Вова Рельефный
Тихонов Валентин Максимович
Слава
Песня Ини
- Я не все их читал, больше всё по школьной программе. Это всё мать у меня собирает по два-три тома каждый месяц – вот и скопилась библиотечка.
А мне тогда подумалось, что когда встану на ноги и начну работать, тоже стану покупать книги, чтобы и у меня была своя библиотека. А ещё обязательно стану покупать пластинки с записями любимых мелодий, будь это народная музыка, эстрада, романс или
классическая музыка.
Классным руководителем нашего 9 «Г» был учитель физики Виталий Викторович Добряков – высокий, широкоплечий, атлетического сложения мужчина лет сорока пяти, с аристократическим лицом с прямым носом, карими глазами и резко очерченными губами, с зачёсанными на правую сторону уже изрядно поредевшими тёмными волосами с сединой на висках. Голос у него ровный, густой, басовитого тембра подстать характеру – ровному и благожелательному. В школу он приходил в тёмно-коричневом костюме, в рубашках светлых в полоску, и обязательно застёгнутых на самую верхнюю пуговицу. Благодаря его стараниям, в школе было хорошее помещение, где размещались радиорубка и класс радиолюбителей, в которой уже три года ходил и наш Женька Грудницкий, бывший у него первым помощником и имевший даже собственный ключ от радиорубки. На больших переменах Женька бежал в неё и через минутку из школьных динамиков на каждом этаже громко лилась песня из кинофильма «Весна на Заречной улице», которую под гитару исполнял сам главный действующий герой фильма Николай Рыбников, или дуэт Владимиров Нечаева и Бунчикова в сопровождении оркестра. Звучит популярное танго «Цветущий май», а вот и волнующая меня восточным напевом мелодия американца Эллингтона «Караван», потом снова песня из фильма «Верные друзья»:
Берёзки подмосковные шумели вдалеке.
Плыла, качалась лодочка по Яузе-реке.
…Давно уж мы разъехались во все концы страны,
Но дружбе нашей прежнею, как в юности, верны.
И сразу же романс из этого же кинофильма:
Что так сердце, что так сердце растревожено,
Словно ветром тронуло струну.
О любви немало песен сложено,
Я спою тебе, спою ещё одну.
Все преграды я могу пройти без робости,
В спор вступлю с невзгодою любой.
Укажи мне только лишь на глобусе
Место скорого свидания с тобой…
В такие длинные перемены я уходил подальше от своего класса, чтобы ничто мне не мешало, и устраивался где-нибудь у окна, слушая музыку из динамиков. Вот она прерывалась, и Женька передавал сообщения, касающиеся школьной жизни, а потом звенел звонок на урок.
Вскоре после начала учебного года из школьных динамиков я услышал чей-то голос, призывающий ребят и девчонок с музыкальным слухом собраться к 16 часам в такой-то класс на организационное собрание желающих играть в первом в истории школы оркестре народных инструментов. Желающих оказалось предостаточно и к назначенному времени только интернатских подошли человек семь, в том числе я с Петькой Сысоевым и Санькой Касиковым, Даша Ильина со Светкой Моториной и Федька Ушаков с девчонками из своей деревни. Руководителем оркестра оказалась девушка, Нина Андреевна – живая, энергичная, с тёмными глазами и пышными волосами, зачёсанными в пучок и перехваченными красивой заколкой. Сначала она по одному приглашала в класс, разговаривала с каждым, садилась за пианино и играла какой-нибудь отрывок мелодии, предлагая голосом повторить услышанное.
В ожидании своей очереди, я каким-то образом оказался вблизи от Моториной и Ильиной и невольно услышал их разговор:
- Ладно, Светка, ты оставайся, а мне пора собираться на репетицию в балетный кружок, мы спектакль к празднику готовим и репетируем три раза в неделю, так что у меня времени не будет на народные инструменты, - говорит Ильина.
- Да не торопись ты. Может, занятия в оркестре не будут совпадать с репетициями в твоей балетке. Вот уже и наша очередь подходит, прослушаемся, а там видно будет, - эмоциональная Моторина схватила было её за руку в сторону класса, но Даша заупрямилась:
- Не тащи ты меня, я не променяю свой балет ни на что на свете – это, ведь, моё будущее. А пришла с тобой, если честно признаться, ради простого любопытства.
- Ага, знаю я про твоё «простое любопытство», - Светка лукаво смотрит на подругу
- Интересно, что же ты такое про меня знаешь, что даже мне неизвестно? – и Ильина, высвободив руку, отвернулась от неё и тут увидела, что я стою вовсе близко от них и смотрю в их сторону. Её хрупкая, словно точеная, фигурка с серьёзными зеленоватыми глазами на тонко очерченных чертах лица не мгновение замерла, когда мы пересеклись взглядами.
- Ладно, всё – я пошла, - и Даша, резко повернувшись, быстрыми, но какими-то изящно-плавными, словно невесомыми шажками заторопилась в сторону лестницы, а Светка только огорчённо посмотрела ей вслед.
Интернатские все преодолели прослушивание и были зачислены в оркестр: я – на баян, Петька с Саней на контрабасы, а Федька с девчонками распределились на домру, балалайки и прочие струнные. А поскольку музыкальной грамотой никто не владел, Нина Андреевна первые занятия начинала с начерченного на доске нотного стана, а уж потом занималась по технике владения инструментами. Собирались мы ежедневно и только в субботу, когда интернатские стремились домой на выходной, делали перерывы.
