И некогда нам оглянуться назад

            - Нет, я сегодня гораздо раньше вышла. А ты откуда знаешь, что я – не сорока несусветная?

            - Да уж знаю, - помолчал чуть и продолжил: - Давно заметил, что ты, чаще всего, серьёзна и задумчива. Это от чего? От жизни в детдоме, или характер такой?                  

            - Всё вместе, хотя иногда хочется и подурачиться, и посмеяться. Я же в детдоме с семи лет, когда мама захворала и умерла. А отца я совсем не знала – он с войны не вернулся, а я в ноябре 41-го родилась, - как-то откровенно проговорила Даша.

За тополями, что вокруг школьного двора, повернули чуть правее, к виадуку, что пересекает многочисленные железнодорожные пути сразу за зданием вокзала, и остановились не нём ненадолго.

            - Люблю смотреть сверху на всё это, - я показал рукой на стоящие, прибывающие и убывающие составы, вокзал и перрон ещё самой первой постройки, многочисленные семафоры, стрелочные посты, путейские кладовки, багажное отделение, локомотивное депо поодаль и другие строения крупного железнодорожного узла, коим являлась станция Тайшет с приходом сюда в конце прошлого века «железки».

            - Тогда тебе нужно поступать в железнодорожный институт, - чуть помедлив, серьёзно проговорила Даша, не отрывая взгляда от этой панорамы. – Сколько лет ходила по этому виадуку – и, ведь, ни единожды не удосужилась постоять здесь и посмотреть на всё это. А, ведь – интересно, здесь своя, живая жизнь. Какой же ты молодец-то – открыл мне глаза на совсем неожиданное.

            - Это у меня ещё с Иланска, когда я там учился в пятом и восьмом классе. Там такой же виадук, и я любил осенью и весной туда часто приходить постоять, подумать или  помечтать о чём-либо, - отвечаю ей, втайне радуясь её откровенному «молодец».

            - И о чём же ты думал тогда или мечтал?

            -О многом, одной фразой не скажешь, да и каждый раз – о разном. Только мысленно обязательно просил машиниста паровоза гудком передать от меня привет своей семье, когда состав будет проходить мимо нашего дома, стоящего-то в семидесяти метрах от полотна железной дороги. А отец мой стрелочником работает на этой станции, и он, наверное, догадается, что гудок паровозный – это ещё и привет им от меня. Фантазия? – наверное, но мне казалось, что так и происходило в действительности, - неожиданно для себя, открываю ей своё потаённое, о чём никогда и никому вовсе не рассказывал.

- Пойдём, что ли? Ведь опоздаешь, - показываю на большие привокзальные часы.

            - Ладно, и впрямь опоздаю, - и мы, уже не останавливаясь нигде, вскоре оказались у городского ДК. Она взяла у меня балетку, стремительно взбежала на крыльцо, обернулась и исчезла за входной дверью, а я решил, что через два часа вернусь сюда, и скорым шагом поспешил обратно через виадук к дому Лагоды.

            На последнюю перед ноябрьскими праздниками субботу в школе для ребят десятых классов были назначены учебные стрельбы на заброшенном карьере, что на западной окраине города. Ребят из четырёх классов военрук построил и поставил перед нами задачу, выделил тех, которые понесут четыре винтовки и патроны к ним, и мы строем зашагали на полигон, сопровождаемые местной детворой по обеим сторонам улицы. Большинство выпускников были городскими жителями, а потому даже из охотничьих-то ружей им стрелять не приходилось. Они и были наиболее разговорчивы в строю, чтобы хоть как-то скрыть своё волнение. Деревенские же, привыкшие к ружьям лет с десяти-двенадцати, были более спокойны, хотя из винтаря стрелять никому ещё не приходилось.

            Пришли, военрук с помощниками закрепили на фанерных щитах мишени в виде силуэта человека по пояс, которые располагались на дистанции метров в двести от огневого рубежа, роль которого выполняла неглубокая давнишняя траншея с бруствером для стрельбы с упора, вызвал первых четырёх человек, выдав каждому по три патрона. Остальные стояли позади, внимательно наблюдая за стреляющими и мишенями.

            - Заряжай! Целься! Огонь! – командовал военрук. Раздалась беспорядочная оглушительная стрельба. Чуть дёрнулась одна из мишеней. И вновь ещё два раза прозвучали команды военрука, вновь беспорядочная стрельба, и мы всей толпой ринулись к мишеням. Военрук округливал цветным карандашом немногочисленные пробоины, в основном – в фанере, а то и вовсе не находил их, выставляя сразу же оценки за стрельбу. Но, ведь, у большинства – это первая стрельба из оружия, не считая забавы в городском тире из пневматики.

