точно вышли на опушку, где под берёзой я увидел небольшой скрадок из жердинок и сухих уже веток, застланный внутри слоем сухой соломы. Рядом стояли ещё несколько берёз, сосен, а дальше начиналось огромное, чуть ли не до самого горизонта, уже скошенное поле со снопами, составленными в суслоны и разбросанные точками по всему полю. Вот это – да! Такого я ещё не видел, куда там Сильченковым полям до этой махины! Отец, между тем, вытащил из сумки красивое чучело косача, кусок верёвки и осматривался, куда бы его приладить. Сосны внизу без сучков, сходу не залезешь, да и не особенно-то он будет виден на сосне.

            - Ну-ка, Володька, бери косача да лезь вон на энту берёзу повыше, штоб виднее был.

Я запихал чучело под рубаху, чтобы не мешал подниматься, и сноровисто по сучьям полез наверх, стараясь поменьше смотреть вниз, а получше выбирать ветки, какие потолще, чтоб ногами на них можно без опаски опе... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17