Меня домой по-прежнему, как и в Иланске, тянуло непреодолимо, а потому сразу после уроков торопился в столовую, где меня уже поджидал Валерка Пухов, крепыш из 8 «В». Мы обедали, переодевались в повседневку и спешили на станцию к множеству товарных составов, готовых к отправке, или проверяемых осмотрщиками и смазчиками. Валерка жил на станции Ключи, что перед Решётами, где подъём пути как раз приходился напротив его деревеньки; он спокойненько спрыгивал с тормозной площадки, махал мне
рукой и карабкался на высокий косогор к своему дому. А я еду дальше без остановок до самой Тинской, где состав обязательно остановится, чтобы набрать в тендер воды из водокачки. Километрах в двух от Тинской начинается продолжительный подъём, на верхней точке которого мне и предстоит прыгать на ходу, выбирая место побезопаснее, чтобы не натолкнуться на пикетный столбик ли, штабелёк новых и старых шпал, либо другие какие препятствия. Хорошо, если в Тайшете попадёшь на тяжеловесный состав, тогда у него скорость на этом подъёме небольшая. А если лёгкий, когда он движется со скоростью километров в тридцать в час и поболе? Тут уж приходится рисковать, как любил цитировать в таких случаях Ильюшка Мандриков полководца: «Или грудь в крестах, или голова в кустах». А поскольку никаких крестов на мою грудь вовсе не предвиделось, оставалось одно – не потерять голову, спрыгивая с подножки так, чтобы оставалось пространство за очередным пикетным столбиком, прикрывая лицо руками, иногда и кувыркаясь по насыпи. Но меня Бог миловал: все мои «эвакуации» с движущихся составов в осенне-весенние периоды с восьмого по десятый класс заканчивались без шибко ощутимых последствий, может быть, благодаря маминым молитвам, которая каждый раз каким-то образом чувствовала, что я еду домой на товарняке. И только раза два за это время мне было страшновато. Первый раз это случилось поздней ноябрьской осенью 57-го года, когда я, чтобы согреть подмерзающие ноги на небольшом подъёмчике перед Суетихой не рассчитал скорости движения состава с собственными возможностями и повис на поручне тормозной площадки с волочащимися по насыпи ногами, которые при крутом в этом месте повороте путей, так и норовили пересечь рельсы. Я почему-то молчал, вцепившись в поручень, а Валерка Пухов, постоянный спутник, сидел на другой стороне площадки и не видел случившегося. Наверное, ЧТО-ТО в этот момент привлекло его внимание, он обернулся, одним махом оказался на моей стороне, схватил рукой за шиворот вельветки, помог взобраться мне на подножку, а потом уж и на площадку. Всё это длилось недолго, минуту-другую, и без всяких слов. Он только из смятой пачки «Огонька» вытащил последнюю папироску, прикурил и сунул мне на две-три затяжки (я в то время ещё не курил, правда, баловался иногда с ребятами в школьном парке). Мне стало вдруг необыкновенно жарко, под кепкой выступил пот, и ноги даже согрелись…
А второй случай произойдёт на будущий год и также поздней осенью. Я шибко спешил домой, поэтому и пересел в Тинской на трогающийся состав, решив сэкономить минут двадцать, но на подъёме, где обычно спрыгивал, понял, что совершил большую ошибку: состав оказался легковесным и на подъём шёл с приличной скоростью. К тому же, начало смеркаться, дорожная насыпь хорошо не просматривалась, и я передумал спрыгивать – страшновато показалось. А когда понял, что теперь придётся ехать до Иланской, а там можно и опоздать на пассажирский до дома, было уже поздно. Через десять минут состав, не сбавляя скорости, проскакивает Шарбыш, и я только грустно посмотрел на наш дом с включенной лампочкой и задёрнутыми шторками на окнах. Совсе печально: и в бане не помоюсь, и в клуб с Петькой не схожу. И тогда я решаюсь на отчаянный шаг – остановить состав стоп-краном. Но к тому времени их с тормозных площадок уже убрали и перенесли на сцепки между вагонами. Перелезаю с площадки на сцепку, которая лязгает и грохочет наряду со стуком колёс, виляет влево-вправо в зазорах на большой скорости состава так, что мне приходится ложиться на неё животом, чтобы не быть сброшенным под колёса. Я дотягиваюсь рукой до стоп-крана и открываю-закрываю его два раза. Из-под колёс вагонов летят снопы искр, состав резко тормозит, а я лежу на сцепке, вцепившись в неё руками, пока состав почти совсем не останавливается, перебираюсь на площадку, спрыгиваю на насыпь и бегу в сторону знакомого мне леса. От паровоза ко мне уже поспешают помощник машиниста и кочегар с молотком на длинной рукоятке в руках, я мчусь к мелкому березнячку и густому кустарнику в сторону околка, где и скрываюсь в них. Мои преследователи, поняв бесполезность догнать меня, останавливаются, грозят мне кулаками и отборной руганью. Через три минуты, прокачав тормоза, состав трогается с места, а я, понимая, что сорвал график движения и причинил составу физический износ, даю себе твёрдое обещание: больше не делать этого никогда. Потом пытаюсь как-то избавиться от грязи на штанах и курточке, пересекаю жел.дорожные пути и иду домой уже по тракту, тем самым маскираясь под обычного деревенского прохожего, но никак не на злоумышленника, только что остановившего состав на полной его скорости. Захожу в избу, мать, взглянув на моё лицо и одежду, спрашивает с тревогой:
- Ты откуда это? Опеть с товарняка?
Я киваю головой, через силу улыбаясь, переодеваюсь, чтобы идти в баню. Отец с Витьком уже помылись, а мама, как чувствовала моё появление, ждала и в баню ещё не ходила. Когда она отлучилась, чтобы принести мне чистое бельё и полотенце, отец этак вполголоса спрашивает:
- Уж не с энтим ли составом, что дайче за выходным семафором вдруг остановился, ты и приехал? – и осудительно смотрит на меня. Я молчу, делая вид, что шибко тороплюсь в баню, поспешаю, на ходу гладя и отбиваясь от прыгающего вокруг меня от радости Черныша. И только в бане, слетая с полка в предбанник, напряжение от последних событий куда-то пропадает, я немного отдыхаю и бегу на полок по второму заходу. Напарившись и намывшись, я вспоминаю материн наказ замочить штаны и куртку в тазике и тороплюсь в избу, потому что мать мельком сказала, что Петька недавно уже свистел мне – значит, скоро опять появится…
…А сегодня всё произошло, как обычно: я легко спрыгиваю с площадки и подхожу к переезду железной дороги с трактом с главной мыслью – попался бы попутный запоздавший лесовоз или ещё какой грузовик, чтобы подбросить меня эти оставшиеся до дома девять километров.
Глава 48.
За сентябрь месяц, что прошёл в тайшетском интернате и школе, я уже мог сделать кое-какие сравнения с иланским собратом, и, как ни странно и даже чуть обидно, мои выводы складывались в пользу Тайшета. В здешнем интернате нас было человек около пятидесяти, а это несравненно меньше, чем в иланском, и, может быть, поэтому, либо другим причинам, кормили здесь гораздо сытнее, и я уже не ошущал состояния постоянного голода. Все были знакомы друг с другом – родом-то из деревень и небольших станций тайшетского района, поэтому атмосфера в интернате была сродни деревенской, основанной на простоте и соучастии, доброжелательности, взаимопомощи и выручки, но это совсем не означало, что ребята и девчонки держались по принципу «своих деревень». Нет, общались, находили друзей и подруг сообразно своих характеров и наклонностей и из других местностей, а также – и с городскими. Вот Сергей Пряхин так сдружился с городским Виктором Дерезовым, что в интернате мы его нечасто видели, только что питался да ночевал, да и то не всегда – предупредит ли, поговорит ли с воспитательницей или заведующей интернатом Марьей Сергеевной, те и разрешали ему зачастую оставаться ночевать в доме друга. Они дружили с восьмого класса и об этом было всем известно. Может быть, у них были какие-то общие планы, может быть, даже какая-то тайна, как иногда мне казалось, может быть, какое-то дело, которому они хотели посвятить дальнейшую жизнь…
К Ларисе Панковой из 9 «Б» часто приходила её одноклассница и подруга Рая Сметанина – та девчонка в школьной форме с портфелем, которую я увидел из окна нашей комнаты в самый свой первый день в Тайшете. Это её изба стоит крайней справа в глубине двора, огороженного сплошным забором, с воротами и калиткой рядом.