            В интернате Лариска Панкова получила письмо от Иры Кржижановской, в котором та передавала нам, кого знала прежде, приветы. Ира поступила на историко-филологический факультет педагогического института и в письме немного рассказывала о нём. А незадолго до наступления Нового года заведующая интернатом Мария Семёновна на ужине зашла в столовую с письмом от Серёжки Пряхина и прочла его вслух. Серёга писал, что они с Дерезовым служат на Тихоокеанском флоте, во Владивостоке, и сейчас проходят обучение по флотской специальности на острове Русском. О себе он шибко не распространялся, больше спрашивал о прежних интернатских и школьных ребятах. Один из его вопросов был адресован непосредственно ко мне?: «А что, Володька Ковальков по-прежнему организует у себя в комнате любительские спевки со старым, залистанным песенником посреди стола? Мы с Виктором вспоминаем те их концерты, когда они самозабвенно и довольно неплохо исполняли популярные песни, привлекая к этому многих ребят и девчонок, любящих песню». На этом месте Мария Семёновна сделала паузу, и я понял, что она задумалась о том же, о чём много раз говорил и сожалел я – увёз в армию Серёжка свой баян и прекратились наши песни в интернате. Под гармошку уж как-то петь не шибко получалось. Я бы мог привезти из дома в интернат свой баян, но тогда – на чём играть по выходным девчонкам в нашем клубе? Не возить же баян каждую неделю из дома в интернат и обратно, тем более, что на пассажирском я езжу только зимой, а осенью и весной на товарняках всё больше.

            На весенних каникулах в первый же вечер в клубе Петька познакомил меня с невысоким, полненьким, неторопливым пареньком с округлым лицом, зачёсанными назад тёмными волосами и плутоватыми глазами. Это был мой тёзка, Вовка Толстиков. Он совсем недавно приехал к нам в Шарбыш готовить к переходу перегона железной дороги от Ингаша до Решёт на электровозную тягу и работал техником-монтёром связи, централизации и блокировки Иланского отделения дороги. От него-то я и узнал об основных составляющих электровозной тяги и предстоящей огромной перестройке всего железнодорожного хозяйства в этой связи.

            - Так, ведь, ещё Братская ГЭС только начинается строиться, откуда электроэнергия возьмётся? – недоумённо спрашиваю его.

            - А ты знаешь, сколько времени потребуется, чтобы перевести железку на электровозы? Сколько нужно изготовить и поставить опор под медные провода, сколько нужно тысяч километров и этих проводов, сколько тысяч километров кабелей, десятков тысяч щитов управления, связи и блокировки? А сколько надо изготовить, установить и подключить к ним светофоров? – азартно и возбуждённо рассказывал он мне. Такие масштабные задачи я сразу и не мог представить и переварить в своей голове и долго ещё раздумывал после всякий раз, когда где-то и как-то касался этой темы. Честно признаться, мне в то время было шибко жалко расставаться с той железной дорогой, подле которой я родился и вырос, жалко было одноруких и двуруких семафоров, стоящих, как часовые, у каждой станции, жалко было расставаться со всеми паровозами, начиная от «кукушек», «ФД»-ов, «овечек», «С»-ов, «Л»-ов, и заканчивая последними «генералами», как их называли за ярко-красные полосы-лампасы по обеим сторонам тендера и внушительные размеры – к ним в конце пятидесятых стали цеплять пассажирские составы дальнего следования.

            А пока на товарняках, подножках или крышах пассажирских вагонов поезда «Красноярск-Лена» я продолжал еженедельные поездки из Тайшета домой. И какое пронзительно-ясное, лёгкое, захватывающее настроение случалось у меня, когда на крыше вагона пассажирского поезда тёплыми вечерами возвращался домой. С крыш задних вагонов, на которых всегда было людно перед выходным, виден весь состав, знакомые окрестности, паровоз, изгибающий нитку поезда на поворотах, и встречный, обдающий нас вовсе не горьким дымом с сажей. В такие минуты думалось и чувствовалось только одно – у меня впереди ещё всё будущее, неизведанное и манящее, счастливая, быть может, не очень спокойная жизнь, которая, как тогда казалось, только начинается. Конечно, я тогда ошибался, когда считал, что детство и отрочество – не в счёт, и жизнь начинает только показываться, как неожиданный просвет после долгого продирания из дремучего леса. Нет, жизнь не начиналась, а просто продолжалась.

            В середине мая я получил в интернате телеграмму от Гоши: «Выезжаем 17-го Хабаровска поездом 3 вагон 7. Встречай». Сбегал на вокзал и посмотрел по расписанию время прибытия поезда «Хабаровск-Москва» и через три дня поджидал его на перроне вокзала. Гоша издали увидел меня и махал рукой из тамбура вагона, за ним стояли радостная Лена с ребятишками. Затащили меня в купейный вагон с чистенькими стёклами и беленькими занавесочками на окнах, зеркалами с трёх сторон в купе и немногочисленными пассажирами, стоящими у окон в проходе вагона. Я в таком вагоне оказался впервые и чувствовал себя несколько напряжённо, но улыбаюшиеся лица сестры и её семьи, их расспросы быстро сняли с меня эту неловкость и скованность, я уловил их радость и улыбался ответно. Быстро пролетели двадцать минут стоянки поезда и я, нагруженный Леной и Гошей, знающих о моей слабости к сладкому, свёртками с печеньем, конфетами и ещё чем-то, уже с перрона махал им свободной рукой ответно, когда в окошке тронувшегося поезда они прощально махали мне и говорили что-то, о чем можно было только догадываться.