И ко мне в интернат иногда приходили Вовка Лаптев с Домбровским и Ушаковым, а позднее станет наведываться и Валька Лагода. Девчонок из нашего класса навещала Алка Степанова – городская девчонка, ухоженная, симпатичная, в разной, но для нас, деревенских, казавшейся нарядной повседневной одежде. Почему-то она больше тяготела к интернатским, а не к своим городским сверстницам. Иногда с ней приходили Рита Вербина и белокурая, живая Аня Редькина. Девчонки общались в комнате Даши и Светки недолго, и вскоре все вместе выходили во двор.
Этот двор, исключая дождливую погоду осенью и холодные зимние дни, всегда был полон. Часам к пяти вечера в нём появлялись многие интернатские, приходили и приезжали на великах городские ребята и девчонки, чтобы вместе поиграть в волейбол на площадке, или побегать по дорожке. Тут же постоянно бывал сумрачный, коренастый тип лет девятнадцати со взглядом исподлобья и тёмным чубчиком по самую правую бровь, всегда окружённый местной городской шпаной, «шестёрками», как в школе их называли. В городе его знали и называли Кехой – то ли по имени, то ли кликухой, прилипшей к нему после возвращения в прошлом году из колонии для малолетних, где он «кантовался» около четырёх лет. Его сторонились все, кто случался при его приходе на школьном дворе, но Кеху это вовсе не смущало. Он располагался на скамеечке невдалеке от интернатского крыльца, ощупывал двор тщательным взглядом, иногда давая какие-то команды то одному, то другому из окружавшей его шантрапы. Иногда к нему подходили с улицы какие-то незнакомые нам, такие же сумрачные типы его возраста в стареньких потёртых кожанках поверх пёстрых рубашек, в кедах или хороших ботинках, о чем-то негромко и недолго разговаривали и расходились. Из школьных слухов мы знали, что в городе, якобы, существуют несколько полубандитских шаек, и Кеха чуть ли не главенствует в одной из них. Но коли он, не скрываясь, разгуливает днями по улицам и даже в школьном дворе, старшие ребята в школе решили, что эти слухи про Кеху преувеличены. Однако, мы заметили, как Кеха преображался, когда во двор выходила Лариска Панкова с подружкой Раей Сметаниной и Ирой Кржижановской из 10 «Б». Лариска и Ирина были из деревни Николаевка, что в сорока верстах от Тайшета. Ирина – девчонка энергичная, целеустремлённая, со строгими глазами на серьёзном лице, а Лариска – полная ей противоположность: кругленькое личико с тёмными и чуть раскосыми глазами, румянцем на гладких щёчках, чёрными, длинными волосами, заплетёнными в две косы, чуть полненькая, с высокой грудью жизнерадостная хохотушка. Кто-то из родителей её был родом из Тофаларии, что в Восточных Саянах, и она одна из всей школы носила зимой красивые меховую шубку и шапку. Так вот, Кеха на глазах наших преображался, как только Лариска появлялась во дворе: он убирал повыше свой чубчик с правой брови, расстёгивал кожанку, чтобы видна была почти новая светло-серая рубашка с продольными полосками, кто-то из «шестёрок» подавал ему обувную щётку, которой он, вроде бы незаметно для других, смахивал пыль с ботинок, покидал скамейку и неторопливо шёл к крыльцу, где стояла Лариска с подругами, при этом лицо его прямо-таки менялось – исчезала угрюмость и появлялась снисходительная полуулыбка то ли к себе (дескать, дожил до «весёлой» жизни, улыбаться приходится), то ли ко всем прочим.
- Привет, пташки, - здоровался с девчонками хрипловатым голосом, - какие вы сёдня приветные, значит, настроение хорошее?
- Привет, Кеха, - одна за всех здоровалась с ним местная Сметанина, - это куда же ты настрополился – и рубашка у тебя новая, и ботинки сверкают? – иронично продолжала.
- Культурно-просветительное мероприятие собрался провести, - неторопливо отвечал Кеха и посмотрел вопрошающе на Лариску.
- Ты и без культурных мероприятий толкаешься здесь почти каждый день, - вновь продолжила разговор за всех Сметанина.
- Да, частенько захожу, чтоб поглядеть – всё ли здесь в порядке, да вас увидеть, ненаглядных, - Кеха вновь скосил глаза на Лариску. От такого его ответа девчонки даже несколько смутились – верно, не привыкли ещё к таким комплиментам, а Сметанина негромко произнесла:
- Ишь ты, нашёлся страж порядка…
- Сёдня в ДК новый фильм идёт, давайте сходим. А, Лариса? Я счас же отправлю за билетами. На восемь часов устроит?
- Я не пойду, занята, - решительно отказалась Ирина, - а девчонки – как знают.
Но и Рая Сметанина тоже отказалась: она-то лучше других знала намерение Кехи познакомиться с Лариской, сам было просил её об этом как-то.
- Извините, но с какой стати я пойду в кино с незнакомым мне человеком? – вежливо ответила Лариска.
- Ну, так и познакомимся, если пораньше к сеансу притопаем, - настаивал Кеха.
В это время из школьного парка вышли Пряхин с Дерезовым и направились в интернат. Серёга ещё издали помахал мне рукой, призывая присоединиться, и я не замедлил это сделать. Следом присоединились Касиков с Сысоевым и Федей Ушаковым. Подойдя к крыльцу, Сергей с Виктором поздоровались с Кехой и, не останавливаясь, прошли в нашу комнату, где Серёга и объявил, что у Витька сегодня день рождения и предложил от нас, интернатских, сделать ему музыкальное поздравление. Мы шумно принялись поздравлять Виктора, который смущённо присел на кровать, - он не ожидал от друга такого сюрприза. А тот достаёт баян, несёт его мне и тихонько подсказывает: «Костёр…». Но я с воодушевлением, громко играю марш И.Дунаевского из фильма «Цирк». Федя Ушаков первым уловил мою задумку, достал из-под кровати Борьки Сивохина пятикилограммовые гантели и вышел на середину комнаты. За ним последовали Сысоев, Касиков и маленького ростика шустрые пацаны из седьмого класса Шурка Васильев и Мося Фрикеман. Как в настоящем цирке, ребята изображают «парад-алле» перед Виктором с демонстрацией силовых упражнений, напрягают мышцы рук, сгибая их и показывая не бог весть какие бицепсы, а последние двое даже «на мостик» стали в тесной уже комнате под аплодисменты присутствующих. Этим парадом они, как бы, шибко одобряли любовь Виктора к спорту. Заслышав звуки баяна, весёлый смех и аплодисменты, в комнату пришли девчонки, стоявшие на крыльце, и другие ребята. Комната уже не вмещала всех, и многие стояли в коридоре у открытой настежь двери. Тихо запел баян лирическую, и все, кто знал слова и мелодию, негромко и проникновенно запели:
Мой костёр в тумане светит, искры гаснут на лету…
Ночью нас никто не встретит, мы простимся на мосту.
Пели и Серёжка с Виктором, и Ира Кржижановская с Лариской, а другие слушали молча, представляя, каждый по-своему, происходящее в этом романсе.
На прощанье шаль с каймою ты на мне узлом стяни:
Как концы её, с тобою мы сходились в эти дни.
Серёжка хорошо знал своего друга, знал его характер и душу, потому тихонько и подсказал мне его любимый романс.
Кто-то мне судьбу предскажет? Кто-то завтра, сокол мой,
На груди моей развяжет узел, стянутый тобой?..
А я настраиваюсь уже на другую, тоже любимую песню Витька. Её-то знали многие, потому и пелась она почти общим хором.
«Эх, дороги, - пыль да туман,
Холода, тревоги да степной бурьян.
Выстрел грянет, ворон кружит:
Твой дружок в бурьяне неживой лежит.
Вьётся пыль под сапогами степями, полями.
А кругом бушует пламя да пули свистят.
Эх, дороги…»
Я сдвигаю меха, поднимаюсь, несу баян Серёге и иду обратно, предвкушая услышать что-то необычное, ранее незнакомое, и не ошибся. Серёжка профессиональными движениями накидывает ремни на плечи, тихо берёт несколько аккордов, выбирая нужную тональность, что-то негромко говорит Виктору, тот улыбается и кивает ему головой. И полилась песня, настолько ошеломившая меня непосредственным, искренним, деревенским текстом, народной, из души идущей, мелодией, их мягкими баритонами на два голоса в минорном тоне, Серёжкиными легатами на баяне, что стало в комнате совсем тихо, и звучала только песня:
«За рекой, в поле, бежит дорога,
За рекой, в поле, идти легко.
Сладко пахнет мятой да поют девчата,
И гармонь играет где-то далеко…
В моей памяти тотчас всплыло удивительно красивое местечко: речка Пойма у бывшей мельницы, неподалеку от деревеньки Московская, с обширной поляной-еланью, окружённой старыми раскидистыми и молоденькими стройными берёзами, осинами, кустами тальника, вербы и рябины, чуть далее – красивыми, пушистыми ёлками; наезженная за многие годы телегами, дорога уходит от неё к деревням, ближним и дальним, поросшая сейчас по обеим сторонам высокой, густой травой. По этой дороге возили сюда зерно на помол, и в прежние времена, по рассказам отца, эта поляна была уставлена многими телегами с мешками зерна, стояло деревянное строеньице от непогоды и для ночёвки, вокруг паслись стреноженные кони, а на двух кострищах горел огонь, бабы или девки варили на обед и ужин, пока мужики и парни занимались своими делами на мельнице. На этой-то поляне у моего отца, когда он ещё отроком был, ночью и произошла «встреча с домовым», которого хозяин прислал проверить, как он охраняет его мешки с зерном…
…Говорят люди, что я – невеста,
Говорят люди, не зная – чья.
Только мне известно, чья же я невеста,
Только мне известно, что – моё…», продолжалась литься песня.
Жаль, что сейчас я уж не помню дальнейшего текста, чтобы привести его полностью, только в дальнейшие времена я больше никогда не слышал этой песни ни по радио, ни по телевидению, и сейчас у меня укрепилось прежнее предположение, что автором её и был Сергей Пряхин. Мы долго и восхищённо хлопали им и почти требовали спеть ещё что-нибудь. Но Виктор, посмотрев на время, поднялся со словами:
- Некогда, ребята, нас уже дома дожидаются. Пошли, Серёжка.
Вновь все вышли на школьный двор, провожая их, и увидели, что Кеха со своей компанией всё ещё сидит на скамеечке в их окружении – вероятно, и он слушал этот концерт или вновь ожидал увидеть Лариску, но она во дворе больше не появилась. Кеха долгим и внимательным взглядом проводил, вышедших на улицу, Сергея и Виктора.
Уроки литературы у нас вёл Виктор Александрович Степашкин – небольшого роста, очень подвижный, педагог лет пятидесяти, с густым ёжиком седеющих волос, внимательными и строгими глазами. Голос у него высокий, с хорошей дикцией, а потому, рассказывая нам новый материал, совсем не напрягал его, увлекательно, порою подчёркивая своё личное восприятие и суждение о том или другом образе, иногда и несколько расходившиеся с тем, что рекомендовал и трактовал учебник. Авторитет у него в школе был безграничный, на уроках царили полная тишина и порядок. Он прекрасно знал всё, написанное авторами (и не только), которых мы изучали в разные периоды, и, давая нам образы героев, сыпал так цитатами, что я терялся: либо попытаться хоть что-то законспектировать в свою отдельную тетрадку, либо слушать его лекцию (именно лекцию, а не урок) без всяких помех. Да, я уже тогда, в девятом классе, начал конспектировать уроки литературы, хотя об этом нам никто не говорил напрямую, но Виктор Александрович, таки, намекнул как-то:
- Если кто-то готовится поступать в ВУЗ, попытайтесь научиться ещё в школе вести конспект предмета. Это вам очень пригодиться, ибо конспект – это краткая запись сконцентрированного материала на проходимую тему из самых разных источников, этот материал освещающих.-
Строгим учителем был Виктор Александрович, но и весьма деликатным, не позволяя себе и, тем самым давая пример всем нам, вольности, резких оценок по отношению к любому из нас из любого класса, с восьмого по десятый. в коих он вёл уроки. Самой высокой оценкой за наши сочинения у него была «четвёрка», и по школе ходила легенда, что «пятёрки» он поставил за всю свою деятельность в школе всего два раза. Даже назывались эти легендарные личности, которые их получили, но их фамилии я сейчас уже не помню. А настоящий его талант, большие актёрские способности, душа и ум проявлялись в конце каждой учебной четверти, когда материал пройден и по нему уже написаны сочинения. Тогда он приходил в класс принаряженный, в выходном светлом костюме, голубой рубашке и светлом в полоску галстуке, держа в руках, помимо классного журнала, какой-нибудь томик в твёрдом переплёте. Увидев его входящего в класс в праздничных атрибутах, мы ликовали и замирали в наступившей тишине, ловя каждое его слово, движение, жест. Он садился за учительский столик, обводил глазами всех нас и говорил:
- Я тоже рад такому полуофициальному сегодняшнему уроку, - и чуть улыбался.