            На последнем нашем школьном уроке литературы Виктор Александрович, обобщая весь пройденный нами материал и давая свои напутствия при подготовке к выпускному экзамену, вдруг остановился у своего столика, оглядел нас внимательно, чуть улыбнулся и сказал мягко и взволнованно:

            - Ребята, вот и вылетаете вы из своего родного гнезда-школы, и пути ваши ещё не всем до конца ведомы. Я старался оставить в умах и душах ваших любовь к родному языку и русской литературе, в меру своих сил и знаний, и, дай Бог, - не напрасно. У каждого человека при его рождении есть своя звезда, которая будет сопутствовать ему всю жизнь, и которую, чаще всего, человек не знает и даже не задумывается об этом. Но она есть всё равно! Ведь, не зря же в народе говорят: «Он  родился под счастливою звездою», или – «закатилась её звезда». Я, может быть, - он чуть иронично смотрит на класс, - сегодня чуть наивен, и вы это сами давно знаете и только по школьной привычке слушаете меня.

Класс немедленно зароптал по поводу его последней фразы.

            - Не согласны? Тогда я продолжу. Вот послушайте, какие стихи об этом в середине прошлого века написал русский поэт Чуевский. Позже, уже в нашем веке, эти стихи были положены на музыку, и получился замечательный романс. Пусть же и над вами горят и не закатываются ваши звёздочки, о которых всё-таки всем надо помнить потому, что коль есть звезда – значит, ты кому-то очень нужен, - и стал декламировать нам:

            «Гори, гори, моя звезда,                         Звезда надежды благодатная,

              Звезда любви приветная.                     Звезда моих минувших дней,

              Ты у меня одна заветная,                     Ты будешь вечно незакатная

              Другой не будет никогда.                    В душе тоскующей моей.

                                                   Лучей твоих небесной силою

                                                   Вся жизнь моя озарена.

                                                   Умру ли я – ты над могилою

                                                   Гори, гори, моя звезда!

                                                   Гори, сияй, моя звезда!»

Ушёл учитель из класса, а мы все сидели молча под впечатлением его последнего урока, пока Ионыч не произнёс тихо, со вздохом, вроде, как сам себе:

            - Звезда, конечно, звездой, а вот курить-то охота…  

            В этом же, 1958 году, на экране тайшетского кинотеатра показывался фильм «Добровольцы» о комсомольцах-метростроевцах середины 30-х годов, а затем участвующих в войнах в Испании и Великой Отечественной, и я предложил Валентину посмотреть его. Из афиши я узнал, что фильм снят по поэме Е.Долматовского, музыку же к нему написал Марк Фрадкин, поэтому очень хотел его увидеть, тем более, что в это время я был шибко богат – Гоша перед отъездом на курорт протянул мне двадцатипятирублёвую денежку со словами: «Это тебе на выпускной вечер».

            - Давай пригласим девчонок и сходим, пока ещё есть свободное время, - говорил я ему. Он некоторое время раздумывал.

            - Не получится с девчонками, пойдём вдвоём, - твёрдо заключил, и я понял, что сейчас его в этом решении переубеждать бессмысленно. «Ладно, с Дарьей схожу ещё раз, - решил я, - а сейчас отправимся вдвоём». Фильм произвёл на нас огромное впечатление, а песни, прозвучавшие в нём, навсегда уже остались с нами.

               Вот так и живём – не ждём тишины,

               Мы юности нашей, как прежде, верны.

               А сердце, как прежде, горит от того,

               Что дружба – превыше всего.

                        А годы летят, наши годы, как птицы летят.

                        И некогда нам оглянуться назад…

.

                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                        *                      *                      *

            Вот и закончил, а, значит, выполнил я обещание, данное много лет назад моему рано ушедшему из жизни брату Виктору, и самому себе – написать о деревенском детстве и школьных годах нашего поколения, родившихся в конце 30-х и начале 40-х годов, о наших родителях, простых людях, среди которых мы росли, о наших школьных учителях, отдававших нам знания и, во многих случаях, свои лучшие душевные качества. Они вместе с родителями учили нас различать доброе от недоброго, позволенное от непозволенного, по-настоящему красивое от мишуры, внешнего лоска и пустоты внутри, да и многому другому, о чём упомянуто в этой повести. А дружбе и взаимоотношениям нас ещё дополнительно учило то нелёгкое время, в котором мы жили.

            И только вот сейчас я всем Вам, кто упомянут в повести, или жил в то время рядом с нами, говорю:

            - Здравствуйте! Я – Володька Ковальков из Старой Поймы. Быть может, помните такого? Спасибо Вам всем за всё!

            А другим читателям, которые помнят то время и найдут отклики в своих сердцах от прочитанного, и, быть может, передадут какие-то впечатления своим детям или внукам, я буду шибко благодарен за то, что написал эту повесть не напрасно

 Федоров