Я прочту вам один-два рассказа Владимира Галактионовича Короленко – этого глубокомыслящего, пронзительного писателя, знающего НЕЧТО, чего не дано не только обычным, но и великим людям в мировой литературе. Недаром же Максим Горький в своих воспоминаниях о встрече с ним в 1896 году писал так: «Почему вы всегда такой ровный, спокойный?» – спросил я. «Я всегда знаю, что мне нужно делать, и убеждён в полезности того, что делаю», - ответил он. – Вдумайтесь, ребята, только в эти две строчки Горького о Короленко и вам станет понятно, что это не совсем обычный писатель и человек.
И читал нам рассказ так, словно он много-много раз бывал сам с героями Короленко, порою и не заглядывая в текст.
…Много лет спустя из книги народного художника СССР Ильи Глазунова «Распятая Россия» и романов Сергея Алексеева из серии «Сокровища Валькирии» я узнаю историю славянской расы «россов», как ветвь из огромного племени «ариев», что в переводе с древнеарийского означает – «возвышенные», «благородные», живших в Семиречье, где главной рекой была Воуракша, текущая с востока на запад, длиной в шесть тысяч километров, и впадающая в Каспийское море. «Ара» - это сочетание Земли и Солнца (из др.арийского языка), поэтому народы, почитавшие это божество, называли «ариями». Гигантская катастрофа уничтожила эту реку, оставив лишь русло да погребённые в песках города и дворцы «ариев», образовав в центре теперешнее озеро Иссык-Куль. У племён «ари» было три святыни, три книги знаний: «Авеста», «Веда» и последняя «Веста», вобравшая в себя мудрость и третьей, и первой книги, уничтоженной Александром Македонским. Он сжёг «Авесту» ритуально после захвата Персии и отправился на Ганг, в Индию, добывать вторую книгу «Веда» - «столб знаний», арийских откровений. Но роком было предначертано Аристотелю, этому Великому Идеологу, давшему меч в руки Великого Изгоя, лечь в гробницу, а изгою Македонскому – в бочку с мёдом, в которой он и был привезён из последнего похода в Индию. А книга кем-то и где-то сокрыта в надёжном месте. То, что она существует – это несомненный факт, искали и ищут её многие вплоть до секретных экспедиций Гитлера в Тибетские Гималаи, и раскопки в междуречье Дона и Волги в поисках хазарского золота. С тех времён и появились странные люди, носящие титул «Авега», что в переводе с др.арийского означает «знающий дорогу», и «гой», что означает «несущий свет», «лучистый» (ой ты, гой еси, добрый молодец…)
К таким людям, знающих книгу знаний арийцев «Веду», относился и «авег» В.Г.Короленко, который вскоре после революции в России будет объявлен сумасшедшим и отравлен чекистами троцкистами-интернационалистами (чтобы ничего не оставить русскому народу), наряду с фашистами, «наци», объявившими себя богоизбранным народом, и даже мысли не допускавшие представить славянские племена потомками тех древних «ариев». Недаром же немецкий философ Ф.Ницше, идейный вдохновитель Гитлера, как Аристотель для Македонского, говорил: «Каждый великий народ имеет великие песни. Но почему же русские имеют великие песни?» - недоумевал он, исключая русский народ из разряда великих.
А как смог попасть в Индию (к тому же – в северную Индию) простой купец Афанасий Никитин («Хождение за три моря»)? Ведь он шёл туда без каких-либо товаров, значит, - знал путь и выполнял какую-то загадочную миссию, иначе бы безо всякой подготовки не заговорил на языке северных индийцев, где в предгорьях Гималаев после Великой катастрофы находилось восточное племя «ариев» вместе с книгой знаний «Веда», и не был бы он допущен в их главную святыню – храм Парват.
Беспорядок на Руси в восьмом-одиннадцатом веках начался оттого, что правящие князья утеряли знания, доставшиеся им от ариев, а, значит, и способность управлять. Они оказались незрячими в мире путей и пересечений, слепыми, тёмными, а для светлой Руси требовались Светлейшие князья. Поэтому и обратились к варягам (от древнеарийского «Ва-ра-га», что означало «движение между небом и землёй») к Рюрику и его потомкам, которые принадлежали к «авегам», и прекрасно знали – в каком городе сесть княжествовать, чтобы у них были все нити управления государством.
Вот и Строгановы, владельцы Урала (Урал - от др.арийского «Ра» -Солнце, то есть, зенит Солнца), имеют в корне арийское «страга» - движущийся под стоящим Солнцем, как бы охраняя время, когда солнце достигнет зенита. Отсюда и появилось слово «стража». Значит, Строгановы были вечными хранителями, стражами арийских сокровищ «Вар-вар», которые находятся где-то в подземных пещерах северного Урала. Вот и по сей день встречаются в Гималаях, на севере Урала, Вятке «снежный человек» - суть превращённые Валькирией кощеев или опасных (для ариев, значит – для России) изгоев в первобытных существ с волосяным покровом. Но при этом Строгановы оставались купцами и казначеями, поскольку не только тратили, но и приращивали арийское состояние, на котором и создали собственную империю, покоряли Сибирь гоем Ермаком, расширяя свои владения, но не стремясь управлять миром, а намереваясь освободить пространство и космос («космос» с др.арийского – «ниспадающие с неба потоки света»). По аналогии, женские волосы назывались в старину «космами», а в косу вплетали ленту – символ луча, льющего света. Замужние женщины обязаны были убирать свои космы под кичку, дабы хранить космический свет для зачатия и рождения детей ариев от влияния Восточной цивилизации. На это они золота не жалели, как и на строительство будущих городов, на просвещение, культуру. Но они изымали из оборота все ценности, которым грозила опасность быть перекупленными, обезличенными, рассеянными по другим цивилизациям и народам, Как всякий хозяин, каждый СТРАГА приумножал казну, и поэтому в девяти залах пещер, где хранятся сокровища ариев, оказалось золото скифов, сокровища опричнины и легендарная библиотека Ивана 1У, царская казна гоя Колчака, которую, скорее всего, он сам сдал хранителям цивилизации АРИЕВ, и даже партийная касса Гитлера – Бормана.
Великим гоем был и Михайло Ломоносов – этот знаменитый ВАРГА, то есть «добывающий соль» - знания «Авесты» и «Веды», как и великий СТРАТИГ Георгий Жуков (от Егория Храброго, арийского змееборца, и жука-скарабея, знака Солнца).
…В следующий раз Виктор Александрович читал нам лирику В.Маяковского, о которой мы в то время совсем не имели представления. По программе у нас были только его поэмы «Владимир Ильич Ленин» и «Хорошо». А тут вдруг от Владимира Владимировича слышим:
…В небе – вон Луна какая молодая,
Что её без спутников
и выпускать рискованно.
Виктор Александрович настолько «привязал» меня к Маяковскому, что я помнил много цитат из обеих его поэм, записывая их такой же «лесенкой», как и у автора. Недаром я дважды писал сочинения по его поэмам: выпускное по литературе письменно в школе и при вступительных экзаменах в горно-геологический техникум. Маяковский покорил не только таких «букашек», как я. Он покорил и великого российского композитора Георгия Свиридова, который на его стихи в самом начале шестидесятого года написал знаменитую «Патетическую ораторию», потрясшую меня, когда я впервые полностью её прослушал из мощных динамиков, стоя (присесть было некуда) на обочине шоссе у сопки, на которой располагалась магаданская радиостанция с множеством антенн разной высоты и конструкций.
А как читал он нам «Русский характер» Алексея Толстого! Обгоревший до полнейшей неузнаваемости в сражении танкист, с изуродованном лицом, еле-еле выживший в госпитале, решает задачу – как ему жить дальше. Дома в деревне у него остались родители и любимая девушка, и он решается посмотреть на них под предлогом однополчанина их сына, передающего через него им приветы. К концу рассказа душевные страдания действующих лиц, особенно матери танкиста, которая каким-то непостижимым чувством уловила в герое родную кровь, голосом Виктора Александровича и текстом Толстого накаляются до такой степени, что класс почти физически это ощущает, а многие девчонки, совсем не стесняясь, беззвучно плачут, безуспешно пытаясь платочками остановить слёзы. Парни насуплено смотрят куда-то в одну точку, а Виктор Александрович, чрезвычайно возбуждённый сам от того, что нам представил, устало откинулся на спинку стула, закрывая книгу. В классе стоит тишина, нарушаемая изредка тяжёлыми вздохами и всхлипами девчонок, но у всех, как-то постепенно, души наполняются чувством горделивости, пониманием значимости только что услышанного, и ещё чем-то, до конца пока не осознанного. Звонит звонок на перемену, встаёт Виктор Александрович, идёт к двери, вдруг останавливается и негромко говорит:
- Вот такие люди живут в России… - и выходит из класса. У ребят возникает нестерпимое желание покурить, что совсем не кажется странным и для нас, некурящих, и мы плотной кучкой, сдерживая прыть, молча выходим из школы и идём к туалету.
Глава 49.
С начала октября месяца наш класс после школьных уроков должен был проходить производственную практику. Собрал ребят после обеда наш классный, Виталий Викторович, и повёл на северо-восточную окраину Тайшета, где километрах в полутора находилась городская отопительная котельная, на которой в качестве учеников кочегаров нам и предстояло отработать три недели. Выдали всем новые робы с брезентовыми рукавицами и бэушные кирзовые сапоги, предоставили каждому маленький шкафчик для переодевания рядом с душевой, привели к работающим котлам, проведя инструктажи и закрепили за обучающими кочегарами. Я был приставлен к дяде Пете, мужчине лет сорока пяти, невысокого роста, кряжистого, с тёмными усами на скуластеньком лице, с тёмными же глазами, в старенькой спортивной шапочке на голове. Первую мою с ним смену он только тем и занимался, помимо выполнения основной работы, что основательно знакомил меня с устройством котлов, бывших здесь в работе.
- Все энти котлы, - он показал рукой на фасады котлов, стоящих ровненько, словно в шеренге, - работают на твёрдом топливе, то ись на угле, хотя могут и на дровах и даже опилках, то ись – на древесном матерьяле. Вот за энтой дверкой располагается топка, - и дядя Петя для наглядности открывает её. Я вижу площадку метров в пять квадратных, на которой пляшут с ровным гудом языки пламени, и раскаленный уголь источает из себя чёрно-сизый дым с жаром.
- Жар, то ись высокая температура, нагревает трубы котла, по которым движется вода, от них она и нагревается, а потом насосами качается в отопительную систему, а дым с сажей «по борову» выходит к дымовым трубам. Небось, видел их, когда к котельной подходил?
Я чувствую, что дядя Петя прилагает всё своё красноречие и учёность, дабы не ударить в грязь лицом перед школяром, которого он считает несравненно грамотнее себя, но меня это совсем не смешит, напротив, я слушаю его внимательно, иногда переспрашивая:
- А почему, дядя Петь, эту вытяжку «боровом» зовут?
- А кто его знат – «боров» да «боров», всю жизнь так зовут, - несколько задумчиво отвечает.
Подкинул угля в топку котла и присел перед дверцей на железную сварную седалку, с наброшенным на стальной кружочек сидения старым ватником, выкурить цигарку из клочка аккуратно нарезанной равными дольками газеты и махорки из кисета. Струйки табачного дыма медленно, но неуклонно, тянулись в неплотности топочной дверцы, и дядя Петя напомнил мне пойменского деда Барсукова, сидящего у нас в избе на низенькой скамеечке зимними вечерами перед чуть приоткрытой дверкой железной печки с неизменной трубкой во рту. Бабка Кристинья устраивалась на своём постоянном месте – крышке сундука с накинутой на неё тканым полотном домашней работы, что стоял у окна во двор, закрытого на ночь ставнем; отец, тётя и мама устроились на табуретках у стола: тётя с веретеном, мама – с прялкой. А я лежал на тёплой печке с котом под боком и внимательно слушал, о чём они говорили. А они, как случалось чаще всего, вспоминали не такое уж далёкое прошлое. Тогда у них, помню, речь зашла о «вербованных».
-Расскажи-ка , Алёха, как вас завербовали… на Сахалин, кажись? – потребовал дед. - А хули тама рассказывать, всё обнакновенно, - сначала, вроде бы, неохотно откликнулся отец, - молодой ишшо был в двадцать шестом-то.
- В двадцать седьмым, Алёха, - поправила его тётя.
- Ну да… Приехал в деревню вербовщик и давай нас, молодежь, сомущать райской жизнью: дескать, доставим до Сахалина самым луччим образом, в вагонах спальных и бесплатной кормёжкой. Края новые увидите, да и што вам счас в деревне делать? Страда кончилась, а впереди зима длинная. А тама, на Сахалине (отец упорно делал ударение на второе «а»), путина, рыбы много надо обрабатывать, платить за работу хорошо будут и скучать не придётся – некогда. Деньжат подзаработаете, а потом – видно будет, можа кто и на другой сезон останется.
Отец стал словоохотливее, видно, воспоминания раззадорили его.
- Вот и сомустил он меня, Паху Киреева, Митьку Носкова с Ромкой Криворучко да Сёмку Устиненко с Петрухой Маловым. И из девок трое согласье дали – Любка Догодаева, Катерина Пыльнова да Мария Шальнова.
- Марья-то Шальнова – это не та ли, за которой ты ухлёстывал? – не выдержав, съязвила мать.
- Я тада ни за кем не ухлёстывал, а за мною – может и быть, - не моргнув глазом, отверг отец, - россказни всё это, - на что мать только хмыкнула и улыбнулась.
- Подписали мы, значит, каки-то документы и вскорости собрали нас в Иланском, человек сорок с ближайшей округи, - продолжал отец, не обращая на мать внимания, - погрузили в общий вагон и повезли на восток. Кода мимо деревни поезд проезжал, вышел я незаметно в тамбур и всё смотрел, смотрел на родные места и ажно слёзы на глаза навернулись – куды это чёрт меня поташшил?
- Это верно: с родными местами чижало расставаться, это я по себе знаю, - задумчиво произнёс дед, вероятно, вспоминая свою недолгую разлуку с деревней после раскулачивания, и принялся набивать трубку самосадом.
- Через сутки приехали в Иркутску, а там такие места пошли, что все пассажиры от окошек не отходили – Байкал зачинался, - продолжал отец, всё более сам увлекаясь рассказом. – Ох, и красотища же, век не забуду! Берега крутые, скалистые, густым диким лесом поросшие, а Байкал – синий-синий внизу плешшется, железка ваккурат вдоль берега проложена. Я всё удивлялся: как это здеся можно было проложить путя? Говорят – шибко долго строили. Паровоз пыхтит-пыхтит, даёт длинный гудок и в горе, как в норе, пропадает, а за ним – и вагоны. В них темным-темно становится, ликтричества днём не давали и аж страшно становилось. Девки, которы в вагоне ехали, так визжали, кода в туннелю энту первый раз въезжали, что всем казалось – это всё, конец, в тарары проваливамся. Туннелев энтих много-то от Иркутску до Слюдянки, длинных и не шибко, вроде б, и обвыкаться стали, а всё одно не по себе: хрен её знает, чо там впереди, можа обвалилась туннеля и путь камнями завален. Да…, всяки мысли в голове путались. А выезжаем на открыто пространство и все страхи отступали: опеть солнце заливает всю окресность, опеть Байкал плешшется рядышком, и чайки над ём летают. Красота! Думалось: вот тут бы я прижился, всё по мне: и вода с рыбой, и тайга со зверем, дичью, ягодой, шишкой на кедраче (из окна видно), и покосы, совсем не тронутые, поселения небольшенькие, вроде заимок наших, и те только по разъездам, совсем мало народу проживает. И чего люди не селятся здесь?
- Семь дён до окияна добирались, - после небольшой паузы продолжал отец, - а потом ишшо ночь на пароходе плыли. Море штормовало, меня на сто рядов вырвало наизнанку, пока не догадался в трюму спуститься да упасть плашмя на подстеленную куфайчонку. Причалили – и вот он, Сахалин. Побережье голое, неуютное, одни камни, об которые волны разбиваются и белой пеной на берег выплёскиваются. Повезли нас, значит,
дальше, к посёлку Александровский, а от него – опеть ближе к морю. Стояли там два барака под женское и мужицкое жильё, длинный без стен навес со сплошными столами для разделки рыбы, баня, которую мы сразу же затопили, штобы смыть с себя дорожну грязь, да бельё чистое надеть. А потом работа зачалась на весь световой день да с прихваткой вечеров – рыбу надо было вовремя привести к должному виду, пока не пропала. У нас тама дизеля стояла для получения ликтричества, включали прожекторы и работали, пока всю рыбу, что с моря сейнера привозили, до ума не доводили. Но это бы ничего, к работе мы привыкшие, и длинный рабочий день был всем не шибко в тягость. Да токо шторма опеть пошла, в море на лов не выйдешь – потопить сейнера шторма может. Вот и сидим без дела несколько дён, а то – и недели. Мужики, которы повзрослее, скинутся деньжатами и отправят гонцов за спиртным к местным, которы жили в посёлочке, километрах в двух от нас. Помногу не пили, штобы, не дай Бог, начальство не прознало, а так – настроение поднять. Так и пошло – раз, другой, третий … Мы с Пахой Киреевым дольше всех не поддёрживали энти выпивки, не привыкшие были. Да токо месяца через три, опеть же в очередную шторму, сомустили и нас. Попробовали – и пондравилось. А где выпивка, там и курить зачал, я вить до этого табаком вовсе не баловался. Подмечать с Пахой стали, что и девки с бабами зелью стали сочуствовать, да и задумались… Платили за работу хорошо, особо по нашим, деревенским, меркам – раза в три с лишним больше, чем дома на железке получают, а чо толку? Скучал по деревне шибко, никаки деньги не радовали. И питание не наше, не сибирское – всё больше рыба да консервы. А нам щей хотелося, али свежего супчика с рябчиком ли, уткой или тетёркой, да и от сальца домашнего никто б не отказался. Это одно, а друго – к выпивке и куреву стало потягивать. «Эге, - думаю, - пора, однако, и когти рвать, как тама говаривали, пока не поздно». А тут и Мария-то Шальнова как-то встречатся и спрашиват:
- Ну чо, Алёшка, домой-то не тянет? А мне надоело всё здеся, хуже горькой редьки, не знаю уж, как и выбраться отсель.
Пришлось и мне сказать, что думаю токо об энтом . И Паха, как сговорился с ней, таки же речи мне высказыват. И стали мы с им у начальства (а мы были у него в передовиках) помаленьку расспрашивать - когда домой-то можно вернуться? А те – вы же на год завербованы, а токо полгода прошло…Но Паха ловким парнем оказался и не отказался от мыслей побыстрей домой возвернуться. Смотался он как-то с дружком своим из Иланска в Александровск, когда работой не были загружены, и уж там какими-то путями познакомились с врачом райбольницы, у которого в тот год заканчивался срок договора по работе, и тот пообещал выдать четыре медсправки о том, что для нашего здоровья климат сахалинский шибко вреден. Пришлось нам всем четверым срочно «заболеть» с помощью каких-то порошков, что дал им врач в Александровском, и местный фельшир с попутным транспортом направил нас в райбольницу, где врач и положил на лечение. Врача того звали Митрий Ильич, и родом он был из Ачинска, что за Красноярском – земляк, выходит, нам. Полежали мы в больнице дён девять и со справками от него возвернулись в свою артель. Начальству, хошь-не хошь, а отпускать нас надо. Дали нам полный расчёт, выдали документы, и мы, сломя головы, в тот же день стали добираться к пароходу, штоб скорее на ма… терику (отец запнулся на забытом слове) попасть, сесть на поезд домой ехать. Вот так, значица, и закончилась наша вербовка на Сахалин.
- А Паха-то Киреев где опосля жил, чо-то я ево по деревне больше не помню? – спросила бабка Кристинья, до этого молчаливо слушая рассказ отца.
- Дак, к дружку своёму, к Илюхе Комарову, в Иланску и перебрался, дом там купил, женился, на железку пошёл работать, - пояснил отец.
- А ты ж чо от них отбился? – это уже дед Барсуков спрашивает.
- А хули мне там делать? Ни воды, ни тайги рядом нету. Я с Поймы – никуда…
…-А все задвижки и вентиля, которыми укомплектованы котлы, называются запорной арматурой, - прервал мои воспоминания дядя Петя. Он, оказывается, уже несколько минут наблюдал за мной, видя, что я примолк и смотрю как бы в никуда, но до времени не тревожил меня. – Эта задвижка перекрывает «прямую» трубу из котла, эта – «обратку», эта – подачу холодной воды на котёл, - говорит и показывает на штурвалы задвижек, врезанных в трубопроводы. – А вот и насосы, которые качают горячую воду в систему, один – в работе, другой – в резерве. Видишь, они тоже с обоих сторон закрываются и открываются задвижками. Ага, а это – приточный вентилятор, который гонит воздух для …тенсивного горения угля в топке. Счас-то, по осени, мы его не включаем, а зимой он постоянно в работе. Для контролю давления воды в котле и трубопроводах стоят манометры: вон их сколь на котле и насосах врезано через 3-х ходовые краники. А для контролю температуры воды в трубах врезаны «кармашки», в которые масло заливатся (оно при нагреве не испарятся, как вода) и ставются в них термометры-градусники. Вот так-то, ничего я не забыл? – спрашивает сам себя.
- Дядь Петя, а что это за консолька с грузом на конце в трубе из котла торчит? – спрашиваю его.
- Ишь, востроглазый, а я совсем про его забыл. Это устройство называтся предохранительным клапаном. Для чего оно? Если давление в котле по каким-то причинам вдруг начнёт подниматся и станет выше рабочего, на которое котёл расшшитан, срабатывает пружина в клапане, он открывается и лишнее давление из него с паром и водой вылетает наружу в ту сторону, где для людей прохода нету. Понятно? То ись, клапан защищат котёл от разрыва. Его мы перво-наперво проверяем, когда на смену заступаем. Ну ладно, на сёдни хватит, а завтрева буду учить тебя уголь в топку кидать.
В раздевалке и душевой уже были Валька, Ионыч, Вовка Лаптев, оживлённо обсуждая первый день практики. Однако, рассиживаться шибко времени не было, надо было спешить по домам, поужинать да садиться за уроки. Вот так и пролетели эти три недели: школа – обед – занятия в оркестре – котельная – ужин – уроки – отбой. В последний день практики дядя Петя смущённо этак мне говорит:
- Попривык я к тебе, Володька, простой ты и рассказывашь про деревенску жизнь, каку я уж и подзабывать стал, али ещё об чём, интересно. Ты уж не забывай – хоть изредка сюда заглядывай, договорились?
Примерно таким же расставанием со своими наставниками делились и другие ребята. А вечером, возвращаясь в интернат, я обнаружил в кармане своего пальтишка, сложенную пополам, пятирублёвую бумажку и сразу догадался, что положил мне её в тихомолку дядя Петя, и я мысленно поблагодарил его.
Приближался октябрьский праздник, и мы усиленно готовились к первому выступлению нашего оркестра, которое было назначено на пятое ноября. Наш 9 «Г» был дежурным по школе, и Виталий Викторович распределил наши обязанности. Я с Валькой и Юркой Ушаковым стоим у входной двери в школу, пропуская на праздник только наших учеников: Валентин с Юркой-то с первого класса в этой школе, а потому хорошо знают наших учеников, а тут, вдруг, оба одновременно почти куда-то отлучились и оставили меня у дверей одного. А этого момента и ждала кучка пацанов лет двенадцати, стоящих ранее чуть поодаль от входной двери и показавшихся мне вроде знакомыми. Они и направились к двери, увидев, что я остался один.
- Вы же, ребята, кажется не из нашей школы. Зачем вам сюда? – спрашиваю.
- А тебе чо – жалко, чо ли? – отвечает старшенький из них.
- Нет, но посторонних пускать не разрешали, - отвечаю, - сейчас ребята подойдут и разберутся – можно ли впустить вас. Подождите немного.
- А чо нам ждать, - развязно продолжает старшенький, - не пустишь – так и сами пройдём. Ага, ребята?
- Да чо с им базарить? По мордасе – и в школу, а тама ищи-свищи, - подливает маслица в разгорающийся огонёк темноволосый, с чёлкой на узкий лоб, вертлявый пацанёнок и было направился в мою сторону, как в дверях неожиданно появляется Юрка.
- Ша, салаги! – мгновенно оценив обстановку, командует он, - чтоб я вас сейчас же больше здесь не зрил! Понятно говорю?
Враз присмирела эта кучка, куда-то вовсе исчез чёрненький вертлявый, а остальные развернулись и потопали в сторону улицы. Инцидент, вроде бы, исчерпан.
- Это Кехина шобла здесь толкётся, - поясняет мне Юрка.
Подходит Валька с наказом мне – идти к оркестру.
И вот - концерт. На невысокие подмости выходит целеустремлённо, с вдохновенно-красивом и строгим лицом Ира Кржижановская и читает В.Маяковского:
«Разворачивайтесь в марше!
Словесной не место кляузе.
Тише, ораторы!
Ваше слово, товарищ маузер…
…Пусть бандой окружают нанятой,
Стальной изливается леевой, -
России не быть под Антантой.
Левой! Левой! Левой!» - и, почти без паузы, звучат следующие стихи Маяковского, «Стихи о советском паспорте»:
«…И вдруг, как будто ожогом, рот
Скривило господину.
Это господин чиновник берёт
Мою краснокожую паспортину.
Берёт – как бомбу, берёт – как ежа,
Как бритву обоюдоострую,
Берёт, как гремучую в 20 жал
Змею двухметроворостую.
Я достаю из широких штанин
Дубликатом бесценного груза.
Читайте, завидуйте, я – гражданин
Советского Союза».
…И как же унизила, обокрала, растерзала, вываляла в грязи перестройка самого начала 90-х годов, навязанная России новыми демократами, простого (не «нового») русского человека, что народный поэт России Н.Зиновьев, о котором В.Г.Распутин сказал: «В стихах Николая Зиновьева говорит вся Россия…», вынужден будет написать вот такие горькие строки, в противоположность гордого советского патриотизма, достоинства и, в то же время, презрения таможенного чиновника ко всяким «датчанам и разным прочим шведам» в стихе Маяковского:
В степи, покрытой ночью бренной,
Сидел и плакал человек.
А мимо шёл Творец Вселенной.
Остановившись, он изрек:
&nb... Читать следующую страницу »
Частный вебмастер